Текст книги "Слуга праха"

Автор книги: Энн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

После пробуждения все символы, образы, знаки сияли для меня так же ярко, как глаза умирающей Эстер.

В те минуты она как будто говорила: «Служитель праха, слушай. Служитель праха, приди и смотри».

Я горевал и страшно злился на ее убийц, а тем временем передо мной открылся весь земной, материальный мир. Я познавал его, постигал без спешки, страха или смятения.

Оставаясь безмолвным и невидимым, я путешествовал по городу и заметил, как человек в припаркованной машине на углу Пятьдесят шестой улицы и Пятой авеню достал крошечный телефон и заговорил по-немецки с кем-то из своих служащих в Вене.

Какая-то женщина круглые сутки сообщала о погоде по всему миру, хотя сама не покидала пределов Америки и стояла перед камерой где-то в Атланте.

Мою горькую потерю, Эстер Белкин, оплакивали люди, никогда с ней не встречавшиеся, потому что ее история облетела весь мир, точнее, все страны, где вещал Си-эн-эн. Оплакивали ее и приверженцы Храма разума, к которому она никогда не принадлежала.

Ее отчим, основатель Храма Грегори Белкин, крепкий мужчина внушительного роста, рыдал перед камерами и все твердил о каких-то культах, террористах и заговорах. «Почему они стремятся навредить нам?» – вопрошал он. Его черные глаза блестели, коротко стриженые волосы были такими же густыми, как у Эстер, а кожа отливала золотом, словно мед на солнце.

Мать убитой девушки избегала посторонних. Одетые в белое сестры милосердия быстро провели ее мимо орущей толпы репортеров. С длинными, распущенными, небрежно причесанными волосами и тонкими, молитвенно сложенными руками она выглядела немногим старше дочери.

Полицейские и представители властей осуждали падение нравов.

А вообще, наступили страшные времена. Жестокость в любой форме превратилась в предмет купли-продажи.

Грабежи, изнасилования, разбойные нападения, избиения стали широко, если не повально, распространенным явлением. И все это под прикрытием рассуждений о мире, цивилизации и прогрессе. Локальные войны возникают все чаще и чаще. Люди погибают в Сомали, Афганистане, на Украине, и души их витают над землей, словно кольца дыма.

На рынке оружия можно встретить и белых, и темнокожих, торговля идет бойко и бесконтрольно. Маленькие воюющие страны соперничают с более крупными в легальной и нелегальной закупке вооружения, боеприпасов и взрывчатки у разваливающихся империй. Могущественные державы стремятся ограничить распространение ракетного и химического оружия, сократить производство ручных гранат и пуль, а сами тем временем разрабатывают все новые виды ядерных бомб, способных уничтожить все живое на земле, если не планету в целом.

Очень важной темой стали лекарства. О них говорят и спорят все.

Лекарства лечат. Лекарства убивают. Лекарства полезны. Лекарства вредны.

В мире существует великое множество лекарств, служащих самым разным целям, и никому не дано постичь все их многообразие и помнить назначение каждого.

Реестр одного только нью-йоркского госпиталя включает бесчисленное множество препаратов, ежедневно спасающих жизни путем прививания, инъекций, внутривенных вливаний или приема привычным способом. Избежать хаоса удается только благодаря компьютерам.

Во всем мире криминальные авторитеты борются за первенство в нелегальной торговле запрещенными препаратами, изыскивают деньги и средства для производства и распространения синтетических наркотиков, а также кокаина и героина с одной только целью: заставить людей ощутить эйфорию или полное умиротворение и вызвать у них желание испытывать это чувство снова и снова, то есть сделать наркозависимыми.

Теперь о культах. Культы, а точнее, секты стали предметом повального увлечения и одновременно источником самых разных страхов. По сути своей секты – это несанкционированные религиозные организации, члены которых, как правило, дают клятву верности тому, чьим моральным убеждениям и устремлениям доверяют. Такие объединения порой возникают буквально на пустом месте, создаются одним человеком – таким, например, как Грегори Белкин. А иногда группа людей, фанатично увлеченных какой-то идеей, порывает с крупной религиозной общиной и организует собственную церковь.

Отношение к сектам было разным.

Смерть Эстер Белкин породила целый рой слухов и споров относительно сект.

Ее лицо то и дело возникало на экранах телевизоров.

Несмотря на то что сама она не принадлежала ни к одной секте, имя ее связывали буквально со всеми незаконными объединениями – и с теми, кто выступал против власти, и с теми, кто отрицал Бога, и с теми, кто призывал бороться с богачами.

Неужели Эстер убили приверженцы ее отца? Однажды в частной беседе с кем-то она заметила, что Храм разума распоряжается слишком большими деньгами, владеет множеством зданий по всему миру и обладает немалой силой. А быть может, в ее смерти виновны враги Грегори Белкина? Ведь всякому ясно, что смерть дочери будет для него тяжелым ударом. Вдруг они решили таким образом предупредить его, выразить недовольство многочисленностью его сторонников. Не исключено, что для кого-то Храм разума стал опасен. Но для кого? Среди множества сект есть либеральные, радикальные, реакционные, ратующие за возвращение к старине… И члены этих сект способны на самые ужасные поступки.

Я продолжал скитаться, наблюдал, прислушивался, впитывал в себя все, что удавалось узнать от людей. Я понял, что в мире существуют огромные империи, что люди, его населяющие, живут в разных странах и принадлежат к разным национальностям, что среди них есть самые настоящие бандиты, причем, даже совершив какой-нибудь маленький взрыв, они могут попасть на экраны телевизоров и обрести славу. Человек, под началом которого состоит полсотни человек, становится героем выпусков теленовостей с таким же успехом, как и тот, кто командует миллионами.

Злодеи служили объектами не менее пристального внимания соперничающих между собою наблюдателей, чем жертвы.

Лица Эвалов – Билли Джоэла, Доби и Хайдена – были знакомы всем, ибо тоже часто мелькали на телевизионных экранах. Принадлежали ли убийцы Эстер к какой-либо тайной организации? Много говорили о законспирированном движении за выживание, участники которого скрывались в глуши лесов, прячась за высокими заборами с колючей проволокой, под охраной свирепых псов, ибо не доверяли любой власти.

Разнообразные тайные организации существуют везде. Есть, например, общины христиан-фундаменталистов, члены которых заявляют о приближении Судного дня. И имеют на то более веские, чем прежде, основания.

Возможно, братья Эвалы принадлежали к подобной общине.

Грегори Белкин, отчим Эстер, негромко, но вполне убедительно говорил о заговорах против богобоязненных людей. Невинность Эстер имела символическое значение – ее убийц ждала кара небесная. Террористы, бриллианты, фанатики – эти слова чаще всего звучали, когда на экранах появлялось лицо Эстер и упоминалось ее имя.

Случайно или намеренно, но все сообщения – в печати, по радио или телевизору, в Интернете – были полны тревоги, фатализма, страха перед будущим и при этом казались нелепыми и даже смехотворными.

Как я уже говорил, понять все это мог любой призрак.

Однако я не понимал, почему мне вообще приходится думать о чем-то. Почему я пробудился от глубокого, так похожего – лишь похожего – на смерть сна и очутился в компании Билли Джоэла, Хайдена и Доби, чтобы затем стать свидетелем их ужасного преступления?

Как бы то ни было, но я утратил интерес к бесцельному странствованию, желание просто существовать и ненавидеть.

Теперь я хотел все видеть и постигать, в полной мере использовать возможности своего свободного от плоти бессмертного разума, мощь которого увеличивалась с каждым пробуждением. Ведь всякий раз, возвращаясь во тьму, вместе с приобретенным опытом я уносил с собой новые чувства, становился решительнее и смелее.

Конечно, все это дарил мне очередной повелитель – своими ответами, поступками, приказаниями.

Меня, однако, мучил еще один важный вопрос. Да, я вернулся. Да, я хотел вернуться. Но разве своим поведением в прошлом я не исключил возможность возвращения?

При желании я, пожалуй, готов вспомнить, что именно совершил. Нужно позабыть на время об окружающем мире со всей его роскошью и суетой. Я Азриэль. Азриэль помнит собственные поступки.

Я убил своих повелителей.

При желании я могу рассказать о множестве магов помимо тех, о которых уже поведал. Я, например, до сих пор ощущаю запах кожи, слонов и ароматического масла, окружавший меня в лагере Великих Моголов, вижу мерцание огней за колышущимися шелковыми стенами, перевернутую шахматную доску и раскатившиеся по разноцветному ковру крохотные фигурки из золота и серебра.

Крики людей: «Убей его! Это демон! Отправь его обратно в прах!..»

А вот Багдад. Под самыми окнами домов идет битва. И снова крики: «Обратно в прах! Исчадье ада!..» Замок неподалеку от Праги… Комната с ледяными каменными стенами высоко в Альпах… Более того, я словно вновь слышу слова, произнесенные в Париже, в комнате колдуна, где на оклеенных пестрыми обоями стенах плясали отсветы газовой лампы: «Этот Служитель больше не служит!»

Да, я доказал и себе, и всем им, что способен убивать и порабощать.

Так где же таится тот загадочный коварный разум, который вызвал меня и заставил стать свидетелем столь ужасной демонстрации силы?

Я, может, и хотел бы возненавидеть его за свое возвращение в мир, к жизни и ко всему с нею связанному, но – увы. Я не в силах был забыть ни глаза Эстер, ни сверкающие витрины на Пятой авеню, ни тепло, гревшее подошвы моих ботинок, ни руку обнявшего меня доброго незнакомца.

Я был свободен и полон любопытства. Я вновь оказался на орбите жизни. Я попал в самую гущу странных событий. Однако меня направлял отнюдь не Господь Бог.

Эстер узнала меня, но не она меня вызвала. Неужели кто-то сделал это ради нее, а я потерпел столь трагическую неудачу?

Только спустя две ночи я осознал, что вновь пробудился и парю в воздухе. Кто я – ангел силы или ангел зла? Ответа я не знал.

И вот что предстало моим глазам…

16

Город располагался совсем рядом, он был уже в поле зрения. Под дождем ехала та же машина, что привезла Эстер к месту гибели, туда, где девушку встретили вооруженные ножами Эвалы. В других машинах сидели охранники, внимательно оглядывавшие темные безлюдные дома вокруг.

Процессия выглядела скромно и в то же время величественно.

Сквозь струи дождя я видел сияющие небоскребы улицы, где умерла Эстер. Не менее грандиозный, чем Александрия или Константинополь, Нью-Йорк, эта суровая, полная энергии каменная столица западного мира, сверкал во всем своем блеске. Однако его устремленные ввысь здания, прочные и заостренные кверху, напомнили мне ножи братьев Эвалов.

Человек, сидевший в машине, явно гордился ею, равно как и сопровождавшими его охранниками, и своим добротным шерстяным пальто, и аккуратно подстриженными густыми вьющимися волосами.

Я приблизился, чтобы лучше рассмотреть его сквозь тонированное стекло. Это был Грегори Белкин, отчим Эстер, основатель Храма Божественного разума, человек невероятно богатый, чье состояние превышало даже самые смелые мечты правителей древности. К тому же они не имели возможности летать на волшебных коврах-самолетах.

Что касается машины… Это был совершенно нетипичный «мерседес-бенц»: к небольшому седану безупречно присоединили еще три секции, и сияющий черный автомобиль, словно вырезанный из обсидиана и отполированный вручную, стал в два раза длиннее обычного.

Машина проехала несколько кварталов, и шофер, беспрекословно повинуясь жесту Грегори Белкина, остановил ее.

Исполненный гордости священник – а быть может, пророк, или бог знает, кем еще мнил себя этот человек, – не прибегая ни к чьей помощи, вышел на ярко освещенный тротуар, будто хотел, чтобы в сиянии уличных фонарей все увидели его моложавое, гладко выбритое лицо и прекрасные вьющиеся волосы, коротко, как у римских легионеров, подстриженные на затылке.

Направляясь к цели своей поездки, он зашагал вдоль серых домов грязного квартала, мимо запертых темных магазинов с опущенными металлическими жалюзи, мимо надписей на иврите и английском. Капли дождя на его длинном пальто сияли, словно бриллианты. Охранники шли впереди и позади хозяина, старательно вглядываясь в темноту.

Ладно, предположим, что он и есть мой новый повелитель. Но если и так, как мне убедиться в этом? Он мне не нравился. В полусне я видел, как он оплакивал Эстер, слышал его рассуждения о заговорах и не чувствовал к нему расположения.

Почему я оказался рядом с ним, так близко, что мог коснуться его лица? Теперь я понимал, что этот широкоплечий, высокий мужчина в расцвете лет бесспорно красив и величествен, как древний викинг, только волосы его темнее и глаза черны словно угли.

«Не ты ли мой новый повелитель?» – мысленно задал я вопрос.

Властитель дум и лидер интеллектуалов – так легкомысленные продажные репортеры называли известного миллионера Грегори Белкина. Он шел и вспоминал свои слова, произнесенные перед бронзовыми дверями храма на Манхэттене: «Боюсь, это были не воры. Они искали не ожерелье. Они хотели нанести удар по нашей церкви. Это посланники зла».

Странно… О каком ожерелье он говорил? Я не видел никакого ожерелья.

Охранники, наблюдавшие за Белкином из машин, принадлежали к числу сторонников его учения, проповедовавшего мир и добро. Но все они постоянно носили с собой пистолеты и ножи, да и сам пророк не расставался с блестящим, как его машина, маленьким пистолетом. Вот и сейчас оружие лежало в левом кармане его пальто.

Он напоминал мне царя, привыкшего появляться перед толпой и потому тщательно следящего за каждым своим жестом. Но меня он не видел и не знал, что я наблюдаю за ним. Он не ощущал рядом присутствия призрака, своего персонального бога.

Что ж, я не был его персональным богом. Как не был и его слугой. Мне досталась роль наблюдателя. Хотелось бы мне знать почему.

Он остановился перед кирпичным домом с плотно зашторенными окнами и высокой крутой крышей. Дом мало чем отличался от тысяч и даже миллионов строений в этой части города, масштабы которого мне пока так и не удалось осознать до конца.

Я был заинтригован. Великолепные кожаные ботинки Белкина покрылись пятнами влаги. Интересно, зачем он привел нас сюда?

Он спустился на ступеньку и по узкому проходу направился в обратную сторону, туда, где виднелся свет. У него были ключи от маленькой калитки и от двери, расположенной между освещенными окнами полуподвального этажа.

Мы, то есть он и я, вошли внутрь. Я чувствовал, как меня обволакивает теплом.

Потолок над головой. Темноты как не бывало. За деревянным письменным столом сидит старик.

Человеческий запах – душистый, приятный. И благоуханная смесь великого множества других чудесных ароматов.

Как я уже говорил, все призраки, боги и духи любят наслаждаться ароматами.

Я долго голодал и теперь опьянел от запахов, наполнявших помещение.

Я осознавал собственное присутствие.

И медленно восстанавливал тело. Но по чьей воле? Кто приказывал мне? Как бы то ни было, происходящее доставляло мне удовольствие.

Ни одно слово древних заклинаний не слетело с моих губ. Тело мое становилось плотнее с каждой секундой. Все происходило так же, как в Нью-Йорке, когда я преследовал убийц. Я сознавал, что нахожусь в прекрасном теле, в теле, которое мне нравилось, хотя объяснить, что это значит, я тогда не мог.

Но теперь я знаю, что, становясь видимым, обретаю свое собственное тело, то, которым обладал при жизни.

Мое присутствие осталось незамеченным. Я спрятался за книжным шкафом и наблюдал.

Грегори Белкин остановился в центре комнаты, прямо под лампой, висевшей на старом, потертом шнуре. Что до старика, то он сидел за письменным столом и не мог разглядеть меня оттуда.

Стоявшая на столе лампа под зеленым абажуром излучала золотистый свет. На склоненной голове старика была маленькая кипа из черного шелка, какие носят ортодоксальные евреи.

Тщательно расчесанные белоснежные волосы и борода старика выглядели безупречно. Длинные пейсы красиво обрамляли лицо. И хотя сквозь поредевшую шевелюру на голове просвечивала розовая кожа, длинная борода по-прежнему оставалась густой.

На полках вдоль стен я увидел книги на иврите, арабском, арамейском, латинском, греческом и немецком языках и явственно ощутил запах пергамента и кожи. Я буквально погрузился в эти ароматы, и мне вдруг показалось, что глубоко запрятанное в памяти прошлое, все, что я так старался похоронить навеки, вот-вот оживет.

С первого взгляда я понял, что старик тоже не был моим повелителем.

Он даже не подозревал о моем присутствии и лишь пристально смотрел на молодого посетителя, высокого и сильного, который стоял сейчас перед ним в напряженной позе. Грегори Белкин стянул перчатки и аккуратно положил их в правый карман пальто, а затем похлопал по левому, где, как я знал, лежал пистолет – маленькое, но смертоносное оружие. Мне вдруг страстно захотелось услышать звук его выстрела. Однако он пришел сюда не для того, чтобы убивать.

Комната была заполнена книжными стеллажами. От старика меня отделяло несколько рядов, но просветы над корешками позволяли все отчетливо видеть. Я наслаждался благовонными ароматами, запахами железа, золота и чернил.

«Здесь вполне мог бы находиться мой прах», – мелькнула в голове мысль.

Старик снял очки в простой и хрупкой серебряной оправе и еще пристальнее посмотрел на посетителя, однако не поднялся с места.

Глаза у старика были необыкновенно светлыми – мне всегда нравились такие чуть водянистые, живые глаза, – но маленькими, утратившими прежний блеск и остроту зрения, что, впрочем, неудивительно, если принять во внимание глубокие морщины, избороздившие лицо.

«Учти, ты делаешься все сильнее и почти обрел видимую форму», – промелькнуло у меня в голове.

Лицо молодого посетителя я не мог как следует разглядеть, поскольку, опасаясь быть замеченным, отошел еще дальше влево и теперь, вполне восстановив плотский облик, прятался за стеллажом и прикидывал, кто из нас выше. Его черное пальто со швом посередине спины намокло под дождем. Черные вьющиеся волосы лежали на повязанном вокруг шеи белоснежном шелковом шарфе, великолепном, как и тот, который, умирая, сжимала она: что, если он до сих пор висит там, где ее убили? Интересно, имел ли ее предсмертный жест какое-то значение, даже если сама она этого не сознавала? Шарф, к которому тянулась ее рука, был черным, блестящим, расшитым бисером… Впрочем, я, кажется, об этом уже говорил.

А теперь прояви терпение и позволь мне вернуться к тем двоим.

Старик заговорил на идише.

«Ты убил собственную дочь», – сказал он.

Столь прямое, брошенное без предисловий обвинение поразило меня. Любовь к ней жгла сердце и причиняла неимоверные муки, как будто она сама подошла и попросила: «Не забывай меня, Азриэль». Но только никогда, никогда не услышу я этих слов. Она приняла смерть со свойственной ей покорностью, а имя мое произнесла, словно удивляясь чуду.

О, как ужасно заново переживать мгновения ее гибели!

«Беги прочь, дух! – говорил мне внутренний голос. – Беги и забудь о них: и о смерти Эстер, и об обвинении, брошенном стариком, и об этой удивительной комнате с ее завораживающими цветами и запахами. Оставь их. Пусть они пробивают себе дорогу к лестнице на небеса без твоего участия. В конце концов, на пути в Шеол [36]36
  Шеол – преисподняя в иудаизме.


[Закрыть]души не нуждаются в помощи Служителя праха».

Но я не собирался уходить. Мне не терпелось узнать, что имел в виду старик.

Тот, что помоложе, лишь рассмеялся.

В его смехе не было непочтительности или презрения – так вымученно и зло смеялся человек, не желающий отвечать на подобное обвинение. Он небрежно отмахнулся и покачал головой.

Мне хотелось рассмотреть его со всех сторон, но было уже поздно, ибо я отлично сознавал, что стал совершенно видимым, ноги мои касаются пола, а пальцы скользят по корешкам книг. Поэтому я осторожно сдвинулся влево, еще старательнее прячась за стеллажом, чтобы старик меня не заметил. Впрочем, даже теперь он не показывал, что ощущает мое присутствие.

Тот, что помоложе, вздохнул.

«Ребе, – обратился он к старику на идише, который явно давался ему с трудом, – ну зачем, скажи, мне убивать дочь Рашели? Убивать своего единственного ребенка – Эстер, мою прекрасную Эстер?»

Голос его звучал искренне и твердо.

«Но ты сделал это, – проговорил старик на древнееврейском, и его сухие губы подрагивали от ненависти. – Ты нечестивый идолопоклонник и убийца, предавший смерти собственное дитя. Ты позволил жестоко расправиться с ней. Зло стало твоим спутником, ты сам источаешь его».

Гнев старика так поразил меня, что я буквально ощутил странную внутреннюю вибрацию, вызванную этим потрясением.

Молодой вновь проявил чудеса притворного терпения и лишь переминался с ноги на ногу, насмешливо покачивая головой, как если бы ему приходилось слушать нескончаемые пророчества полуголого оракула, невесть откуда взявшегося на пороге дома.

«О учитель, – шепотом по-английски сказал Грегори Белкин. – О мой кумир и образец для подражания. Неужели ты, дедушка, действительно винишь меня в ее смерти?»

Его слова привели старика в еще большую ярость.

«Что тебе надо, Грегори? Ты никогда не приходил в этот дом без причины».

Внешне старик выглядел спокойным, но в голосе его звучал холодный гнев. Я понял, что он и пальцем не пошевельнет в связи со смертью девушки. Он продолжал сидеть за столом, положив руки на открытую книгу. Я видел мелкие буквы древнееврейского текста.

И вновь я почувствовал острую боль утраты. Меня словно ударили. Мне хотелось выйти и во весь голос сказать: «Послушай, старик! Я отомстил за нее! Я убил злодеев, зарезал всех троих ножом, отобранным у главаря, и бросил бездыханными на тротуаре».

Мне казалось, что из присутствовавших в комнате я один чтил память Эстер. А эти двое, несмотря на обвинения и упреки, даже не оплакивали ее.

«Почему ты допускаешь такое, Азриэль? – спрашивал я себя. – Нетрудно, даже забавно печалиться о тех, кого никогда не знал. Но страдать от одиночества? Наверное, так могут только живые. А ты сейчас прячешься и чувствуешь себя одиноким».

«Ты разбиваешь мне сердце, ребе», – горестно прошептал Грегори.

Он опять перешел на английский – судя по всему, этот язык был ему ближе. Он ссутулился и засунул руки глубоко в карманы. В комнате стояла духота, но кожа его еще не отогрелась после уличного холода. У меня сложилось впечатление, что он лжет и говорит правду одновременно.

Я наслаждался их запахом. Не старыми, уже привычными ароматами воска и пергамента, а мужским запахом, исходившим от теплой кожи старика, такой мягкой, чистой, здоровой, ставшей с возрастом нежной, как шелк, и такой же безупречной, как и скрывавшиеся под ней кости, наполненные жизнью, но явно хрупкие, готовые сломаться от малейшего удара.

От ухоженного тела Грегори до меня доносился слабый, но приятный аромат, источаемый порами его кожи, распространявшийся от вьющихся волос и одежды, – великолепная смесь тщательно подобранных парфюмерных средств. Такой аромат поистине достоин короля.

Я приблизился к Грегори и теперь стоял всего в паре футов слева и чуть позади. Мне отчетливо был виден его профиль, густые, гладкие, аккуратно подстриженные и причесанные волосы, правильные черты лица, безукоризненная кожа. В нем чувствовалось нечто необъяснимое, что привлекало и завораживало меня. Он грустно улыбнулся, обнажив белоснежные зубы. На лице застыла плохо скрываемая мольба.

Его глаза, такие же большие, как у Эстер, уступали им в красоте. Он смиренно поднял руки, и я обратил внимание на его изящные пальцы. Гладкая, бархатистая кожа щек свидетельствовала о хорошем питании – такое впечатление, будто всю жизнь мир был для него щедрым, как материнская грудь. Чего ему не хватало? Не знаю. Я не увидел в нем даже намека на рану, болезнь или надлом – только бесконечное процветание.

И тогда я понял, в чем дело. Несмотря на юношеское обаяние, этот человек разменял шестой десяток. Как обманчива внешность! Каким удивительным образом время подчеркнуло его физические достоинства и усилило блеск и притягательность глаз!

«Ну, отвечай, Грегори Белкин, – с презрением заговорил старик. – Скажи, зачем пришел, или немедленно покинь мой дом».

И вновь меня потрясла ярость, кипевшая в груди столь пожилого человека.

«Хорошо, ребе», – спокойно кивнул Грегори, не реагируя на гнев старика, будто испытывал его на себе далеко не впервые.

Старик ждал.

«Ребе, в моем кармане лежит чек, – сказал Грегори. – И я пришел отдать его тебе в надежде, что он послужит на пользу общине».

Он, конечно, имел в виду тех евреев, которые почитали старика как раввина, цадика, своего руководителя и вождя.

В памяти моей замелькали обрывки воспоминаний о давно умершем повелителе Самуиле, разрозненные и бессвязные, словно осколки разбитого стекла. Но сейчас они были ни к чему, и я прогнал их прочь. В эти минуты мне не следовало погружаться в воспоминания. Ни в коем случае. Однако я понимал, что передо мной почтенный, уважаемый и чрезвычайно набожный человек, возможно даже маг. Но будь он и в самом деле магом, разве не почувствовал бы мое присутствие?

«У тебя всегда наготове чек для нас, Грегори, – подал голос старик. – Твои пожертвования регулярно поступают в банки и без твоего личного визита. Мы берем от тебя деньги исключительно из уважения к твоей покойной матери и безвременно ушедшему отцу, моему сыну. Мы принимаем деньги только во благо тех, кого когда-то любили твои родители. Возвращайся в свой храм. Отправляйся обратно к компьютерам и всемирной церкви. Иди домой, Грегори. Возьми за руку жену. Ее дочь убита. Оплакивай девочку вместе с Рашелью Белкин. Неужели она этого не заслужила?»

Его собеседник едва заметно качнул головой, словно говоря, что от этого ситуация не улучшится, а потом чуть склонил голову набок и с почтением взглянул на старика.

«Мне кое-что нужно от тебя, ребе», – сказал он.

Несмотря на неприкрытую прямоту просьбы, голос Грегори звучал вкрадчиво, даже заискивающе.

Старик пожал плечами и воздел руки к небу. В свете лампы я видел, как он, тяжело вздыхая, заерзал на стуле, а на макушке его заблестели капельки пота. Губы старика, не по возрасту полные и гладкие, что-то шептали.

За его спиной тянулись книжные стеллажи, их было так много, что казалось, будто вся комната выстроена из книг. Большие, обитые кожей стулья буквально терялись в ней. Огромное количество свитков пряталось в чехлах из мешковины, рядом лежали пергаментные манускрипты.

Поистине никому не позволено сжечь древние свитки Торы. Их надлежит надежно спрятать или хранить в местах, подобных этому.

Кто знает, что сберег и пронес по жизни этот человек? Он говорил по-английски не так быстро и правильно, как Грегори, и в его речи явно слышался иноязычный акцент. Польша… Я видел Польшу и… снег.

Грегори сунул левую руку в карман, где лежал чек, который он так стремился отдать старику. Я слышал, как хрустнул под его пальцами сложенный кусочек бумаги. В том же кармане Грегори прятал и пистолет.

Старик молчал.

«Ребе, – заговорил Грегори, – когда-то давно, в раннем детстве, я слышал одну твою странную историю. Я слышал ее лишь однажды, но запомнил на всю жизнь. Целиком, до последнего слова».

Старик снова ничего не сказал. Его морщинистая кожа поблескивала в свете лампы. Но когда он поднял седые брови, складки будто разгладились.

«Ребе, – настойчиво продолжал Грегори, – давным-давно ты поведал моей тете легенду, открыл ей тайну сокровища… семейной реликвии. И я пришел расспросить тебя об этом».

Старик казался удивленным. Точнее, не просто удивленным. Его поразило, что гость упомянул о предмете, интересовавшем его самого. После минутного молчания он заговорил, снова на идише.

«Сокровище? Ты и твой брат – вот сокровища, которыми владели ваши родители. С чего ты вдруг заявился в Бруклин и расспрашиваешь меня о сокровище? Ты и без того богат, как никто в мире».

«Да, ребе», – покорно согласился Грегори.

«Я слышал, твоя церковь купается в деньгах, а твои миссии в разных странах – это шикарные курорты, куда приезжают богачи и жертвуют деньги в помощь нуждающимся. Насколько мне известно, твое собственное состояние далеко превосходит состояние твоей жены или ее дочери. Суммы, которыми ты владеешь и распоряжаешься, для обычного человека невообразимы».

«Да, ребе, – вновь кивнул Грегори. – Я так богат, как только можно представить, и знаю, что ты не желаешь даже думать об этом и тем более извлекать из моего богатства пользу для себя…»

«Переходи к делу, – перебил его старик и все так же на идише продолжил: – Не трать попусту мое время. Ты отнимаешь те немногие драгоценные минуты, что мне еще остались. Я предпочитаю тратить их на благие дела, а не на осуждение и упреки. Говори, зачем пришел. Чего ты хочешь?»

«Расскажи мне о семейной тайне. И пожалуйста, ребе, говори со мной по-английски».

Старик презрительно усмехнулся.

«А на каком языке я говорил, когда ты был маленьким? – спросил он, упорно обращаясь к Грегори на идише. – На идише? На польском? Или я и тогда изъяснялся по-английски?»

«Не помню, – ответил Грегори. – Но прошу тебя сейчас говорить по-английски. – Он пожал плечами и торопливо продолжил: – Поверь, ребе, я горячо оплакиваю Эстер. Она покупала бриллианты не на мои деньги, и не я виноват, что она носила их и так беззаботно выставляла на всеобщее обозрение. Не моя вина, что грабители застали ее врасплох».

«Бриллианты? – недоумевал я. – Ложь! На Эстер не было бриллиантов. Эвалы не взяли ни единой драгоценности».

Но Грегори говорил чрезвычайно красноречиво и убедительно, Он отлично играл свою роль.

Старик пристально следил за каждым его жестом. Он чуть отшатнулся, будто отброшенный словами Грегори. Казалось, они привели старика в раздражение. Тем не менее он продолжал изучающе разглядывать гостя.

«Ты не понял, Грегори, – заговорил он, на этот раз по-английски. – Я не рассуждал о твоем богатстве или о том, что было на шее Эстер в момент убийства. Я сказал, что ты убил свою дочь Эстер. Сказал, что ты виноват в ее гибели».

В комнате повисло молчание. В тусклом свете лампы я отчетливо видел свою руку, лежащую на книгах, и крошечные складки кожи на ней, а там, где у людей находится сердце, ощущал острую боль.

Льстивый собеседник старика не выказал вины, стыда или раскаяния и выглядел совершенно спокойным. Такую невозмутимость можно было объяснить только абсолютной невиновностью либо безмерной порочностью и злосердием.

«Но это же безумие – обвинять меня в таком преступлении, дедушка, – оправдывался он. – Чего ради я мог бы его совершить? Ведь я такой же богобоязненный человек, как и ты…»