Текст книги "Огненная дорога"

Автор книги: Энн Бенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

– Состояние здоровья, – с улыбкой закончила за него Джейни. – Оно все время улучшается. Заживление большого пальца на ноге идет полным ходом. Правда, время от времени он начинает побаливать… точно не знаю почему, а она никак не хочет обращаться к медикам…

– Ее можно понять.

– Да, наверное. И все же ей гораздо лучше. Она старается спускаться по лестнице, не хромая, и, слава богу, у нее получается, хотя это и нелегко. А вот что касается психики, я не уверена, что тут возможно полное исцеление. По счастью, Майкл человек понимающий. – Она усмехнулась. – Для биокопа. Никогда не думала, что она может выйти замуж за человека такой профессии. Однако они действительно любят друг друга, это по всему видно…

– Разве что-нибудь другое имеет значение? Даже копы влюбляться. Иногда я забываю, что внутри этих костюмов живые люди. Рад, что в последнее время их вроде бы стало меньше.

Когда Джон произнес эти слова, в сознании Джейни вспыхнул вопрос: а может, наоборот, в последнее время их стало больше? Временами складывалось именно такое впечатление.

– Это было суровое испытание – то, через что ей пришлось пройти, – продолжал Джон. – И тебе тоже.

– Да, правда. Думаю, мы обе в некотором роде все еще не до конца оправились.

– Просто не забывай, что все могло быть хуже. Гораздо хуже. Эй, а как тот парень, с которым ты там встретилась? Все еще пытаешься вытащить его сюда?

Джейни опустила взгляд, как будто внимательно изучая ручку кофейной кружки.

– Да, пытаюсь, но пока одни разочарования. Зато мой адвокат, наверное, разбогатеет.

– Том?

– Да.

– Что он говорит, каковы шансы?

– К несчастью, не очень велики. Главная трудность в том, что Брюс гражданин США. Прожил в Англии двадцать лет, но паспорт у него все еще американский.

– Не пойму, в чем тут проблема?

– Когда сканировали его паспорт, все у них там зазвенело и засвистело.

– А с твоим все было в порядке.

– Да. Невероятно, но факт.

– Везет же длинноногим. Ну, кто знает? Все еще может измениться, и он пробьется сюда.

– Не сказала бы, что жду быстрого успеха.

– Сейчас никто не ждет быстрого успеха. Да, ты сказала, когда звонила, что тебе нужны мои мозги…

Джейни села прямо; лицо у нее прояснилось.

– И твой компьютер, если не возражаешь.

– Меньше чем за миллион баксов я к компьютеру не прикоснусь.

– Я не имею в виду, что ты должен буквально прикасаться к нему, Джон, в смысле, пачкаться сам. Просто мне нужно узнать, куда обратиться кое за чем, вот и все.

– Что я такое знаю, имеющее отношение к компьютеру, чего не знаешь ты?

– Мне нужно узнать, как раздобыть денежную субсидию. По-моему, ты всегда имел неиссякаемый их источник, а я какое-то время была лишена доступа к этой информации… Ты ведь у нас Король Субсидий, правда? Или растерял свои связи?

– Ох, перестань, Джейни.

– Нет, в самом деле. Ты всегда умел достать деньги, притягивал их, как магнит.

– Для чего тебе деньги?

– Одного парнишку направили в наш фонд с тяжелой травмой позвоночника, но мой начальник не желает брать его. И есть еще один схожий случай в Бостоне, который мне тоже хотелось бы включить в наш проект. Но, по-видимому, у фонда нет денег.

Джон с любопытством взглянул на нее.

– Конечно есть. С такими-то пожертвованиями? Вы бы в жизни столько не имели, если бы были прибыльной компанией. – Он размешал кофе и постучал ложечкой по краю чашки. – Они просто не хотят тратить их. Надеюсь, тебя это не удивляет.

– На самом деле нет… Разочаровывает, конечно, но не удивляет.

– Хорошо. Мое высокое мнение о тебе слегка упало бы, если бы дело обстояло иначе.

– Однако есть и другая причина… – Она рассказала, что Том говорил о возобновлении лицензии. – Чем больше я узнаю об этом несчастном мальчике, тем больше мне кажется, что его случай в чем-то уникален.

– Но у него же сломана кость… это не неврология.

– У него сильно травмирован позвоночник. Это неврология. Послушай, я знаю, это не твоя сфера, поэтому ты, возможно, не видишь того, что я. Однако поверь, здесь точно есть что-то уникальное. Может, достаточно уникальное для того, чтобы я смогла вернуться к медицинской практике – если хорошенько постараюсь.

– Это так валено для тебя?

– Я терпеть не могу то, чем занимаюсь теперь. Совершенно бессмысленно. Я что-то вроде доярки, честное слово: выкачиваю информацию из одного места и переношу в другое, давая возможность нашим деятелям продемонстрировать, насколько эффективны их препараты.

– Ну и как, эффективны?

– Отчасти. Пара-тройка сулят серьезные перемены. А теперь, когда у них есть деньги и персонал, главная задача – чтобы все продолжало вертеться, не то получится, что уже сделанные вложения вроде как потрачены впустую. Ну что им стоит подключить моего парнишку?

– Никто не знает, почему такого рода организации делают то, что делают. У них, как и во всякой большой компании, есть совет директоров. Фактически это и есть большая компания, только заявляющая, что их цель не прибыль. По какой-то причине правительство позволяет им действовать таким образом. Слишком много политики, слишком мало науки.

– Эта идея заставляет меня чувствовать себя… ну, почти шлюхой. Однако, наверное, все так и есть. Я связалась с этим фондом, потому что мне нужна работа, все равно какая, лишь бы занять голову и не думать обо… всяком; но не только. Мне казалось, что там присутствует… совесть, что ли? По крайней мере, вначале. Теперь я, конечно, сомневаюсь.

Джон иронически усмехнулся.

– Когда я начинал здесь, у меня было такое же чувство, но теперь я смотрю на все иначе. Башня из Слоновой Кости… Нет, я не хотел быть просто еще одним наемным служащим, бредущим к пенсии. Но, увы, таков я и есть. Что поделаешь? Так уж устроен мир в наше время. – Он с улыбкой пожал плечами. – Мы можем делать только то, что можем, верно?

– Правильно. И ты можешь поискать для меня грант.

Как всегда по вечерам, когда Брюс уже спал в Лондоне, а она еще бодрствовала в Массачусетсе, чувствуя себя в особенности одинокой, Джейни страстно желала, чтобы он каким-то образом сумел перебраться сюда. Год назад в Лондоне она провела вместе с ним всего несколько спокойных вечеров, и, не считая самого начала, на пути их встреч одна за другой вставали бесконечные трудности. Однако она удивительно быстро приобрела вкус к таким вечерам и постоянно вызывала в воображении безопасные, трогательные картины того, как они проводили время, словно возлюбленные, которые прожили вместе не один год, хорошо знали и прощали друг другу все слабости. На самом деле между ними пролегала огромная неизведанная территория, на которой еще многое предстояло обнаружить.

И хотя Том не раз повторял Джейни, что для нее всякая связь с возникшей в Англии «проблемой» закончена, для Брюса эта опасность все еще существовала. Он жил там и по-прежнему находился под расследованием, хотя никаких обвинений ему не предъявляли и, скорее всего, не предъявят – британские биокопы пока не придумали ничего более страшного, чем держать проклятого янки при себе, не выпуская его из поля зрения. Однако они совершенно точно знали, что он причастен к одному очень запутанному делу, и старались всячески осложнить ему жизнь – видимо, компенсируя таким образом собственную некомпетентность.

Для Джейни это было странное, незнакомое ощущение – барахтаться во вредных испарениях жалости к себе. Глядя на опускающееся за ее обожаемый сад солнце, она приказала себе: «Прекрати. Ты выдержала и не такое». И это была правда – ее психика оказалась достаточно гибкой и сумела найти источники новых сил для возрождения. Просто в последнее время возникало чувство, что эти вновь обретенные навыки самозащиты отчасти стали утрачиваться.

Мелькнула мысль, что, возможно, у нее депрессия.

«Ничего удивительного – я ненавижу свою работу, а человек, которого я люблю, по ту сторону огромного океана».

Она сделала упражнения, очищающие дыхание, и переключила внимание на лежащий на коленях предмет. Хотя дневник совсем не пострадал, когда пересекал океан, завернутый в пропотевшую тенниску Джейни, его древность и хрупкость не вызывали сомнений. Судя по растрескавшемуся кожаному переплету и загрязненности пергаментных страниц, он, по мнению Джейни, представлял собой рабочую тетрадь, из тех, которые постоянно берут в руки, может, даже ежедневно. И делали это множество владельцев, которым тетрадь принадлежала на протяжении долгих лет. Каждый оставил на ее страницах свой след – записи, переводы, пометки здесь, пятна там, – начиная с фотографии последней перед Джейни владелицы и заканчивая выцветшими, истончившимися каракулями человека, для которого изначально и была переплетена эта тетрадь.

Интересно, спрашивала себя Джейни, сколько стоило изготовить такой переплет в те времена, шестьсот дет назад? И какой монетой какого королевства заплатил за нее отец молодого человека, для которого она предназначалась? Гордясь успехами сына, он, скорее всего, пошел к переплетчику и заказал ему тетрадь, чтобы Алехандро Санчес, покидая дом и отправляясь на учебу, имел возможность заносить в нее свои наблюдения по мере того, как расцветал его интеллект. Юноша учился в Монпелье и, делая там заметки, временами переходил с иврита на французский. В особенности тяжело Джейни давался перевод последних; она постоянно консультировалась с помощью Интернета с группой франкофилов, которые получали наслаждение, погружаясь в la langue française ancienne.[5]5
  Старофранцузский язык (фр.).


[Закрыть] До сих пор она не показывала дневник никому, кроме Кэролайн.

Она уже много раз открывала тетрадь, читала и перечитывала ветхие страницы, и все равно немало вопросов оставалось без ответа. В последние месяцы, располагая массой свободного времени и имея острое желание отвлечься, она все чаще и чаще обращалась к дневнику, и постепенно очарование древних текстов завладевало ею.

– Почему ты так внезапно исчез из поля зрения? – вслух спросила она.

«В тысяча триста сорок восьмом году половина жителей Лондона умерли», – тут же всплыла в мозгу подсказка.

– А может, ты сбежал, как я?

«Но если он сбежал, то почему расстался с этой тетрадью, которая, несомненно, была очень важна для него?»

Почему-то этот древний врач не казался ей человеком, который мог с легкостью бросить или просто забыть нечто столь для себя драгоценное.

«Ну, во всяком случае, теперь ты точно мертв, так что покойся с миром».

Старое деревянное кресло-качалка ритмично поскрипывало, когда Джейни раскачивалась в нем с открытой тетрадью в руках.

«Я тоже рассталась с Брюсом, а ведь он очень важен для меня.

Но то были совсем другие времена.

Или нет?»

Три

В другие времена наверняка под рукой нашелся бы более подходящий материал, однако сейчас Кэт пришлось пойти на жертву, чтобы сделать то, что требовалось. Она с болью смотрела, как Алехандро разорвал одну из двух оставшихся у нее сорочек на длинные полосы, чтобы надежно закрепить раненого на столе.

– Мы купим тебе новую, – заверил он ее.

– И ты, конечно, уверен, что солдаты не тронули портних и те продолжают трудиться над женскими нарядами, – с горечью ответила она. – Раздобыть новую будет не так-то просто, père.

– Знаю, – с извиняющейся улыбкой сказал он. – Будь у меня лишняя рубашка, я использовал бы ее.

– А почему не одежду с мертвеца?

– Неужели мы допустим, чтобы он предстал перед Господом обнаженным? – запротестовал Каль. – Еще со времен Адама люди прикрывали перед Господом свою наготу.

Она тяжело вздохнула.

– Лучше было бы использовать что-то вроде веревки. Тут поблизости растет много виноградных лоз, которые еще не успели сжечь. – Она посмотрела на раненого в полубессознательном состоянии, который сейчас был надежно привязан к столу. – Во всяком случае, моя сорочка послужила благой цели.

– Да, – согласился Алехандро. – Если бы он начал вертеться, у него могло бы открыться кровотечение. – Он наклонился к раненому и прошептал ему на ухо, хотя и сомневался, что тот в состоянии его услышать: – Мы скоро вернемся. Здесь ты будешь в безопасности. Постарайся не кричать.

Он от всей души надеялся, что, вернувшись, они застанут этого человека живым, хотя и не был уверен в этом. Однако говорить о своих сомнениях не стал.

Когда они понесли волокушу с телом покойного по лесу, рассвет уже наступил, но среди деревьев все еще царил полумрак. Однако спустя некоторое время солнечные лучи пробились сквозь листву и идти стало легче. В кустах ежевики шуршали мелкие зверюшки, а когда маленький караван углубился в заповедную территорию, воздух заполнили протестующие крики птиц, не решавшихся, однако, покинуть верхушки деревьев. Возможно, их отпугивало отвратительное, раздувшееся тело покойника.

– Будь проклят твой конь, – проворчал Карл. – Жалкое, непослушное животное. Будь он мой, я бы отхлестал его как следует и добился своего.

– Ему никогда не нравился запах смерти, – объяснил Алехандро. – Поэтому он и уперся. А я знаю, что может натворить упирающийся конь, если на него давить, и не желаю повторения.

В памяти всплыло зрелище взбрыкнувшего осла и крик молодой испанки, когда из тележки, которую тащил осел, на мостовую выпал труп. То было начало долгого бегства Алехандро через всю Европу, которое закончилось в Лондоне. Он выбросил эти мысли из головы и покрепче взялся за деревянные жерди волокуши.

– Зачем нужно обязательно нести волокушу? – сказал он. – Может, легче тащить ее?

– Ага, и оставить за собой след, который сможет разглядеть даже любой дворянин, – усмехнулся Каль. – Даст бог, Наварра не пошлет своих людей искать меня до того, как мы вернемся за Жаном. Убегая нынче ночью, я, конечно, старался замести следы, но было уже темно, и я очень торопился. Не знаю, хорошо получилось или нет. – Он нервно оглянулся на четко различимую цепочку следов, которую они оставляли за собой. – Не знаю, как замаскировать эти следы.

– По-моему, нужно просто срезать ветку, – ответил Алехандро.

– Что ж, в этом есть толк. Как и в том, что я должен немного передохнуть.

Спустя несколько минут необычная троица возобновила путь. Кэт несла в одной руке маленькую лопату Алехандро, жалкую по сравнению с той тяжелой, железной, которую кузнец Карлос Альдерон когда-то выковал для него в Испании. Он использовал ее, чтобы выкопать тело покойника, и тяжко расплатился за этот «грех».

Муха лениво опустилась лекарю на нос. Он дунул вверх, она взлетела в поисках другой потной жертвы и в конце концов уселась на труп.

«Да и разве это грех – жажда знаний?» – спрашивал себя Алехандро.

Мерный, тяжелый шаг способствовал размышлениям.

«Почти десять лет прошло».

Эта мысль наполнила сожалением его душу, с каждым шагом он все глубже погружался в грустные воспоминания.

Полные хаоса годы, чума, всеобщая разруха и бегство. Вынужденный скитаться по всей Европе, он потратил это время, пытаясь избежать столкновения с войсками Эдуарда Плантагенета и огромного множества его родственников, из которых фактически состояла французская королевская семья. Казалось, никто из них не отдавал себе отчета в том, что истинный правитель Европы – бубонная чума, такая отвратительная, такая неумолимая болезнь, что даже Создатель наверняка трепещет в ее присутствии. На протяжении этого долгого десятилетия Алехандро наблюдал, как чума то ослабевала, то разгоралась с новой силой и так без конца, охватывая Францию, Англию, Испанию, Богемию и все другие страны, где могли существовать ее носители, крысы. Почти половина граждан этих так называемых «просвещенных» государств оказалась в могиле. На протяжении срока длиной в десятую часть столетия молодой врач с девочкой перемещались из одного «безопасного» места в другое, делая все, чтобы их не узнали – только ради того, чтобы убедиться: и это место недостаточно безопасно. Где бы они ни оказывались, всегда находились люди, которые, увидев рядом с золотоволосой девочкой смуглого мужчину, вопросительно вскидывали брови. Кем приходится ему эта маленькая красавица?

«Уж конечно, – говорили их обвиняющие взгляды, – она не может быть его дочерью. Ее лицо кажется таким знакомым… или она кого-то напоминает».

Первую холодную зиму они провели в пригородах Кале, переходя из одного покинутого дома в другой и всего на шаг-другой опережая тех, кто разыскивал их, соблазнившись изрядной суммой вознаграждения, назначенного за голову Алехандро. До него дошли слухи о гетто в Страсбурге, и они в отчаянной надежде поскакали туда.

Однако тем зимним днем они нашли не долгожданное безопасное убежище, a confutatis, maledictus.[6]6
  Confutatis, maledictus – от латинских слов confutare – уличать, maledictus – проклятый.


[Закрыть] Тысячи евреев из Базеля и Фридберга со своими пожитками сгрудились на городской площади, со всех сторон окруженные стоящими наготове лучниками и взбешенными христианами, выкрикивающими оскорбления и ни на чем не основанные обвинения в отравлении источников. Алехандро восхищался мужеством руководителей христианских общин Страсбурга, снова и снова повторявших, что им нет причин жаловаться на «своих» евреев, и молился Богу, чтобы этот мудрый подход возобладал.

Была пятница, тринадцатое. Он в ужасе смотрел, как разъяренная толпа вытащила из зала совета сочувствующих евреям руководителей христианских общин Страсбурга, заменив их своими сторонниками. Утром в День святого Валентина евреям предоставили выбор: баптизм или сожжение. Около тысячи вышли вперед, согласившись получить причастие святого Иоанна. Остальные, по слухам тысяч пятнадцать, были сожжены прямо в гетто, медленно поджарены на больших общих платформах; многие предпочли сами покончить с собой.

Даже сейчас он почти ощущал запах их витающего в воздухе пепла и слышал громкое ржание своего вставшего на дыбы коня. Грязь из-под копыт, казалось, снова летела в лицо, ослепляя, выжимая из глаз слезы. Алехандро погружался в этот ужас, взывая о милосердии, молясь об освобождении…

Из этой бездны его вырвал далекий голос Кэт.

– Père…

Она уже тысячу раз видела такое выражение на его лице и взгляд, подернутый поволокой боли. На него нередко вот так накатывало, казалось бы, совершенно неожиданно – точно тень огромной горы, спастись от которой можно было только с помощью света.

– Père, мы пришли.

Он выглядел сбитым с толку.

– Что? Куда?

– На поляну.

– А-а, ну да… – ломким голосом произнес он. – Так быстро?

Этот спокойный, явно не впервые практикуемый ритуал спасения отца дочерью не ускользнул от внимания их спутника.

«Им овладели какие-то ужасные воспоминания, и она вырвала его из них», – мысленно заключил он, опуская на землю концы жердей.

Алехандро, почти автоматически, сделал то же самое.

– Ну, не так уж быстро, – отозвался Гильом на его замечание, разминая затекшие руки. – Будете и дальше терзаться?

Лекарю понадобилось несколько мгновений, чтобы окончательно прийти в себя. Гильом внимательно вглядывался в его лицо. Алехандро потряс головой, прочищая мозги, и потер ладонями лицо.

– Нет, сейчас нам и без того забот хватит. – Он взял у Кэт лопату, приставил кончик к земле и надавил. – Похоже, почва тут мягкая. Давайте я буду копать, а вы оттаскивайте землю.

Гильом опустился на колени и голыми руками начал отбрасывать в сторону то, что выкапывал Алехандро. Кэт ему помогала, и очень быстро яма стала настолько глубока, что рыжеволосому французу пришлось спрыгнуть вниз и выбрасывать почву оттуда. Они прекратили работу, когда яма углубилась до уровня его груди.

– Хватит, я думаю, – сказал Гильом.

«Нет, нужно бы вырыть в полный человеческий рост, – подумал Алехандро, – а то звери разроют яму».

Ему, однако, приходилось видеть совсем неглубокие братские могилы, где лежали сотни погибших от чумы, едва присыпанные землей, и эта по сравнению с теми выглядела почти как королевский склеп. Он протянул Гильому руку, помог ему выкарабкаться наверх, и вдвоем они свалили тело в могилу, вместе с рукой раненого.

Когда яму забросали землей, мужчины в молчании замерли по сторонам могилы. Кэт удивило, что Гильом, так жаждущий предать тело товарища земле, как положено, сейчас, казалось бы, не проявлял никакого интереса к тому, чтобы позаботиться о его вечной душе. Пренебрежение Алехандро было объяснимым: он открыто презирал все христианские ритуалы. Однако девушка очень быстро поняла, в чем тут дело, поскольку еврей и француз примерно с равной степенью взаимного недоверия смотрели друг на друга. Молитвы о душе покойного были забыты.

«Ах, père, – с грустью подумала Кэт, – когда горечь перестанет разъедать тебе душу? И случится ли это когда-нибудь?»

Она знала – ему невероятно трудно проникнуться доверием к новому человеку, и он будет держать свои сокровенные мысли при себе, пока не почувствует, что ему ничто не угрожает.

Однако француз был не настолько осторожен или нерешителен.

– Ну, дело сделано, – сказал он. – Одному мне было не справиться, и я не могу выразить, как благодарен вам за помощь. А ведь вы меня совсем не знаете. Наверное, это говорит о родстве душ, о котором мы не догадываемся. – Он отошел к ближайшему дереву и отломил три длинные, покрытые листьями ветки. – Это чтобы заметать следы, когда пойдем обратно. – Он вручил ветки остальным. – И, может, по дороге мы сумеем разобраться, что же нас роднит. Думаю, для начала нужно рассказать друг другу, почему мы скрываемся.

Однако, пока они шли через лес, Алехандро и Кэт говорили мало; Гильом Каль не дал им такой возможности.

– Это было не сражение, а пародия на него, – рассказывал он. – Один купец как-то говорил мне, что есть такое словечко – фиаско – для описания того, когда все идет не так. Ну, хуже, чем в этом сражении, все пойти не могло. Противник превосходил нас числом, был лучше вооружен, и люди Наварры оказались гораздо более преданы ему, чем мы ожидали, хотя это казалось почти сверхъестественным – что этот изверг способен вызвать такое к себе отношение. – Он удрученно вздохнул. – Мы выступили против него вчера днем, когда узнали, что он собирается конфисковать у одного крестьянина приличный запас шерсти, которую тот благоразумно припрятал. Этот человек хотел продать ее и хорошо заработать на этом. А что, разве он не заслужил? Однако Наварра рассудил иначе. Он решил отослать шерсть ткачихам, на зимние туники для своих сторонников… мало ему, что отсюда и до Богемии он забирает себе каждый мешок пшеницы, каждую связку сосисок; теперь ему понадобилось и то последнее, благодаря чему эти несчастные могут прикрыть тело холодной зимой! И вдобавок ко всему королева и все ее дамы как раз были в замке. Объедались деликатесами, когда все крестьяне в округе умирают с голоду.

«Еда!»

Кэт почувствовала, что живот у нее свело. Вполуха слушая рассказ француза, она мечтала о золотистых булочках – в ранние времена их совместного путешествия Алехандро всегда извлекал их из какого-то потайного места в своей сумке – этой привычкой он был обязан давным-давно умершему товарищу, которым не раз восхищался.

«И я, маленькая дурочка, думала тогда, что здесь какая-то магия! Сейчас-то понятно, что это был простой здравый смысл».

Бросив взгляд на Алехандро, она заметила отрешенное выражение его лица.

«Наверное, тоже мечтает о магических булочках».

Гильом Каль продолжал говорить, на ходу оглядываясь и заметая следы веткой.

– Мы стояли твердо и, казалось, были близки к победе. – В его голосе послышалась ярость. – Но тут прямо ниоткуда возникли два рыцаря. Мы просто глазам своим не поверили! Кузены, один англичанин, другой француз, но оба поклялись не бросать леди в беде, и не важно, какого мерзкого плута она допустила к себе в постель. – В его словах отчетливо прозвучала горечь. – Это было для нас последней каплей. Они атаковали верхом, с мечами и луками; где нам выстоять против них со своими жалкими кольями и ножами? Не сомневаюсь, сейчас шерсть уже на пути к ткачихам Наварры, и кони, на которых ее увезли, проскакали прямо по телам тех, кто ее защищал.

Он, казалось, не знал усталости, подхлестываемый собственными словами.

– Они обращаются с крестьянами не намного лучше, чем с животными, и ждут, чтобы те работали, работали, работали! Однако во всей Франции не осталось ни одного плуга… хотя даже если бы они были, нет лошадей, кроме совсем дряхлых, чтобы тащить плуги. Но если бы каким-то чудом появились кони и плуги, ни у кого больше нет семян. Все съели…

Во время своих скитаний Алехандро и Кэт не раз слышали подобные сетования, но в силу необходимости ни во что не вмешивались, стараясь не обращать внимания на растущий хаос. Однако страстная речь Гильома вновь напомнила им об ужасном положении во Франции. Слушая его рассказ о борьбе за права жестоко угнетаемых крестьян, Кэт подумала, что он взвалил на свои плечи непосильную ношу и превратился в такого же гонимого, как они.

У него, однако, крепкие плечи, против воли обратила внимание она. Вообще он мужчина красивый и хорошо сложенный, хотя с необычной для француза фигурой: высокий, как люди в той стране, откуда она родом. Шагал Каль твердо и целеустремленно, в серых его глазах посверкивали искорки волнения; Кэт невольно загляделась на этого человека. Он, казалось, справился с пережитым этой ночью ужасом coup de grâce,[7]7
  Последний удар, удар милосердия (фр.).


[Закрыть] и в его голове роились новые планы.

Не успело солнце подняться высоко, как впереди стали видны знакомые приметы местности. Путники остановились в маленькой рощице, когда до дома оставалось шагов сто.

– Никаких признаков того, что здесь кто-то побывал, – глядя в прорехи между ветвями, заметил Алехандро, – однако само спокойствие настораживает.

– По сравнению с грохотом сражения это просто блаженство, – ответил Гильом и двинулся в сторону дома.

– Постойте! – Алехандро схватил его за руку.

– А как же Жан? Может, он нуждается в помощи?

Гильом попытался вырваться, но Алехандро держал крепко.

– Если ему суждено умереть от ран, сейчас он уже мертв. Потерпите немного. Угрозу часто сразу и не разглядишь. Чего не видят глаза, может почувствовать сердце. И моему сердцу эта мирная тишина кажется обманчивой.

Француз с явной неохотой снова присел на корточки и несколько мгновений сквозь ветки разглядывал местность.

– Ни глаза, ни сердце ничего мне не говорят, – буркнул он.

Алехандро с усмешкой посмотрел на него.

– Ваше сердце еще молодо. Доживете до моих лет и будете знать, что разбить его можно в одно мгновение. Когда-то у меня был друг, опытный воин. Он часто повторял, что такое безмятежное спокойствие должно настораживать.

Они еще несколько минут молча наблюдали за домом.

– Никого там нет, – в конце концов заявил Гильом. – Пошли, посмотрим на раненого. Если удастся, я отнесу его к родным, а потом попробую увидеться с теми, кто вчера уцелел.

И снова Алехандро сдержал пыл молодого человека.

– Ждите здесь. Я сам пойду и посмотрю, нет ли у нас незваных гостей. Мне почему-то кажется, что сейчас вас разыскивают упорнее, чем нас. – Он медленно встал. – Если никакой опасности нет, я вернусь за вами.

– А если есть? – после короткой паузы спросил Гильом.

– Тогда я закричу, как хищная птица. И вы возьмете мою дочь за руку и убежите. Она знает, где встретиться со мной снова. – Он улыбнулся молодой женщине и отеческим жестом погладил ее по щеке. – Уверен, все будет хорошо.

Он сделал несколько шагов в сторону дома, но потом остановился, вытащил из кармана маленький мешочек и вложил в руку Кэт. Звякнули монеты. Она сунула мешочек в карман юбки и понимающе кивнула. Алехандро устремил на дочь долгий взгляд, а потом сказал, обращаясь к Гильому:

– Пообещайте мне: если Господь пожелает разделить нас, вы сделаете все, чтобы мы снова воссоединились. И когда это произойдет, для вас же будет лучше, если Кэт ни на что не пожалуется.

Где бы они ни были во время своих скитаний с тех пор, как покинули Англию, им постоянно внушали беспокойство многочисленные окна в домах. Обозревая очередное выглядевшее покинутым жилище, они прежде всего задавались вопросом, не слишком ли много здесь способов заглянуть внутрь. Еврей-врач и его приемная дочь, христианка, поневоле приобрели немалый опыт в том, как укрыться от мира с помощью пергамента, или ткани, или деревянных планок. Он учил ее, успокаивал, а иногда и распекал в тусклом свете факелов и свечей. Оба страстно, почти отчаянно тосковали по дневному свету, но почти в совершенстве научились ориентироваться во тьме.

Однако сейчас он оказался в положении человека, желающего заглянуть внутрь собственного дома и посмотреть, изменилось ли что-нибудь за время их отсутствия. Сделать это можно было через единственное окно, занавешенное так тщательно, что заглянуть в него не представлялось возможным. Алехандро выругал себя за склонность делать хорошо все, за что бы ни брался.

Он прокрался между деревьями и проскользнул в конюшню. Упрямый конь был там, благодушно жевал траву, груду которой положили перед ним еще вчера. Вода в лотке кончилась, однако было ясно, что поход к ручью с ведром придется отложить до более благоприятного момента. Алехандро ласково погладил коня, тот в ответ негромко фыркнул – как будто понимая, что ржанием мог выдать местонахождение хозяина. Лекарь прошептал на ухо жеребцу несколько успокаивающих слов и снова выскользнул наружу.

Держась у самой стены, в тени, он крался вдоль дома. Добравшись до угла, присел на корточки и осторожно выглянул. Привязанных коней не обнаружилось, но на мягкой пыли виднелись следы копыт – множества копыт, – явно оставленные не одним конем; видимо, здесь побывал целый отряд верховых. Однако это, надо полагать, произошло давно, потому что пыль успела осесть.

«А ведь мы могли быть тогда здесь, – мелькнула не слишком приятная мысль, – если бы не похороны покойника. Но что, если они оставили кого-то внутри дома?»

Человеческих следов в направлении двери видно не было, но, может, их тоже затерли веткой, как делал он сам в лесу? Холод страха начал скапливаться внутри, хотя явного повода для этого не было. Дверь оставалась в том же положении, в каком была, когда они уходили, но это ни о чем не говорило: открыть и снова закрыть ее ни для кого не составило бы труда.

«И почему я не оставил на двери прутик, или камешек, или еще что-нибудь, как поступаю обычно, чтобы по возвращении сразу стало ясно, прикасались к ней или нет?»

Ответ был предельно прост: Алехандро так взволновало внезапное появление француза и то, как тот разглядывал Кэт, что все остальное выскочило из головы. Понимая, что эта промашка может дорого им обойтись, он клял себя на чем свет стоит.

Он прокрался вдоль передней стены, на пробу постучал в дверь и сделал шаг назад, дожидаясь, не последует ли изнутри какого-нибудь ответа, но услышал только стон привязанного к столу раненого. Вжавшись спиной в стену, Алехандро выждал еще несколько мгновений – это время показалось ему вечностью, – но никто не появился. Тогда он решительно – или безрассудно – сильным толчком распахнул дверь. Она со скрипом отворилась.