Текст книги "Солдат, сын солдата. Часы командарма"
Автор книги: Эммануил Фейгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
Приятного в таком открытии мало. И гордость есть у человека, и самолюбие.
Григорий Иванович попытался успокоить себя: «Так они же офицеры, в училищах обучались, в академиях, им и карты в руки. А я только старшина. С четырехклассным образованием». Но это не очень-то его успокоило, и главное – ненадолго. Все равно осталась какая-то тяжесть на сердце.
3
Вечером Григорий Иванович пошел в библиотеку. Екатерина Онисимовна, библиотекарша, зная вкусы старшины, спросила:
– Может, «Угрюм-реку» Вячеслава Шишкова возьмете, интересный роман. Записать?
– Нет, Екатерина Онисимовна. Мне другое нынче нужно. Что-нибудь по атомам у вас найдется?
– А что именно, Григорий Иванович?
– Мне бы попроще, пояснее.
– Понимаю, понимаю, но, к сожалению, вся такая литература на руках. Хотя... простите, Григорий Иванович, забыла. Вернули вчера одну такую книгу. Вот она: Р. Е. Пайерлс «Законы природы». Я сама не читала, но, говорят, хорошая книга. Она почему-то пользуется особым спросом у солдат вашей роты.
Григорию Ивановичу показалось, что он ослышался.
– У кого, говорите, она пользуется большим спросом?
– У солдат вашей роты, Григорий Иванович. Честное слово, мне иной раз кажется, что у вас не подразделение, а клуб любознательных ребят.
В другое время такая похвала обрадовала бы Григория Ивановича. Он всегда очень ревниво относился к славе своей роты. Но сегодня похвала эта задела его, больно задела. Она даже физически была ощутима, эта боль. Как будто острую иглу вонзили в сердце.
– Может, скажете, Екатерина Онисимовна, конкретно, кто брал?
Библиотекарша не без удивления посмотрела на Григория Ивановича: «Как-то странно изменился у него голос. Почему он так взволновался? Может, обиделся на меня? Но за что?!»
– Простите, Григорий Иванович, но всех не помню, – осторожно сказала библиотекарша. – У нас выдача, сами знаете, какая. А эту книгу многие брали, человек двадцать. Артемов брал, этот из вашей роты, я знаю, а потом Сафонов, Иванов Леонид, Иванов Петр, Катанчик, Егоров, Агаджанян. Да вот Мальцев, с усиками такими лихими. Но этот, кажется, не ваш. По-моему...
– Понятно, – прервал ее старшина. – Запишите книгу на меня.
«А что ему понятно? – подумала библиотекарша, склоняясь над читательской карточкой старшины. – Может, случилось что у него?»
Весь день после лекции тяготила Григория Ивановича неясная тревога. И вот вдруг все определилось, все стало ясно. Пришло не опровержимое ничем понимание: армия, родная армия, которой он отдал лучшие свои годы, стала другой, она неизмеримо выросла и ушла далеко, далеко вперед. А он, старшина сверхсрочной службы Григорий Иванович Петров, отстал. Безнадежно отстал.
Вот какую жестокую истину открыл и понял у библиотечной стойки Григорий Иванович. И не только понял, но и увидел... Дорогу увидел Григорий Иванович и воинскую колонну на этой дороге, и себя в колонне. Сначала он шагал в первых рядах, затем – в средних, затем – в последней шеренге, рядом с малорослым замыкающим. Но вот какая-то сила оторвала его от колонны. В первое мгновение дистанция была небольшой, в несколько шагов, ее легко можно было преодолеть. Но она не показалась Григорию Ивановичу страшной и не вызывала тревоги. Тревога возникла только тогда, когда он увидел, что идущие в колонне все ускоряют и ускоряют шаг, что она уходит все дальше и дальше, а он... будто кто-то в насмешку скомандовал ему: «На месте шагом марш!» Есть такая строевая команда. Но к чему она сейчас? Колонна уходит, а ты все топчешься на месте, Похоже на дурной сон. Но это не сон. Честное слово, с ума можно сойти от этого. И вот она уже ушла, скрылась в недосягаемой дали колонна, в которой ты еще недавно шагал в ногу с товарищами, с друзьями. Ты один остался на пройденной дороге. Всеми пройденной и уже никому не нужной дороге, разве только для воспоминаний в календарные дни и для старческих рассказов малым внучатам.
Отстал!
А кто в этом виноват? Те, которые ушли вперед? Нет. Григорий Иванович знает – он сам виноват. Но от этого ему не легче. Правда, как ни казни себя, упущенного уже не наверстаешь. И все-таки больно. Ведь была же возможность учиться. И до войны была, но тогда думалось: еще успеется. А после войны, когда перед ним, кавалером ордена Славы, открылись двери военных училищ, захотелось хотя бы год пожить без треволнений в кругу семьи. Имел он на это право? Как будто имел. Ну, а затем скоропостижно скончалась жена, боязно и жалко было оставлять сыночка на чужих людей. А потом. Потом подошел предельный возраст, и двери учебных заведений закрылись передним навсегда. Конечно, это печально – предельный возраст. Но он не имел права смиряться, а он смирился, не понимая тогда, что тем самым ставит крест на всей своей жизни. И вот только сейчас он это понял и увидел. Ему стало страшно. Врут, что солдату смерть не страшна. Страшна. Но выйти из строя, отстать от своих – это...
Григорий Иванович, крепко стиснув зубы, подавил невольный стон. Его неприятно удивил сострадательный взгляд Екатерины Онисимовны. Неужели она что-нибудь заметила? Наверно, заметила. Но все равно. Он еще будет бороться. Будет...
Григорий Иванович молча кивнул библиотекарше и вышел, захватив с собой книгу «Законы природы».
Хорошо, что потом началось учение в горах. Оказалось, что старшина всем нужен. Дела и заботы приглушили боль. Да и некогда было о себе думать. Только однажды, увидев на командном пункте лектора-лейтенанта, он подумал с беззлобной усмешкой: «Ну и растревожил ты мне душу, очкастенький. Лучше бы я тебе сто раз в городки проиграл».
4
Но вот Григорий Иванович снова остался один на один с книгой «Законы природы». И опять те же мучения. Законы природы. Нельзя сказать, чтобы Григорий Иванович вовсе о них не знал. Кое-что он знал, не по этой книге и вообще не по книгам, а потому, что, будучи военным, довольно часто общался с природой. Конечно, законы человеческие Григорий Иванович знает намного лучше. И не удивительно: он один из строителей нового советского общества, и в создании его новых, невиданных ранее законов Григорий Иванович в той или иной степени тоже принимал участие.
...Книга раскрыта на главе «Свойства атомов». До сих пор атом был для старшины Петрова только новым оружием. Оно есть у нас, оно есть и у наших врагов – это грозное оружие. Старшина знал о нем то, что ему положено по службе знать. В объеме, необходимом для стрелковой роты. Не больше.
Если понадобится, он может, действуя согласно инструкциям и уставу, повести роту в атаку сразу же после атомного удара по врагу, через зараженную местность. Или наоборот: если понадобится, находясь в обороне, он сможет принять все предусмотренные меры противоатомной защиты.
Но сейчас атом открылся ему другой стороной. Это не только оружие, и не просто оружие – это значительно больше – целый мир. И к тому же недоступный для Григория Ивановича. В насмешку это, что ли, сказано: «Законы природы, изложенные в популярной, общедоступной форме»? Недоступной – так будет вернее. Тут можно заблудиться, в этих законах, как в темном лесу. И чем дальше, тем темнее. «Нет, неправда это, не темнее, а светлее. Только нужно пробиться к тому свету. Пробиться! А что ж! Разве я сдаюсь? Я пробиваюсь. Я хочу пробиться к свету. Хочу...»
Но пробьется ли Григорий Иванович? Кто знает, может, он таки уйдет сначала из армии, а потом и из жизни, не познав того, что хотел познать. Может быть, и так будет. Все-таки упущено время. Все-таки поздно. Тут по стандарту не применишь мудрую пословицу: «Век живи, век учись». Поздно. И для Григория Ивановича поздно. И, к сожалению, не только для него...
Старшина протер уставшие глаза и посмотрел на часы. Скоро наступит новый день. Надо к нему подготовиться. По давней привычке Григорий Иванович никогда не забывает перед сном завести часы и записать на листке бумаги намеченные на завтра дела. У него всегда множество дел. Только успевай поворачиваться. И сейчас список получился длиннющий. Григорий Иванович нахмурился и, подумав, вычеркнул кое-что. Но вдруг на губах его появилась улыбка, и он записал на листке сбоку еще одну строку: «Партийное поручение. Поговорить с Громовым».
– Ничего, старик, не унывай, – сказал он самому себе, аккуратно складывая бумажку. – Пока тебе дают партийные поручения, ты в строю, у тебя есть завтрашний день, у тебя есть будущее. Нет, нет, не унывай, старик. Выше голову.
...И вот прозвучал сигнал «Подъем». Наступил новый день. К делам старшины, намеченным заранее, прибавились дела, возникшие неожиданно. Всего ведь не предусмотришь. А кое-что пришлось отложить. Ничего не поделаешь. Пришлось, например, отложить разговор с Геннадием Громовым, так как утром стало известно, что лейтенант неожиданно исхлопотал у командира полка десятидневный отпуск по «семейным обстоятельствам» и уехал ночным поездом.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Если бы еще вчера утром, когда рота возвращалась с учения, Геннадию Громову сказали, что у него могут появиться какие-то семейные обстоятельства, он бы только посмеялся: «Что вы! И в мыслях у меня подобного нет». И ведь верно, он никогда не думал об этом. Да и о чем было думать? Ведь ничего не случилось. О славной девушке Варе он вспоминал теперь все реже, да и воспоминания эти ничего не будили в его душе: «Варя безусловно очень хорошая девушка. Но что из этого? Мало ли их, хороших, на свете? Да и мыслимо ли жениться в двадцать два года? Лейтенанту?! Это же кошмар... Видел он женатых лейтенантов – для армии они погибшие люди. Почему-то от них пахнет пеленками и еще чем-то детским, и говорят они больше всего о манных кашах и молоке, и хлопочут только о комнате – это предел их мечтаний: своя комната, гнездо для своей подруги, для своего птенца. Какие же это офицеры! Молодой офицер должен быть свободен. Ничто не должно его связывать. Жениться следует, когда уже добьешься положения, когда есть у тебя квартира и нет нужды занимать у холостых товарищей деньги до получки: «Знаешь, семейному человеку нелегко: молоко почему-то вздорожало на рынке, и колясочку купили по случаю... такая удобная...»
Нет, это не для Геннадия.
Его невеста, наверно, еще в детский садик ходит. Так пусть себе растет. И Геннадий тем временем будет расти. После взвода он, само– собой разумеется, будет командовать ротой. Затем несколько лет уйдет на академию. А когда ему дадут полк, можно будет и о женитьбе подумать. Командиру полка по традиции подобает иметь семью. Геннадий рассчитывал, что это осуществится к тридцати – тридцати двум годам, так что в старых холостяках он ходить не собирался. Старый холостяк – это тоже не очень заманчивая перспектива.
Геннадий считал этот свой план мудрым и правильным, не замечая, однако, что в нем, то ли по забывчивости, то ли по незнанию, не отведено никакого места любви. А жаль!
2
Геннадий Громов был выпущен из пехотного училища в числе лучших, по первому разряду. Это давало ему право выбрать округ, и он по совету отца выбрал Закавказский.
– Либо на Дальний Восток – в тайгу, либо на Кавказ – в горы, – сказал Павел Васильевич. – И по штабам не околачиваться – начинать со взвода.
– А я ничего другого пока не хочу, – заверил Геннадий отца.
Правда, не все сложилось так, как хотел Геннадий: командиром взвода его сразу не назначили, место это пока было занято, и Громову предложили временно поработать в штабе дивизии. Вот тогда и встретился он с Варей Игнатовой, дочерью своей квартирной хозяйки.
Дочь квартирной хозяйки! Провожая Геннадия в «чужие люди», мать предупреждала его и о такой «опасности». Частная квартира – это западня для молодого офицера. У каждой хозяйки обязательно незамужняя дочка, а то и несколько, засидевшихся в девках. За холостым жильцом в таком доме ухаживают, как за редким цветком, на него не насмотрятся, не надышатся, на его лейтенантские погоны тут буквально молятся. Пользуясь твоей молодостью и беззащитностью перед женским коварством, тебе на каждом шагу расставляют ловушки, и не успеешь глазом моргнуть, как уже уселись тебе на шею жена, теща, свояченицы и еще целая свора прожорливых и вечно недовольных родственников.
– Однако ты меня плохо знаешь, мама, – сказал тогда Геннадий.
Антонина Мироновна покачала головой:
– Не храбрись, сынуля. Вы все на словах герои, а на деле... Лучше помучайся в общежитии, пока тебе дадут комнату.
Их было неисчислимое множество, подобных советов и предупреждений. Наслушаешься их, и одно остается: всю жизнь держаться покрепче за мамину юбку, а то пропадешь.
Но Геннадий Громов не маменькин сынок. Он выходит в жизнь для исконно мужского дела, и женские, даже материнские, советы ему не нужны. И понятно, он не собирался «мучиться» по общежитиям. Он намерен создать себе обстановку для серьезной работы. Геннадий привез с собой ящик с книгами, у него обширный план самостоятельной учебы: английский и арабский языки, некоторые военные дисциплины, которые по тем или иным причинам были «зажаты» в программе училища, а также физика и химия: настоящий офицер должен шагать в ногу с веком и, самое главное, изучать возможного противника. Хорошо сделал отец, что снабдил Геннадия интереснейшей литературой по этому вопросу.
Словом, Геннадию нужна была комната, и один из новых его сослуживцев, капитан Блюмкин, написал ему рекомендательное письмецо бывшей своей квартирной хозяйке Прасковье Кузьминишне Игнатовой.
– Она чудесная женщина, – заверил Геннадия капитан. – И ко мне и к жене моей она относилась совершенно по-родственному.
Геннадий подумал о том, что вовсе не нуждается в родственных отношениях. Тут принцип должен быть четкий и определенный: я вам плачу деньги, вы мне предоставляете комнату и оказываете некоторые, заранее оговоренные услуги. Вот и все.
Он намерен был изложить квартирной хозяйке свой принцип сразу, чтобы потом не было никаких недоразумений. Но оказалось, что в этом не было необходимости.
– Комната до сих пор не занята, – сказала Прасковья Кузьминишна, прочитав записку Блюмкина. – С тех пор как Гриша и Соня (она имела в виду капитана Блюмкина и его жену) получили казенную квартиру, я себе никак жильцов не найду. Приходили, конечно, такие, как вы, только я отказывала.
– Такие, как я? Что это значит? – сердито спросил Громов.
– Ну, одинокие, холостые, – спокойно пояснила Прасковья Кузьминишна. – У меня свой расчет: я хочу жильцов семейных. Такую молодую парочку, как Блюмкины, или даже с ребеночком. Мне дети не помешают.
Геннадий взялся за фуражку:
– Простите за беспокойство.
Прасковья Кузьминишна вздохнула:
– Погодите, все-таки вас Гриша прислал, а мне его обижать невозможно. Идемте, я покажу комнату, может, вам еще не понравится.
Женщина, видно, надеялась, что нежеланный жилец сам откажется от комнаты, ведь встретила она его, правду сказать, не очень-то любезно. Но Геннадию очень понравилась комната – светлая, чистая, с окном в садик. И садик этот весенний понравился. Запущен он только немного, но и в этом есть своя прелесть.
– Руки до сада не доходят, – будто читая мысли Геннадия, пожаловалась Прасковья Кузьминишна. – Когда я здоровая была и работала на комбинате, все некогда было. А теперь... Спасибо, что сил хватает в комнатах управиться. Не до сада мне теперь. Вот и запустила... Жаль, конечно. Вы бы видели, какой он при отце моем покойном был, как в сказке.
– Да, плохо, когда человек болеет!
– Плохо, очень плохо, – подтвердила Прасковья Кузьминишна. – Мне бы сейчас только работать и работать. А меня в сорок лет на пенсию.
«Неужели ей всего сорок? – подумал Геннадий. – Я бы ей меньше шестидесяти не дал. Видно, она очень серьезно больна. Лицо изможденное, глаза страдальческие... Маме сорок два, но их не сравнишь».
В общем, Прасковья Кузьминишна понравилась Геннадию. Он решил, что в ней нет ничего угрожающего его планам. И голос у нее приятный, тихий. «Говорят, что страшнее всего крикливые и сварливые женщины. Но, кажется, мне повезло».
– Если разрешите, я сегодня перееду.
– Ну конечно, зачем же откладывать.
«Мне тут будет хорошо», – подумал Геннадий, отправляясь за вещами. И он не ошибся. Ему было очень хорошо в тихом домике Прасковьи Кузьминишны. Сама она была услужлива без навязчивости и безукоризненно вежлива. Верно, со стороны могло показаться, что от вежливости этой веет холодком и какой-то отчужденностью. Но, видно, замкнутый и не по годам суровый лейтенант и не располагал к иным, более теплым и дружеским отношениям. А что касается хозяйской дочери Вари (как видите, мрачные предсказания Антонины Мироновны начинают сбываться), то для семнадцатилетней девушки этот новый жилец словно не существовал. Нельзя сказать, чтобы она избегала Геннадия или умышленно не замечала его. Наоборот. Общительная девушка иногда первая заговаривала с Геннадием, а на его несколько церемонные поклоны при встречах неизменно отвечала приветливой, но явно не ему одному предназначенной улыбкой – такие милые, очаровательные улыбки чистая, непосредственная юность обычно расточает всем и всему на свете. И все же, повторяем, молодой человек в то время не существовал для девушки, потому что жизнь Вари никакой стороной, никакой гранью своей не соприкасалась пока с жизнью Геннадия Громова.
«Она относится ко мне как к неодушевленному предмету». Это не очень понравилось Геннадию. Самолюбие его было задето. Как это так – она его не замечает? Его невозможно не замечать. Несколько утешала мысль, что девушка ему тоже совершенно безразлична. Раз это не «та», о ней и думать не стоит. «Та» не может быть таким заурядным существом.
Впрочем, Геннадий весьма и весьма туманно представлял себе, какой должна быть «та» – он не успел еще составить себе идеал женщины, которую в свое время назовет женой. Вот именно – в свое время. Зачем сейчас беспокоиться? Придет время, и тогда Геннадий решит, что ему нужно.
А пока одно ясно: его ни чуточки не интересует эта веснушчатая ситцевая девчонка. «Ни по-хорошему не интересует, ни по-плохому. Пусть себе живет и дышит. Мне-то какое дело?»
3
Однажды он увидел Варю не в ситце, а в крепдешиновом белом платье. «Что за маскарад? – с усмешкой подумал Геннадий. – У нас в доме появились вечерние туалеты». Геннадий не без любопытства посмотрел на девушку и тут уж по-настоящему удивился: он увидел пунцовые сочные губы (раньше он не видел у Вари таких губ) и нежные щеки. «И представьте себе, ни единой веснушки на них. Ни одной. А вчера их было не счесть. Чудеса, и только!».
Вчера он видел в Варе только невзрачную девчонку, смотреть не на что было. А сейчас стоит перед ним – красавица. «Ну, положим, не красавица, до красавицы ей далеко, – по привычке осадил себя Геннадий. – Скажем лучше – хорошенькая, милая девушка. Очень, очень милая».
Конечно, ничего этого он Варе не скажет. Она еще вообразит что-нибудь.
– Чего это вы нарядились так? Разве сегодня праздник? – спросил Геннадий с напускным безразличием.
Варя пожала плечами.
– А вам не все равно?
– Ну, ну, не будем ссориться, – просто и искренне предложил Геннадий.
– Хорошо, не будем, – согласилась Варя. – Мне и самой не интересно ссориться в такой день.
– Какой же сегодня день? Особый?
– Да, особый. У нас выпускной вечер в школе. Пойдемте? Я вас приглашаю.
Ему очень хотелось сказать: «Пошли. Я с удовольствием». Но...
– К сожалению, я сегодня занят.
– Жаль. Но, к сожалению, завтра выпускного вечера уже не будет, – в тон ему ответила Варя.
– Я, конечно, понимаю, но я обещал, мне неудобно подводить полковника, – уныло и невнятно пробормотал он, так как не умел и не любил врать. Вечер у него был совершенно свободен.
Варя рассмеялась.
– Что тут веселого? – обиделся Геннадий.
– Да, пожалуй, веселого тут ничего нет. Скорее даже грустно.
– И грустного ничего не вижу.
– А я вижу. Вижу, что вы добрый и мягкий парень, а изображаете из себя этакого железного, несгибаемого человека. Сначала я по простоте своей думала, что вы потому такой суровый и несгибаемый, что носите панцирь, как древние воины. А потом присмотрелась и поняла: да это же не панцирь, а корсет. У нас такой от покойной бабушки остался.
– Ну, ну, потише, не забывайтесь. Вы не с мальчишками вашими разговариваете.
– При чем тут наши мальчишки. Они очень славные, простые, не такие... – она помолчала секунду и закончила вполне миролюбиво: – А ссориться в такой день все равно не буду. До свидания.
...Дежурный по штабу посмотрел на Громова с явным сожалением: «Такой молодой, а уже пристрастился к бумагам, не оторвешь».
– Это так срочно? – спросил дежурный.
Громов отрицательно покачал головой. Его самого сейчас мутило от бумаг. Да к тому же они совсем не спешные. Но Геннадий не хочет быть лгуном. Он сказал Варе, что занят, что у него дела. Вот он и занимается делом. Не мог же он заявить девушке, что не желает идти с ней на выпускной вечер.
А это правда, что не желает?
«Да, не желаю...»
Дежурному только в одиннадцатом часу удалось выпроводить усердного лейтенанта из штаба.
4
Должно быть, выпускной вечер в самом разгаре. Все окна школы распахнуты настежь, гремит духовой оркестр, звенят молодые голоса, слышится веселый, задорный смех. А в одном из классов два чубатых паренька, облокотившись на подоконник, поют незнакомую Геннадию озорную песенку, вероятно сочиненную ими по случаю праздника.
Вальс и девушки в белом. Геннадий невольно вздохнул. В юности это необыкновенно приманчиво, даже если ты такой серьезный и суровый человек, как лейтенант Громов.
Девушки в белом. И среди них Варя. «Наверно, это очень приятно – кружиться в вальсе с таким милым созданием, как Варя. Но без самоограничений невозможно закалить свою волю. Так что вздыхать еще можно, но узду ослаблять никак нельзя. Мало ли что тебе захочется, а ты сначала всесторонне обдумай: можно ли? Следует ли? Ничего зазорного в этом нет, что тебе хочется покружиться с Варей в вальсе. Но что, если вскружишь ей голову? Что тогда? Ведь ты сейчас жениться не собираешься». А романы для развлечения, подобные тем, о которых рассказывали ему некоторые сверстники, Геннадий презирает всей душой. «Пошло, мелко, грязно. Человек, избравший себе в жизни высокую цель, никогда не станет размениваться на такие глупости».
Геннадий Громов умеет владеть собой. Он непоколебим в своем решении быть везде и во всем сильным и волевым человеком. Поэтому и ушел он так легко, не оборачиваясь, от этого молодого веселья, от музыки, от девушек в белых платьях. И от Вари. Ушел от Вари... И неожиданно, когда уже и не думал об этом, пришел к ней. В таких случаях говорят – судьба. Может быть, и судьба.
Чтобы попасть домой, Геннадию надо было пройти пустырь. В России на пустырях растет всякая зеленая всячина, а здесь только камни разнообразной, причудливой формы, отшлифованные ветрами и дождями, которые прошумели тут миллионы лет назад. Ночью, при свете луны, камни эти могли показаться упавшими с неба обломками далекого, нездешнего мира, но для этого надо быть хотя бы немножко поэтом, немножко фантазером. Но в Геннадии эти ценные качества пока под спудом. Зная, что камни лежат здесь еще с ледникового периода, Геннадий возмущался: «Безобразие, доисторический пустырь чуть ли не в центре города. Тут ноги можно сломать, безобразие». Он даже хотел написать об этом в местную газету, но ему сказали, что на пустыре в скором времени начнут строить жилой дом. И вот среди этих камней Геннадий неожиданно увидел Варю. Он узнал ее издали, но почему так уверенно решил, что это она, – непонятно. Сердце подсказало? Наверное, сердце.
Суровый, не расположенный к поэзии лейтенант Громов должен был сказать: «Чепуха, глупая выдумка, при чем тут сердце...» Но не сказал. Да и как мог он сказать такое, когда, вопреки здравому смыслу, девушка в своем белом платье показалась ему похожей на облачко, на пушистое белое облачко, которое, притомившись в полете, опустилось на камень отдохнуть.
Геннадий так и сказал Варе:
– Здравствуйте, облачко! – и, даже поняв, что девушка плачет, добавил в том же тоне: – А вы, оказывается, облачко дождевое.
Девушка всхлипнула и отвернулась. И Геннадий вдруг страшно рассердился на себя и на Варю. На себя – за то, что говорит таким фальшивым тоном такие глупые слова. А на Варю... он сам не понял, почему рассердился на Варю. Ведь решено: она ему совершенно безразлична. И в ситцевом платье безразлична, и в шелковом, и смеющаяся, и плачущая. Тем более плачущая. Девушка, которая может понравиться Геннадию, должна мило улыбаться, а эта ревет... Нет, стоп! Раз она плачет в такой светлый день своей жизни, значит, ей плохо, значит, ее обидели. А это уже другое дело. Геннадий Громов офицер, а следовательно, рыцарь.
– Вас обидели? Скажите, кто? Я этим мерзавцам покажу.
Можно поверить лейтенанту Громову: попадись ему сейчас обидчики...
– Нет, – сказала Варя, – никто меня не обидел. Я сама... А вы лучше уходите, – и заплакала еще горше, еще безутешнее.
Геннадий растерялся. Он не знал, что делать. Отвратительное состояние. Хочешь помочь и не знаешь как.
Геннадий всегда думал, что каждый способен только на то, чему его учили и к чему он сам себя готовил. Но разве тебя оловянным офицериком выпустили в свет? Разве тебя не учили быть человеком, Геннадий Громов? Учили, конечно, учили. И люди тебя учили этому. И вся наша жизнь. Только ты плохо еще знаешь самого себя, Геннадий.
Ты не подозреваешь даже, что можешь быть таким нежным и ласковым, что жалость и сострадание так же свойственны тебе, как суровость и непреклонность. И поэтому, хотя плачущие девушки не предусмотрены никакими уставами, ни в каких учебных программах, лейтенант Громов, преодолев понятные в его положении растерянность и смущение, догадался наконец, что ему следует делать.
...Геннадий присел на камень рядом с Варей и осторожно (но то, что казалось ему осторожностью, в действительности было нежностью, еще даже не осознанной, впервые захлестнувшей все его существо) погладил ее руку. Рука показалась ему холодной, и он приложил ее к своей щеке, чтобы отогреть. Варя не отняла руку. И вообще не удивилась такой внезапной перемене в поведении лейтенанта Громова. Казалось, она одна на свете знает, какой он добрый и чуткий и что ему безбоязненно можно довериться. Во всем. Решительно во всем. И в доказательство она никому другому, а только ему рассказала о своем большом горе.
– Я ужасная дрянь. Я очень скверный человек. Нет, нет, не успокаивайте меня, я не стою. – Она вдруг резко отдернула свою руку и перестала плакать. – Всю жизнь я ненавидела эгоистов, а сама оказалась самой гадкой из них. Маме сегодня весь день было плохо. Я это хорошо видела и все же побежала на вечер и танцевала там, и веселилась. Дрянь! Пустая девчонка. Мне очень, очень весело было. Все вокруг такие молодые, здоровые, цветущие... И вдруг я увидела маму, понимаете, не вспомнила, а увидела, будто наяву, увидела ее тоскующие глаза и увядшее лицо. Мне стало так страшно. Вы не знаете этого... Еще год назад мама была совсем молодой и красивой. Проклятая болезнь.
– Прасковья Кузьминишна поправится скоро, зря вы так переживаете, – сказал Геннадий.
Ему искренне было жаль Варю и ее мать. Он впервые увидел так близко человеческое горе и ощутил в себе потребность помочь, вмешаться, поддержать. Геннадий снова взял Варину руку, но только на этот раз не погладил ее, а крепко, по-мужски пожал:
– Все будет хорошо, Варя. Все будет в порядке. Я прошу вас всегда рассчитывать на мою дружескую помощь. Я всегда...
– Да, да, спасибо, – прервала его Варя, как бы желая сказать этим: «Лишние слова, лейтенант. Я нисколько не сомневаюсь, что в трудную минуту смело могу положиться на вас».
А утром... утром они встретились так, словно не было этого разговора, этих признаний и обещаний. Неужели Варя пожалела о своей откровенности и доверчивости? Неужели Геннадий пожалел о своей доброте и готовности помочь? Нет, тут что-то не так. Похоже, что молодые люди чего-то испугались. А чего? Во всяком случае, они предпочли прежние отношения и делали вид, что, как и раньше, ни чуточки не интересуются друг другом. Геннадию это удавалось лучше, а Варе... Однажды она остановила его у калитки и, сердито сверкнув глазами, сказала:
– Мне не нравится, как вы смотрите на меня. Будто все время намекаете, что видели меня однажды в жалком состоянии и что... Я не потерплю этого, слышите!
Геннадий тоже рассердился:
– А вы на меня не шипите. Если вам угодно знать, я ничего не видел, ничего не помню, ничего не знаю.
И верно: ему не так уж трудно было забыть о том вечере, когда он держал ее руку в своей руке и пытался отогреть ее холодные пальцы своей пылающей щекой... Раз не нужно об этом думать – он не будет об этом думать. И точка. Вот что значит воспитывать свою волю.
Геннадию с каждым днем все больше и больше нравилось жить в доме Игнатовых. Он считал, что быт офицера должен быть налажен с точностью часового механизма, иначе ничего не успеешь сделать из намеченного, так как сроки человеку отпущены жесткие. А он многое наметил для себя и не хочет терять ни минуты. Он никогда еще так не работал. Что значит хорошая обстановка! Тихо, спокойно, никто тебя не тревожит.
И вдруг все нарушилось: Прасковья Кузьминишна попросила Геннадия съехать с квартиры.
Она сказала:
– Геннадий Павлович, мне надо с вами поговорить.
– Если разрешите, немного попозже, я спешу на завтрак, могут закрыть столовую.
– Садитесь, я вас покормлю.
Геннадий обычно отклонял такие приглашения Прасковьи Кузьминишны. Люди живут на скромную пенсию. Но сегодня воскресенье, и так не хочется тащиться в столовую. Лучше лишний часок позаниматься английским.
Геннадий сел к столу. Прасковья Кузьминишна налила ему чаю.
– Берите масло, сыр. Хотите, я вам яичницу сготовлю?
– Спасибо, я по утрам немного ем.
– Геннадий Павлович, – сказала Прасковья Кузьминишна, – вы не обижайтесь. Я вас предупреждала, что ищу квартирантов семейных. Вот и нашлись такие. Муж и жена. Немолодые уже, он еще работает, она пенсионерка. Значит, она всегда дома будет, а я больна, мало ли что может случиться.
Геннадий отодвинул стакан:
– Жаль, очень жаль, я так привык к вашему дому.
– Я лично против вас ничего не имею, – вздохнув, проговорила Прасковья Кузьминишна.
Геннадию что-то не понравилось в этих ее словах, вернее, в том, как они были сказаны.
– Прасковья Кузьминишна, я знаю, что вы прямой и правдивый человек. Я вижу, дело здесь не только в семейных квартирантах. Так в чем же?
– О Варе я беспокоюсь. Вчера она еще девчонкой была, а сегодня взрослая девушка. Вот я и подумала: нехорошо, что в доме сейчас посторонний молодой человек живет. Ни к чему это.
– Но, Прасковья Кузьминишна, позвольте... Вы можете не сомневаться в моей порядочности. И дочь ваша скромная девушка.
