Текст книги "Солдат, сын солдата. Часы командарма"
Автор книги: Эммануил Фейгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
– А я не сомневаюсь, – горькая улыбка пробежала по ее обесцвеченным болезнью губам. – Я никакого права не имею сомневаться ни в вашей порядочности, ни в скромности моей дочери. И все же вам лучше уйти. Скажу вам откровенно, Геннадий Павлович, скорее всего вы тут ни при чем, но я заметила – Варе стало тревожно, тяжко с вами по соседству. Так что лучше оставьте нас, Геннадий Павлович, и не судите меня строго.
– За что же вас судить? Вы мать...
– И не просто мать. Мать-одиночка, как говорят теперь. Вы, наверное, обратили внимание, что Варя у нас тоже Кузьминишна. Это имя моего отца, а у Вари отца нет. Не было и нет. Это моя вина. Непоправимая. И я не хочу, чтобы Варя повторила мою судьбу.
Геннадий был потрясен этим признанием, он вдруг понял, что Прасковья Кузьминишна сказала ему об этом потому, что она обречена, потому что ей недолго осталось жить, и от этого ей все равно, что подумает он, Геннадий Громов, о ее прошлом. Все равно.
Когда Геннадий ушел на другую квартиру, его еще некоторое время тревожило ощущение какой-то невозвратимой утраты. Некоторое время. А потом... Если он изредка и вспоминал Варю, то представлял ее себе почему-то очень неясно, совсем безлико, чаще всего такой, какой увидел ее в тот теплый, беззвездный вечер среди камней. Пушистое облачко. Пушистое, белое, невесомое. Оно пролетело над твоей головой, ты проводил его взглядом, почему-то вздохнул и перестал о нем думать. Было пушистое облачко – и нет его. Стоит ли об этом горевать?
Но оказалось, что ничто не забыто. Что только припрятано это было до поры до времени в укромных уголках сердца.
– Беда у нас, товарищ Громов, большая беда: вчера похоронили Прасковью Кузьминишну, – сказал капитан Блюмкин.
Геннадий только что вернулся с учения. Они встретились в коридоре казармы, на самом его оживленном и шумном перекрестке, и Геннадий не сразу понял даже, о чем и о ком говорит ему капитан.
– Девочку жаль, – продолжал капитан. – Она совсем убита горем. В дом боится войти, пристроилась у соседей. А тут, как назло, жена моя в отъезде. Я вызвал ее телеграммой. Как приедет, мы возьмем Варю к себе.
Варя?!
И Геннадий увидел ее горестное лицо, полные слез глаза, побелевшие от боли губы. Никогда, никогда не забывал он о ней. Разве мог он ее забыть? Варя в беде! «Милая девочка, я не оставлю тебя. Я иду! Иду, родная...»
Видимо, он пришел вовремя. Видимо, его ждали. Варя шагнула к нему навстречу и прижалась головой к его груди.
5
И вот они в родительском доме – лейтенант Громов и его невеста.
– Мама, я привез к тебе Варю, потому что она совсем, совсем одна, – сказал Геннадий. – Понимаешь, мама, одна! Пока она в трауре, пусть живет здесь. А потом я заберу ее и мы поженимся. Я хочу, чтобы ты полюбила мою невесту, мама.
Антонина Мироновна сначала испугалась до полусмерти, но, поразмыслив, успокоилась: «Невеста – это еще не все, это пока не конец. Если тонко подойти, дело еще можно повернуть в другую сторону». А пока Антонина Мироновна хорошо приняла Варю. Поплакала вместе с ней, погоревала. У нее было доброе, отзывчивое сердце, у Антонины Мироновны, и девушке она сочувствовала вполне искренне. Варя ей понравилась: «И внешностью она очень миленькая, и характером – по всему видать, она девушка скромная, послушная. Нет, нет, плохого о ней ничего не скажешь, зачем грех на душу брать. Но, помилуйте, какая же она невеста Геннадию! Будь она даже золотой, бриллиантовой, все равно Геннадию нужна совсем другая жена».
Геннадий был вполне доволен тем, как все складывалось. «Отлично все складывается. Мама у меня превосходная. Без всяких возражений одобрила мой выбор. Напрасно я боялся, что она запротестует. Она отбросила все свои страхи потому, что верит в меня и знает: сын у нее умный, он не ошибется. Ну, а отцу (Павел Васильевич был в очередной дальней командировке) Варя, несомненно, понравится. Она ведь такая чистая и ясная. Как горный цветок, еще никем не тронутый. С больших высот цветок – оттуда, где только звезды, ветер и облака...»
Когда Геннадий думал так о Варе, его охватывало незнакомое, пугающее чувство восторга и возникало желание преклонить перед ней колени и прижаться губами к ее руке. Геннадий с трудом сдерживал себя. «Нельзя, нельзя, у Вари горе, разве можно лезть к ней сейчас с глупыми своими нежностями». И все же в его отношении к Варе преобладало спокойное дружелюбие. Правда, иной раз проскальзывал несколько покровительственный тон, но Геннадий не видел в этом ничего дурного, наоборот, сама жизнь обязала его быть покровителем Вари – он сильный, она слабая, тут уж ничего не поделаешь.
Как мало он все-таки разбирался в людях! Он не знал, что человека поймешь не тогда, когда разложишь черты его характера по полочкам, а тогда, когда прикоснешься душой к его душе. Геннадий думал, что Варя слабая, беспомощная, безвольная. Но обладай он душевной чуткостью, он увидел бы, что это далеко не так. Она была похожа на деревце, которое чужая сила и тяжкие удары согнули, но не сломали. Дайте ему время, и оно выпрямится, станет еще более крепким, и тогда, пожалуй, его и не согнешь. А пока Варе было плохо. В чужой, неприютной квартире ей все говорило: «Ты осиротела, Варя, ты осиротела, и потому ты здесь».
Варя нуждалась в простом тепле, которое хотя бы немного отогрело ее сердце, а здесь она постоянно ощущала озноб, здесь от всего дышало на нее холодом, потому что все в этом доме было полированное, никелированное, эмалированное, кафельное, зеркальное, мраморное... На что ни посмотришь – все блестит и сверкает, к чему ни притронешься – все холодное, словно покрыто прозрачной ледяной коркой. Холодно, сиротливо Варе. И люди здесь холодные. «Грешно, нельзя мне так думать, ведь Антонина Мироновна мать Геннадия, но она так старается быть молодой, так старается, что никак ее, такую накрашенную, завитую, расфуфыренную, не назовешь простым словом «мама».
Да и сама Антонина Мироновна этого не хочет. Она говорит: «Я тебе, Варя, как старшая подруга советую». Но такая она и в подруги Варе не годится. Чужая она Варе. Чужая. «А Геннадий, сын этой женщины, родной мне и близкий». Сердцем это Варя чувствует: «Родной он мне... Прижаться бы гудящей от тяжелых дум головой к его груди. Закрыть глаза и больше ни о чем плохом не думать. А вот нельзя. Здесь, в этом доме, и Геннадий стал каким-то недоступным. Никак не дотянешься до него. Будто он высоко-высоко, а я внизу. Но разве в любви так бывает? В любви? А что, если он только жалеет меня, жалеет, а не любит? Как же тогда мне жить на свете?»
Плохо Варе. Тяжко Варе. Тоскливо и холодно ей. Но она, затаив боль, терпит, молчит, и поэтому Геннадию кажется, что все благополучно, все хорошо. Но однажды что-то прорвалось наружу. Даже благодушный Геннадий встревожился. Произошло это за завтраком.
– Ты опять плохо ешь, Варя, – сказала Антонина Мироновна. – Мне это не нравится. Ты должна хорошо питаться, чтобы окрепнуть как следует. В январе я тебя устрою в какой-нибудь институт. Говорят, будет большой отсев этих... ну, которых приняли с рабочим стажем.
– В январе я поеду к Геннадию, – возразила Варя.
Антонина Мироновна насторожилась: «Неужели девчонка догадывается о моих планах? Не может быть. Не так уж она умна».
– А для чего такая поспешность? – пожала плечами Антонина Мироновна. – У меня создается впечатление, что девушки сейчас об одном думают: как бы поскорее выскочить замуж.
– И я, по-вашему, так думаю?
– Успокойся, милая, и запомни: у меня за столом о присутствующих дурно не говорят. И в данном случае я имела в виду вообще девушек, а не кого-либо персонально. И я утверждаю, что они прежде всего должны думать не о замужестве, а о том, чтобы получить образование. В нашу эпоху без образования нормальная человеческая жизнь невозможна. И личное счастье без него тоже невозможно построить.
– Можно! – голос Вари прозвучал резко и вызывающе. Показалось, будто что-то уронили или опрокинули за этим чинным столом.
– Варя! – испугался Геннадий.
Антонина Мироновна, улыбаясь, посмотрела на сына: не беспокойся, мол, не нервничай, я все поставлю на свое место.
– Ну что ж, частично ты права, милая Варя. Можно, конечно, и без образования быть счастливым. Неграмотный пастух тоже по-своему счастлив. Это естественно – одним людям нравится маленькое, провинциальное, мещанское счастье, а другим... так или иначе, я хочу, чтобы ты поняла, дорогая Варя: Геннадию недолго осталось жить в той вашей кавказской дыре. Не позднее будущего года он поступит в академию. Это решено – он будет учиться.
– Вот тогда и я поступлю учиться, – сказала Варя.
Антонина Мироновна не разрешала себе снизойти до спора с этой глупенькой провинциалкой. И обижать ее она себе тоже не позволит. Раньше говорили: кто обидит сироту, того бог накажет. И Антонина Мироновна решительно переменила тему разговора.
– Скажи, милая, у вас там, на Кавказе, молочные продукты едят? – спросила она самым добродушнейшим тоном.
– Да, едят, – вздохнув, ответила Варя.
– Так почему же ты не пьешь молоко? Я его тебе налила. Не гримасничай, пожалуйста, молоко не отрава, – это уже было сказано наставительно и требовательно, как подобает старшей за столом, хозяйке дома.
«Ну вот, и все в порядке, а я чего-то испугался за Варю. Зря. Ей хорошо у нас. Мама заботится о ней, как о родной дочери».
Геннадий искренне считал, что сделал для Вари все возможное. Лучшего и придумать нельзя. Теперь он спокойно может уехать. По правде сказать, его уже тянет в полк. Нехорошо надолго оставлять подразделение, которым только что начал командовать. Подчиненные едва стали к тебе привыкать, и сам ты еще не показал себя как следует. Ну, словом, хочется или не хочется, плохо это или хорошо, а сегодня в ночь надо ехать. Когда это было решено окончательно и был взят билет на поезд, Геннадия вновь охватила неясная тревога за Варю. Но Антонина Мироновна зорко следила за сыном. «Влюблен? Пожалуй, не очень. Скорее всего это юношеское увлечение, от которого через некоторое время ничего не останется. Это хорошо, что он уезжает. Там, у себя в полку, он быстрее остынет. А девочка... девочку мы не обидим. Она, конечно, влюблена. Еще бы, Геннадий красив, как молодой бог, он создан для того, чтобы его любили женщины. И не потому только, что он красив, а потому, что это Геннадий. Плохо лишь, что он почему-то загрустил сейчас, задумался. Чем-то он встревожен».
– Думаешь, это хорошо, Гена? – энергично вмешалась Антонина Мироновна. – Хотя ты и влюблен...
– Мама!
– Ладно, не буду. Так вот я говорю: нехорошо, когда мужчина ни на шаг от женщины, словно ниткой пришит к ее юбке. Правильно я говорю, Варя?
– Не знаю.
– Придет время – узнаешь. А тебе, Гена, это непростительно – неделю быть в Москве и ни с кем не повидаться.
Геннадий удивленно вскинул брови. С кем это он должен был повидаться?
– Можно подумать, что у тебя тут друзей нет.
А в самом деле, стоит подумать, есть ли у него здесь друзья. Товарищей по военному училищу приказ министра разбросал по всей стране. А кого из друзей детства, из школьных своих товарищей он хотел бы сейчас повидать? Да, пожалуй, лишь Юру Красильникова. «Только о чем мы с ним разговаривать будем? Он – о лошадиных клистирах, а я... Юра, конечно, чудак... И как это его угораздило на ветеринарный».
– Красильниковых ты встречаешь? – спросил Геннадий.
Антонина Мироновна поджала губы: какие, мол, Красильниковы? И тут же спохватилась:
– Юра раза два звонил, интересовался тобой.
– Поедем, Варя, на часок. Юра славный парень, тебе он понравится. И сестра у него твоих лет.
– Голова что-то болит, – сказала Варя, – а ты поезжай.
Странный ответ. Разве для этого необходимо ее разрешение? Конечно, он поедет к Юре.
– Да, да, – заторопилась Антонина Мироновна, – поезжай, Гена. Напрасно ты, Варя, не хочешь. Это вполне достойная семья. Гена, не забудь, передать от меня привет и наилучшие пожелания Глафире Ивановне, Леониду Семеновичу и Юре, а Машеньку поцелуй за меня в обе щечки.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
К сожалению, Юрия он дома не застал, оказалось, что Красильников-младший уехал в Монголию с научной экспедицией своего института изучать какую-то лошадиную болезнь. Зато Геннадия познакомили с новым членом семьи Красильниковых (Леонид Семенович так его и представил) – женихом Машеньки, студентом химико-технологического института, Славой Бадейкиным.
– Поздравляю тебя, Маша, желаю счастья, – сказал Геннадий. – И, кроме того, мама поручила мне расцеловать тебя в обе щечки.
Маша смутилась, потупилась и, подставив Геннадию внезапно похолодевшую щеку, успела шепнуть ему:
– Славочка у меня страшно ревнивый.
Она могла и не говорить об этом, и так было ясно, что Слава Бадейкин не в восторге от появления лейтенанта Громова. «Знаем этих друзей детства». А невинный поцелуй «по поручению» и вовсе привел ревнивца в ярость.
«Как смотрит! Еще зарежет меня по глупости», – едва сдерживая смех, подумал Геннадий.
Леонид Семенович налил в стаканы пиво.
– А ну, навались, ребята. За твое здоровье, Гена. Мы этим летом часто вспоминали тебя, беспокоились, как ты там, на юге. Тяжкое, наверно, у вас было лето?
– Тяжкое, – подтвердил Геннадий. – Особенно когда империалисты полезли в Ливан и Иорданию. Ощущение было такое, что мир висит на волоске и вот-вот вспыхнет война. Ну, мы, понятно, подтянулись, расправили плечи. Выглядело это, скажу я вам, Леонид Семенович, очень-внушительно, и поджигатели, понятно, задумались...
– При чем тут вы? – резко возразил Слава, жаждавший схватки с лейтенантом. – Битву за мир нынче летом выиграли наши дипломаты. А вы участвовали в этой большой дипломатической игре только в качестве кулака... Понадобилось стукнуть во время разговора по столу, вот вами и стукнули.
– Что-то вы путаете, – спокойно сказал Геннадий. – Если понадобится стучать, бить, ударять и тому подобное, то это будем делать мы, армия... Что значит – нами стукнули? Мы пешки, что ли, по-вашему?
– Должен вас огорчить, товарищ лейтенант, пешка и пехота – одного корня слова. Ну, это так сказать, филологическая сторона вопроса. А фактически, что такое пехота в наше время? Рудимент. Пережиток... Для чего она нужна? Главным образом для парадов. Но кого сейчас волнуют парады – это устаревшее зрелище? Могу еще допустить, что в «холодной войне» пехота имеет кое-какое значение. По принципу: чем больше пешек в игре, тем лучше. Но в «горячей войне» ей нечего делать, уважаемый пехотный офицер. Совершенно нечего делать. Стрелять ракетами, нажимать на кнопки будут инженеры, а не пехотинцы.
– Значит, все-таки люди?
– Люди.
– И за это спасибо. Я думал, вы скажете, что роботы с инженерным образованием.
Геннадий вообще терпеть не может доморощенных стратегов. «Попадись мне такой пижон во взвод, я бы ему показал, чем пахнет стратегия». А сейчас к тому же его не на шутку обидел выпад Бадейкина. Нет, не за себя обиделся Геннадий, за своих бойцов. Вспомнились ему дни и ночи, которые провел с ними в горах. Какие великолепные солдаты! Один Бражников чего стоит. Прирожденный воин. Только чересчур строптив. Ну ничего, обомнется.
Геннадий хотел вспомнить и остальных солдат своего взвода, но все они почему-то поразительно походили на Бражникова и лицом, и фигурой, и воинской выправкой. Даже этот растяпа Сафонов и болтливый, как сорока, Катанчик.
Ну что ж, один запомнился больше, другой меньше – не беда. «Вот послужу еще с ними и всех навсегда запомню». Да и то верно, на расстоянии всегда так – детали и частности не видны, а видишь только целое, всю картину. Зовется это целое и общее солдатом, армией, и это единственное, что Громов по-настоящему любит, чем больше всего дорожит и никому, никогда не позволит охаивать, тем более этому обалдевшему от любви и ревности Бадейкину. «Тоже мне военный гений нашелся, дать бы тебе кирку в руки, и долби скалу до кровавых мозолей, вот тогда бы ты понял, что такое солдат пехоты, тогда бы ты в ножки ему поклонился».
Все это Геннадий решил тотчас же высказать Бадейкину, конечно, не такими злыми словами и все же так, чтобы мальчишка зарубил это себе на носу. Но, взглянув на Славу, Геннадий понял, что разговаривать с ним сейчас бесполезно. «Ничего до него не дойдет. И все потому, что Маша села рядом с ним. Что ему теперь все стратегические проблемы! Какое ему дело до пехоты, до ракет и кнопок. Ничего не существует для него в эту минуту, кроме Маши. С каким обожанием смотрит он на нее, как верующий католик на мадонну. А она далеко не мадонна – не уродка, правда, но и не красавица, обыкновенная девушка Маша, да еще с нелегким характером, я-то ведь это знаю».
Когда Геннадий, бывало, читал о таком в книгах или видел подобное в кино, он обычно воспринимал это как красивую, приятную людям выдумку писателейи режиссеров. Но, оказывается, не выдумка это, а правда. «Факт налицо. Непонятно только, что люди находят в таком глупом состоянии? Нельзя же так терять себя из-за любви. А может, в этом и есть самое большое счастье – потерять себя, раствориться целиком, без остатка в любви к другому человеку? И может... очень может быть, что я, сам того не замечая, так же смотрю на Варю, как Слава Бадейкин смотрит на свою Машу. Нет, вряд ли. Во всяком случае, головы я никогда не теряю. Но видеть Варю мне всегда хочется. Всегда. И сейчас тоже очень хочется видеть ее. Какого же черта я оставил мою милую девочку одну за несколько часов до разлуки!»
Геннадий заторопился.
– Нет, нет, спасибо, Леонид Семенович, не наливайте мне больше. Я пойду. Да, сегодня уезжаю. Уже билет в кармане. Передайте привет Юре, когда он вернется из Монголии. До свидания, товарищ Бадейкин, будьте всегда счастливы.
2
Маша догнала Геннадия на лестнице. Взяла его под руку.
– Я немного провожу тебя, Гена.
– А Бадейкина своего не боишься?
– Боюсь, – призналась Маша, хотя по голосу чувствовалось, что не очень-то боится она своего ревнивого Бадейкина. – Но они с папой сели играть в шахматы, и Славочка про меня на целых два часа забудет. Ну и бог с ним, я не сержусь, надо же ему отдохнуть немного от меня.
– Ему от тебя, тебе от него?
– Почему он тебе не понравился, Гена? Ты просто не знаешь – Славочка изумительный человек. Таких, как он, на свете мало.
– В двух экземплярах изготовили, – пошутил Геннадий, – один для тебя, другой в качестве образца для будущих поколений.
– Не смейся, Гена. Нехорошо сейчас над нами смеяться.
– Не буду, Машенька.
– Конечно, это ужасно, что Славочка у меня такой ревнивый... А с другой стороны – если любит, должен ревновать. Как же иначе! Думаешь, я не ревнивая? Ого! Бывает, с ума схожу и голову теряю.
– Значит, любишь?
– Очень! Очень, очень! – серьезно сказала она и умолкла, как бы желая показать бессилие и никчемность слова перед тем огромным, что жило сейчас в ней. И Геннадий не сразу нашел, что сказать. В нем вдруг возникло щемящее чувство жалости к самому себе. Еще за минуту до этого ему казалось, что он обладает несметными богатствами, а сейчас он чувствовал себя нищим – человеком, которого ограбили в самом начале большого пути. Ну, если не ограбили, так обделили. Геннадию Громову ровным счетом ничего не дали, а Славе Бадейкину, например, и Маше Красильниковой – сказочные сокровища: радуйтесь, пользуйтесь. Им дано мучиться от ревности, терять голову и сходить с ума от любви. «А мне... Мне хорошо с Варей, но я ни разу ее не приревновал. И сердце мое всегда бьется ровно, спокойно. Презираю такое спокойствие и такое сердце. За что меня наказали?»
– Ты счастливая, Машенька, ты богатая.
Она подтвердила это кивком головы и крепко стиснула локоть Геннадия.
– Я потому догнала тебя, Гена... хочу спросить, только ты не смейся. Может, вопрос глупый, но я должна это знать. Ты служишь недалеко от границы, тебе оттуда виднее, чем нам. Скажи, Гена: они пойдут на нас войной?
– Боишься, Машенька?
– Нет, не боюсь. Если понадобится, я не хуже парней воевать буду. Веришь? Но я не хочу войны. И раньше не хотела, а теперь, когда встретила Славочку, просто ненавижу ее. На прошлой неделе Славочка мне предложение сделал. И родителям сказал, что мы поженимся. Никак не вспомню, что я ему ответила: да или нет. Но он и так знает, что я хочу быть его женой. Хочу, чтобы Славочка был моим мужем, чтобы мы долго-долго, до самой смерти жили безразлучно, вместе... И чтобы у нас были дети, красивые, похожие на Славочку. Счастья я хочу, Гена. А если война...
– Все-таки ты боишься, Маша.
– Ох, какой ты... непонятливый. Ничего я не боюсь – ни бога, ни черта, только неправды боюсь, обмана. Потому и спросила тебя...
– Видишь ли, Маша, поскольку это от нас не зависит, от меня лично и от моих бойцов...
– От вас многое зависит. На то вы там и поставлены, – убежденно и строго сказала Маша.
«Как требовательно она со мной говорила, – думал Геннадий, возвращаясь домой. – Ну что ж, это ее право. Ведь я, лейтенант Громов, тоже в ответе за счастье этой юной невесты из большого густонаселенного дома на улице Маросейке. Нам, военным, часто говорят: «Вы стоите на страже созидательного труда и счастья своего народа». Я и сам недавно говорил об этом на политзанятиях. Я еще, помню, сказал солдатам, что счастье народа – это расцвет родной земли, его успехи и победы в борьбе за построение коммунизма. Все это я правильно сказал солдатам. Но разве маленькое счастье Маши Красильниковой (почему маленькое? Это Маша маленькая, а счастья она достойна большого) отделимо от огромного всенародного счастья? Машино счастье. И Варино...
Варя!»
Геннадия обрадовало неожиданное открытие: он уже не может спокойно, без волнения, вспоминать и произносить это имя. Оно как волшебное слово из сказки, только вспомнишь его, только скажешь – и сразу открывается перед тобой что-то новое, неизведанное, прекрасное.
3
– Варя! – позвал Геннадий, едва войдя в дом.
– Я не обязана терпеть все ее наглые выходки. Я не обязана... – опережая все вопросы сына, воинственно закричала Антонина Мироновна.
– Где Варя?
– Я не нанималась к ней в сторожихи.
– Где Варя? Я тебя спрашиваю, мама, где Варя?
Что-то в голосе сына испугало Антонину Мироновну, и она тотчас же прекратила атаку и перешла к обороне.
– Ты не смеешь кричать на меня. Я ее не выгоняла. Она сама...
– Куда она ушла?
– Она сумасшедшая. Она уехала из Москвы к какой-то подруге.
Антонина Мироновна пыталась что-то объяснить Геннадию, но он уже ничего не слышал и ни слова не понял из того, что она говорила.
...Уехала. Уехала. Значит, я не дорог ей, значит, не любит. А как же я? До сих пор чувствовал себя добрым покровителем, чуть ли не благодетелем Вари. А оказалось, что это не так, оказалось, что он Варе вовсе не нужен, что она может жить без него. А он уже не может...
Поспешно одеваясь в передней, он слышал доносившийся как будто издалека, невнятный голос матери. Он с трудом догадался, что Антонина Мироновна рассказывает о том, как все это произошло, но опять-таки ни слова не понял. Да и зачем она это говорит? Какое это имеет сейчас значение?
...Напрасно Геннадий искал тогда Варю на всех московских вокзалах. Напрасно радиоузлы взывали: «Гражданка Игнатова Варвара Кузьминишна, просим вас зайти к дежурному по вокзалу. Просим зайти...» Напрасно. Вари нигде не было. Опоздал. Упустил. Свое счастье упустил.
Геннадий вернулся домой в полночь разбитый, усталый. Через час отходит его поезд. Не раздеваясь, стал укладывать чемодан. Геннадий старался не смотреть на мать. Оба молчали. И только лишь тогда, когда Геннадий уже стоял у дверей, Антонина Мироновна бросилась к сыну, схватила его за руку, заплакала:
– Прости меня, Гена. Ты мне только адрес ее сообщи, я сама... сама за ней поеду. Прости меня, сынок, я не знала, что ты ее так сильно любишь.
Геннадий хотел сказать что-то резкое, гневное, но удивился тому, как изменилась за эти несколько часов мать – перед ним была очень простая женщина, с немолодым, уставшим, испуганным, заплаканным лицом. И Геннадий молча шагнул за дверь.
Всю ночь он стоял в коридоре вагона, курил и, прижавшись горячим лбом к прохладному оконному стеклу, думал о Варе. И чем больше думал о ней, тем горше становилось на сердце. «Как плохо, что сейчас нет рядом со мной брата или друга, что вообще нет у меня товарища, с которым горе – полгоря, а радость – вдвойне радость». Ни матери, ни отцу, ни деду не мог бы Геннадий сейчас рассказать о муках своих. А вот Сергею Бражникову... ему бы Геннадий все открыл... «Как равный равному, как брату, как другу и товарищу. Он только кажется таким суровым и резким, Сергей Бражников. И ни о каком превосходстве надо мной он и не помышляет. Это я сам придумал из мнительности. Я уверен – он добрый и чуткий. И если мне удастся, я подружусь с ним... И все ему расскажу. Все, все. Я должен с ним поговорить, не то сердце не выдержит тяжести. Нет, нет, не думайте, это не слабость тянется к слабости, чтобы утешиться, это сила тянется к силе, чтобы стать еще сильнее».
