Текст книги "Солдат, сын солдата. Часы командарма"
Автор книги: Эммануил Фейгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
1
Это была для Григория Ивановича мучительная неделя, и началась она после тяжкого раздумья над письмом к генералу Громову.
Еще во время войны, когда Григорий Иванович выписывался из госпиталя, знаменитый профессор-медик, неистощимый балагур и шутник, открыл ему на прощание «секрет» долголетия. «Вы, старшина, до ста лет со своей контузией проживете, если, конечно, примете мой совет: плохо вам будет – улыбайтесь, еще хуже станет – тоже улыбайтесь. Словом, ни при каких обстоятельствах не волноваться. Обещаете?»
Ради шутки можно было дать профессору такое обещание. Но попробуй хотя бы день прожить без волнений. Не выйдет. Честное слово, не выйдет. Иной раз, конечно, по пустякам волнуешься, оглянешься потом, посмотришь с расстояния, и ясно становится, что можно было не портить себе кровь. Да только какая, скажите, это жизнь, если все отмеривать и отвешивать, тут уж наверняка самой скверной смертью помрешь – от скуки. Но на этот раз далеко не по пустякам взволновался Григорий Иванович. Глубоко задел его лейтенант Громов. А тут еще дети почему-то перестали писать. Что с ними там случилось? Так и вовсе потеряешь покой.
Каждую ночь теперь Григорию Ивановичу снилась война. Собственно говоря, не вся война, а лишь один ее миг.
Так отчетливо, во всех его деталях, Григорий Иванович не видел в действительной жизни ни одного боя, в котором приходилось ему участвовать. А сейчас во сне он увидел все так, словно у него появилась сотня глаз, а главное – увидел он то, что своими глазами вообще никогда не увидишь, – он увидел самого себя в бою.
Должно быть, происходило это в Германии, потому что лес, в котором шел бой, был какой-то чересчур аккуратный, подстриженный и прилизанный, какой-то не настоящий, будто нарисованный.
В жизни это было бы невозможно, но во сне Григорий Иванович одновременно видел всех бойцов своей роты. Он видел их глаза, их лица: у одних – искаженные яростью, у других – болью, у третьих – спокойные, умиротворенные. Эти уже были мертвы. Затем он увидел свое лицо – таким, каким оно было тогда: обветренное, еще молодое, с жесткой черной щетинкой на подбородке, с комком подсыхающей желтой глины на правой щеке. Но Григория Ивановича удивило и ужаснуло не лицо старшины Петрова – оно было обыкновенное, – а глаза. Он не подозревал, что у него даже в бою они могут быть такими. Они не горели, не сверкали, не метали молнии, словом, в них не было ничего из того, что обычно приписывают глазам разгоряченного боем воина. Наоборот, взгляд их был неподвижен, холоден, он не обжигал, а леденил, и именно этим, а не чем другим, они были в этот миг страшны, глаза старшины Петрова.
Зажав в руке гранату, старшина Петров бежал к увенчанному остроконечной башенкой домику. На карте домик этот назван охотничьим, но для Петрова – это огневая точка. За стенами домика укрылись фашисты с ручным пулеметом. Фашистов надо уничтожить.
Граната отворила старшине дверь, и он, не останавливаясь, перешагнул через порог. У самого входа, уткнувшись лицом в каменный пол, лежал немец с наголо обритой головой. Старшина носком сапога пошевелил его руку с растопыренными пальцами – этот готов.
Когда рассеялся дым и осела пыль, старшина увидел другого немца. Должно быть, залетная пуля сразила его еще в самом начале боя. Старшина быстро огляделся. Ничего подозрительного как будто нет. С врагами здесь покончено. И старшина, перешагнув через труп бритоголового, хотел выйти. Но когда он оказался в проеме дверей, что-то остановило его. Он не сразу понял, что произошло, а потому не испугался, но, когда понял, сердце его оборвалось и, сжавшись в комочек, полетело в какую-то бездонную черную пустоту. И тогда Григорий Иванович во второй раз увидел со стороны свое лицо таким, каким оно было в тот страшный миг. Сперва он увидел только губы – они жалко дрогнули и стали синеть.
Человек еще был жив, но губы уже умерли.
Потом Григорий Иванович увидел свои глаза. Они тоже умирали, и ничего уже нельзя было в них разглядеть, кроме тоски. Смертной тоски.
И Григорий Иванович удивился и ужаснулся не тому, что он умирает, а тому, что так малодушно встречает смерть. А то, что это была смерть – неотвратимая, неизбежная, старшина Петров не только знал, но и видел. Хотя что-то не позволяло ему обернуться, он все же ясно видел, словно у него были позади глаза, как бритоголовый приподнялся на локтях, взвел курок пистолета и прицелился старшине в затылок. Григорий Иванович не только слышал, но и видел, как выстрелил бритоголовый: из ствола пистолета вырвалось синеватое пламя, в центре которого отчетливо обозначилась пуля. Та самая пуля, которая его сейчас убьет. Он видел, как она летит, он слышал, как она летит, и он знал, что она вот сейчас ударит ему в затылок. Он зажмурил глаза, но, странное дело, удара не последовало. Сколько же ему еще осталось жить? Ведь он хорошо знает, что пуля летит быстро и что ударит она именно в то место, куда ее послали, – в затылок. Какая это нестерпимая мука – ждать удара. «Хотя бы скорее, хотя бы скорее, не то я умру раньше, чем долетит до меня пуля».
Но тут в Григории Ивановиче, который видел себя со стороны, все возмутилось. Он презирал сейчас человека, который, опустив безвольные, холодеющие руки, неподвижно застыл в проеме дверей. Только трус может так покорно ждать смерти. А Григорий Петров никогда не был трусом, не был и не будет. Так будь же мужчиной, старшина Петров, расправь плечи, солдат, собери последние силы и разорви липкую, омерзительную паутину страха, опутавшую тебя. Действуй, черт побери, действуй! Пригнись, и пуля обязательно пролетит мимо. Рванись вперед – только один шаг, и ты спасен. Ведь твои товарищи рядом. Ты слышишь их? Слышишь?
И старшина Петров услышал своих товарищей. Было похоже на то, что они уже закончили бой, так как стрельба прекратилась. Слышно, как отделенные скликают своих бойцов, слышно, как помкомвзвода Алешин зовет старшину. Хотелось отозваться: «Я здесь». Но голоса уже не было. Голос тоже умер. Потом послышались голоса совсем рядом, очень знакомые, родные голоса. Кто-то сказал: «Да не тронь его, видишь – мертвяк». – «А может, прикидывается? Я, брат, врагу и мертвому не верю». «А я поверил, – горько осуждая себя, подумал Григорий Иванович. – Поверил, и мне надо умереть, чтобы искупить свою вину, эту свою последнюю, непоправимую ошибку».
А мука, на которую обрекли его, все еще продолжалась. Пуля, предназначенная ему, все еще летела и никак не могла долететь. Так сколько же ему еще осталось жить? Мгновение? Ну что ж, он проживет это последнее мгновение своей жизни, как подобает человеку. Открыть глаза! Во что бы то ни стало открыть глаза! Окинуть прощальным взглядом все, что бесконечно дорого и любо ему: милые лица друзей и землю, политую их кровью, небо и солнце, траву и деревья, а там, если это так уж нужно смерти, пусть она закроет ему глаза навсегда, навеки. Сам же он этого теперь не сделает. Ни за что...
Григорий Иванович открыл глаза, потому что проснулся. Было очень темно, но это была уютная, домашняя темнота, наполненная жизнью. На тумбочке вразнобой тикали будильник и карманные часы, незлобиво, по-стариковски ворчала водопроводная труба, остывая, потрескивала батарея парового отопления, а в коридоре послышались чьи-то торопливые шаги.
Но Григорий Иванович не сразу во все это поверил. Некоторое время он все еще находился во власти мучительного сновидения. «Надо вырваться из этого тягостного плена. Надо». Григорий Иванович резко приподнялся, но тут же со стоном свалился на подушку – такая злая боль внезапно возникла в затылке.
«Больно оттого, что я неудобно лежал, – подумал Григорий Иванович. – А сон этот... Экая все-таки неразбериха может присниться». Правда, бой у охотничьего домика был. Сейчас старшина ясно вспомнил этот полузабытый бой и мог бы даже назвать дату и час, соседа слева и соседа справа, численность противника, его и наши потери. Но бритоголовый гитлеровский пулеметчик, убитый осколком гранаты, был бесповоротно мертв и стрелять уже никак не мог. Это Григорий Иванович помнил точно.
2
День прошел скверно. Все не ладилось сегодня у Григория Ивановича, все раздражало его. Утром он долго распекал дневального. Потом пожалел об этом. «Микешин солдат понятливый, исполнительный, и не следовало на него голос повышать. И на вещевом складе не нужно было начинать спор из-за одного полотенца. Мелочи все это, пустяки, полотенце потом нашли, а настроение и себе, и людям испортил».
К вечеру Григорий Иванович почувствовал себя совсем плохо. А тут, как назло, пришел в роту старший лейтенант Гришин. Сказал, что уволился из армии, сдает клуб новому начальнику и просит вернуть ему два комплекта шахмат.
– Как это вернуть? – нахмурился старшина.
– А так. Это клубное имущество.
– Ничего подобного, – вспылил Григорий Иванович. – Шахматы наши. Я сам их на роту выписывал.
Григорий Иванович едва дождался вечера, но, когда остался один в своей комнатенке, ему стало еще хуже, еще тоскливей. Он долго не ложился спать, боялся, что во сне ему снова привидится война. И наверное, потому, что он так не хотел этого, ему опять приснился все тот же сон. Сон этот прилип к нему. Изменялись в нем только некоторые частности: освещение, позы убитых, размер и форма каменных плит, из которых были сложены стены охотничьего домика, но финал оставался неизменным: бритоголовый фашист стрелял ему в затылок, и пуля все летела и никак не могла долететь до цели.
Теперь Григорий Иванович знал точно: пришла беда. И не потому он знал это так точно, что мучил его навязчивый дурной сон. Он не суеверная баба, чтобы придавать значение такой чепухе. У беды, нагрянувшей на Григория Ивановича, были совершенно реальные признаки: неотступная боль в затылке, шум в голове, внезапные затемнения в глазах и нарастающая раздражительность, которую все труднее и труднее сдерживать.
Григорий Иванович понимал: надо немедленно обратиться к врачу, но он страшился этого. Ведь ему заранее известно, что скажут медики: вам пора на пенсию, скажут они, пора на покой, товарищ старшина. И лечиться обязательно нужно. Вот что они скажут.
Нет, к врачам он не пойдет. Он пойдет к Аникину. Это друг, самый близкий человек. Почти всю войну вместе прошли. «Расскажу ему все, может, легче мне станет».
3
Чтобы попасть к замполиту Аникину, нужно пройти по коридору, устланному ковровой дорожкой. Шагов почти не слышно, но зато Григорий Иванович отчетливо слышит гулкие удары своего сердца... Плохо Григорию Ивановичу. Вовсе расклеился человек. И голова болит. И сердце вот... «Может, не идти сегодня к Аникину, может, лучше вернуться домой и полежать?»
По обеим сторонам коридора – учебные классы. Сквозняк немного приоткрыл одну из дверей. Слышно, как курсант полковой школы отвечает урок: «В минувшую войну...»
«Ничего вы, милые мои, не знаете, – с тоской подумал Григорий Иванович. – Для вас война уже давно кончилась. А я один сейчас иду по войне, и, видно, никогда не дойти мне до ее конца. Все еще дымится в руке бритоголового фашиста пистолет. Все еще летит и никак не может долететь до цели предназначенная мне пуля. И так тяжко ожидание неминуемого удара. Такая ужасная боль в сердце. И сил уже нет, ноги не держат. Лучше всего сесть вот здесь на пол, нет, еще лучше лечь, вытянуться и заснуть. Тогда не будет боли в сердце, и вообще ничего не будет. И все-таки я должен куда-то идти. Но куда?»
Григорий Иванович последним усилием напряг свою память, пытаясь вспомнить что-то крайне важное. И вспомнил: он идет к Аникину, к боевому другу. Обязательно надо ему поговорить с Аникиным. Сегодня. Откладывать нельзя. «Это недалеко. Тут же в коридоре. Десять шагов, не больше. Я должен дойти. У замполита всегда люди. И мне станет легче».
Лесной зверь, когда на него нагрянет страх или боль, забирается подальше, в самую глухомань, в чащобу. Ему неоткуда ждать помощи и сочувствия. Он зверь и живет среди зверей. Человек же в таких случаях тянется к себе подобным. И, повинуясь этой неодолимой тяге, Григорий Иванович не упал и не лег на пол.
Ему надо дойти.
Внезапно стало совсем темно. Григорий Иванович не был уверен, что это погасли электролампочки, ввинченные в потолок коридора. «Нет, скорее всего это погас свет в моих глазах».
В темноте коридор стал путем через пустыню, путем, который никуда не ведет, потому что в пустыне нет никаких ориентиров, нет ни юга, ни севера, ни востока, ни запада... Окутанная зловещим мраком пустыня, где так легко затеряться человеку, когда у него нет сил, когда он болен...
«Но я должен.... И я дойду...»
Григорий Иванович ощупью нашел нужную дверь, нажал на нее плечом и, когда она распахнулась, с радостью увидел свет. Он струился из небольшого окна, веселый, живой свет. И старшина потянулся к нему, к своей спасительной надежде на жизнь, на избавление от мук, всем существом потянулся. Но тут его наконец настигла пуля, много лет назад выпущенная из вороненого вражеского пистолета. Короткий, оглушительный удар в затылок. Вспышка ослепительного света, и снова кромешная тьма. Мгновенная, все поглощающая боль, и внезапное, почти сладостное чувство облегчения...
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
1
Вася Катанчик любит пересказывать товарищам содержание прочитанных книг. Что в этих пересказах принадлежит авторам, а что Катанчику, установить довольно трудно. Вася человек увлекающийся и иной раз так нафантазирует, так «поправит» писателя, что тот, бедняга, пожалуй, и не узнал бы свое творение. В слушателях у Васи, понятно, недостатка нет, но он сам немало удивился, когда среди них оказался Саша Сафонов. Катанчику это польстило. Еще бы! Сашок и сам начитан немало, а тут битый час слушает без насмешек и без подначек. По всему видать, увлечен, как и все другие. «А что, чем черт не шутит, может, у меня и в самом деле талант, – подумал Катанчик. – Но какой? Писательский? Нет, сидеть за столом и писать – это не по мне. Вот сцена – другое дело. Или еще лучше: «Василий Катанчик, мастер художественного чтения». Тут тебе и аплодисменты, тут тебе и цветы, и девчонки с тебя глаз не сводят. И все это, как говорится, не отходя от кассы. Шик, блеск, красота».
Вдохновленный столь заманчивой перспективой, Катанчик развернул перед слушателями такую потрясающую любовную историю, что у некоторых ребят дыхание перехватило. Правда, у истории этой был один небольшой порок: в книге, которую пересказывал будущий «мастер художественного чтения», она почему-то полностью отсутствовала.
... – Как вы помните, ребята, ее, медсестричку эту Светлану, в том геройском танковом полку Недотрогой называли, – рассказывал Катанчик, окончательно позабыв о книге и о том, что героиня ее, Светлана, вовсе была не медсестрой, а учительницей, женой одного из танкистов. – Красота ее многих тревожила. Замечательные парни сохли и страдали по красивой сестричке Светлане. Но она и на дальнюю дистанцию к себе никого не подпускала. Неприступный укрепрайон – и только. И уже под самый конец войны нашелся один солдатик, с виду он ничем не отличался, без ярких красок человек, и биография у него была нельзя сказать чтоб очень геройская. Но только появился он в полку и с ходу Недотрогу покорил. А чем покорил? Кто его знает! Это дело таинственное. Одно только известно: как встретились они – Светлана и паренек этот, так судьба их в тот же момент и решилась.
– Так вот сразу? С первой встречи? – спросил Саша.
Катанчик понимающе усмехнулся.
– Выходит, что так – любовь с первого взгляда. А у вас, как я разумею, товарищ Сафонов, особый интерес к таким делам.
Смущенный Саша ничего не ответил. Только покраснел. Да, у него особый интерес к таким делам. С некоторых пор ему кажется, что он влюбился, и вот именно таким образом влюбился – с первой встречи, с первого взгляда.
2
Спросите Сашу: какого цвета глаза у девушки Ирины, какие у нее волосы, губы, в какое платье она вчера была одета, и он только руками разведет, потому что ничего этого не запомнил. Много раз, просыпаясь утром, он пытался представить себе лицо Ирины, но, к удивлению своему, не мог его вспомнить. Как будто Ирина безликая, как будто она и вовсе не существует.
Конечно, если строго судить, так это мало похоже на любовь. У нее обычно сверхзоркое зрение и сверхотличная память. Наверно, ошибается Саша – это у него скорее всего потребность любви, желание любви, а не сама любовь.
Очень может быть, что ошибается Саша. Вероятней всего – ошибается. Но сам он... во всяком случае, в стихах своих Саша пишет, что любит Ирину безумно, безмерно, безгранично, беззаветно, что отныне и часа не может прожить без нее...
Саше казалось, что слова его стихов полны огня, что они добела раскалены страстью. Но Сережа, которому он сказал об этом, только посмеялся:
– Добела, говоришь, раскалены? Как же они не сожгли еще, не превратили в пепел бумагу, на которой написаны?
Саша не обиделся. Насмешки друга сейчас не трогали его. Он был полностью поглощен чудесным занятием – сочинением стихов о любви. Настолько поглощен и увлечен этим, что, когда представлялась возможность увидеться с Ириной, он не без труда отрывался от стихов, хотя даже самому себе он ни за что не признался бы сейчас в том, что наедине с тетрадью ему гораздо интереснее, чем наедине с девушкой. А так оно и было. Поэтому каждый раз, собираясь на свидание с Ириной, Саша начинал упрашивать Сергея пойти с ним.
– Да что ты все меня тащишь? – говорил Сергей. В таких делах, Саша, третий – лишний.
– Глупости говоришь, – возмущался Саша. – Какие у меня особые дела! Просто втроем как-то веселее, потому и зову тебя. Кроме того, Ирина всегда радуется, когда ты приходишь. Даже больше, чем мне, радуется.
– Ну, это ты, братец, совсем заврался, – почему-то сердился Сергей, но в конце концов уступал Саше.
– Черт с тобой, пошли, раз ты такой мямля, раз тебя надо за руку водить на свидание с девушкой.
Сережа искренне думал, что Саша просто робеет перед Ириной, и удивлялся этому: «Она такая общительная, хорошая, с ней так легко, чего же тут робеть?» Сам он чувствовал себя очень хорошо в обществе Ирины: «Она умница, с ней о чем хочешь можно говорить, все поймет. А Саша зря перед ней выкаблучивается. Ну чего ради он этакого равнодушного телятю из себя разыгрывает? Ох, Саша, смотри, переиграешь, явится какой-нибудь лихой разлучник и уведет от тебя Ирину. Что тогда запоешь?»
Мысль, что таким лихим разлучником может оказаться он сам, Сереже и в голову не приходила. Да, ему нравилась Ирина, и, не в пример Саше, он помнил и знал каждую черточку ее лица. Он слово в слово мог повторить все сказанное ею с первого часа знакомства.
Сережа думал об Ирине часто, тепло, с нежностью думал, но эти мысли не пугали его, так как он не подозревал даже, что это рождается большое чувство. «Что вы, что вы! Об этом даже помыслить невозможно, ведь Ирина Сашина девушка».
3
На этот раз, увидев, что Саша и не думает увольняться в город, Сережа напомнил ему:
– Саш, ты ведь обещал Ирине пойти сегодня в кино.
– Это ты ей обещал.
– Я?!
– Ну, ладно, не сердись, мы оба обещали. Что ж, пойдем. Только если бы ты знал, Сережа, как мне не хочется сегодня никуда идти. Не знаю, как тебе, а мне иной раз вот так, позарез, нужно уединение. Тем более когда живешь в казарме, когда день и ночь на людях. Человеку, по-моему, крайне необходимо хотя бы изредка оставаться наедине с самим собой, со своими мыслями, иначе он думать разучится. А ты говоришь – пойдем в кино.
– Да не я говорю. Мне что: вырой себе берлогу и живи в ней один, без людей.
– Так! Вступление сделано, – рассмеялся Саша. – Сейчас опять начнешь костить мой закоренелый, преступный индивидуализм... Лучше пойдем.
Сережа ничего не сказал. А что он мог сказать? И так уж получается, что он стремится к Ирине сильнее, чем влюбленный в нее Саша. «Влюбленный? Разве... Но думать об этом нельзя. Не сметь! Сама мысль об этом равносильна предательству».
...Ирина ждала их, как условились, у входа в книжный магазин, где она работала продавщицей. Не ведая еще, что она по неписаному, по незыблемому праву уже является чьей-то девушкой, ничего не зная еще о пылких любовных стихах Саши Сафонова, Ирина относилась к обоим друзьям одинаково. Во всяком случае, старалась так к ним относиться. Конечно, очень может быть, что это только невинная девичья хитрость. Наверное, один из парней нравится ей больше, другой меньше. Это так естественно. Наверное, сердце ее сделало уже выбор. Знать бы, кто он, счастливый Иринин избранник. Саше Сафонову, вероятно, кажется, будто это он. А Сереже...
– Как славно, что вы пришли, ребята, – сказала Ирина, протягивая товарищам сразу обе руки. – Но в кино мне не хочется. Картина, говорят, скучная, неинтересная. Давайте лучше погуляем, а потом пойдем во Дворец культуры, там, кажется, будут танцы.
Они успели привыкнуть к таким прогулкам втроем. У них уже был излюбленный маршрут в старом городском парке. И обычно... Но Саша сегодня был необычным.
– В парке сейчас мрачно и сыро. Побродим лучше по улицам, – сказал Саша.
С ним без спора согласились, но Саша не удовлетворился этим. Подыскивая самые ядовитые слова, он стал поносить бесцельное хождение по улицам. «Шатаемся как неприкаянные».
«Что это с ним сегодня, какая муха его укусила? – недоуменно подумал Сережа. – Ворчит, огрызается. Может, ревнует? Так напрасно. Я ему был и буду верным другом».
– У тебя сегодня плохое настроение, Саша, – заметила Ирина.
– Ничего подобного, очень хорошее настроение, – сказал Саша. И сказал неправду. Настроение у него было сейчас прескверное. Вот будто кто-то сразу, одним движением открыл ему глаза, и Саша вдруг увидел, что никакой любви к Ирине у него нет. А ложь, даже невысказанная, противна такому бесхитростному, честному человеку, как Саша Сафонов. Даже невысказанная. А он целую тетрадь исписал. «Какой стыд! Надо сейчас же уничтожить эти лживые стихи. Сейчас же».
– Извините меня, друзья, – сбивчиво и виновато сказал Саша. – Но я забыл... У меня срочное дело. Я должен вернуться в казарму. Нет, нет, ты оставайся, Сережа, я один...
Его уход был очень похож на бегство, и его друзья долго смотрели ему вслед, ничего не понимая, а когда наконец поняли, взглянули друг на друга и расхохотались. Спросите у них сейчас, почему они смеются, и они, пожалуй, ничего не смогут вам ответить. Просто так смеются. Потому что вдруг легко и хорошо стало. Просто так.
– Мы еще долго будем стоять? – спросила Ирина.
Сережа взял девушку под руку и, все еще смеясь, подумал как о чем-то несомненно справедливом: «Третий в таком деле лишний. И третий ушел».
