Текст книги "Солдат, сын солдата. Часы командарма"

Автор книги: Эммануил Фейгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

В августе девятнадцатого года отряд Синельникова был пополнен людьми, вооружением, строевыми и обозными конями и переименован в кавбригаду особого назначения. Назначение же состояло в том, чтобы в наикратчайший срок ликвидировать бандитские шайки, разбойничавшие в тылу Красной Армии. Борьба с этими бандами была трудной и кровавой и потребовала немало жертв. Как-то одна из банд захватила уездный город. И, как бывало уже неоднократно, Леню Борисова послали туда в разведку. Только на этот раз одного – Алексей Чугунов тоже было попросился, но Синельников ответил коротко: «Отвяжись!», и Чугунов понял, – значит, так нужно, чтобы Борисов пошел один.

– Через недельку увидимся, – весело сказал Борисов, прощаясь с Чугуновым. – А почитать без меня захочешь – сундучок мой с книгами в обозе. Бери, какая понравится. И вообще, в случае чего, они твои.

Чугунов нахмурился. Борисов рассмеялся и хлопнул его по плечу:

– Ну и суеверный же ты, Алеша. Ладно, вношу поправку: считай, что книги в сундучке мои и твои, что это наши общие книги.

Из этой разведки красноармеец Борисов не вернулся. Когда после ожесточенного боя красные эскадроны ворвались на рассвете в город, Чугунов один из первых увидел Леню Борисова: бандиты повесили его на фонарном столбе у вокзала, прикрепив на груди дощечку с надписью: «Большевистский шпион». Чугунов саблей разрубил веревку, подхватил уже остывшее тело Борисова, положил поперек седла и, глотая слезы, сказал:

– Прощай, товарищ!

Леню Борисова похоронили вместе с другими его товарищами, павшими в бою за освобождение этого города, на центральной его площади, в братской могиле.

После похорон Чугунов сходил в обоз и взял у повозочного Фокина сундучок Борисова. В казарме, отведенной эскадрону, шла чистка и уборка. Чугунов нашел полупустую каптерку и принялся разбирать оставленные ему в наследство книги. Их было не очень много. Некоторые Чугунов уже прочитал, другие решил прочитать, когда чуть посвободнее станет, но одну отложил в сторону. «Этой займусь в первую очередь, – подумал он. – Без нее морским капитаном не станешь».

Книга эта была самоучителем английского языка. Чугунов раскрыл ее на первой странице и зажал ладонями уши – в казарме вовсю шумела братва. Прочитав первую страницу, Чугунов вздохнул – ему сразу стало ясно, за какое неимоверно трудное дело он взялся.

Слух о красноармейце Чугунове, который еще недавно не умел читать по-русски, а сейчас и по-английски шпарит вовсю, дошел до самого командарма Буденного. Командарм выразил желание повидать талантливого самоучку, но тут начались жаркие бои за Крым, и встреча тогда так и не состоялась.

Однако вскоре после того, как черного барона Врангеля вышвырнули из Крыма, Семен Михайлович вспомнил о Чугунове и велел политотдельцам, если парень жив и здоров, вызвать его.

– Проэкзаменуйте его, – сказал командарм, – и коли слух о талантах бойца – не сказка, тогда подумаем, как с ним быть дальше.

Экзаменовал Чугунова уже немолодой инструктор политотдела Перфильев.

На другой день Чугунова вызвали к командарму. Первым вошел к нему Перфильев, минут через десять позвали Чугунова. Он громко и отчетливо, как учил его перед отъездом комэск Лебеденко, доложил о себе командарму.

– Вот это голосок! – сказал командарм. – И что-то он мне знаком, твой голос. – Командарм лукаво усмехнулся. Одними глазами. – Это не ты, часом, громче всех кричал в последней атаке «Даешь Крым!»?

Чугунов понял, что командарм шутит, но ответил серьезно:

– Никак нет, товарищ командарм. Я, когда в атаку хожу, молчу. Зубы стисну и молчу. Потому что у меня от злости на контриков скулы сводит.

– Ясно, – понимающе сказал командарм. – А может, и кричишь, да сам не слышишь – в бою такое бывает. Ну, а как тебе Крым показался?

– Хорошее место, товарищ командарм, жить можно.

– Море тут очень красивое, – сказал командарм. – Глядишь и не наглядишься.

Конечно, Алеше хотелось рассказать командарму о море и о том, как мечтали они с Борисовым стать капитанами. И много еще он мог бы рассказать командарму. Но его предупредили, чтобы он поменьше болтал, чтоб только отвечал на вопросы, потому что у командарма дел невпроворот и каждая секунда на счету, и Алеша сказал только о том, что, когда наступит окончательный мир, он пойдет учиться на капитана. Для того он и английский выучил.

– Еще не выучил, а только учишь, – поправил его Перфильев.

Чугунов сразу поскучнел.

– Еще учу, – нехотя согласился он.

– Вот и замечательно, что учишь, – одобрил командарм. – Правда, товарищ Перфильев считает, что тебя пока ни один англичанин не поймет.

– Это почему же?

– Объясните ему, товарищ Перфильев.

– Я уже докладывал товарищу командарму, что в английском языке крайне важно правильное произношение.

– А у меня правильное, – рассердился Чугунов. – Я все, как в книге сказано, заучиваю!

– По самоучителю трудно, почти невозможно научиться правильному произношению. Самоучитель только для начала хорош. А сейчас нужен тебе настоящий учитель.

– Вот мы и решили послать тебя учиться, товарищ Чугунов, – сказал командарм. – Поедешь в Москву, а мы напишем наркомпросу товарищу Луначарскому, пусть он определит тебя куда следует.

– А когда ехать, товарищ командарм?

– А хоть завтра.

– Нет, завтра не могу, товарищ командарм! Ни завтра, ни послезавтра. Ребята сказывают, что война еще не кончилась, что скоро еще новый фронт будет.

– Ребята сказывают, – рассмеялся командарм. – Ребята у нас молодцы – все на свете знают. Но я тебе вот что скажу, Чугунов, будет еще фронт или не будет, мы с войной уже как-нибудь без тебя управимся. А для тебя сейчас важнее фронта нет как учение. И это не я, Буденный, тебе говорю. Это сам товарищ Ленин тебе говорит. Ты ведь комсомолец?

– Так точно, товарищ командарм, комсомолец.

– Так вот, товарищ Ленин и поставил перед вами, комсомольцами, задачу: учиться, учиться и еще раз учиться. Новое общество, говорит он, можно создать только на основе современного образования. А без этого коммунизм остается только пожеланием. Понял, Чугунов? Только пожеланием. А что это значит? Это значит, что вся наша борьба, вся кровь наших товарищей пойдет насмарку, если вы, молодые, не захотите учиться. Так никакого отступления с этого нового фронта, товарищ Чугунов. Назад ни шагу. Биться насмерть. И как ты сам сказал: стиснуть зубы – и только вперед. Ясно?

– Ясно, товарищ командарм.

– Вот и отлично. Значит, решили, поедешь в Москву. В политотделе тебе все оформят как надо. А чтобы ты не думал, что мы про твои боевые дела забыли, вот тебе в награду именные часы. За революционную сознательность и храбрость. За то, что вместе с нами Врангеля в море сбросил. Бери и пользуйся на здоровье. Ты не смотри, что они вроде неказистые. Это хорошие часы, я по этим часам почти год провоевал. И ничего, ни разу не подвели.

15

Голос Зинаиды Николаевны неожиданно исчез, и Гриша встревожился: а вдруг где-то оборвался провод, где-то буря повалила столбы, где-то кому-то срочно, сверхсрочно понадобилась линия, и телефонистки, сразу все телефонистки, на всем пространстве от Куры до Волги, не задумываясь, разъединили его с матерью... А ведь он ничего еще не успел сказать ей и ни о чем не успел спросить – и сразу молчание.

– Что ты молчишь, мам, что же ты молчишь? – отчаянно закричал он в трубку.

– А я не молчу, сынок. Я просто еще не отдышалась. Вот слышишь, как дышу?

– Слышу.

За тысячи с лишним километров Гриша услышал, как тяжело, прерывисто она дышит, и сказал с мягкой укоризной, как прежде, пожалуй, и не говорил:

– Ну как же так, мама! Наверно, лифта не дождалась?

– Не дождалась, сынок, это верно, не дождалась. Стучит Надежда Андреевна, говорит – тебя к телефону. Междугородная! Еще что-то говорит, а я ничего не соображаю, и по лестнице. Бегу, и соседка за мной бежит. Так и отмахали вперегонки четыре этажа в гору... А как голос твой услышала – даже не поверила... Обомлела как-то и ушам своим не верю.

– И мне еще не верится, что я слышу тебя... А ведь это, оказывается, совсем несложно. Как это я раньше не сообразил, что так просто могу поговорить с тобой... Ты говори, мама, говори... Скажи какую-нибудь длинную-предлинную фразу... Ну, самую длинную-предлинную.

Зинаида Николаевна рассмеялась. Когда это сын так открыто говорил, что любит ее, что скучает? Лет до восьми еще говорил, до восьми мальчишки еще говорят об этом матерям, а потом – ни разу, нет, ни разу она не слышала от него ничего подобного.

– Почему ты смеешься, мама?

– От радости, сынок. Испугалась я поначалу-то, а теперь вот радуюсь. Значит, у тебя все в порядке, Гришенька? Ты, смотри, от матери ничего не скрывай.

– А что скрывать, мама? У меня все в порядке. И даже две благодарности имею: одну – за караульную службу, другую – за стрельбу. И вообще настроение у меня отличное, а вчера, когда письмо от Алексея Петровича получил...

– Значит, написал все-таки?

– А ты как думала... Он же обещал тебе, что напишет, вот и написал.

– Да-да, конечно, и я не сомневалась, что он напишет. И что же он написал тебе?

– Очень хорошее письмо, мама... Умное, душевное такое. Как товарищу мне написал. Ну так, будто мы с ним однополчане.

– А он по-другому и не мог написать, Гриша. Он ведь такой человек... такой человек, – вдруг задохнувшись, сказала Зинаида Николаевна, и, хотя она и на этот раз ни словом не обмолвилась о своем чувстве к Алексею Петровичу, ее взрослый, ее мужающий сын неожиданно сам отчетливо понял, что мать говорит ему о любви.

Если бы Зинаида Николаевна знала, какой высокий образец чувства явила она сыну, она все бы ему рассказала, все без утайки, потому что сыну своему она желала только добра. А любовь ее к Алексею Петровичу, даже неразделенная, безответная, безнадежная, была добром. Добром и счастьем. Только матери редко говорят о таком с сыновьями.

– Спасибо тебе, мама, – сказал Гриша.

– За что, сынок?

– За все... За то, что ты у меня такая.

– И тебе спасибо, сынок... Но может, тебе все-таки что-нибудь требуется? Ты скажи, не стесняйся, а то прервут, и я так и не узнаю.

– Не прервут. И мне ничего не надо, мама, у меня тут все есть, что нужно. Вот только учебники – я тебе на днях список послал. Ты по этому списку отбери их в шкафу и пошли мне. И прежде всего математику, физику, химию, – сказал Гриша, и Зинаида Николаевна повторила вслед за ним – математика, физика, химия, – это то, чем Гриша пренебрегал в школе. И мать доводил до слез, и себе немало попортил нервов.

– Готовиться будешь? – спросила мать.

– Попробую горку одолеть, – сказал Гриша.

– В политехнический?

– Нет, мама, в военное училище.

– Ты это твердо решил? – спросила мать.

– Твердо. И самому хочется. И надо. Ты же видишь, что кругом происходит.

– Вижу. И все-таки еще подумай. Твой отец слесарем был. И отец твоего отца тоже слесарничал. И другой твой дед, отец мой, тоже с металлом имел дело. Вот я и думала, что ты по металлической части пойдешь.

– А как же иначе, мама. Обязательно по металлической части пойду. Металла теперь в армии сколько угодно. Всякого металла. Но что ты молчишь, мама, разве я неправильно решил?

Он чувствовал, что мать колеблется. И по тому, как она молчит в этот миг, он понял, что ей страшно отпустить его навсегда в грозный мир оружия. Страшно, потому что она мать.

– Я тебя очень прошу, мама, не отговаривай меня. У нас же с тобой совесть есть. И я все по совести решил.

– Хорошо, сынок, тебе жить – тебе и решать, как жить, – сказала Зинаида Николаевна. – Учебники я тебе завтра же пошлю... Но боюсь, трудно тебе будет сейчас заниматься... Все-таки не дома, и служба.

– Об этом не беспокойся, мама, с этим я справлюсь. У нас многие ребята служат и занимаются. И не только ребята – у меня тут знакомая девушка есть, так она работает и учится. И представь себе, на «отлично» учится.

– Вот ты какой, – сказала Зинаида Николаевна. – Уже успел девушкой обзавестись, а матери – ни слова.

– Так нечего еще говорить, мама... Правда, мы с ней славно дружим, она очень хороший товарищ.

– Понимаю, понимаю, – сказала Зинаида Николаевна. – А как ее зовут, твою знакомую?

– Анукой, а по-нашему – Аннушкой.

– Аннушкой? Хорошее имя Аннушка, – сказала Зинаида Николаевна. – Ну, раз так, передай ей привет от меня.

– Спасибо, мама, передам.

...На улице дождь вперемешку со снегом, и сквозь мокрые стекла Аннушкиного киоска ничего нельзя разглядеть. Гриша постучал в окошко.

– Выгляни, красавица!

– Заходи, погрейся, – сказала Анука.

В киоске почти как на улице, но на электрической плитке чайник.

– Чаем угостишь?

– Угощу.

– А я хотел тебя сегодня в кино пригласить, да не выйдет. Весь свой капитал на междугородной оставил. Неожиданно удалось с матерью поговорить. И представь себе, сразу дали – минут десять ждал, не больше.

– Мама твоя, надеюсь, здорова?

– Да, здорова. И просила тебе привет передать.

– Мне?!

Он еще не видел Ануку такой. Она будто вспыхнула вся, и казалось, что щеки ее вот-вот сгорят дотла.

«Ну что ты, что ты», – хотел успокоить ее Гриша, но ничего не сказал, потому что неожиданно обрадовался ее смущению.

* * *

Настил наблюдательной вышки поскрипывает под ногами. А если ступать тверже, то кажется, что это звенят сухие, насквозь пронизанные свирепым январским морозом доски. «Вот тебе и солнечный юг, – думает часовой Григорий Яранцев, – внизу, наверное, потеплее, а здесь, на высоте тысяча сто метров, морозище, какой и на Волге у нас нечасто бывает. А снегу навалило! Куда ни глянешь – снег. И, должно быть, поэтому такая тишина стоит вокруг. И если не шагать по настилу, если остановиться – то слышно, как стучат часы. И не только новенькие, наручные, знаменитой московской фирмы, но и те, что лежат в нагрудном кармане под шинелью и овчинным тулупом. Да, они хорошо слышны, те старые часы. И голос у них, несмотря на годы, еще молодой, отчетливый и чистый. Хороший голос».

...Позавчера на открытом комсомольском собрании старший лейтенант Цапренко с разрешения Яранцева прочитал вслух письмо Чугунова. А после этого ребята попросили Гришу показать им часы.

Грише надолго запомнилось, как смотрели его товарищи, его сверстники на эти часы – сам он, надо признаться, прежде так на них не смотрел... Знал, что это реликвия, уважал как реликвию, но, поскольку он сам никогда с реликвиями дела не имел, он как-то не представлял себе, что они могут существовать вне музея, что они способны оказать влияние на судьбу, на жизнь какого-нибудь отдельного человека. «А вот, оказывается, могут. Еще как могут», – подумал Гриша, и ему вдруг захотелось как-то по-новому, теми и уже не теми глазами, спокойно, ни от кого не таясь, разглядеть необычайный подарок.

Гриша снял варежку и, немного согрев дыханием пальцы, достал из нагрудного кармана часы командарма.

Теперь их голос зазвучал еще громче, еще моложе и отчетливее. Григорий Яранцев открыл крышку и в который уже раз прочитал надпись на ней: «За революционную сознательность и храбрость». А затем сверил часы командарма со своими наручными.

Они шли стрелка к стрелке, шаг в шаг, минута в минуту, секунда в секунду, старые часы командарма, по которым полвека назад начинались атаки его прославленных на весь мир полков, и новые, только-только начавшие свою службу Времени часы Григория Яранцева, солдата одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года призыва.

Тбилиси, 1969 г.