Текст книги "Солдат, сын солдата. Часы командарма"
Автор книги: Эммануил Фейгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
1
Разговор, которого так сильно желал Геннадий, не состоялся. Говорил только Бражников, а Громову волей-неволей пришлось помолчать.
Вначале Геннадия не очень интересовало и волновало это собрание. До той поры не интересовало, пока не услышал он своего имени. Он так и не запомнил, кто назвал его, когда началось выдвижение кандидатов в бюро.
Геннадий слишком поздно сообразил, что надо было с достоинством отказаться от такой чести. «Благодарю, товарищи, но я недавно в вашем коллективе. Прошу дать мне возможность сначала проявить себя». Только самоотвод мог спасти его. А он поддался слабости. «Черт меня побери, как же я мог так сплоховать! На что я рассчитывал, самонадеянный глупец?»
Но эти здравые мысли пришли потом. А вначале была только тщеславная радость: «Заметили, выдвигают. Ну что ж, на меня можно положиться». Оказывается, лейтенант Саврасов высокого мнения о лейтенанте Громове. Он горячо рекомендует товарища Громова в состав нового бюро. Хорошую, убедительную речь произнес по этому поводу лейтенант Саврасов.
– Может, кто из второго взвода хочет выступить? – спросил председатель.
Молчание.
– Я говорю, может, кто из сослуживцев товарища Громова желает?
Странное молчание. Ох, не нравится Геннадию эта недобрая тишина. Ничего хорошего она не сулит. И еще больше не нравится Геннадию настойчивость председателя. Ну чего он хочет? Большинство выдвинутых кандидатур вообще не обсуждалось. А тут, видите ли, для чего-то понадобилось всестороннее обсуждение, парламентские дебаты почему-то захотелось открыть товарищу председателю.
– Ну, так как же? – спросил председатель.
– А чего же еще рассусоливать... Лейтенант у нас орел, – с места, даже не поднявшись, сказал Геворк Казанджян.
– Это верно – орел, – подтвердил Микешин. Он встал, откашлялся, и все поняли это как желание Андрея Матвеевича произнести речь.
– Давай, Микешин, на трибуну, – сказал председатель.
– Да нет. Я коротко, – отказался Микещин. – Насчет орла я, значит, не возражаю. Это хорошо, что он орел. Да то плохо, что знаем мы лейтенанта без году неделю...
– Ну что ж из этого? – спросил кто-то из задних рядов.
– А то, что знаем мы лейтенанта маловато, – почему-то рассердившись, ответил Микешин. – У меня все, – сказал он председателю и сел. По залу прокатился смешок.
И Геннадий подумал: «Проваливают. Какая все же нелепость: одна неуклюжая, невнятная фраза, и все летит под откос. Но нет, это еще не конец, еще есть надежда». Слова попросил Сергей Бражников. Вот он прошел к трибуне, спокойный, сдержанный, и такой доброй силой повеяло от него, что Геннадий сразу успокоился. «Все будет хорошо. Сейчас он выступит и все скажет по справедливости. Я знаю, он на меня из-за Сафонова сердит. Только весь этот конфликт – недоразумение. Мы тогда не поняли друг друга. Я Бражникова не понял, а он меня. И он из-за этого не позволит себе быть несправедливым. Не такой он человек».
– Я бы мог, конечно, как и Микешин, сказать, что мы маловато знаем лейтенанта Громова, – сказал Бражников. – И правильно это как будто, а главное, удобно – ни к чему не обязывает. Но я другое скажу: у меня, наоборот, такое чувство, будто я знаю товарища Громова давным-давно, чуть ли не всю жизнь знаю...
Кто-то из постоянных острословов не выдержал:
– Хо-хо, любопытно! Может, вы еще в детских яслях встречались? На заре туманной юности...
Но шутку не приняли. Даже самые смешливые поняли: сейчас не до смеха. Все знают – Сережа Бражников и пошутить умеет, и посмеяться не прочь. Но иногда бывает он до угрюмости суровым, тогда пойми его правильно и с глупостями лучше к нему не лезь – на стену наткнешься, на шипы напорешься, словом, пожалеешь. Вот и сегодня он, видать, вышел на трибуну не для веселого дела: лицо у него хотя и спокойное на первый взгляд, но присмотришься к нему и обнаружишь, что оно какое-то уставшее, со следами волнений, душевной борьбы и даже печали – лицо человека, на долю которого выпала какая-то очень и очень нежеланная, крайне неприятная и крайне необходимая обязанность.
– Поэтому я и позволю себе сказать несколько слов о товарище Громове, – неторопливо и негромко продолжал Сергей, не обративший никакого внимания на реплику из зала. – Не хочу злоупотреблять вашим вниманием и буду очень краток. Тут товарищи про птицу орла говорили. Вот и разберемся, что это за птица. Спору нет, прекрасная птица орел – гордая, смелая, сильная. Говорят, что она так и рождается с правом властвовать и командовать в своем птичьем царстве-государстве. Возможно, это так, спорить не буду, чего не знаю, того не знаю. Но человек командиром не рождается, это мне точно известно. Да вот плохо, что товарищ Громов по-другому думает...
Председатель постучал карандашом по графину с водой:
– Ближе к делу, Бражников. Факты давай, а кто как думает, нам с тобой неизвестно.
– Почему же неизвестно? Известно. Мне товарищ Громов сам сказал, что его назначение не воспитывать, а командовать. Опять не спорю – командиру положено командовать. В армии без этого нельзя, без команды армия не армия, но в комсомоле командовать никому не позволено. И орлам не позволено, и прочим птицам тоже. Никому не позволено командовать в комсомоле. Вот и думаю я, что сейчас не стоит выбирать товарища Громова в бюро. Пусть еще поварится в комсомольском котле. Пусть еще походит в рядовых комсомольцах, пока не научится уважать своего товарища-солдата, пока не поймет, что ему, комсомольцу Громову, под начало дали гражданина, такого же, как он сам, советского гражданина, советского человека, а не огородное чучело, как позволил себе товарищ Громов назвать одного нашего комсомольца.
Бражников замолчал.
– У тебя все? – спросил председатель.
Бражников кивнул головой и, оправляя на ходу гимнастерку, вернулся на свое место в зале. Сидевший в первом ряду корреспондент солдатской газеты Николай Макаров проводил Бражникова виноватым взгля дом и вздохнул. «Господи, каким же я олухом оказался, – с горечью упрекнул себя Макаров. – Прозевал. Ничего не понял. Бражников совсем не такой, каким я его тогда описал. Хотел я того или не хотел, а пошел на поводу у этого старого циника Айрумяна. Как слепая лошадь на поводу у слепого. Потому ничего и не вышло. И не могло ничего выйти».
Макарова и сейчас еще бросает в жар от стыда, когда он вспоминает разговор с редактором по поводу своего очерка о Бражникове. Макаров вошел тогда в кабинет редактора счастливый, уверенный, что создал шедевр. А оказалось... Прочитав очерк, редактор не спеша снял металлическую скрепку, спрятал ее в коробочку, затем так же неторопливо скомкал рукопись и без всякой злости, спокойно бросил ее в корзину. «Картинка на конфетной обертке, – сказал редактор. И место ей в корзине, а не в газете».
У Макарова дрогнули губы.
«Переживаете? – спросил редактор. – Что ж, переживайте. Такая у нас должность, чтобы все переживать. И не смотрите так зло на корзину. Редакционная корзина – самый справедливый учитель. Для умных, конечно. А глупые у нас в редакции, по-моему, не водятся». – «Можно идти?» «Да, идите, – разрешил редактор. – А Бражникова все же не бросайте. Только больше жизни. Больше настоящей жизни, и тогда у вас получится».
«Теперь получится. Теперь обязательно получится, – решил Макаров, провожая взглядом идущего к своему месту Бражникова. – Начну все с начала. Все с начала – с первого слова, с первой буквы».
...Едва слышно вздохнул, осуждая свой промах, корреспондент солдатской газеты Николай Макаров. Даже сидевшие рядом не заметили этого, но председатель тотчас же постучал карандашом по графину.
– Внимание, – сказал председатель, словно кто-то пытался нарушить тишину и порядок. – По кандидатуре товарища Громова есть два предложения. Голосуем, товарищи! Кто за то, чтобы...
«Почему так больно, почему так нестерпимо больно? – думал Геннадий. – Ведь он не ругал меня, не оскорблял. И все же больно мне. Я бы иначе все перенес, если бы другой выступил, только не Бражников. Я же к нему всей душой! Всей душой! А он...»
2
Несмотря на то, что Геннадий честно и искренне сделал все, что делали другие участники этого собрания (а эти другие, не переживая и тысячной доли того, что переживал сейчас Геннадий, свободно, ни чуточки не принуждая себя, голосовали либо «за», либо «против», в зависимости от своего отношения к кандидатам в члены бюро), ему казалось, что между ним и другими возникла отчужденность. Все же они его не выбрали, все же они отказали ему в доверии. Поэтому Геннадий, чувствуя себя отверженным, пошел курить не со всеми, не в общую курилку, а на примыкающую к фойе холодную веранду. Там его и обнаружил старший лейтенант Гришин. Геннадию не нравился временный начальник клуба. Не таким людям заниматься культурной работой в армии. В этом Геннадий убежден непоколебимо. И все же, когда человек тебе мило улыбается, когда он высказывает тебе сочувствие, не бросишь же ему так прямо в глаза, что он паразит и прихлебатель.
– Ну что ты здесь мерзнешь, лейтенант? – сказал Гришин, бесцеремонно обнимая Громова. – Пойдем лучше ко мне, музыку послушаем, чайком побалуемся. А хочешь – по сто граммов пропустим для успокоения нервов. У меня есть. Пойдем, пойдем. Перерыв еще не скоро кончится, а здесь холодно, как на южном полюсе.
– Спасибо, но я здесь покурю, – сказал Громов, решительно и, пожалуй, даже грубо освобождаясь из объятий Гришина.
Но тот не обиделся.
– Поостыть маленько хочешь? – спросил он смеясь. – Ну, давай, давай. Ты, видать, горячий сверх меры. Переживаешь. Чудак. Кому это нужно? Я себя давно отучил от переживаний. И неплохо себя чувствую без них. Меня, ты слышал, конечно, почище твоего разделали сейчас на собрании. А я ничего. У меня иммунитет выработался. Иначе, уверяю тебя, в нашу критическую эпоху не проживешь.
Геннадию смутно припомнилось, что Гришина и в самом деле критиковали на собрании. Почему-то всем не нравится работа клуба. И сам Геннадий тоже подал с места какую-то ядовитую реплику по этому поводу. Но как все это далеко сейчас от Геннадия, как все это давно было...
– Критическая эпоха, говорите? – усмехнувшись, спросил Геннадий.
– Зря смеешься, лейтенант, – покачал головой Гришин. – Эпоха наша критическая во всех смыслах. Это точно, лейтенант, поверь мне. Но в данном случае я только критику имею в виду и критиканов. Ну чего они к тебе, например, придираются? Передовой офицер, отличился на учении. Так нет, он, видите ли, солдата-неряху огородным чучелом обозвал. Тоже мне, преступление! А как прикажете называть неряху, если он и есть огородное чучело? Аполлоном Бельведерским, что ли? Чепуха! Да и не верю я этому Бражникову, кривляется парень, клянусь – кривляется... Видите ли, его благовоспитанное шахтерское ухо не терпит ругательств. Скажите пожалуйста! А? Безобразие! Разве можно такие нежности разводить в армии? На каждом шагу бубнят одно и то же: человеческое достоинство, человеческое достоинство, а что оно такое, с какой его кашей едят, сами не знают. Ну пусть докажут мне, что я оскорбляю это достоинство, ежели солдата для пользы дела отругаю. Даже матюком если обложу. Чепуха ведь! Правда? Будто на фронте командиры не матюкались.
– А вы на фронте были? – все больше и больше раздражаясь, спросил Геннадий.
– Я? Каким же это образом? Я всего на три года старше тебя. Но будь это на фронте, я бы твоего Бражникова...
И тут раздражение Громова прорвалось наружу.
– Перестаньте! – бледнея, сказал он. – Как вам не стыдно, товарищ старший лейтенант! Оставьте, пожалуйста, Бражникова в покое. Не троньте его, слышите! И меня оставьте. Не желаю вас больше слушать.
Гришин удивился, глаза его округлились, но он сразу же успокоился и, пожав плечами, сказал равнодушно:
– Ну чего ты обиделся, лейтенант? Я же тебе добра желаю. – И уже вдогонку, в спину Геннадию бросил с недоброй ухмылкой: – А нервы советую лечить, лейтенант. Сходи к невропатологу, а не поможет – к психиатру обратись. Я тебе дело говорю: береги, мальчик, нервы свои смолоду, пригодятся.
И Геннадий, смиряя себя, подумал: «Ну что ж, в этом он прав: нервы надо беречь и не портить их ради такой балаболки. Нервы мне еще пригодятся».
3
В это утро наблюдательный человек без особого труда мог бы заметить, что все во взводе чем-то взволнованы – и рядовые, и сержанты, и лейтенант Громов, хотя сегодня предстояли самые обычные занятия: учитывая замечания, сделанные полковником на разборе недавних тактических учений, взвод должен был отрабатывать действия в наступательном бою, точнее, в момент перехода в атаку.
«В атаку – вперед!» – должен скомандовать лейтенант. Долго в эту ночь, не смыкая глаз, Геннадий думал: «Имею ли я теперь право на эти слова?»
Конечно, взвод поднимется в атаку. Конечно, взвод будет повиноваться своему командиру. Прикажет лейтенант «За мной, в огонь» – и взвод ринется в пекло. Но то взвод пойдет в огонь за своим командиром. А вот пойдут ли эти люди за Геннадием Громовым? Не за лейтенантом Громовым, а просто за Геннадием Громовым? Ну как же они пойдут за ним, если не уважают?»
И вдруг осенила Геннадия догадка: «Ничего не нужно доказывать этим людям. Да и что я могу им доказать? Совсем другое необходимо: я должен завоевать их уважение. Вот именно, уважение. И все пойдет по-хорошему, как нужно». Геннадий еще не знает, как он этого добьется, но уже легче, много легче стало на душе. А то ведь до отчаяния дошел было человек. Уже думал, как хлюпик какой-то: «Катастрофа. Ужасная катастрофа. Погибла моя офицерская карьера. Не вышел из меня командир». Да, и так уже думал он. И уже планировал: «Уеду в Сибирь. На какую-нибудь трудную стройку. Начну свою жизнь сначала. Заново начну жить. А о том не подумал, глупец, что повсюду люди, такие же, как и во взводе. Куда ни пойдешь – повсюду люди, и надо научиться жить с людьми по-людски».
Итак, Геннадий Громов понял, что ему нужно добиться уважения людей своего взвода. Маловато, скажете, он понял. Да, пожалуй, маловато.
Но всему свой срок. А теперь... Теперь уже утро, надо идти на занятия. Эх! Будь на то его воля, Геннадий как-нибудь отложил бы, отсрочил эту первую после вчерашнего собрания встречу с подчиненными, потому что решимость в нем соседствует с естественной юношеской застенчивостью, которую он в обычное время даже от самого себя скрывает. А почему скрывает? Что в ней плохого? Беззастенчивыми в молодые годы бывают только отпетые негодяи, ну а такому наплевать, понятно, на всякие душевные тонкости.
Но Геннадий, конечно, не такой, и люди у него во взводе тоже не такие. И потому они волнуются, ожидая прихода лейтенанта. Все сегодняшнее утро думает Сережа Бражников о лейтенанте, хотя еще недавно уверял себя, что не его это забота, и вот, гляди, какой занозой вонзился в его сердце этот человек. Нет, нет, Сергей ни чуточки не жалеет о своем выступлении. Более того, он искренне убежден, что выполнил этим свой долг, что обязан был сказать то, что сказал. Но одно только сознание своей правоты еще не давало Сергею полного удовлетворения. Он привык измерять все свои поступки пользой, которую они приносят. А вот будет ли польза от того, что он критиковал Громова, еще неизвестно.
Сергей знает – всякий по-своему относится к критике: одному она – как с гуся вода; другой считает критику неизбежным злом и с равнодушным покорством сносит ее удары и уколы; для третьего критика кровная обида, а обида – плохой советчик и несправедливый судья; четвертый вначале переживал, а со временем привык, научился каяться в существующих и несуществующих грехах, наперед зная: покаешься, поклянешься, что исправишься, и тебя оставят в покое. Ну и греши себе снова. Критиковать таких, по мнению Сергея, все равно что заниматься перевоспитанием папы римского в комсомольском духе – один толк. Но таких непробиваемых критикой не так у нас много. В большинстве своем люди ох как чувствительны к ней. Сергей, правда, не думает, что без критики жить вообще невозможно, что так уж она каждому позарез необходима. Зачем, например, будешь критиковать человека, если он без недостатков? Другое дело, что у нас с вами всяких недостатков больше, чем по «норме» положено. Вот и терзайся, когда тебя ткнут носом в твои ошибки, вот и мучайся. А мука эта, Сергей по себе знает, немалая. И сна лишишься, и крови себе немало попортишь, и нервы потреплешь, пока совладаешь с самолюбием своим, с упрямством, слепотой и обидой. Но зато перемучаешься, переболеешь, а там выздоровление наступит, да такое, что иной раз кажется, что заново на свет родился. Да вот доступна ли такая радость лейтенанту Громову – этого сразу не узнаешь. Тут уж наберись терпения и жди, пока на человека критика подействует. А может, она на него и вовсе не подействует? Может, он из непробиваемых? Кто его знает. Ну что ж, поживем – увидим. Вот придет лейтенант и так или иначе что-то новое в нем обязательно обнаружится.
«Ох, и злющий, наверно, заявится сегодня лейтенант, – думал Катанчик. – Как начнет гонять, как начнет, только держись. Не надо было его вчера трогать. Вреднющий человек этот Бражников. Ему вроде больше всех нужно, Ладно бы еще: сам заварил кашу, сам расхлебывай. Так нет, мыкаться и париться будем всем взводом. А если разобраться, так я и вовсе ни при чем, я даже и не голосовал, воздержался. Но мне везет: кто бы ни подрался, а синяки достаются Васе Катанчику».
Думая об этом, Вася смиренно вздохнул: тут уж ничего не поделаешь. Знать, такая у него судьба. Люди не раз уже вымещали на неповинном Катанчике свои обиды. Правда, то были плохие люди, а лейтенант, похоже, человек стоящий, но и он, конечно, не ангел – раз обидели, будет защищаться. А как же иначе?
«Обидели, зря обидели командира, – с горечью думал Геворк. – Нет, даже не его обидели, а самих себя. Нам бы только гордиться таким командиром, а мы...»
У Микешина свое отношение к случившемуся. Андрей Матвеевич считает, что критика, конечно, штука нужная. Он и сам может неплохо критикнуть при случае, да и ему не раз попадало, когда заслуживал, – и в совхозе попадало, и здесь, в армии. И ничего – жив остался, от критики еще никто не помирал. Умному человеку она на пользу, а с глупого какой спрос? Но командира все-таки не следовало критиковать. Непорядок это. Конечно, командир уже не ребенок, сам должен понимать, что солдат – не огородное чучело, что слышать такое человеку обидно. И все же непорядок. Если у Сергея язык так уж чесался на критику, мог бы Катанчика взять в оборот, главное – есть за что. Или другого солдата. А командира не тронь. Старшой есть старшой, принимай его таким, какой он есть, и помалкивай. А иначе, какой порядок будет в семье, допустим, или на работе, а тем более в армии. Нет уж, будь добр, на старшого не замахивайся, а то мы так больше порушим, чем построим.
Так вот думал Микешин, и, наверное, совсем по-другому размышлял на эту тему Артемов. Возрастом Артемов старше других во взводе, потому что два года пользовался отсрочкой, и опыта жизни у него, конечно, побольше, чем у других товарищей. Работая до призыва в армию учителем сельской школы, Артемов даже к первоклассникам обращался на «вы». Некоторые преподаватели посмеивались над ним, мол, чудит новичок, но он горячо доказывал, что смешного, а тем более дурного в этом ничего нет, – пусть школьники с малолетства привыкают высоко ценить свое и чужое человеческое достоинство. Армия наша нравилась Артемову помимо всего еще и тем, что вежливость, уважительное отношение к человеку здесь было возведено в закон, и понятно, что «огородное чучело» возмутило его не меньше, чем Сергея Бражникова.
Словом, все солдаты взвода по-разному думали в это утро о лейтенанте и готовились к его приходу тоже по-разному.
И вот...
– Взвод, смирно, равнение направо! Товарищ лейтенант...
Голос сержанта звучит крепко и молодо, а голосе лейтенанта, после бессонной ночи, по-стариковски глуховато и устало, словно Геннадий за эти несколько часов стал на много лет старше.
– Здравствуйте, товарищи!
– Здравия желаем, товарищ лейтенант!
Геннадий Громов вздрогнул. Ни разу еще взвод не отвечал ему так дружно и четко, ни разу еще так горячо и искренне не желали ему здоровья солдаты. «Что это? Может, они смеются надо мной?» Но раздумывать над этим уже некогда – начала разворачиваться тугая и точная пружина армейского распорядка... Команда следует за командой, и наконец завершающая:
– В атаку – вперед!
Как одно целое, поднялся взвод. Не прекращая огня, солдаты устремились к переднему краю «противника». Им нелегко бежать в защитных чулках, в масках, но что поделаешь – атака предпринята после «атомного взрыва», а следовательно, местность заражена. А тут еще ожили подавленные было огневые точки «противника».
– Ложись!
Солдаты быстро расстилают подстилы, залегают, а затем снова – вперед. Атака – это только вперед, малейшее промедление, заминка в бою – смерти подобны.
«До чего же красиво действуют! Какие молодцы!» – других слов, других оценок у лейтенанта пока нет. Есть только радость, мальчишеская, почти восторженная, словно вернули ему что-то дорогое и уже, казалось, безвозвратно утерянное.
«Хорошо, наверно, сейчас идем», – подумал Сергей. Несмотря на ледяной ветер, ему жарко, все на нем мокрое, хоть выжимай, нестерпимо зудит под резиновой маской вспотевшее лицо, и все же слово «хорошо» наиболее точно выражает настроение Сергея. «Хорошее настроение потому, что хорошо работаем. И лейтенанту, наверное, приятно на нас смотреть. Вот и замечательно, что ему приятно. Это он заслужил. По трудам и удовольствие получает. Но пусть не думает, что мы для него... что мы подарочек ему делаем. Как бы не так! Не для него, а вместе с ним».
...Лейтенант Громов стоит перед строем своего взвода. Голос лейтенанта к концу занятия окреп и снова налился молодой силой.
– Благодарю вас, товарищи!
– Служим Советскому Союзу!
«Вот кому служим, – подумал Сергей Бражников, продолжая мысленный разговор с Геннадием Громовым. – Вот это и пойми, милый человек. А когда поймешь, сердцем поймешь, каждой кровинкой своей поймешь, тогда и знать это будешь не по служебной обязанности, не потому, что выучил наизусть все параграфы устава... Тогда тебе же самому лучше станет, тебе же самому легче и веселей будет жить на свете».
...Взвод построен в одну шеренгу. Лейтенант Громов медленно идет вдоль строя, словно впервые знакомится с подчиненными. Какие хорошие, славные лица! Это же удовольствие, да что удовольствие – это счастье командовать такими солдатами. Геннадий чувствует, как растет в нем какое-то новое чувство к этим людям, которых он раньше по неразумению своему обезличивал привычным, удобным, но в сущности казенным словом – взвод.
Но об этом чувстве лейтенанта Громова к солдатам еще рано говорить. Об этом еще рано, а разговор о другом... Старшина Петров, например, считает, что уже несколько поздновато затевать с лейтенантом Громовым тот заранее обдуманный, запланированный разговор. По всему видать – расстроился человек, обозлился, теперь к нему так просто не подступишься. Ну, а коли просто не подступишься, то можно и не просто. Мало ли путей к человеческому сердцу.
4
Старшина перехватил лейтенанта Громова на тропе, когда тот направлялся в штаб полка.
– Уф, беда, и только! – сказал старшина. – Послужу здесь еще полгодика, а потом попрошусь в другой округ. Сил моих больше нет по горам да по каменьям лазать.
– А вы давно служите? – спросил Геннадий, замедляя шаг, чтобы дать старшине отдышаться.
– Здесь, в Закавказском? Или вообще? Я призыва тридцать шестого года. Еще в кавалерии службу начинал. Помню, нашим кавполком командовал заядлый такой конник – буденновец Василий Михайлович Громов. Сейчас он Герой Советского Союза. Я все собираюсь спросить вас, товарищ лейтенант, вы с ним, часом, не родственники?
– Это мой дедушка.
– Я так и думал. Вы и лицом: на него похожи и вот... осанкой. Красивый у вас дед. Помню, выедет он, бывало, перед полком на своем Соколе, так мы смотрим – не насмотримся, любуемся – и не налюбуемся, такая это красота, ну живописная картина, и только. А если начнет Василий Михайлович показывать нам рубку лозы или вольтижировку, то и вовсе от восторга онемеешь. Я нигде потом такого лихого кавалериста не встречал. Вот бы повидать сейчас вашего дедушку. А где он проживает в настоящее время, не скажете? Так близко! Как отпуск будет, обязательно заеду. А здоровьем он как? Василий Михайлович особой, крепкой породы человек. Его и годы не возьмут, и хворь никакая к нему не подступится.
Геннадий очень любит своего деда и в другой раз с большой охотой послушал бы рассказ о воинских его доблестях, но сегодня... Геннадий отвечает старшине сухо, коротко. Сейчас целиком занят самим собой Геннадий Громов. Что-то происходит в нем необычное, что-то рождается в нем новое, еще непонятное. В муках рождается, с болью, поглощая все душевные силы. А тут еще этот старшина привязался со своими воспоминаниями, «Ну чего он хочет? Неужели не видит, что мне не до него? Никакого такта у человека. Впрочем, чего же еще можно ожидать от старшины сверхсрочной службы!»
Лейтенант Громов не очень уважает сверхсрочников. Конечно, они нужны армии. Но армия, по мнению лейтенанта Громова, блестящее поприще для способных людей. «Талантливый человек обязательно выдвинется в армии. А этот за двадцать два года дослужился до старшинского звания – и счастлив, хотя была война и за это время многие старшины стали полковниками. Ну как уважать такого? За что уважать?»
Если бы только Григорий Иванович мог знать, что о нем думает этот мальчишка! Как возмутился бы старый солдат. Но старшина Петров не умеет читать чужие мысли. Правда, в обычное время старшина, человек в достаточной мере житейски проницательный, мог бы, конечно, догадаться, что думает о нем лейтенант. По выражению лица мог бы догадаться, по звучанию голоса, по пренебрежительному взгляду, по капризно-брезгливому изгибу его губ. Но, вспомнив о Василии Михайловиче Громове, старшина увлекся и расстроился. Доброжелательный по натуре своей, Григорий Иванович в такие минуты, когда предавался он дорогим воспоминаниям, становился еще более доброжелательным, а это мешало ему видеть в людях что-либо дурное, а точнее сказать, частенько мешало видеть и самую истину. А тут еще, можно сказать, редкий случай выпал. Не каждый день Григорий Иванович делает такие приятные для себя открытия. Подумать только: внук Василия Михайловича! И, по всему видать, – хороший внук.
Странно, но факт: Григорий Иванович вдруг начисто забыл обо всех, уже точно известных ему недостатках лейтенанта Громова, о которых только что собирался серьезно с ним поговорить. Слишком много хорошего знал и помнил старшина о Василии Михайловиче Громове и, должно быть, невольно распространил это хорошее и на Громова-внука. «Да, по всему видать, хороший внук. И лицо громовское, и глаза...»
– Извините меня, старшина, но я очень тороплюсь. А вам, кажется, не к спеху. И подъем тут крутой – вам быстро его не одолеть...
Григорий, Иванович не сразу понял, о чем говорит лейтенант Громов, а когда сообразил, нестерпимым жаром обдало лицо. «Ну, это вы шутите, товарищ лейтенант. Такой подъем я еще одолею. Не хуже вашего одолею. Но в попутчики никому напрашиваться не буду. Идите себе куда хотите и как хотите, я за вами не побегу. Ну что из того, что вы внук Василия Михайловича, раз не похожи на своего деда. Такое я только сдуру, на радостях мог придумать. Да разве сравнишь! Василий Михайлович красноармейцу, рядовому человеку душу мог свою отдать. А вы... Видно, не зря вам вчера комсомольцы отвод дали. Видно, не зря. Нет, куда вам до деда! Не похожи, ничем не похожи».
Но это легко лишь подумать, легко лишь сказать, что внук не похож на деда, что сын не похож на отца. А на самом деле это очень больно. Обидно и больно.
