Текст книги "Тонкий лед"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

–   Мачеха прибрала к рукам все еще при жизни отца. Естественно, и квартиру тоже. Выписала меня, как только я попала в зону. А мне теперь некуда деваться. Живу у подруги, но у нее семья, дети. Как вернуть свое?

–   Зоя, Вам любой адвокат поможет, но не я. У меня другой уклон и специализация. К сожалению, даже посоветовать никого не могу. Слишком далек от этой братии. Их нынче много развелось. Ваш вопрос несложный, даже начинающий адвокат справится. Найдите свидетелей из соседей, которые подтвердят Ваше проживание в квартире до судимости. И Вас вселят. Единственное неудобство, что жить придется вместе с мачехой, пока не разменяете квартиру.

–   А нельзя не дробить ее?

–   Это от Вас зависит, как уживетесь.

–   Хорошо, Егор, я во всем последую Вашим советам, пообещала тихо и продолжила,– почему в жизни нескладуха получается? В зоне всякую минуту мечтала о воле. А теперь каждую ночь во сне вижу прошлое: решетки, нары, собак, баланду и переклички с их подъемами и отбоями.

–   Такое проходит со временем, заметил в своих ладонях ее руку.

Человек удивился, когда это он успел? Зоя сидела, прижавшись к нему, Егор не отодвинулся. О чем говорили? В слова не вдумывался. Ему впервые за годы стало тепло рядом с такой же несчастной и одинокой женщиной. Она уже не жаловалась, что-то рассказывала. А Егор и не заметил, как они ушли из кафе. Вот и морской берег, под ногами бревно, выброшенное приливом. Они присели на него. Вокруг темно и тихо. Только шепот набегающих волн слышен внизу.

–   Зоя, а ты любила кого-нибудь? – спросил Егор неожиданно для себя.

Человек подумал: «Ну, что теряю? Столько лет один мучился? Да и эта, сама позвала. Видно, тоже кисло коротать в сиротах? Кто нам запретит? Вон она какая! Руки сами к ней тянутся». Платонов обнял женщину, прижал к себе, удивляясь собственной решимости, которую, как недавно казалось, растерял бесследно. И вдруг почувствовал, как загудело тело, отозвалось на женское тепло.

«Что за наваждение? Не зная ее, как в омут лезу. Кто ее знает, с чем она прикипела ко мне? Недавняя зэчка! Что теперь сказал бы Касьянов? Да и Соколов?» – попытался оторваться от женщины, но не получилось.

Егор отогнал от себя мнимые упреки, угрызения и до самого рассвета не ушел от Зои. Лишь когда солнечные лучи осветили море, Платонов встал с песка, отряхнулся, смущенно оглядел женщину, с которой провел всю ночь, но ничего не мог пообещать на будущее. Она ни на чем не настаивала. Сказала лишь робко:

–   Егорушка, когда тебе станет одиноко, позвони мне, увидимся.

Человек, проводив женщину, заспешил домой, думая, как встретит его теща. Пусть ничего не скажет вслух, но мысленно обязательно упрекнет.

«За что? Какое она имеет право? Ее дочь давно живет с другим, а я, как мумия, вконец атрофировался как мужик,– ругал себя.– Хотя нет, вовсе не так! Все в порядке! И Зоя довольна мною. Вон как глаза светились у бабы. Не хотела отпускать меня, да и позвать друг друга некуда. Не приволоку ж ее домой, к теще! Мария Тарасовна враз хай поднимет, ничему не порадуюсь. Имею право привести бабу, но не могу. И она не хозяйка в своей квартире. Вот так и свела судьба двух дураков»,– усмехается невесело, звоня в свою квартиру.

Мария Тарасовна, окинув взглядом зятя, поняла все без слов. Заставила переодеться, повела на кухню молча, без упреков, понимая, что прошло время и жизнь берет свое.

Глава 4. ОТ СЕБЯ НЕ УЙТИ

Мария Тарасовна, убрав за Егором со стола, похвалилась:

–   А знаешь, я вязать учусь. Бабки соседские подсказали занятие, мол, нервы хорошо успокаивает. И для семьи полезно. Я и послушалась. Оно верно, не лезет в голову всякая дрянь, нету ей места. Ить каждую петельку считать приходится. Хочу носки тебе связать, чтоб ноги не морозил в зиму.

–   Хорошая ты у меня, мам. Побудь рядом. Так спокойно и легко с тобой, словно и есть родная мать моя.

–  А где она, твоя? Сколько вместе живем, о ней ни словом ни разу не обмолвился,– оглядела Егора выжидательно.

Тот голову опустил.

...Когда-то его, совсем беспомощного мальчонку, оставила в роддоме мать. Отказалась взять его домой, сказав, что сама живет в общежитии на птичьих правах, откуда могут выбросить в любую минуту. С ребенком, мол, туда не примут ни за что. Сказала, будто она студентка, а ребенок – результат неудачной любви, и она не хочет, чтобы этот пацан изувечил всю ее судьбу.

Нет, никто не уговаривал одуматься, забрать дитя из роддома. Эта отказница была далеко не первой. Она не дала грудь сыну. Не потому, что испугалась возможности изменить решение, просто не захотела портить фигуру Ушла из роддома на третий день, так и не оглянулась на крик сына, который, почувствовав происходящее, заорал во весь голос, требуя, чтобы мать вернулась к нему. Но напрасно. Она ушла навсегда.

Врачи роддома совещались недолго. В соседской палате лежала женщина, жена подводника. Она очень ждала сына, но ребенок родился мертвым. Не по вине врачей случилось горе. Женщине сделали кесарево сечение, но мальчонка умер за неделю до операции: пуповина сдавила малышу горло. Врачи, ожидая, когда роженица придет в себя, не знали, как сказать ей о случившемся.

–   Пусть она не знает. Давайте отдадим ей живого мальчишку. Ведь у нее это последний шанс. Возраст у женщины приличный, и муж – подводник. Среди них отцов мало. А тут живой мальчонка! Ему как подарку радоваться будут! – предложила акушерка.

–   Оно хорошо бы, по логике. И роженица не пришла в себя после операции. Но соврать ей не могу. А вдруг не захочет взять чужого? Да и об отказнице слышала. Давайте предложим ей этот выход. Если откажется, сдадим в дом малютки. Там на малышей очередь из желающих на усыновление вперед на много лет расписана. И этот без родителей не останется,– заявила главврач роддома.

Едва Нина пришла в себя и спросила о малыше, ее позвали в кабинет главврача. Женщина сразу почуяла недоброе, сжалась, заплакала.

–   Что с моим ребенком? – вошла она, озираясь.

Ей рассказали все, показали задохнувшегося мальчонку и оставленного.

Нина решилась не сразу:

–   Чужой? Надо мужа спросить.

–   А зачем ему знать?

–   Ох, милочка, как бы вам не пришлось годами ждать своей очереди в дом малютки. И еще неизвестно, каким тот ребенок будет. Этот – нормальный, здоровый малыш. Подарок, можно сказать, как на заказ. О таких у нас мечтают. Потом выбирать не придется, уж какой попадет,– сказала главврач и словно поставила точку на разговоре.

Через неделю Егора увезли домой, в семью. В машине было много цветов, подаренных подводниками семье.

Егорка рос бездумно, он не помнил и не знал родную мать. Да и зачем, если рядом всегда была заботливая и добрая Нина. Она стала хорошей матерью, никогда не обижала и ни в чем не отказывала пацану.

Отец редко появлялся дома. Все время в плавании, на учениях. Когда возвращался, брал Егорку на плечи, ходил к друзьям, хвалился сыном. Да и было чем. Тот знал много стихов и песен, хотя в детский сад не ходил. Мать занималась с ним постоянно. Рассказывала сказки, учила читать, писать. Мальчишка оказался на редкость смышленым, схватывал все на лету. В семье хотели сделать из него военного офицера, но мальчик не думал о военной карьере. Он не любил муштру, команды, ученья, толстых старых генералов и тяжелую службу, о которой много слышал от отца. Тот не скрывал от Егора ничего. И мальчишка даже в оголтелом возрасте всегда помнил, когда отец спит, шуметь нельзя. Он берег его сон, но не понимал, почему отец такой усталый. Отчего подолгу спит? Спрашивал мать, та лишь всхлипывала, отвечала коротко:

–   Вырастешь, все узнаешь. Пока мал, не поймешь.

Егор учился в восьмом классе, когда, вернувшись

домой, застал Нину в слезах.

–   Мам, чего плачешь? – подошел к ней.

–   Все сынок! Нет у тебя отца! Не придет, не вернется больше к нам! – взвыла женщина в голос так, что парнишке стало холодно.

–  А что с ним случилось? Почему не вернется? – спросил Егор, уже поняв, что произошло что-то страшное и непоправимое. Он уже не раз слышал о таком, но это случалось с другими.

–   Утонули. Весь экипаж вместе с лодкой на дне остался! Навсегда! – кричала женщина.

–   Мам, но ведь я у тебя остался! Слышишь? Останься для меня. Ну, что я стану делать один? Себя пожалей,– уткнулся в плечо ей носом и заплакал совсем по-детски.

–   Сынок! Не надо так! Я еще живая у тебя имеюсь. Не рви сердце. Выжить нужно! – испугалась Нина внезапной истерике Егора и сумела взять себя в руки.

Плакала она ночами, когда Егорка спал. Потеряв отца, он и вовсе возненавидел военку, хотя как сын погибшего офицера имел право на поступление в любое военное училище вне конкурса. Егор даже мысли такой не допускал. Перед ним стоял пример человека, которого считал отцом. Он начал задумываться о своем будущем, когда мать объявила что решила вторично выйти замуж. Парень тогда даже обрадовался, а вскоре в семью пришел отчим. С того дня и поселились вместе с ним крики, брань, пьянка. Мальчишку коробило при виде боцмана, потребовавшего уже на второй день звать его отцом.

–   Никогда! Не дождешься, козел! Отвали от меня и не пытайся прикипаться. Не то вломлю по-свойски, до задницы развалишься! Слышь, лопух?

–   Сопляк! Хам немытый! Да я тебя в бараний рог сверну! – грозил тот Егору.

Парень все чаще уходил из дома к друзьям. Неделями жил у них, чтобы не видеть в своем доме чужого человека.

Но однажды, вернувшись домой, застал Нину в слезах, избитую. Не выдержал, подошел прямо к койке, где храпел боцман, и выкинул пьяного прямо с балкона второго этажа. Следом за ним вытряхнул все его барахло, пообещав вслед, что если вздумает вернуться, еще раз вылетит уже без головы.

Но боцман вернулся, хотя попал в больницу и больше месяца провалялся в гипсе. Егор запретил Нине навещать его, тем более, что боцман настрочил на парня заявление в милицию.

Как ни старалась Нина доказать невиновность сына, на ее слова, синяки и шишки, не подтвержденные справкой эксперта, никто не обращал внимания. Егор две недели отсидел в милиции за хулиганство.

Уже вернувшись домой, он узнал от Нины, что несостоявшийся отчим сумел сорвать с матери приличную сумму на лечение и мировую, иначе обещал отдать Егорку под суд.

–   Он пришел не один. С ним целая свора нагрянула. Я испугалась. Их надо было увидеть, чтобы понять меня. Постаралась скорее избавиться.– Когда ж пришел? Он же в больнице лежал,– вспомнил парень.

–   Его собутыльники принесли. Прямо из больничного коридора. Так выпить захотели, что ждать выздоровления уже не могли. Едва получили деньги, бегом в магазин. А этого, боцмана, у меня оставили. Забыли о нем, а может, специально так придумали, но я вызвала милицию. Когда приехали, рассказала все, попросила его убрать от нас. Ох, и поднял он здесь хай, обозвал нас с тобой по-всякому. Но его быстро успокоили, пообещав, что отвезут не в больницу, а в камеру, к тебе по соседству.

–   Мам, скажи, и зачем он был нужен?

–   Сынок, милый, очень трудно одной. Когда повзрослеешь, поймешь меня, ответила Нина устало.

–   Но ведь не стоит вести в семью первого встречного,– впервые упрекнул Егор мать.

–   Мне теперь не до выбора. Ни те мои годы. Не того, кто мне понравится, а тому, кто согласится, рада. Ведь вот и ты, едва отец погиб, от рук отбился, друзей нашел, с девчонками всякими связался. Они к добру не приведут. Вот и решила этого принять. Поверила, что отца заменит, но не вышло,– низко опустила голову Нина.

–   Мам, давай не кривить душой друг перед другом. Много ли внимания уделял мне отец? Сколько себя помню, вдвоем с тобой жили и все время ждали его. А он приходил и ложился спать. Постоянно уставал. Сколько раз мы собирались с ним на каток? Так и не сходили ни разу. Ладно, прошло, теперь и меня туда не тянет. Так же было с зоопарком. В цирк обещал сводить. Я так и не дождался. Уже потом вместе с ребятами везде побывал. Но это уже не то. Я перерос свою детскую радость. Пропал восторг. Я постарел в ожиданиях, из детства сразу в старость шагнул. Без остановки в юности. Она прошла мимо.

–   Егорка, мальчик мой! Чего ж тебе на хватает? Разве в чем отказывала?

–   Не в том беда, но когда прошу тебя побыть со мной или пойти вместе, всегда отказываешься. У тебя постоянно свои дела, заботы, меня в них нет. Наши жизни, хоть и рядом, но чужие. Ты стала совсем другой. В детстве я помню тебя иной. Неужели смерть отца так резко все поменяла?

–   Сынок, не суди так строго! В детстве ты всегда был со мной. Теперь я все чаще одна. Не приведись тебе испытать горечь одиночества! Поверь, все может осилить человек: голод и боль, жажду и холод, а вот от одиночества с ума может сойти.

Егор тогда не поверил. Ведь вот вокруг живут люди, смеются и плачут, а Нина сошла с ума в многоквартирном доме от одиночества. Егор в то время служил в армии. Он так и не увиделся, не простился с нею. Она умерла в больнице для душевнобольных.

Платонову о ее смерти сообщили с большим опозданием. Может, потому до сих пор так и не узнал, где она похоронена.

–   Мне не важно, кем ты станешь, когда вырастешь. Гражданским или военным, лишь бы не дрожала твоя семья в ожидании, вернешься ли домой живым,– часто говорила Нина.

Нет, Тамара не боялась за Егора. Это он видел и чувствовал. Может, потому, что почти ничего не знала о его работе? Ведь помимо нее он сумел закончить академию. Разрешили ему как практику, в порядке исключения. И не только ему, но и еще нескольким инвалидам-афганцам, которые, став калеками, учились жить заново.

«Черт знает что! Выходит, я никому не был нужен с самого детства, кроме Зои! – вспомнились теплые губы, прохладная грудь, упругое тело женщины.– Она отыскала, единственная изо всех угадала меня. А какая ласковая, послушная! И почему не встретилась раньше? Может, совсем иначе сложилась бы жизнь? Хотя... А кто теперь мешает? Ведь сам себе хозяин,– глянул в сторону, увидел Марию Тарасовну. Та вязала, считала петельки, беззвучно шевелила губами.– Куда ж ее от меня? Обоим не повезло, ей – в материнстве. Мне – в юности. А разбежись мы, может, хуже будет, опять не сложится. Вдруг и она не выдержит одиночества? Свихнется с горя! Ведь двое уже предали! Куда больше? Не вынесет. А каково мне жить потом?» – думал Платонов, засыпая.

Через два дня Егор услышал от Касьянова о неприятности в зоне Соколова.

Федор Дмитриевич вызвал Платонова объявить ему, что Егор по приказу руководства назначен начальником спецотдела зоны. Поздравив, спросил:

–   Слышал, что у Сашки стряслось?

–   Нет!

–   Он сегодня обещал появиться.

–   Неприятность случилась? – дрогнул Егор.

–   Разве хорошее у нас бывает? Давай самого дождемся. По телефону я так и не врубился. Чертовщина какая-то! Сам Соколов срочно в отпуск на материк запросился. К бабке своей, в деревню, на Украину. Она – то ли ворожейка, то ли знахарка. Короче, из ведьма– чек. Он к ней мылится. Говорит, что достал Медведь. И не только его, но и начальника охраны, с которым отлавливали того пахана. Ерунда все это! Не может быть! Какой бы ни был тот Медведь, он уже мертвый. Что может сделать живому? Ну, присниться или привидеться. Да и то мне кажется, Санька часто думает о нем. Меньше бы вспоминал, реже фантазии во сне являлись бы! Ведь кто нынче тот пахан? Сущий прах!

–  А кто смеялся на рыбалке? Медведь? Человеческим смехом? Я сам слышал,– не согласился Егор и спросил,– что с начальником охраны? Он жив?

–   Дышит. Куда денется? Но кто-то ранил его. А вот кто? Не поймали! Никого вокруг, ни единой живой души. А нож в ребре! До сердца на сантиметр не достал. Как понимаешь, ножи сами не летают. Кто-то метнуть должен был прицельно...

–   Где ж его припутали,– поперхнулся Егор.

–   Не знаю, но только его. Ефремов нынче и по малой нужде один не выйдет, хотя он и раньше таким был. Трусоватый мужик,– сморщился Касьянов.

–   Это тот, который на рыбалке с нами был? Володя?

–   Ты не путай! Володька – мужик-кремень! И Афган, и Чечню прошел. Этот самого черта в бараний рог свернет. А начальник охраны – Ефремов, маленький мужичонка, но жадный и подлый. Давно б отделался от него Саня, но у Ефремова в области рука имеется волосатая. Другого давно б выбросили, ведь вон сколько побегов пресечь пришлось. Все – его недосмотр, но работает. Хотя Соколов много раз просил заменить. Словно не слышат. А случись, не поймают беглецов, первым будет держать ответ Иваныч. Выбросят с работы, да еще такое напишут в трудовую, что до конца жизни никуда не возьмут. Вот так-то оно!

–   Я не понял, а кто ранил Ефремова? Зэки?

–   Ну, не Соколов же! И не охрана! Понятно, кто-то из фартовых. Но не только сами, овчарки след не взяли. Нож обоссали и Ефремова вместе с ним.

–   Не врублюсь. А где его накололи? – спросил Егор.

–   Вот этого не спросил. Знаю, что Сашка в отпуск запросился сразу.

–   Так ни его ранили!

–   В него уже не промажут. Тогда некому будет ехать в отпуск. Защититься хочет бабкиным заговором.

–   И он верит в него?

–   Да кто знает? А может, и вправду поможет старая? Ведь вот в семье Соколовых и дед, и отец, да и сам Сашка,– все живыми вернулись. Каждого перед отправкой бабка заговорила. Вымолила у Господа жизнь для них.

–   Испугался человек, потому в крайности ударился! – сказал Егор.

–   Я его не сужу. Не знаю, как поступил бы, окажись на его месте. Конечно, защищался бы до последнего. А кто даром жизнь отдаст? Есть у него свой шанс, верит в него, пусть использует. Спокойнее жить будет.

–   Скажите, Федор Дмитриевич, куда теперь денется нынешний наш начальник спецотдела? – спросил Егор.

–   Переводят в распоряжение области. А куда именно, нам никто не станет отчитываться. Может, в госбезопасность или внедрят куда-нибудь «уткой», а может, в налоговую или фискалом на фирму. Без дела не останется,– глянул на Егора в упор и продолжил, иронично усмехаясь,– помнишь, последнюю проверку вашего отдела. Она была внезапной, область провела. Каждую бумажку проверили, все записи. Никто не знал о предстоящем. И не успели ничего спрятать. Так-то вот и нашли у него в столе тетрадку с компроматами на всех. На каждого. Долго проверяли, но ничего серьезного не нашли. Иначе выводы давно бы сделали. А получилось, что он сам себе под хвост нагадил. Вот и убирают, потому что явно засветился.

До вечера оставалось много времени. Егор вернулся в кабинет, к своим делам. Вскоре приметил осведомительницу из зэчек. Женщина отчаянно жестикулировала, просила немедленно принять ее.

–   Засветила меня охрана, и опера подставили. Разорвут бабы вечером, как только вернутся из цеха,– тряслась женщина.

–   Что случилось? Расскажи спокойно!

–  Я вам про наркоту сказала. Накол дала, где шмон провести. Но просила проверить всех, поголовно, чтоб без подозрений. А опера прицельно искали и нашли. Только у нас с Дуськой не шарили. Та в больничке уже неделю канает, а на мне всем бараком оторвутся. В клочья разнесут по углам и пикнуть не успею.

–   Наркоту опера забрали?

–   И шприцы изъяли. Теперь не знаю, как мне быть?

–   Кто видел шмон помимо тебя?

–   Двое! Одна и другая дневальные.

–   Их проверили на наркоту?

–   Нет, да и смешно. Одной – восемь десятков, второй – семьдесят. Они раньше чем опера ушли, в цех слиняли, баб упредить. Я доперла и смылась, пока не достали.

–   Вернись в барак, еще не поздно. Охрана будет поблизости. Чуть шум, вмешаются тут же! – отправил женщину, предупредил охрану.

Все было тихо. Бабы вернулись с работы, строем сходили на ужин в столовую. Ни шума, ни ссоры не донеслось из барака во двор, и охрана отошла, успокоилась.

А в это время к Касьянову приехал Соколов. Они тихо разговаривали. И не случись Егору необходимость подписать некоторые бумаги, может, и не узнал бы, что случилось с Ефремовым.

–   Мне отлучиться нужно было в милицию. Я уехал в середине дня, но на зоне остались оба моих заместителя, да и все другие. День складывался спокойно. Такое не часто случается. Ефремов, и что мужику в голову стебануло, вздумал заглянуть на оружейный склад. Сам знаешь, он хоть и не рядом, но неподалеку от нас на всякий случай. Ключи у него свои имеются. Не только от складов, от каждого кабинета. Короче, откинул крышку ящика, хотел патронов взять. И только нагнулся, боль почувствовал. Крикнуть уже не мог. Заклинило. Он и не понял, что в него нож засадили. Подумал, будто сердце само по себе сдало. А рядом, ну, как назло, никого. Сунулся башкой в ящик, сам на коленях перед ним так и остался. Сколько так простоял, хрен его маму знает? Только охрана с вышки приметила неладное: склад долго открыт, а шевеления нет, людей не видно. Решили проверить и увидели Ефремова. Тот уже без сознания, а нож торчит со спины. Это «перо» приметное. Его с другими не спутать. Медведь такие имел. Рукоять с паханским знаком. Другие не должны были брать его в руки. Но Медведя нет. Значит, кто-то насмелился воспользоваться его «пером», решили мы и заподозрили всех фартовых барака и их пахана.

–   А сам Ефремов ничего не говорил?

–   Утром врачи вернули сознание. Ну, а толку? Он так и сказал, вокруг склада никого, а сам склад под замком стоял. Кроме Ефремова, куда никто не входил целых две недели.

–   Его могли выследить и пойти следом. Фартовые умеют ходить очень тихо,– напомнил Касьянов.

–   Федь, знаю, но не забывай, это случилось в зоне, где всякий шаг человека не только на виду, на слуху, но и под прицелом охраны. Как зэк мог идти следом за Ефремовым на виду не только охраны, но и десятков псов, да еще средь бела дня? Это уж слишком! Самого себя поставить под перекрестный огонь пулеметов? Я таких не видел и среди паханов.

–   Сань, ну, кто тогда?

–  А хрен его знает? Сам не допру. Собаки все вокруг обошли. След не взяли.

–   Ефремов на кого думает?

–   Одно твердит: «Медведь».

–   Ну, как он мертвый станет метать нож в живого? Да еще успевает тебя за душу трясти?

–   Прикалываешься? А ведь я не темню!—обиделся Соколов.

–   Не о тебе речь! Но твой Ефремов явно что-то недосмотрел!

–   Я все сказал...

–   С его слов?

–   Добавить нечего. Все одно и то же говорят. Видели, как их начальник зашел на склад. Один. Никого с ним не было. Но дверь склада долго оставалась открытой. Когда решились заглянуть, увидели то, о чем я говорил.

–   Ну, и что решили?

–   Ефремова хотят обследовать на вменяемость. Врачи предлагают, мол, он боится оставаться в палате один и говорит о каком-то Медведе. Ночью орет на всю больницу. Медики предполагают, у него подавление психики человеком незаурядным, который помимо своей воли, даже будучи мертвым, остался в памяти угрозой для жизни. Возможно, он был врагом, который, будучи живым, мог спокойно осуществить угрозу. Но тогда возникает вопрос: откуда взялся нож? Он не придуманный, реальный. Не мог же Ефремов сам себе вогнать его со спины и придумать эту легенду.

–   Почему твой Ефремов говорит о Медведе?

–   Иль ты посеял? Когда Медведь сорвался в бега, и мы почти накрыли пахана, именно Ефремов стрелял по ногам Медведя и ранил. Тот больше не мог бежать и утонул, своей тяжестью проломив лед.

–   Это давно прошло,– отмахнулся Касьянов.

–  Да еще года не минуло. А пахан извел нас обоих. Меня даже дома достает, и его измучил. Теперь и я не знаю, чего ждать? – вздохнул Соколов.

–   Отдохнуть тебе надо, и Ефремову тоже. Устали оба, вымотались, вот и мерещится чертовщина!

–   Федь, нож не примерещился. Его видели и в руках держали. Ефремов чуть не откинулся. Теперь за меня возьмется пахан,– дрогнул голос Соколова.

–  А мог кто-нибудь из охраны, один за всех свести счеты с Ефремовым? – спросил Федор Дмитриевич.

–   У него со своими прекрасный контакт. Если такое действительно предположить, зачем охране нужно было раньше времени шухер поднимать? Дождались бы, пока Ефремов умрет, а уж потом сообщили бы, злился Соколов.

–   Он, кроме врачей и тебя, кому-нибудь рассказывал о Медведе? – спросил Егор.

–   Откуда мне знать? – отмахнулся Александр Иванович.

–   А нужно спросить.

–   Зачем?

–   Не исключено, что у вас с ним один на двоих враг имеется, но не из преисподней, а реальный, живой. Только очень опытный и коварный. Тем более, что у вас половина зэков – киллеры, профессиональные мокрушники.

–   Эти без навара не бзднут! А за нас с Ефремовым кто отслюнит?

–   Не скажи! С другим начальником зоны по-теплому договориться можно. Тем более, если из ментов пришлют. Они голодные, жалованье копеечное. Уломать их можно легко. Вот и подумай, откуда брызги летят? – советовал Платонов.

–   Нереально. Нас спихнуть, убрать, других поставить... Где гарантия, что они не круче. Да и кто столкуется с зэками на побег? Ведь за такое самому на шконку подзалететь можно! – качал головой Соколов.

–   Это вы так думаете, а другие – иначе! – не соглашался Егор.

–   Иного не представишь. Если из зоны оборвался зэк, хоть сдохни, но найди его! Иначе – за ротозейство, а его еще считают пособничеством, под военный трибунал ставят,– взялось красными пятнами лицо Соколова.

–   Теперь многое иначе. И за поимку преступника даже ментам награды и премии дают. Притом, если тот козел у них из камеры слинял.

–  До нас такое покуда не дошло! Скорее без зарплаты на год оставят. И дыши как хочешь, а ты на премии губы развесил. Наша жизнь собачья! Провинился – враз на цепь. Да так приморят, что баланда подарком покажется,– отмахнулся Касьянов.

–  А вашего предшественника осудили? – спросил Егор Соколова.

–   Нет. Выкинули с работы под жопу. Я так слыхал. Что с ним на самом деле случилось, не знаю. Мы не общались. Он много старше. Хотя, правду сказать, кого там было наказывать? Человеку за семь десятков лет. Пять раз рапорты подавал. Все некем заменить было. А когда приперло, враз откопали. Старик, как говорили, мигом в больницу свалил. От радости или с горя у него инсульт случился. Уж не знаю, выкарабкался он или нет? О нем и теперь молчат.

–  Умел старик делиться! – вставил Егор.

–  Ты это о чем? Шизанулся ненароком? Да он в нашей системе полвека отбарабанил! Чище любого алмаза! – вскочил Соколов, разозлившись на Платонова.

–   Почему других судили, а его – нет? – никак не успокаивался Егор.

–   Он умирал, лежал в коме! Заслуженный человек. О таком только ты можешь такое вякать. У тех, кто его знал, ни мысль, ни язык не повернулись бы предположить грязь.

–  А у него жена не врачом работала?

–   Что ты хочешь сказать этим? – нахмурился Александр Иванович.

–   Да то, что родному мужу любой диагноз изобразит!

–   Ну, и козел! Отморозок паскудный! – не сдержался Соколов. Он подошел к Егору, заметно побледнев.

–   Иваныч, не кипи! Я вовсе не хочу обидеть. Лишь вслух сказал то, о чем подумают или спросят другие. Им стоит отвечать убедительно, эмоции не помогут. Да я сам видел Медведя у костра, слышал смех, но другие все равно не поверят. Ведь прежде чем боль почувствовать, надо самому на ежа голой жопой сесть. Так доходчивей. А слова – лишь звук,– оглянулся Егор на звук открывшейся двери.

Вошедший охранник ждал, когда Касьянов разрешит ему доложить и, едва тот кивнул головой, выпалил скороговоркой:

–   Бабу размазали в бараке!

–   Кого?

–   Фискалку! Ту, что наркоманок заложила.

–   Она осведомительницей была? – глянул Федор Дмитриевич на Платонова. Тот ветром вылетел из кабинета начальника.

Всякое видывали за годы службы оперативники и охрана зоны, но такое потрясло каждого. В луже крови лежало то, что осталось от женщины. Выкрученные, сломанные руки и ноги, голова неестественно повернута на спину. Вырванный изо рта язык окровавленной тряпкой валялся рядом. Глаза выколоты раскаленной арматурой.

–   Мама родная! Это что ж с нею утворили? – оглядел зэчек Платонов.

Те сделали вид, что и не заметили вошедших.

–   Кто утворил? Кто убил ее? – спросил Платонов бригадиршу.

–   Не знаем. Пришли с ужина, она валяется. Попросили охрану убрать, чтоб не воняло.

–   Всех в душ! До единой твари! Пока не сдохнут. Устройте им помывку! – указал Егор охранницам на зэчек.

Те не стали ждать, кулаками и прикладами погнали всех в душ и включили брандспойты с ледяной водой, направили на женщин.

–  Держись, бабы! Не ссать перед лягавыми! Пусть сохнут от зависти! – повернулась к брандспойту толстой задницей бригадирша, пробуя вилять ею.

Но вторая тугая струя сшибла с ног, баба покатилась по полу, кляня охранниц.

–   Эй, бугриха! Вонючка облезлая! Расшиперься, я тебя, клизьма, со всех сторон отполощу!

–  Давай контрастный душ им вломим! – предложили включить кипяток. Охранниц уговаривать не стоило.

Горячая вода стеганула по ногам и спинам. Послышались крики, визг, вопли.

–  А ну, лярвы, пляши комаринскую, вашу мать! – направила старшая отряда охраны горяченную сшибающую струю в бригадиршу зэчек.

Та взвыла, взмолилась:

–   Перестань мучить!

–   Колись, сука, кто бабу замокрил? – требовали охранницы, забыв о жалости и пощаде.

–   Поимейте совесть, лярвы!

–   Остановитесь! – неслись вопли.

–   Выключите воду, зверюги! – орали зэчки.

Тугие струи били в лица, вдавливали в углы, в стены, в пол, сгоняли баб в кучу, разгоняли их с шумом, как пылинки, играли слепо и жестоко.

Вот одна зэчка упала на пол, сбитая струей, обессиленно раскинула руки. Тяжело дышать, встать и вовсе невозможно. Тяжелая хлесткая струя воды бьет в грудь. На нее будто стена повалилась. Баба повернула голову к охранницам, хотела молить о пощаде. Но те озверели, ослепли от ярости, направили струю той в лицо. Зэчка закричала от боли, покатилась по полу к стене. Других вмазали в стены: ни встать, ни лежать. Казалось, струи разнесут баб в клочья.

–   Прибавь напор!

–   Пусть потолок зубами достанут!

–   Вломим на полную катушку! – веселились охранницы.

Зэчки немели от холода и боли. Серо-синими комками они пытались вжаться в стены, пол и хоть на миг перевести дыхание, поверить, что пока еще живы. Но упрямые потоки воды находили повсюду и не давали передышки. Гоняли мячами, валили в пласты, отнимали дыхание.

–   Перестаньте, лярвы!—простонала худосочная до прозрачности зэчка. Ее свалили потоком воды, заставили замолчать.

–   Лучше пристрелите, стервы! Умоляю! – упала на колени перед охранницами зэчка, сложила руки на груди крестом.

–  Ты! Да, ты, линяй в коридор! – крикнули ей охранницы, дав возможность выскочить из ада.

Там зэчку спросили коротко:

–   Колоться будешь?

–   Все, что видела, скажу,– ответила, стуча зубами от холода.

–   Одевайся! – приказали коротко.

Зэчка мигом влетела в свою одежду. Не веря в собственное счастье, с ужасом оглядывала мучительниц, вздрагивала от стонов, криков, шума воды, слышавшихся из душевой.

Вот опять раздался глухой стук. Это снова бригадиршу в стенку двинули. Как ни толстая баба, а под брандспойтом и медведь не устоит.