Текст книги "Тонкий лед"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

–   Потому у тебя одни козлы! – огрызнулся Егор.

–   Сань, с годами и к бабам приходит равнодушие. Только на первых порах их замечаешь. А как глянешь в ее дело, мама родная, черные очки напялишь, только чтоб ее никогда больше не видеть.

–   Но все же нравилась какая-то?

–   Ох, и давно это было, лет десять назад. Привезли к нам партию женщин с материка. Все с большими сроками. Все молодые, все издалека. И эта среди них, Татьяна. Я сразу ее приметил, хотя красавицей не была, но имела свою изюмину. Она стояла в общем строю, но сама по себе, не смешиваясь с остальным бабьем. На меня даже внимания не обратила, не глянула в мою сторону. Стояла, отвернувшись от всех, ни с кем не разговаривала, даже на сторожевую овчарку, задевшую мимоходом, не оглянулась.

–   О ком-то задумалась,– вставил Соколов.

–   Дочка осталась у нее на материке. С дедом и с бабкой. Совсем малышкой была в то время. Едва ходить научилась, своих узнавать. Татьяну мамой звала. Видно, на тот момент голос дочки в ушах стоял, и виделась как наяву через все расстояния. Хороша была женщина! Волосы русые, от природы кудрявые. Глаза синие, большие. Нос курносый, маленький рот и лицо чистое, круглое, совсем юное, без следа порока.

–   Ну, прямо ангела изобразил! Так я и поверил! Ты лучше вякни, за что она в зону влетела? – усмехнулся Соколов пренебрежительно.

–   В то время по окончании учебных заведений давались выпускникам распределения на работу. И разгоняли недавних студентов по всему свету: кого – в пустыню, кого – в тундру, другого куда-нибудь в болота сунут. Хоть сдохни, но отмолоти два-три года, отработай свой диплом. Не посылали из города лишь тех, кто успел обзавестись семьей, забеременеть, а еще лучше– родить ребенка. Понятное дело, что студенты, зная о том, к окончанию вузов уже кучковались, сбивались в пары и к защите дипломов почти все становились семейными. А кому охота уезжать из своего города на север к нивхам или корякам? Да и казахи с туркменами – не подарок. Всем хотелось остаться в своем городе, где учился. Эту возможность пробивали всеми силами: деньгами, связями, влиянием родни. Ну, а если ничего из этого арсенала не имелось, иные девки шли на интим с ректоратом.

–   Ну, что старые песни крутишь? Такое всем знакомо. Ты по сути скажи! – встрял Соколов.

–   Короче, у Танюшки уже имелась дочка. И ее должны были оставить в городе. Таня предъявила свидетельство о рождении ребенка, но комиссия игнорировала все. Женщину распределили на работу в глухое село преподавать физику и химию.

–  А почему так круто? – не поверилось Соколову.

–  Татьяна на тот момент развелась с мужем. А комиссии нужно было все дыры заткнуть, выполнить заявки по обеспечению специалистами. Вот она и попала под горячую руку. О ней так и сказали, мол, в деревне ребенка легче вырастить, и послали в белорусскую деревню, утопавшую в лесах и болотах.– Ну, а Танька твоя нашла там партизанскую мину и подорвала ректорат института? – рассмеялся Александр Иванович, которому порядком надоело затянувшееся предисловие.

–   Нет! Получив распределение, она надавала по мордам ректору и председателю комиссии! Назвала их взяточниками, негодяями, растленными кобелями и пообещала придать случившееся огласке. Но не успела. Саму взяли за оскорбления, рукоприкладство, угрозы, клевету на высокопоставленных должностных лиц института. Татьяне влепили пять лет. Именно эти лица добились ее отправки на Сахалин. Вот так и поплатилась баба за свой язык,– замолчал Касьянов.

–   Всего-то по харям смазала? Ох, и скучно! Нет, даже в своем розовом детстве Я покруче был! Узнал, что моя училка змей боится, и принес в школу ужа за пазухой. И надо ж, меня к доске вызвали рассказать наизусть «Песню о буревестнике». Я, конечно, ни в зуб ногой. Зато блатные весь урок мог петь. А училка взъелась и требует к доске. Я корячился, сколько мог, а потом вышел. Она села к столу, приготовилась слушать. Ну, я время даром не терял: задрал рубаху, мигом снял ужа с пуза и положил на плечо училке так бережно, аккуратно. Она поначалу не поняла, а когда врубилась, увидела, кто по ней ползет, как заорала, завизжала и обоссалась. Ее без сознания уволокли с урока. Весь класс до самой перемены меня на руках носил, а директор школы вынес поджопником из школы на две недели. Тайм-аут взял со мной. Вот это кайф был! А тут, подумаешь, по соплям съездила. Для них даже без последствий! Сама загремела как последняя дура! Ты хоть образумил ее?

–   Мы симпатизировали друг другу,– покраснел Касьянов.

–   Не понял, это как?

–   Молча, лишь взглядами обменивались.

–  А секс? Иль у вас и это было с дистанционным управлением?

–   Да будет тебе!

–   Федь, не ломай в дуру! Неужели и тут мимо проскочило? Тогда ты просто лох!

–   Нравилась она мне. Да и я чувствовал, что небезразличен ей. Это без слов видел. Но ведь женатым стал. Детей имел. Не смог к Татьяне приколоться. Она и так от жизни натерпелась с лихвой.

–   Она так и вышла нетронутой?

–   Когда уходила на волю, в щеку поцеловала. Сказала, что помнить будет всегда. И уже пять писем от нее получил. С воли. Не соврала, не забыла меня, корявого,– оглядел Соколова и Платонова вприщур.– Знаете, мужики, я считаю, что есть между нами и женщинами особое чувство. Оно выше секса. Не дает право унизить, опуститься до грязной похоти. Оно поднимает нас над всеми низменными чувствами.

–   Иди ты в задницу! Раскукарекался как петух в гареме! Про высокие чувства запел! К зэчкам что ли? Да у тебя такие змеи прикипелись! Вон половина моих мужиков из-за них в зоне канают. А сколько ребят по их вине на себя руки наложили? Сколько судеб изувечено, задумался над тем? Вон перед тобою Егор! спроси, от чего он несчастен? Кто судьбу изговнял? Этот бабам песни петь не станет, хотя вместе работаете. И мне здесь дуру в уши не гони!—обрубил Соколов резко, пошел к морю, не оглядываясь.

–   А как теперь Ваша Татьяна? Устроилась, обжилась на воле? – спросил Егор Касьянова.

–   Воспитателем в детском саду устроилась. В школу с судимостью не взяли, только через годы. Но сколько пережить довелось. Кстати, ректора осудили. Дипломами приторговывал на хлеб насущный. Ничего поднабрал! Купил квартиру в центре, импортную машину. Все конфисковали. На должность и возраст не посмотрели. Тогда и Татьянино дело пересмотрели, но поздно. Другие настали времена.

–   С семьей у нее не наладилось?

–   Вышла она замуж за вдовца. Не совсем тот, кого хотела, но живут вместе. Общих детей завести не решаются. Сводных трое. У нее – одна дочь, и у него – двое пацанов. Вроде пока без проблем.

–   Почему она с отцом дочери разошлась? – поинтересовался Егор.

–  Ушел он от них, бросил. Слабак или кобель оказался,– кто его знает? Татьяна ему поверила. А тот гнус в один день исчез, будто примерещился. Она, недолго поискав, поняла все правильно. Когда дочке семь лет исполнилось, папашка сам сыскался. Но у Тани уже другая семья была. Она не захотела менять ее на призрак. Оно и понятно, человек, обманутый однажды, в другой раз уже не поверит.

–   А не жалеете, что упустили ее? – спросил Платонов тихо.

–   Честно? Иногда накатывала грустинка, что поспешил с семьей. Моя жена неплохая: сильная личность, умелая хозяйка. Прекрасная мать и дочь. Но нет в ней нежности, не ласкова, по бабьей части холодна и равнодушна. Так и не растормошил, не согрел. Оттого, чую нутром, прошел я мимо ее сердца, не разбудив и не застряв в нем. Она не изменяла мне, не способна на такое, но как многие северянки не горела, не вспыхнула любовью. Тлела как пенек, без тепла и радости, лишь по семейной обязанности.

С Татьяной, знаю, все иначе сложилось бы. Но не хочу рисковать и уходить от привычного. Знаю, не сложись с Татьяной, вернуться будет некуда. Моя жена, как все северянки, никогда не примет обратно и не простит. Хотя за все прожитые годы никогда не ревновала. Да и я поводов к тому не давал. Зачем злить бабу, с которой постель каждую ночь делишь? – глянул на Егора смущенно.

–  Я тоже своей не изменял, а вот получил по самые помидоры! – сник Платонов.

–   Да будет тебе монахом рисоваться! – оборвал Егора Александр Иванович, вернувшийся к костру с красивой большой ракушкой.– Уж не хочешь ли сказать, что кроме жены ни одну больше не познал? – рассмеялся Соколов громко.

–   Нет. Здесь я слукавил бы! Но когда женился, будто заклинило. И до нынешней поры тормознутым остался,– признался Егор.

–   Закомплексован! Расслабиться нужно. Нельзя всех баб под одну мерку загонять,– заметил Федор Дмитриевич.

–   К нам в зону новая партия зэков поступила. Сроки у всех пожизненные, сами—законченные падлы. У каждого кровь на руках: либо воровство с разбоем, или киллерство за плечами стоит тенью,– даю слово, вместо срока расписал бы их всех одной очередью, и рука не дрогнула бы! Сколько их ни воспитывай, толку не будет. Ведь они как человеческий мусор, только землю засирают,– умолк Соколов.

–   Погоди, а к чему ты эту лапшу нам на уши повесил? Иль посеял, с кем базаришь? – удивился Платонов.

–  Я к тому, что один из зэков последней партии, ну, точь-в-точь – твой портрет. Только молодой. Веришь, поначалу родным глазам не поверил. Все не получалось сказать тебе, а то и попросту забывал. Ты там, на материке, по молодости не оставил какой-нибудь красотке подкожного сынка?

–  Эта песня не обо мне! На «понял» не купишь. И не прикалывайся! – не захотел копаться в памяти Егор.

–   Я, конечно, глянул его дело. Ваши данные никак не совпадают. Фамилия и отчество не твои. Родился в деревне Приморского края, уже после того, как ты закончил училище.

–   Значит, негласное расследование провел? – нахмурился Платонов.

–  Ничуть! И не думал о том!

–  За что он сел?

–  Эта судимость у него не первая.

–  Я о последней спросил.

–   Разбойное нападение на семью бизнесмена. Самого и жену убил, вместе с ними – малолетних детей. До этого были нападения на инкассаторов, тоже не без трупов обошлось. Первый раз он малолеткой был – выкрутился. Да и банда его отмылила. Потом попался на бабе, бензиновой королеве. Тряхнул классно, саму замочил. Попался, получил срок, но слинял из зоны. В бегах три года канал. Снова попух. На этот раз основательно.

–  И что же у меня с ним общего?

–   Внешне! Ты только глянь! Твой портрет!

–   Мало ли похожих? Случается, двойник объявится, а возьмешь – совсем чужие люди, никакого отношения меж ними. Такое у нас в армии было. В Афгане. Один – герой, другой—дезертир. Рядом поставили, у всех глаза на лоб полезли от удивления. Если б сам не увидел бы, не поверил! – встрял Федор Дмитриевич.

–  Да я ни на чем не настаиваю. Просто сказал о похожести,– развел руками Соколов.

–   Хватит вам, мужики, о пустом базарить. Идите уху есть. Она отменная получилась в этот раз! – позвал Касьянов обоих поближе к костру.

–   Мои выродки вчера заелись. И знаете с чего? Стали спорить, что лучше: расстрел или пожизненное заключение? Из всех больше наш Дед вопил. Ему уже на девятый десяток перевалило. В тюрьмах полвека прокисал. На волю как в отпуск выходил. Больше полугода не задерживался, и опять на зону сваливал. Зэки ему как старожилу медаль готовят,– хохотнул Соколов.

–  У него на воле никого нет, потому не дорожит ничем,– сказал Егор.

–   У Деда? Ну, и промахнулся ж ты в этот раз! Да у него десятка три баб! И все – одна лучше другой: молодые, смазливые.

–   С чего их на старого потянуло? – удивился Касьянов.

–   А потому что требованиям соответствовал. Имел все, как полагалось: серебро – в голове, сталь – в штанах и золото – в карманах. Ведь он вор из удачливых. Обчистит банк, а навар распыляет по кабакам и бабам. Говорят о нем, что на воле щедрым был, многих кентов из прорухи вытащил, а уж скольких баб согрел и порадовал! У него на воле десятка два побочных детей осталось. Собери вместе, крутая «малина» получится!

–   Бригада на деляну у тебя в тайге! – усмехнулся Егор.

–   Не все ж в папашку пойдут. Кто-то в люди выбьется. Не без того! Так вот я к чему все веду? Все считали, что он привык к зоне. А он, хрен старый, устал от нее. Сам на тот свет хочет. Ему по последнему приговору пуля полагалась. Ее пожизненным сроком заменили. Дед когда узнал, от горя «тыквой» в решетку колотился.

–   Звезданулся козел! – выдохнул Платонов.

–   Опять промазал. Тюремный синдром одолел. Устал старик от неволи. Вот и взвыл. Сам себе смерть вымаливает.

–   Такому ждать недолго,– вздохнул Касьянов.

–   Зато другие, узнав об отмене расстрелов, от радости на уши встали.

–   Молодые! Жить охота! Есть на что надеяться. Раз выжили, значит, не впустую. О побегах мечтать станут,– глянул Федор Дмитриевич на Соколова.

–   И не только мечтать. Нам за последние месяцы охрану втрое увеличили. Сторожевых собак три десятка прибавилось, уж не говорю обо всех заборах, ограждениях, технических средствах. А все равно, пусть не каждый день, но каждую неделю пытаются бежать наши зэки. Знают, дальше нашей зоны тюрем нет, больше, чем пожизненно, уже не влепят. Значит, ничего не теряют и не рискуют ничем, кроме собственной жизни. Но ею они не дорожили и на воле,– вздохнул Соколов.

–   Где ж логика? Сам говорил, что зэки боятся деляны и не хотят там вкалывать, знают, что могут погибнуть. И в то же время жизнью не дорожат? Так как понять тебя? – спросил Егор.

–   Да все банально. Ведь все мы знаем, что когда– то уйдем из жизни. Но почему-то никто не торопится. Не хочется свалить раньше времени от рук киллера. Каждый мечтает слинять своей смертью, без чьей-то помощи. Так и зэки. За жизнь не держатся, но и выпускать ее из своих рук не спешат.

–   Ну, а как же те, кому расстрел милее? – прищурился Касьянов.

–   Таких немного.

–   И все же имеются?

–   Новички!

–   И сразу на пожизненное влетели?

–   А как ты хочешь, если они бандитам продались с потрохами? Ладно, воры, киллеры и прочее говно! Они – мразь каждодневная! Не сыскав своего места в стае, озверели. Но ведь не продали свои души чеченским бандитам, не пошли с ними взрывать и убивать всех на своем пути. А эти? За деньги мать родную пустят в куски. Вот и сцепились мои с новичками. Пообещали устроить им разборку, не отходя от шконки, и вырвать яйца вместе с языками голыми руками за то, что они своих славян положили под ноги бандитов.

–   Сами такие же! – огрызнулся Егор.

–   Третий промах твой! Такие, но не из тех! Да, голодное брюхо толкнуло в грех. Они и сами не отрицают своей вины. Но никто из них не продал то, что они считают первым и последним,– свою кровь, землю, звание славянина.

–   Ой, Сань, кончай темнуху лепить! Прямо ангелы канают у тебя в зоне! – сморщился Федор Дмитриевич словно от зубной боли.

–   Как хочешь! Но вломили новичкам мои деды классно. И гордо пошли в «шизо», не переча как обычно,– Соколов выдержал паузу.– Покуда в моей зоне канали зэки со сроками, все шло терпимо. Как только привезли пожизненных, их бессрочными прозвали, намного труднее стало. Мешанина началась. Зэки меж собой махаются: одним есть чего ждать, другим – воли не видать.

–   А почему пожизненных к тебе привезли? Ведь, помимо твоей, имеются еще зоны со строгим режимом содержания? – спросил Федор Дмитриевич.

–   Имеются, все о них знают. Да толку? В одной – эпидемия желтухи, в другой туберкулез свирепствует. Вот и прикинь, если там зэки каждый день умирают.

–   Какая разница, если их на пожизненное привезли?– пожал плечами Егор.

–   Ну, мы о том говорили раньше. Никто не хочет расставаться с жизнью прежде времени,– осек Соколов и, присев у костра на бревно, уставился взглядом в огонь.

Дрова горели ровно, облизывая закопченный чайник до самой крышки. Он шипел, нагреваясь, вода в нем начинала бурлить, клокотать на все голоса.

–   Странная штука – жизнь! Пока человек коптит белый свет – ни хрена не ценит, а приходит последний час – волком воет, чтоб хоть на минуту жизнь продлить,– покрылось испариной лицо Александра Ивановича.

–   Ты это о чем? – повернулся к нему Касьянов.

–   Знаешь, я никогда не дрожал за свою шкуру. Ни на войне, ни в зоне никто не назвал трусом. А тут... Сам себе не поверил. Все понимаю, но такое не могу объяснить,– крутнул головой Соколов, добавив,– даже вспомнить совестно. Хотя, чего там, все —живые люди, а в жизни чего не случается?

–   Что тебя точит? Поделись,– предложил Федор Дмитриевич и, подкинув сушняк в костер, повернулся к Соколову, приготовился слушать.

–    Был у меня на зоне пахан фартовых. Я о нем говорил частенько. Громадный мужик, оттого и кликуху имел соответствующую – Медведь. Весь в шерсти как настоящий зверюга. Силища у него была нечеловеческая. Боялись его все. Уж не говорю о зэках. Охрана икать начинала, завидев пахана на пути. Овчарки от него пятились. Да и мне не по себе становилось при встрече с Медведем, хотя виду не подавал. Но пахан это чувствовал и часто доставал меня. Особо бесили нас фартовые законы, которые воры держали в зоне. Они бойкотировали подъемы, переклички, работу, а еще считали западло отвечать на наши вопросы. Мы для них были лягавыми, вроде мусора под ногами. Сколько ломали мы Медведя и фартовых, ничего не получалось. Везде облом.

–   Ты его в другую зону сбросил? – спросил Федор Дмитриевич.

–   Кто бы его взял? Кому он нужен? На него только глянь, голова в плечи сама прячется поневоле.

–   Так он и теперь у тебя? – спросил Егор.

–    Нет! Столько я не выдержал бы, да и он... На зоне не может быть двух хозяев. Кто-то должен уйти навсегда. Вот и пошла меж нами «ломка». Кто кого одолеет?

–   Но у тебя – власть! А у него? – выдохнул Егор.

–   У Медведя в своем бараке власть была неограниченной, и слушались там только пахана, меня не замечали. Вот это и взбесило, что мои распоряжения в фартовом бараке не выполнялись.

–   И что ты с ними сделал?

–   Всех выгреб на работу, но не на деляну, а на подготовительные и погрузочные работы, чтоб легче было видеть, кто вкалывает, а кто сачкует. Соответственно выработке кормили их.

–   Медведь, небось, целыми днями дрых?

–   Ну, да! Три дня за ним наблюдал. Он, козел трехэтажный, облюбовал себе бревно и все время на нем просиживал, ждал, когда его жопа корни пустит. А остальные пахали. Не гляди, что фартовые, жрать всем хотелось. И только решил я Медведя отправить на деляну с самого утра, как ночью он исчез из барака.

–   В бега ударился?

–   Не просто в бега, а в перебежчики. Там у нас за Атосом стало намывать морем песчаную косу. Она все дальше уводит от островка. Поначалу была маленькой, а теперь метров на сто пятьдесят-двести к рейду убегает. От нее до судна, ставшего под погрузку, уже можно доплыть при желании, но только летом. Зимой в том месте – своя сложность: слишком тонкий лед. По нему не подойти к судну, не ступить. Крайне опасно. Все зэки были наслышаны, сколько мужиков там погибло. С виду тот лед прочным смотрится, а ступил на него, и все. Там под ним внизу теплое течение. Оно хватает, закручивает в воронку, затягивает под лед, и уже не вытащить, не спасти. Но Медведь верил в свою удачу. На рейде в то время греческое судно стояло. К нему навострился пахан.

–   А если б не взяли?

–   Видишь ли, я тоже по наивности так думал. На деле все иначе оказалось. Мы не знали, что фартовые всех государств свободно общались меж собой на своем эсперанто. И если зэку надо было смыться, он малевал на сортименте ничем не приметный знак в виде креста. Для надежности такое вырубалось на сортименте. Означал тот знак «примите ради Бога». С судна отвечали тремя короткими гудками. Это означало, что послание нашли, поняли, принять согласны.

–   А отказать могли?

–   Конечно, но о таком даже я не слышал.

–   Так значит, все-таки сбегали? – переспросил Егор Соколова.

–    Как думаешь, за что моего предшественника выгнали с работы? За побег! Но я не хотел его участь разделить и сам вместе с охраной пошел в погоню. А зима стояла! У Медведя из зоны три пути имелось: один—удрать в Поронайск, другой – за рубеж, третий– примориться на Курилах, а по весне смыться с рыбаками на материк. Весь вопрос был в транспорте. Я понимал, пахан захочет завладеть нашим катером, и всегда на нем оставлял дежурного охранника, конечно, вооруженного. Но пахан сумел подойти тихо. Охранник дремал. Медведь убил его спящим. Но тут из рубки выскочила овчарка, подняла шум. Успела прихватить пахана, пока тот не пырнул ее ножом в бок. Медведь попытался завести катер, но не смог. Собака здорово повредила руку. Сил у него не стало. Медведь побежал к судну по косе, надеясь, что, заметив его, подойдет поближе. Но греки не стали рисковать, а может, приметив погоню, не захотели неприятностей и остались стоять на якоре. Я вместе с начальником охраны бежал впереди и ближе всех оказался к Медведю. Крикнул ему, чтобы вернулся. Он продолжал бежать и уже успел заскочить на опасную грань тонкого льда. Начальник охраны выстрелил по ногам. Пахан еще пробежал несколько шагов и упал. Под ним хрустнул лед. Медведя тут же затянуло в море. Я только приметил руку, метнувшую в нашу сторону нож. Он не достал никого, да и мы поспешили к берегу.

–   Вы его нашли?

–   Через три дня Медведя вынесло море на городской пляж. Прошло уже много времени, а вот в последние дни все снится мне Медведь. Даже дома нет от него покоя. Только задремлю на диване, пахан из кухни с ножом ко мне идет. И все грозит урыть как падлу. Не только внешне узнаю, но даже запах его чувствую.

–   Нервы шалят! – пожалел Соколова Егор.

–   А может, бухнул лишку? – усмехнулся Касьянов.

–   Ни в одном глазу! – возмутился Александр Иванович и продолжил,– лег вечером на диван, газету хотел прочесть, и заснул. Уж и не знаю, сколько спал, но опять Медведь привиделся. Я во сне понял, что нет пахана, утонул, и отвернулся лицом к стене, послав фартового. А минут через десять жена разбудила и спрашивает, почему кухонный нож рядом со мной на диване лежит, острием в бок направлен. Глянул, и почему-то холодно стало. Вот тебе и приведение.

–  А как же твоя овчарка подпустила его? – удивился Касьянов.

–   В то время сын повел ее во двор выгулять,– вспомнил Соколов.– Смешно сказать, но я стараюсь не оставаться дома в одиночестве. Извел Медведь, собаки он не боится. Стоит мне прилечь, пахан то с шилом, то с ножом возникает. Точит «перо», а сам так мерзко ухмыляется и все примеряет лезвие на ладонь, словно прикидывает, хватит ли прошить меня насквозь? Даже дрожь пробирает!

–   Все время его во сне видишь?

–   Это раньше так было. Теперь воочию как вас обоих. Иногда натыкаюсь на него, отскакиваю в ужасе, а жмур хохочет. Я жене признался. Привела врачей. Они меня прослушали всего, обстучали. Глаза смотрели, выворачивали наизнанку. Все анализы взяли. Признали нормальным, полноценным мужиком и посоветовали почаще отдыхать и высыпаться. Больше никаких рекомендаций, ни одной таблетки не прописали.

–  А на зоне он к тебе приходит? – спросил Касьянов.

–   Нет, в кабинете не решается возникнуть.

–   Давно он тебя мучает?

–  Давненько. И не знаю, как от него избавиться? Поверишь, жена теперь все ножи под замок прячет. Даже стыдно.

–   Ее, женщину, понять можно: боится за тебя.

–   Ну, а мне вы не верите?

–   Знаешь, Саш, верю. Пока сам этого не переживешь, трудно все это представить,– признался Касьянов.

И вдруг все трое невольно оглянулись на звук тяжелых шагов. На них двигалась громадная лохматая тень.

–  Медведь! – выхватил из костра горящий сук Егор и, подняв в руке над головой, хотел швырнуть его в тень, но не достал.

Тень подошла к суку, обнюхала и, фыркнув, свернула в кусты, обратно к реке.

–   Я и о пистолете забыл! Завалить стоило зверя! Во, был бы трофей! И мяса на всю зиму хоть завались! – опомнился Соколов.

И тут же все трое услышали раскатистый, гулкий смех, никак не похожий на звериный.

–   Кто это? – дрогнул голос Егора.

–   Медведь,– еле слышно ответил Александр Иванович.

–   Зверь или приведение?

–   Хрен его знает! – вытер вспотевший лоб Касьянов и до самого рассвета никто из троих не пошел в палатку.

Все дождались утра у костра. Никто теперь не смеялся над Соколовым, все возвращались в город под впечатлением увиденного и пережитого. Оно осталось необъяснимым и легло тяжестью на души.

Первым из машины выскочил Егор. Ему мужики подали на плечо мешок с кетой и, пожелав удачного выходного, поспешили уехать.

Егор не успел нажать на кнопку звонка, как Мария Тарасовна открыла дверь и, улыбаясь, пропустила зятя в прихожую.

–   Возьми рыбу,– подал он мешок теще.

–   А нам с тобой письмо пришло. От Ольги,– радовалась женщина, не скрывая.– Поступила она в свой институт. Уже студентка первого курса!

–   Где письмо? – заторопил тещу Платонов.

Та вытащила его из кармана халата.

«Привет вам, мои предки! Вот я и поступила в свой институт. Уже на лекциях сохну. Конечно, нас тут не поштучно, кубометрами мерить можно. В аудитории ногу поставить негде, полно народу, но это поначалу. Потом все утрясется. В институте мне все нравится. Дома тоже порядок. Дышим клево. Никто никому на мозоли не давит. Все заняты. У меня – своя комната, большая. В ней все есть, даже компьютер и музыкальный центр, телевизор и телефон. Отчим, едва я приехала, подарил мобильник и сказал, чтоб я ни в чем себя не ограничивала и не урезала, что потребуется, говорила бы тут же. Я, помня твое, постеснялась просить у них сразу, тогда они посадили меня в машину и повезли по магазинам. Набрали всего, даже больше, чем я хотела. Теперь мне и желать нечего, все имею! Вот это жизнь!—дрогнули руки Егора, но он продолжал читать письмо.– Знаешь, как меня здесь встретили? Как королеву. Стол накрыли, отродясь за таким не сидела! Тут тебе и перепела, и куропатки в польском соусе, осетрина заливная и молочные поросята. Я не знала, что с чем есть и чем запивать. Отчим с мамой держат двух домработниц. Оно и понятно: коттедж в четыре этажа надо содержать в порядке. Вот они и стараются. Наши в городе считаются людьми из высшего общества. Я теперь тоже к ним причислена. Мама возит меня по парикмахерским делать укладки, маникюр и педикюр. Одевают только в лучших магазинах. А какие купили украшения! На меня теперь не только студенты, ректор оглядывается. Уже не покупаю как раньше пирожки с капустой и картошкой, беру только свежие пирожные и кофе. Вечером, после занятий, сажусь за компьютер вместе с преподавателем. Его наняли специально для меня. Он мною доволен, хотя сначала компьютер показался слишком сложным. Теперь я нашла с ним общий язык. Он, как бабуля, поначалу капризничает, фыркает, упирается, но потом все равно уступает...»

Мария Тарасовна, услышав о себе, растрогалась, поднесла платочек к глазам. Слушала, затаив дыхание, боясь пропустить даже одно слово, хотя десять раз успела прочесть письмо. Все его слезами закапала.

«...Папка! Если б ты меня теперь увидел! Я как Золушка, попавшая из хижины во дворец! Здесь все иначе. Меня утром не выдергивает из-под одеяла бабка, а поет соловей вместо будильника, потом по всей спальне загорается «северное сияние» и нежная музыка льется со всех сторон как теплый душ.

Меня здесь никто не обижает и не обзывает, ничем не попрекают. Я вижу, как счастлива моя мама. Она совсем не изменилась с тех пор, как ушла от нас. И самое дорогое, что она никого не ругает и ни в чем не винит. Мне просто и легко здесь. Конечно, твоя материальная помощь мне не понадобится. В этом я уверена.

А как вы живете? Все по-прежнему? Без изменений и новостей? Вот эта серая тоска и выдавила с Сахалина меня! Он так и остался в памяти: серое небо над головой, серый песок под ногами, серые люди вокруг и один на всех занудливый серый дождь, изматывающий, бесконечный. Как я счастлива, что все это осталось далеко позади!

Здесь у нас много солнца, и люди настоящие, улыбчивые, добрые и теплые. Как мне вас жаль. Как хочется вытащить обоих на яркое солнце, чтоб ожили и порадовались...»

–   Эх, дурочка! Не то солнце, что в глаза светит, а то, что душу греет! Погоди хвалиться, не оглядевшись, как бы крылья не подпалило ненароком,– вздохнула Мария Тарасовна.

–  Ладно, мать, хорошо Оле. Давай хоть за нее порадуемся! Дай Бог ей прожить свое легче, чем нам привелось.

–   Сынок, а тебе вчера звонили. Какая-то женщина спрашивала. Все хотела поговорить и увидеться, но я не знала, где ты, и ничего не могла ей подсказать. Не знала, когда воротишься.

–   Зачем я ей? —удивился Егор, копаясь в памяти.

Кто же мог заинтересоваться им? Он перебрал всех женщин, недавно отбывших сроки и вышедших на волю. Нет, ни одна из них не могла позвонить. Не было повода, да и номер домашнего телефона зэчки никак не могли узнать. «Выходит. Кто-то из наших сотрудниц звонил. Что им от меня нужно? Тем более в выходной день? Странно!» – недоумевал Платонов.

Он едва успел умыться, как в комнате громко зазвонил телефон.

Егор поднял трубку, будучи уверенным, что звонят из зоны.

–   Слушаю,– сказал устало.

–   Егор, здравствуйте! – услышал женский голос.– Это я, Зоя. Не узнали, не вспомнили? А я никогда не забуду Вас. Помните, Вы помогли мне перейти на работу в хлеборезку. До того я работала на складе. Вконец простыла и надорвалась. Все женщины смеялись надо мной, даже когда пластом легла, они не верили. Вы вступились и помогли, дали возможность дожить до воли. Иначе сдохла бы на складе и не увидела бы своих.

–   Простите, я не припоминаю Вас. Да и устал очень. Ничего особого Вам не сделал. Вышли на свободу, живите счастливо. Пореже вспоминайте зону,– хотел положить трубку.

–   Егор, я хочу увидеть Вас! – прозвенело в ухо.

–  Я не могу сегодня, как-нибудь созвонимся. Теперь ни до того,– злила женская навязчивость.

–   Когда могу позвонить Вам? – услышал в ответ.

–   Не вижу смысла в этой встрече,– сморщился человек.

–   Я не задержу надолго.

Платонов понял, от встречи не отвертеться и назначил ее на вечер.

Они встретились в маленьком полутемном кафе. Женщина ждала Егора за столиком и сразу увидела его. Встала навстречу, улыбаясь:

–   Это я побеспокоила Вас! – сказала, краснея, и пригласила за стол.– Вы так отказывались, будто я предлагала что-то неприличное. Неловкое положение, мне никогда не приходилось навязываться, а тут иного выхода не увидела.

Егор тем временем рассматривал женщину. Совсем недавно она вышла из зоны, но уже сейчас ничто не напоминало в ней зэчку. Скромно, но прилично одета, ни следа небрежности. Аккуратная укладка и маникюр подтверждали, что Зоя привыкла ухаживать за собой.

–   Егор, я и не потревожила бы Вас, поверьте, но кому доверишь свою боль, ведь осмеют, узнав, что недавно из зоны.

–   А что собственно случилось? – оглядел фигуру женщины, красивую грудь, округлые плечи, тонкую талию. Все это тщательно скрывалось в зоне под грубой спецовкой.