Текст книги "Тонкий лед"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

–  Он жив? – спросил Егор неуверенно.

–  Сейчас даже не знаю. Когда я уходил, он дышал. Вены себе повредил, козел! Кровь так хлестала, всю камеру уделал. Да еще в больничку не хотел, упирался сволочь, спешил Соколов.

Когда Егор вошел в палату, Роман лежал под капельницей. Кроме врача, возле него дежурило два охранника, не сводившие с зэка глаз. Следили за каждым движением его.

–   Ромка, зачем ты это сделал? – присел Егор поближе.

Зэк молчал.

–  Опять потерял сознание. Слишком много крови потерял. Еще минут десять, и спасать уже было бы некого,– сказал доктор, тяжело вздохнув.

–  С чего это он?

–   Не знаю. Ко мне его принесли умирающим. Он и теперь не лучше.

–   Чем он вены повредил себе? – спросил Платонов.

–   Это не мудро. Без проблем мог справиться. Шконки в одиночках оббиты металлом. Что стоит задрать угол? Да и при себе имеют всякое. Как ни шмонают, все равно проносят с собой стекло и гвозди. Уж до чего только не додумываются наши люди, чтоб администрации насолить.

–   Чтоб поплатиться жизнью? Странная логика...

–   Это своего рода бунт. Протест против заточения! Так многие поступают в неволе,– говорил врач.

–   При чем здесь администрация зоны? Не она осудила. Пусть бы на воле права качал. Здесь ничего не добьется! Наоборот, против себя настроит,– наблюдал Егор за Ромкой.

–   Все так. Но эти люди отчаянные, смелые и часто бывают с нервными отклонениями.

–   Вломить бы за такие фортели! Да по отклонениям! Просто устал от баланды. Захотелось жратвы повкуснее. Вот и все! Еще здесь он от работы откосит несколько дней. Передышку себе устроил по полной программе. А Вы говорите отклонения! – усмехнулся Егор и, глянув на Романа, поймал на себе его люто ненавидящий взгляд.– Верните его в камеру!

–   Ну, нет! Я подчиняюсь распоряжениям Соколова. Не Вашим. К тому ж больного сейчас перемещать опасно, он под капельницей. Ему на восстановление потребуется время, и я буду настаивать...

–   Доктор, тут не гимназия, а зона. Когда до Вас дойдет это? – злился Егор.

–   Я понимаю! Но я – врач, а не судья. Потому буду настаивать на лечении.

–   А если он у Вас все лекарства сожрет или украдет как в прошлый раз?

–   В нынешнем комплекте страшнее поноса для него ничего не будет. Конец месяца, все закончилось,– развел руками доктор.

–   Слышь, Ромка, зря дуру валял. Ничего тебе не обломится,– рассмеялся Платонов громко и откровенно.

–   Я ни на что не рассчитывал. Только на смерть! – услышали оба.

–   С чего бы это? – хохотнул Егор.

–   Все надоело. Всё и все! Угробиться хочу! Зачем мне помешали? – послышалось отчаянное.

–   Никто больше не помешает. Даже помогу. Что дать тебе? Скажи. Лезвие или веревку с мылом? Не стесняйся,– предложил Платонов.

–   Хватит глумиться над больным. Я не позволю расшатывать его и без того хрупкую нервную систему. Человеку надо успокоиться, а вы ему такое говорите! Ведь он сейчас на все способен, на любую крайность. А вы еще подталкиваете в могилу!

–  Доктор, вы слишком хорошо думаете об этом негодяе! – злился человек.

–   Для меня он – больной!

–   Но в зону попал не за это! Он должен отбывать наказание, а не валять дурака! Хватит с ним нянчится! Остановили кровь, пусть возвращается в камеру!

–   Кто б мог поверить, что это – мой отец! – услышали оба.

–   Отец? Кто отец? – едва успел поймать очки врач.

–   Он мой отец! – указал взглядом на Егора Роман и к своему восторгу заметил, как сконфузился и покраснел Платонов.

–   Случаются ошибки,– Егор пришел в себя,– от них никто не застрахован. Люди обычно гордятся детьми. Тут же все наоборот. Да и мое ли порождение этот негодяй? – глянул Егор на доктора.

Тот задумчиво теребил бородку, просматривая записи в своем журнале наличия лекарств в стеклянном шкафчике.

Глава 6. НОВЕНЬКИЕ

Не получился в тот день у Егора разговор с Романом. О причине вскрытия вены не знал и Соколов. Охрана, глянув через глазок, заметила неладное и, пусть с опозданием, но сообщили Александру Ивановичу.

–   Я думал, что тебе он расколется.

–   Честно говоря, особо не интересовался. Мне сдается, что эта бестия любыми судьбами хочет откосить от зоны. Ищет ходы и лазейки, прощупывает, пронюхивает всякую слабину.

–  Да все понятно. Тебя он будет шантажировать при каждой встрече, так думаю. Не оставайся с ним наедине! – посоветовал Соколов Егору.

–   Я знаю, чувствую, что попытка с венами, может, и первая, но не последняя. Прошу тебя, чтобы он не устроил над собой, не вызывай меня к нему. Пойми, он нас обоих станет дергать, потешаться над нами. Я такое не хочу, чтоб зэк лепил из нас посмешищ. Да и чем помогу тебе? Набить морду и охрана сумеет. Без меня ребята справятся. А так, ни с чего, и вообще не стоит. У меня своих забот полно. Сегодня новых привезут, надо поспешить, чтобы не замерзли на территории.

Он только успел сказать, как зазвонил мобильный, и голос Касьянова ругнул в трубку:

–   Присох ты там или еще одного ублюдка стружишь? Бабы уже больше часа ждут тебя! Или дождь не видишь? Живее возвращайся!

Через час Егор Платонов приехал в зону.

Десятка два женщин серой кучкой столпились во внутреннем дворе зоны. Они были похожи друг на друга как две капли воды.

Изможденные, усталые, они коротко переговаривались меж собой. Недоверчиво озирались вокруг. Их роднило одно общее rope .

Платонов, глянув в сопроводительные документы, позвонил начальнику охраны, чтобы тот уже дальше позаботился о новеньких. И вскоре услышал за окном команду охраны:

–   Вперед! Не отставать! Шевелись шустрее, телки!

Егор глянул в окно. Впереди прибывших шла высокая худощавая женщина с длинными, как у цапли ногами в короткой, не прикрывающей колени юбке, в куртке до пупка. Выкрашенные в рыжий цвет волосы разметались по плечам. Женщина шагала размашисто, вслед за охранницей, старалась не отставать. За нею кучкой трусили остальные. Замыкала эту разношерстную компанию еле державшаяся на ногах старуха. Она то и дело поправляла платок, спадающий на глаза. Переводила дух, плелась дальше, подгоняемая охраной.

–   Шевелись, старая калоша! – подталкивала охранница окриком, словно кнутом.

Бабка, коротко всхлипнув, семенила, но ноги быстро слабели, не было больше сил.

–   Бабы подождите меня!—кричала старая.

Но ее не слушали, всем хотелось поскорее спрятаться под крышей от промозглого дождя и отдохнуть после изнурительной, показавшейся вечностью дороги.

–   Шестеро – в этот барак! – увела охранница под крышу часть женщин.– Остальные за мной,– повела в другой барак и, заведя женщин в помещение, вскоре вышла, сказав второй охраннице,– с этими нахлебаемся! Грызутся меж собой как собаки из-за шконок. Никто не хочет лезть наверх. Подай нижние! Разве их на каждую наберешься? Так эти лярвы старухе не хотели уступить. Едва не загнали наверх. Тут уж я вмешалась, сказала, что в «шизо» всем места хватит, и определила старую вниз, ближе к печке. Пусть ночами бока греет.

–   А эти не шипели? На бабку не орали?

–   Нет, молчали.

Уже на следующий день зэчки из вновь прибывших подрались с бабами, которые отбывали сроки в зоне до них. Налетели с кулаками на бугриху. Та распределила свежачек на самые трудные участки. Двоих заставила относить готовую продукцию из цеха на склад. Кипы готовых военных костюмов росли на глазах и мешали швеям. Их нужно было убирать вовремя, обсчитать поштучно выработку каждой зэчки, вести учет по списку и, принося на склад, не просто сбросить, а разложить готовые костюмы в пачки по размерам. Конечно, времени не хватало. Свежачки носились бегом, но все равно не успевали, отставали от швей. Те орали на новеньких, материли. К концу дня вернулись в барак измотанные, злые. А тут еще бугриха наехала на новых:

–   Будете дрыхнуть на ходу, попросим всех убрать от нас. Повезут в другую зону, там ни в цех, в тайгу отправят лес валить.

–   Чего?! Сама туда сорвешься, мокрица толстожопая! Ты кто есть, чтоб тут командовала? – вспыхнула Шурка Астахова и подошла вплотную к бригадирше.

–   Ты, кобыла немецкая! Прикрой свои кривые мосолыги и транду, сука рыжая! Уж не тебя ли в бригадиры?

Неожиданно бугриха отлетела к шконке от тугой Шуркиной пощечины.

–   Бабы! – крикнула она.

И тут все зэчки барака сплелись в единый рой. Прежние и новые молотили друг друга отчаянно. Особо дерзко дралась Астахова: била кулаками, ногами, головой. Она хватала баб за шкирку и задницу, поднимала над головой и швыряла на пол. Другие выбивали кулаками зубы, цеплялись в волосы, вырывая их пуками, выкручивали ноги и руки. Стоны, крики, брань вскоре долетели до слуха охраны. Зэчек взяли в кольцо, нетерпеливо рвались с поводков сторожевые псы.

–   Всем разойтись по местам! Иначе спускаем собак!– послышалось предупреждение охраны.

Бугриха, да и все прежние зэчки мигом заскочили на верхние шконки. Новые, не зная, решили, что их испугались, вздумали закрепить победу и стали сдергивать баб вниз. Но... охранницы не стали повторять и отпустили собак. Те вихрем налетели на зэчек. Псы, не разбираясь, кто прав, кто виноват, мигом оседлали баб. Клочья одежды, кровь и вой заполнили барак. Псы валяли женщин по полу, лезли к горлу. Они кусали руки, грызли спины, плечи, ноги, лица... Зэчки стали похожи на комья крови. Они орали так, что стекла в окнах сотрясались.

С полчаса успокаивали собаки баб. Когда охранницы позвали их, ни одна из женщин не могла самостоятельно встать на ноги.

И только старая бабка, еще до драки юркнувшая на свою шконку и укрывшаяся одеялом с головой, крестилась истово и говорила:

–   Спаси нас, Господи, и помоги!

Избитые, покусанные бабы не скоро пришли в себя. Не все заметили, как исчезла охрана. Зэчкам никто не помог, но ругаться вновь и сетовать они боялись.

Бригадирша смотрела на новых, злорадно посмеиваясь:

–   Ну, как шухер удался? Все отгрызли вам собачки? То ли будет, когда в «шизо» загремите? Песики – только разминка.

Больше всех досталось от собак Шурке, но она, сцепив зубы, встала, чтобы не торжествовала и не праздновала свою победу бугриха. Та и не скрывала свою радость.

Пока новенькие привели себя в порядок после псиной трепки, в бараке все успокоились. Кто-то спал, другие писали письма, а некоторые разговаривали между собой, сбившись в кучки. Вот так и старуху из новой партии пожалели бабы, обсели бабку со всех сторон. Интересно всем узнать, за что такую дряхлоту в зону упекли.

–   Тебя как же звать, мамка? – спросила старую бригадирша.

–  Акулина,– ответила тихо, как всегда разговаривала с начальством.

–   За что к нам попала, бабуля?

–   Из-за деда своего, кобеля лысого! – выкатились из глаз две слезинки-горошинки.

–   Убила его?

–   Не-е! Не одолела б. Живой супостат и ноне. Полвека с им промаялась, уж не то дети, внуки семьи заимели. Правнуки объявились, а на плешатого лешака угомону нет. И до сей поры по бабам скачет змей. Смолоду кобель был. Совестно сказать людям, а он как сбесился!

–   Сколько ж лет ему? – спрашивали зэчки.

–   Много! За семь десятков повалило. Весь как задница голый сделался. Ни единого волоса на голове не уцелело, а озорует ровно вовсе молодой. Хотя завсегда был таким,– вздохнула бабка.

–   Бабуль, ты его окалечила?

–   Не-е, не достала ни скалкой, ни коромыслом. Сбег окаянный, прямо из рук вырвался. А я бегать не могу, ноги мои болят.

–   Так коль убежал, за что тебя судили?

–   Я ж видела, куда сбег! Прямиком к соседке, через огород и на месте. Она впустила и дверь – на засов. Мне не открыть, как ни бейся. Эдак с ней он давно путается. Почитай, годов двадцать как ее мужик помер. Он вовсе молодым на тот свет ушел, а и Надежда молодше меня намного. Чего ей от мово старика надо? Могла б по себе сыскать мужука. Так вот моего вздумала увести и получила. Облила я ее дом бензином и подпалила. Разве не обидно, что мой хозяин там блудничает с этой сукой? Ну, оне вдвух в окно выскочили. Весь деревенский люд видел этот срам. А дед мне сказал, сатана облезлый, мол, если раньше исподтишка к Надьке навещался, теперь навовсе к ней перейду жить. Во, оно как!

–  А за что посадили?

–   За дом, он – колхозный. Весь начисто сгорел. Не то я спалила, не того, кого надо! И не только за дом, а еще за енту суку, что я ее погубить хотела. А она – колхозная буржуйка! Дак вот за этот чирий на жопе меня сюда запихнули.

–  Че-то путаешься, бабка? Сожгла соседский дом, при чем тут старик?

–   Как так? Он с той Надькой весь чердак обвалял, петух щипаный! Если б он к ней не бегал, на што мне Надька сдалась бы?

–   Бабуль, тебе сколько годков?

–  Семь десятков стукнуло.

–   На что тебе дед сдался теперь? Ведь не девка! Зачем на его портки цепь надевать? Бегает козел и черт с ним. Самой меньше мороки. На кой ляд за ним бегаешь? Столько лет мучилась, хоть теперь отдохни от него.

–   Какая добрая! Дедом кинуться? Он самой не лишний. Каб не нужен был, давно бы выпихнула.

Все зэчки, что сидели вокруг, расхохотались.

–   Бабка Акулина, а какой тебе толк от деда?

–   Ну, как так? Все ж мужик! И нынче работает, и пензию получает. Я ж больше дома сидела, детей и внуков растила. По дому, со скотиной, в огороде управлялась, потому по старости пособие дали. На него не прокормишься. И силы не те, подмога нужна, а он сбег к бляди. Эта Надька на весь колхоз – единая мильенщица. Собирает со дворов молоко и свозит в город. У нас – за копейки, там за рубли сбывает его. И жирует стерва. Таких, как мой дурак, облапошивает, вокруг пальца крутит.

–  А что, других мужиков нет в деревне?

–   Пошто так? Имеются! Да только они уж давно по бабам не бегают, врозь даже от своих старух спят. Мой змей бесстыжий со всеми управляется. Надьку чаще других навещает. Она моложе всех. Может, не бегал бы, да, окромя стариков, нету мужиков в деревне. Нынче и мой старик в подарок кажной! Покуда я тут маюсь, он не то своих оббегит кажную, а и с соседских деревень прихватит,– сетовала Акулина.

–   Пока вернешься, женится твой дед! – подзуживала бригадирша.

–  Типун тебе на язык! – осерчала бабка.

–  Сколько лет тюрьмы получила?

–   Три года! Авось доживу до воли! А коли не повезет, одно хотелось бы, чтоб схоронили в своей деревне, рядом с родней, и деду подле меня местечко бы оставили. Оно, сколь не прыгай, на том свете едино встретимся. От того никому не убежать.

–   Баба Акулина, а вы за своего старика по любви вышли?

–   Понятное дело. Он на всю деревню первым гармонистом был. Много девок тогда в деревне водилось. И красивые, и богатые, и грамотные, а он меня выбрал. Да только годы и энту любовь иссушили. А уж чего только ни пережили мы: и войну, и голодуху. Сколько бед перенесли! Аж кровь с горя сохнет. Радостев навовсе мало. Их только на вздох хватало, чтоб с горя не задохнуться,– умолкла бабка.

–  А ты за что? – спросили зэчки Шурку Астахову.

Та сморщилась, отвернулась, не захотела отвечать.

Не любила ворошить прошлое, но бабы были назойливы:

–   Какой срок у тебя?

–   Большой! Червонец.

–  Десять лет? За что так круто? – удивилась бугриха, подсев поближе к Шурке.

–  Долгая у меня история,– тяжело вздохнула Астахова.

–   Куда спешим? Завтра выходной, выспимся. Небось, из-за любви погорела?

Шура широко, по-детски наивно распахнула глаза:

–   Как угадала?

–   По твоим вздохам! А еще по злу. Много его в тебе. Такое не случайно. Лишь очень обиженные на жизнь вот так дерутся.

–   Меня старший брат вырастил. Сам один был за всех: и за папку, и за мамку Драться учил. Мне это больше других сгодилось,– понурила голову женщина.– А Женька в нашем дворе жил. Я его и не замечала. Такой дохлый, одни глаза и уши – топориками. Кому нужен выкидыш? Мы уже кайфовали на дискотеках, в барах.

–   Ты «пахала» где-нибудь?

–   Зачем? У меня братан корефанил с рэкетом. Потом сам стал крутым. «Крышевал» вместе с братанами полгорода. И дышали кайфово. У нас было все, «бабки» пачками считали. Отказа – ни в чем. Весело шло время, но однажды на дискотеке я приметила парня. Он флиртовал с какой-то мартышкой. Мне было плевать на нее. Глянулся тот отморозок, и я вздумала заклеить его, вырвать у той кикиморы. Ну, стала к нему подъезжать на всех колесах. А он смеется: «Шур, ты что? Не узнала? Это ж я, Женька! В одном дворе живем». Я охренела. Вот это прокол! И поперла напролом. Он смотрел, ничего не понимая. А я заторчала от него. Мне до него никто вот так не нравился. Ну, что делать? Хочу его и все тут! Сама притащила его к себе домой. Накрыла на стол, кручусь вокруг Женьки, как алкаш вокруг пузыря. Чмокаю, глажу, пощипываю, покусываю, даю знать ему, что я на полном взводе. Нужно только руку протянуть или в постель толкнуть. Но мой хахаль сидит и не чешется. Меня уже всю пробрало. Поставила перед ним коньяк, думала, поднимет тонус. Хрен там! Холодный как лед сидит Женька, и ни одна жилка не дрогнула. Я уже даже и на колени к нему садилась.

–   Никак не разбирало его?

–   Нет. Да ладно б так, а то глянул на меня, вылупившись, и спрашивает: «Шур, а вдруг я не здоров? Как не боишься?» Я с его коленей – кувырком. А тот лох как захохочет и лопочет мне: «Шурка, я тебе как своей дворовой всю правду открою! Никакой я не больной. Я, если хочешь знать, еще ни с одной девкой не был. Я не хочу размениваться, люблю одну девчонку, но она меня не замечает. Кроме нее, никакая не нужна!» Сколько я ни ломала его, ничего не состоялось. Я горю, а ему – по барабану. Ну, распили мы с ним еще бутылку, он, потрох, давай мне уши в кольца гнуть, мол, как плохо иметь в братьях рэкетира, которого никто не уважает, а только боятся и ненавидят. Говорит, что его руки по плечи в крови, и никто из нормальных ребят не женится на мне из-за брата, постыдятся такого родства. Ну, так-то стал доставать понемногу. Я его, отморозка, успокаивала, мол, какое тебе дело до брата? А он в ответ: «И ты не лучше! Такая же». И самое обидное вякнул, мол, он скорее согласился бы переспать со старой бомжихой, с последней из проституток, но не со мной. Потому что я, видите ли, для него такая же отрыжка банды рэкетиров, как мой брат. Завел меня капитально. Я мигом забыла, чего от него хотела. Все отгорело и погасло. Скажи, а кто выдержал бы? Сидит падла, жрет наш коньяк, не подавился. Это ни западло! И тут же поливает всех нас последними словами. Вроде хуже нас в целом свете нет. Сама не знаю, как все получилось дальше? Как попал под руку нож? Засадила я его Женьке по самую рукоятку. Он тоже не ожидал. Только успел спросить: «За что?» И тут же свалился на пол, уже готовый. Ну, брат мне долго морду квасил. Женьку они погрузили ночью в багажник и увезли. Но Женькина мать подняла на ноги всех ментов, ту девку, с которой он был на дискотеке. Она указала на меня, и лягавые доперли. Меня кинули в одиночку, а через месяц я сломалась, раскололась сама.

–   Слабачка!—фыркнула бугриха.

–  Ты сама кисла в одиночке? – спросила ее Шурка.

–   Нет, не приходилось.

–  Тогда заткнись. Любой может пережить голод, холод. Из меня кулаками пытались вышибить признания, подвешивали за руки на дверь и хлопали ею трое суток изо всех сил. Ни слова не выбили, не выдавили. Холодной водой обливали, поджигали ступни зажигалками, били ремнями. Ни слова не добились. Одиночку не выдержал даже брат, сказал через два месяца, где закопал Женьку.

–  Так на тебя и повесили «мокроту»? – спросила бугриха умолкшую Астахову.

–  А на кого еще? Брат хотел на себя взять, чтоб меня от зоны отмазать, но не обломилось. Следователь попался ушлый.

За эту ночь зэчки перезнакомились, узнали друг о друге все.

Егор Платонов тем временем просматривал, изучал дела вновь прибывших осужденных. Не из любопытства интересовался, кто из женщин и за что получил сроки лишения свободы. Ему нужно было знать, кто из баб станет новым лидером в бараке. Ведь вот нынешняя бригадирша вот-вот выйдет на волю. Она умело держала в руках зэчек и не конфликтовала с администрацией, как бригадирша соседнего барака.

Конечно, зэчки сами назначат бугрихой ту, у какой самый большой срок, самое тяжелое обвинение, увесистые кулаки, широкая дерзкая глотка, большое самомнение и непререкаемый авторитет средь зэчек зоны.

Платонов вчитывался в обвинения по уголовным делам. «Вот это да! Десять лет получила!—читает приговор, вынесенный Александре Астаховой.– Убийство? Крутая баба! Хотя, чему удивляться? Брат растил, а он рэкетир. Вот и выпестовал свою копию только в юбке,– качает человек головой, понимая заранее, что именно она станет следующей бригадиршей.– Найти с нею общий язык будет очень сложно»,– понимает Платонов.

Ознакомившись с делом Астаховой, он изучил и другие дела. Шура была не единственной, кого суд приговорил к десяти годам лишения свободы с отбытием наказания в исправительно-трудовой колонии с общим режимом содержания.

Были в последней партии зэчек еще двое: Анна Павлова и Галина Шевцова. Они были страшнее Астаховой, жестче и свирепее той. Даже у Егора, видавшего виды, после прочтения обвинений этим двоим, мурашки поползли по коже.

«Что осталось в них от женщин? Зверюги какие-то! Да такие ни с кем и ни с чем считаться не станут ради своего»,– решил встретиться с обеими, поговорить лично, начистоту.

Выбрав удобный момент, когда зэчки должны были привести в порядок барак и подготовить его к зиме, а отсутствие кого-то не столь заметно, попросил охрану привести к нему в спецчасть Анну Павлову. Заранее подготовился к этой встрече: наглухо закрыл окна и форточки, убрал со стола и сейфа все тяжелые предметы, вынес лишние стулья, ни одного телефонного аппарата на столе. Даже с подоконников все убрано до пылинки. Сам сел так, чтобы хорошо видеть не только лицо зэчки, но и каждое изменение в нем.

Павлова вошла в кабинет к Платонову, ничуть не смушаясь и не робея. Пытливо, изучающе посмотрела на Егора, уверенно села на табурет, привинченный к полу.

–   Как устроились, Анна? Осваиваетесь на работе? – сбил бабу с толку.

Она ждала других вопросов: о драке, мордобое в бараке, где она не отсиживалась на верхней шконке. Подбитый глаз, утонувший в багровом синяке, еще и теперь саднил и болел.

–  Все в ажуре. Сдышались. А на «пахоте» тоже втянемся. Куда деваться нам? – ответила глухо.

–  Не обижают вас?

–  Я сама сумею из любой душу вытрясти,– бросила жадный взгляд на пачку сигарет.

Егор перехватил его и предложил:

–  Курите.

Анна, немного помявшись, взяла сигарету, прикурила, затянулась и мигом изменилась. Лицо разгладилось от морщин, исчезли напряжение и суровость.

Платонов не торопил, не засыпал женщину вопросами. Он понимал, что, может, она станет бригадиршей зэчек в своем бараке, и от того, как сложатся отношения и понимание, во многом будет зависеть будущая работа обоих.

–   Как с бригадиршей дела обстоят? Не грузит выше возможностей?

–   Попыталась поначалу, но не обломилось. Сделали наезд. Теперь все стихли, поняли, что и мы могем махаться. Перестали срываться на нас. Нынче спокойно «пашем».

–  Лично вас на какую операцию поставили?

–   Швеей.

–  Так сразу? – удивился Платонов.

–  А что мудрого? Тут даже думать не над чем, только руки заняты, голова свободна.

–  О чем же думаете на работе? – спросил Егор.

–  О всяком,– отвернулась Анна, вздохнув.

–  Ну, а чаще всего?

–   Конечно, о доме,– опустила голову.

–   Кто остался у вас на воле?

–  Сын. Еще мать – свекровь моя.

–   Они вместе живут или врозь?

–   Понятно, что вдвоем. Трудно им теперь без меня. Но куда деваться? Придется ждать. Может, еще встретимся, а может, нет. Если увидимся, то какими? Уже не прежними,– вздыхала женщина.

–   Сыну сколько лет?

–   Десять исполнилось недавно, свекрови – шестьдесят.

–   Не огорчайтесь, время не всегда губит людей, чаще лечит. Заставляет обдумать и простить многое, сделать верные выводы, отсеять врагов от друзей, а главное, дает передышку.

–   Слишком долгая она,– отмахнулась баба.

–   Анна, у вас мать жива? Ждет?

–   Не хочу знать о ней! – нахмурилась зэчка. Закурив новую сигарету, заговорила сквозь усиленно сдерживаемые рыдания.– На таких как она только обойму не жаль. Зачем земля этих сук на себе носит? Давить их надо сразу, как только меж ног показались.

–   Успокойся, Анна! Здесь никто не достанет,– утешал Платонов.

–   Попробовала бы возникнуть! Своими руками урыла б паскуду!

–   За что так? – удивился Егор.

–   Ладно, это мои счеты, мое дело!

–   Вы с нею жили?

–   До восьми лет. Мы тогда жили в Армении. Ну, как жили? С моим отцом разбежались, она привела отчима. А их, отчимов, было больше, чем вшей на голове. И все ко мне прикипались. Мать пила, а ее хахали с будуна частенько нас путали. И только когда я поднимала крик на весь дом или хваталась за шило, тогда от меня отставали. Последнему бок проколола. Он решил отомстить и вывез меня за границу, вернее, продал арабу. Не знаю, в гарем или в рабыни, только связали меня веревками по рукам и ногам, тюками забросали, так и провезли, как овцу, через кордоны. Через два дня достали. Дали пожрать, велели помыться, нацепили их балахоны и втолкнули в спальню хозяина. Я поняла все. Ведь и до него ко мне мужики лезли, но они были пьяными, а этот трезвый. Я первым делом попыталась убежать, но не получилось. Меня поймали и здорово избили. Привели опять к хозяину. Сопротивляться не было сил, и пожилой мужик воспользовался... Он исщипал, искусал, измучил до того, что я влезла в петлю, думая, что стороживший меня евнух уснул. Но я ошиблась. Он вырвал веревку из рук и привел к хозяину. Тот посадил в подвал. Две недели держали в темноте и голоде. Давали одну лепешку и кружку воды, чтоб поумнела и покорилась. Меня учили, как надо ублажать хозяина. Я представить такое не могла.

–   А убежать была возможность? – спросил Егор.

–   У первого хозяина – нет. Но я ему быстро надоела своим упрямством и отказами. Поэтому он вскоре продал меня кочевникам, те – старику, выжившему из ума. От него я сбежала с пастухами и пришла в Азербайджан. Хорошо, что последнего хозяина, старика, тряхнуть сумела. Иначе до сих пор мучилась бы за кордоном, перепродавали б меня из рук в руки как последнюю путану. Хотя там продать или купить бабу совсем не зазорно. Даже в порядке вещей. Вот только нам к тому никогда не привыкнуть. Потому не захотела там остаться.

–   А могла?

–   Конечно! Там на русских баб спрос высокий, но меня невзлюбили за то, что хозяину в морду въехала. Ихние бабы о таком подумать не смеют. Мы не думавши,– рассмеялась Анна и добавила,– я когда влепила в морду ему, думала, что зверюгам швырнет. Но он жадным оказался: что можно продать, не выкинет. Я того не знала. Эта жадность его спасла меня.

–   А за что ударила?

–   Извергом был! Мало насиловать, еще саму истезал. Вся черно-синяя ходила. Грудь едва обозначалась, а он чуть не отгрыз ее.

–   А на Сахалине как оказалась? – спросил Платонов, сверяя услышанное с прочитанным в деле.

–   Судили нас здесь. Я ж после Азербайджана еще долго скиталась, покуда не вышла за своего замуж. Он – белорус. Думалось, все, завяжу со своими девками, стану дышать как все.

–   А что за девки?

–   Компания. Ну, трясли некоторых. Чего глаза на лоб выскочили? Таких как вы не трогали. Что толку? И сейчас селедкой с луком несет,– рассмеялась Анна.– Мы «накрывали» «махровых». У кого «бабки» не считаны, «рыжуха» не меряна. От них отборным коньяком за версту перло.

–   Рисковали, могли на фартовых напороться.

–   Такое по неопытности бывает, а уж потом глаз наметанным становится. И уж стремачили их до последнего, всяких деляг. Ни один из наших лап не выскочил.

–   Из-за денег?

–   Нет, ни та основа. Я ж говорила, что замуж вышла за Остапа. Он в дальнобойщики устроился, мотался с грузами за рубеж и обратно. Доставалось ему в дороге то от рэкета, то от ментов отбивался. Сколько раз его ранили, счету нет. За такую работу надо платить как положено, но хозяин—жлоб. По три-четыре месяца денег вообще не давал. А когда водилы «наезжали», он отдавал «бабки» и сообщал ментовской банде, кому сколько выдал. Те окружали на дороге. Если добровольно не отдавал, убивали и забирали у мертвого. Так и с Остапом случилось. Его патронов на всех ментов не хватило. Только двоих уложил насмерть. Остальные самого урыли. Но самое обидное, что мимо той разборки проехали пять машин, все видели, поняли, но никто не тормознул, чтобы спасти, выручить Остапа. Даже когда его убили, не подобрали свои водители. Испугались крутых и ментов. Я только через три дня узнала, что случилось с мужем. Хозяин мне на похороны кинул, не раскололся, что сам наводчиком был,– Анна прикурила сигарету, не прося.– Я тогда пообещала мертвому Остапу, что отомщу за него всем, каждому обидчику. И разыскала своих девок. Конечно, уже не всех. Часть убили, другие ушли в «откол». Меньше половины уцелело. Но этого хватило. Нас мало, зато пороха с лихвой. Ну, и пошли на «охоту», снова в дело! Первыми отловили тех, кто погасил Остапа. А это пятеро ментов. Мы их на «хазу» уволокли, на халявный балдеж. Потом на природу выехали. Споили всех, они и не заподозрили ничего, к девкам липли. А те у меня – смак, как с картинок, да еще полуголые! Менты и «заторчали», не дошло, что в могиле двумя ногами стоят. Конечно, всех перекрошили. Ох, и шухер поднялся тогда по городу. Искали их с собаками, да хрен чего нашли. А мы за рэкет взялись. Эти козлы – в спайке с ментами, у них в подельщиках дышали! Помогали гробить водил-дальнобойщиков, потом машины с товаром угоняли и загоняли уже за «бабки».

–   Как Вы смогли определить среди них виноватых? – удивился Платонов.

–   Когда захочет женщина, она вытянет из мужика все до капли и слова. Так и тут. Отловили Тимура, он на тот момент «паханил» и «крышевал». Затянули в свой улей. Ой, как цвел тот отморозок, когда с нами остался наедине. Все мы взялись ублажать его. Он и разомлел. В натуре поверил, что лучшего хахаля свет не видел. Девки ради дела постарались на совесть. Так-то вот за вечер и ночь все из него выдавили, всех назвал, даже где кто живет и как найти. Мы не промедлили,– сказала Анна сквозь стиснутые зубы.

–  Анна, и этих убили?

–   Вы дело мое смотрели. Зачем спрашиваете? Не знали причину, я ее назвала. Не проговорилась о ней в ментовке, потому что тогда не додышала бы до суда.

–  А дальнобойщиков зачем ловили?

–   Тех, кто Остапу не помог, проехали мимо, не остановились. Мы не тронули груз и машины, нам нужны были водилы. Машины обчистили такие же, как они, шакалы. Они слетелись, сбежались на падаль, сообщили ментам, но забрав товар, не раскололись в том даже на суде.

–  А на чем попались сами? – поинтересовался Егор.

–   На мелочи. О нас легенды пошли по всем дорогам. Уж чего не сочиняли люди! Смешно было слушать. Людоедками и ведьмами называли.