Текст книги "Последняя охота"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

– Этот в моей помощи не нуждается. Сам все ходы знает. И если нужно, найдет, что сочинить, чем разжалобить. Мне его учить нечему, – отмахнулся равнодушно.

Дамир не слышал, да и посмеялся б над предложенным. Кто, как не он сам, должен ответить на письмо сына.

«Алеша! Здравствуй, сынок! Получил твое письмо, и, поверишь, сразу жить захотелось. И хотя жаловаться не на что, все ж одинокому в моем возрасте вроде и держаться уже не за что и жить ни к чему. Все потому, что впереди ничего не было. Все пути-дороги пройдены, все испытано и стремиться не к чему. Все познал и пережил. Вроде не хуже других жил. Была семья, много родни. А случилось горе, и я как уж в колодце один оказался. Никому не нужный. Люди бродячих псов жалеют и даже подкармливают, находят для них теплые слова. Я ж слово «отец» получаю от тебя через силу. Говоришь его нехотя, не от сердца. Лишь потому, что малец у тебя появился, схожий со мной. Но ведь дети меняются. И наш Ромка завтра может стать похожим на тебя. Что тогда будет со мной? Вытолкаешь в шею на улицу, назвав, как в суде, чужим и врагом? Я не упрекаю тебя, Алеша! Но теперь ты сам отец! Представь на секунду, что такие слова услышишь от собственного сына! И как жить с ними в сердце? Не день, а целых четыре года! Знаешь, твои слова для меня были хуже приговора суда! Его я пережил, а вот твое и по сей день болит. Нет! Не четыре года, куда как больше отбыл с таким званием «чужого» и «врага». И все же жив себе на смех. Мне, конечно, дорого, что зовешь к себе. Но подумай, нужен ли я в твоем доме и зачем, кому? Ведь эти годы в зоне не сделали меня лучше иль добрей. Сам понимаешь, я всегда останусь самим собой. Мне б только увидеть Ромку, взглянуть на тебя. Хоть ненадолго побыть среди вас, а там можно податься обратно в деревню, где родился и вырос. Там мои корни. Зря я от них оторвался. Но жить у тебя из милости не смогу. Пусть не молодой уже, но еще мужик и сумею содержать самого себя. Ты говоришь, дескать, напиши прошение. Но если б ты простил меня сердцем, сам бы его давно отослал. Коль не сделал того, так и со мной до конца не определился. Если я прав, не спеши меня звать. Помни, мне хоть и немного жить осталось, я едино не хочу сдыхать под крыльцом дома.

О себе мне и писать-то нечего. Я работаю в хозобслуге рабочим столовой. Не голодаю и не мерзну, не надрываюсь. Ни с кем особо не дружу, но охотничек по мою душу тут имеется из воров, каких я вместе с милицией отлавливал. Он, гад, всякую минуту меня пасет.

А еще знаешь, кто здесь сидит? Следователь Смирнов! Я ему столько помогал, он же, козел, посадил меня за все доброе. Теперь тоже в зэках канает. Уж и не знаю за что, но на Сахалин только с большими сроками попадают. Мы с ним не говорим. Да и о чем? Нынче друг в друге нужды нет. Одно радует, что за меня ему сама судьба отплатила. Выходит, и я Богу виден.

Больше мне писать нечего. Если все ж вздумаешь меня взять к себе, то черкни. Я тогда лишь обращусь за помилованием. А пока все! Отец».

* * *

Дамир, посылая письмо, сам боялся. Уж не переборщил ли? Не слишком ли резко ответил? И, перечитав, отправил уже без колебаний.

Он ждал больше двух месяцев, ответ не приходил. И отец счел, что сын обиделся. «Нехай злится. Если на такое звереет, как же с ним под одной крышей жить?» Решил для себя, если не получит ответ, не писать сыну.

А в зоне словно все с ума посходили. Взялись за жалобы и прошения о помиловании. Приближалась круглая дата Победы, и зэки решили воспользоваться событием.

«Я в войне участвовал еще мальчишкой, в партизанском отряде был. Имеются документы. Ну да, после войны прошло много лет. Я оступился, виноват, но осознал все и больше не повторю ошибку!» – писал бригадир работяг.

«Я еще совсем молодой. По глупости, по пьянке попал в преступники. Клянусь! С водкой я завяжу», – умолял о помиловании молодой бондарь.

Общему настрою вскоре поддался и Дамир. «А чем я хуже других? У меня за плечами столько дел раскрытых вместе с милицией! А и чекисты обязаны за помощь. Да и не принес ущерб государству. Свою бабу грохнул, и то не без причины, за блядство. Меня в первую очередь помиловать должны», – сел писать прошение о помиловании.

«Старый дурак! Куда ты ломишься, кому нужен на воле? Будешь скитаться бездомным псом! И что толку со свободы? Тут тебя никто не пинает, а там как сложится?» – точил изнутри чей-то назойливый голос. «Ну не сдыхать же на шконке! Коль не ответит Алешка, а меня освободят, уеду в деревню к своим. Пойду в сторожа иль в пастухи, – вздохнул грустно. – Нет! Я – интеллигент! Зачем себя так низко ценю? Сыщу место в городе. Иль мало там теплых углов? Где-то пригреюсь, если с сыном не уживусь! Зато на воле жить стану!»

Сел за прошение и не долго думая начал писать:

«Я не совершил преступления перед государством. Моя вина в убийстве бывшей жены относится к категории бытовых преступлений, потому что злодейство сделано на почве ревности. Я застал ее не просто с мужиком, а с вором, какого не могла поймать милиция, и я помог этим изолировать преступника. Кстати, милиции и органам госбезопасности я помогал всю свою сознательную жизнь, за что получал не только денежные вознаграждения, но и благодарности.

Думаю, и дальше останусь полезным. Ведь имею большой опыт и немалый багаж доверия у работников правоохранительных органов. Случалось, много раз оказывал следствию неоценимую помощь.

Мое содержание под стражей приносит вред моему здоровью и интересам государства. Знаю, что именно теперь я очень нужен на воле и принес бы гораздо большую пользу, чем здесь, в неволе. Я еще полон сил, но и они не бесконечны. Возьмите меня отсюда и вскоре убедитесь – я полезен и нужен везде. Такими кадрами нельзя разбрасываться: я – прирожденный помощник власти, ее преданный воспитанник.

Если моя просьба будет удовлетворена и я окажусь на воле, обещаю до конца дней продолжать свое нелегкое, но благородное дело и помогать органам в выявлении и поимке преступников.

Учитывая мою помощь и приближение большого события, Дня Победы, прошу меня помиловать и отпустить на волю».

Дамир лично отнес это послание в спецотдел и там, когда его прочли, сам написал адрес и заклеил конверт. Через час прошение вместе с другой почтой покинуло зону. Люди стали ждать…

– Эй, Дамир! Чего следователя не попросил о помощи? Он мужик грамотный! Знает, куда и как нужно обратиться. Вон по его жалобам уже троих из наших отпустили на волю, а в его бараке восемь мужиков оправданы и вышли подчистую.

– Меня не оправдают. Если б я убил по неосторожности, но и тогда дали б срок, конечно, не нынешний, много меньше. Вот тогда стоило б говорить со Смирновым. Тут я сам справился: прошу о помиловании. Но не отпустят на волю, сердцем чую. Может, срок немного сбавят или режим поменяют, отправят на материк добыть оставшийся срок в зоне своего города. На большие поблажки не рассчитываю. А просить можно что хочешь! Вот только чем больше хочешь, тем меньше имеешь.

– Все просят освобождения! – согласился хлеборез. – А я Мишку попросил. У него рука легкая!

Дамир не верил в чудеса и на все происходящее реагировал спокойно. Он не верил в свое освобождение, но просил, зная наверняка, что запрашивать всегда нужно больше. А там как повезет.

Он видел, что Смирнов писал жалобы и прошения для других. «Интересно, за себя хлопочет? – подумал Дамир и отмахнулся: – Какое мне дело!»

Ему вспомнилось, как совсем недавно возле столовой подслушал разговор Власа со следователем. Вор, пользуясь безлюдьем, дождался Смирнова на выходе из столовой и прихватил за душу, вдавил в косяк: «Попух, падла?»

Дамир слышал, как захрипел Смирнов, но не позвал никого. Не попросил ни охрану, ни мужиков спасти следователя, вырвать из лап вора. «Получи, козел, и за меня!» – ликовал, улыбаясь, Дамир. Он услышал шум возни, вот глухой удар, кто-то свалился на пол.

– Чего тебе от меня нужно? – узнал голос Михаила.

– Душу твою собачью намотаю на кулак! А пока, слышь, сука, изобрази жалобу своим падлам, чтоб выпустили отсюда! Ты мое дело без трепа секешь. Коли не нарисуешь, не дышать тебе на зоне рядом со мной. Допер, мудило лягавое? Чтоб завтра было готово! Помни, я по твоей шкоде тут канаю! Если мне на волю не обломится слинять, тебе ее вовсе не нюхать! Сообразишь?

– Ладно, – послышалось в ответ хриплое.

Писал ли Смирнов по просьбе Власа или нет, Дамир не знал. Но понял, следователь намного слабее вора и никогда не одолеет Власа.

Стукач, конечно, помнил, каким тот был на воле, потом в зоне. Влас заметно сдал. Он здорово похудел и уже не смотрелся глыбой, способной угробить любого на своем пути. Но это кажущееся компенсировалось подобранностью. Вор стал сильнее, изворотливее.

«Нет! Этого никогда не отпустят из зоны. Он отзвонкует свое целиком», – смотрел Дамир на Меченого, не веря, что жалобу или прошение вора всерьез станут рассматривать в высшей инстанции.

– Эй, Дамир! Тебе письмо. Опять от сына! – отдали конверт мужику прямо на работе.

Стукач мыл посуду после зэков. Только что закончился обед, и горы мисок, кружек топорщились рядом кучами. Он сунул письмо сына в карман, решив прочесть его позже, когда управится. В это время на кухню заглянул оперативник спецотдела. Увидев Дамира, сказал:

– С тебя магарыч, слышишь?

– За письмо?

– Нет! Весточка – дело обычное.

– А что ж еще?

– Вечером узнаешь! – сел за стол поесть.

– Что ж мне ждать? – терялся стукач в догадках.

Ему очень хотелось расспросить оперативника подробнее, уточнить, чего же именно ждать, но тот сидел за столом уже не один. Рядом с ним – коллеги. Стукач по прежнему опыту знал, в таком случае надо подождать и обратиться наедине.

Он хотел дождаться его на выходе из столовой, но тот ушел, опередив Дамира.

«Чего ж ждать? Конечно, хорошее! За плохое о магарыче не вспоминают!» – успокаивал самого себя и постоянно выглядывал в окно в ожидании вечера.

А время тянулось мучительно долго.

– Ну, что там сын? Чем порадовал? – спросил помощник повара, напомнив Дамиру о полученном письме.

– Совсем забыл, – нырнул рукой в карман и побежал глазами по строчкам.

«Ты прямо требуешь индульгенцию! Разве такое можно взять под нажимом? Как вижу, даже не сожалеешь о случившемся и во всем абсолютно винишь одну мать. Сам будто ни в чем не грешен. Но ведь я знаю все, возможно, даже больше, чем ты предполагаешь. Мать доверяла мне полностью, и мы с ней были еще и друзьями. Если ты считаешь, что поступил с ней правильно, нам с тобой придется трудно. Этого я не скрою. Мне нелегко было решиться и заставить себя написать то письмо. Ты же требуешь невозможного. Не скрою, не ожидал подобного. Или ты никогда не любил мать? Если, прожив с ней столько лет, не смог ее простить до сих пор, почему требуешь прощения для себя? Это нелогично и самонадеянно!

Как мужчина мужчину понимаю тебя, но речь идет не о посторонней женщине. О моей матери! И твой апломб, мягко скажем, неуместен.

Я зову тебя жить в семье, а не командовать нами. В каждом доме имеются свои устои и правила. Навязывать моей семье твое я не позволю. Это знай заранее. Мы – взрослые люди с определившимися взглядами. Если решишь вернуться к нам, то не на роль хозяина, а в семью. И жить будешь спокойно, без страха, что окажешься на улице или под крыльцом. Мы не звери.

И еще! Душевное тепло от родных не вымаливают, его получают соразмерно с тем, какое видят от тебя. Тут все на взаимном. Не строй из себя несчастного. Я слишком хорошо знаю и помню тебя.

Кстати, обращался ли ты за помилованием? Я от себя написал. Теперь ждем ответ. Возможно, результат его опередит. Ты сообщи мне, договорились? И перестань ерепениться. В семье никто не ставит условий друг другу, живут лишь советом и согласием. Тебе в твоем возрасте следует это помнить. Я жду. Алексей».

* * *

– Вот гаденыш! Весь в меня пошел, – покачал головой Дамир. – Вежливо, но в самую рожу наплевал.

Стукач спрятал письмо и тут же увидел охранника.

– Тебя в спецчасть вызывают. Давай быстро! – зашагал сзади и добавил тихо, так чтобы только Дамир услышал: – В последний раз тебя под конвоем веду.

– Как? – опешил стукач и приостановился.

– Иди, топай! Завтра отправят отсюда.

– Домой?! – подпрыгнул от радости.

– Ишь, шустрый! Размечтался старый хрен! Пока на поселение, в условники, а там как себя покажешь. Местные власти решат уже, не мы. Но если взбрыкнешь, снова к нам воротят. Так и знай! Случалось подобное.

– Комитет рассмотрел ваше прошение. Конечно, освободить полностью оснований не нашли. Да и преступление совершено тяжкое. Но с учетом всех обстоятельств решено смягчить условия отбытия наказания, и оставшуюся часть срока поедете отбывать на Ясноморском рыборазводном заводе. Уже условно, но не бесконтрольно. Участковый будет навещать, интересоваться, а в случае сбоя – вернет обратно в зону, и тогда уж останетесь до звонка, то есть до конца срока. Вам понятно все?

– Что ж тут мудрого? – пожал плечами Дамир. Вздохнул грустно: он ожидал большего.

– Может, хотите в зоне остаться? – спросил начальник спецчасти.

– Нет! Что вы? – подскочил стукач.

– Тогда чего ждете? Документы и все прочее получите утром, а теперь идите к себе. Помойтесь, побрейтесь, соберитесь. И знайте! Вы не один поедете. С вами еще двое. Вы хорошо знакомы между собой. Так вот предупреждаю, проявите себя разумным человеком. От этого зависит ваше будущее, а оно у всех имеется.

Дамиру было глубоко наплевать, с кем его отправят из зоны на условное поселение. «Лишь бы оторваться от Власа! Как он опаскудел со своими угрозами и охотой. Все годы за плечами тенью стоял, висел на пятках. Хоть теперь от него оторвусь насовсем. Устал от него, как от болячки», – думал Дамир, натираясь намыленной мочалкой.

«Оттуда Алешке черкнуть или отсюда письмишко отправить? Наверное, лучше с места! Так надежнее!» Намылил голову, лицо, шею.

И вдруг услышал у самого уха:

– А ты, сушеный бобон, куда мылишься, гнида? Да еще туалетным мылом? Дай его сюда, потрох! Тебе говном натираться надо, осколок облезлого пидера! В параше утопить потроха!

Мужик узнал голос Власа. За все годы они впервые оказались в бане вдвоем.

– Брысь, блядво! – дал вор пинка Дамиру.

Тот, перелетев через лавку, открыл головой двери и оказался на ступенях, намыленный и голый.

– Ты чего тут? – изумился охранник.

– Да вот, не успел помыться…

– Входи! – открыл двери солдат и заорал на Меченого: – Чего дергаешься, козел? Зачем деда выкинул, сучий выблевок? В шизо давно не сидел? Сейчас суну на месячишко, ни на что не гляну. Дыши тихо! Не то так вломлю, мало не покажется!

– Слушай, ты! Если сам не захлопнешь пасть, я тебе ее закрою! – двинулся Меченый к двери.

Охранник сорвал с плеча автомат, направил на Власа. Тот мигом отступил, умолк.

– Иди, мойся! – подтолкнул охранник Дамира.

Тот вылил на себя пару шаек воды и выскочил из бани, радуясь, что эта встреча с Власом была последней.

– Счастливчик!

– Повезло тебе! Уже на воле жить станешь. Ну подумаешь, раз в неделю, а может, и в месяц, лягавый заскочит. С тебя не убудет. Зато какой кайф! Средь баб дышать начнешь! Вспомнишь, зачем на свет мужиком родился! Спать будешь в постели:

– И пару баб по бокам, чтоб не простыть!

– Дамирка! Как корешу советую, выбирай помоложе и похудее! Толстух гони. Они в постели ленивые! Надо такую, чтоб с огоньком, тогда и от тебя пар повалит! – смеялись зэки.

– Нет, наш корефан – мужик обстоятельный. Он себе старуху отловит. Чапаевку! Какая с полвека сама жила, по мужику измаялась. С ней молодость вспомнит!

– Никто мне не нужен. Я теперь сам жить стану. Без этих змеюк. Хватило с меня одной. Лучше б никогда не женился! Ведь вот самое обидное, что случилось: я-то ей ни разу за все годы не изменил! Хоть возможностей полно было. Верность сохранял, да стерва подтерлась ею, как лопухом.

– Э, Дамир! Ты спроси, кому рога не наставили благоверные? Пожалуй, никого это не обошло. С той лишь разницей, что у одного они бычьи, козьи иль лосиные, а у других – оленьи. По числу хахалей. Но все равно рога! И ни один мужик не может дать гарантию, что лучший друг не переспал с его женой. Скорее, наоборот. И ты не первый и, уж конечно, не последний. Не трепись и не зарекайся от бабья. Коли не ты, они тебя достанут. Такова суть жизни нашей. Сама природа не терпит пустоты, и ты не мудрей и не хитрей ее. На чью-то удочку да попадешься, – говорил хлеборез, тоже ожидавший со дня на день разрешения своего обращения.

Конечно, далеко не все, лишь небольшую часть жалоб и прошений отправила администрация зоны на рассмотрение по инстанциям. Многим было в том отказано, потому что не отбыли трети наказания, другие имели наказания в зоне и побывали в шизо за провинности. Были и те, чьи обращения не приняли во внимание, потому что не проявили себя в работе.

Не за всех ходатайствовала администрация зоны, и большинство зэков поняли: путь к свободе очень непрост.

Дамир собирал в мешок тощие пожитки. Старая душегрейка, которую подарил ему на память бывший повар. Он уже на воле. Его по жалобе Смирнова отпустили домой. «Не доказана вина» – так было написано в официальной бумаге, но человек отбыл в сахалинской зоне реальных семь лет. И если б не Смирнов, может, и умер бы здесь. Ведь оставалось еще долгих восемь лет. Уходя, он накинул душегрейку на плечи Дамиру и сказал тихо: «Пусть и твоей душе теплее станет. Хоть на каплю. Может, тоже до воли дотянешь?»

А вот и рубаха. Латки на локтях еще Катериной поставлены. Дамир, сам не зная почему, эту рубаху больше других берег.

Старый пиджак… Рукава засалены и потерты. Сколько ж ему лет? Именно в нем в тот же день, как купил, поехал в роддом за сыном. Теперь он сам отец.

А вот эти носки еще бабка вязала. Возле печки сидела она, бегали спицы в руках. Давно нет бабульки, зато носки целы и служат верой и правдой. Бабкино тепло и поныне живо. Дамир спрятал их на самое дно.

Мужик вытащил из-под матраса свитер. Его хранил особо, потому что берег он Дамира от простуд и холодов много лет. Давний друг… На локтях заштопан, ворот зашит. От пота и старости потерял весь первоначальный вид. Где его былая нарядность? У иной хозяйки тряпка у порога чище и новее. «Ну, это на воле! А здесь и такой – подарок!» – погладил свитер. И вспомнилось, как покупали они его с Катериной для сына: толстый, теплый и легкий, а еще не маркий. По черному фону – белые снежинки на груди. Алешке не понравился он, и парень наотрез отказался от свитера. Даже не примерил. Дамир прикинул на себя – великоват оказался, но после стирки стал впору. С тех пор он почти не снимал его. Катерина частенько говорила, что эта вещь у мужа самая лучшая, красивая и практичная, очень идет ему. Сколько раз уже в зоне пытались зэки украсть этот свитер. Дамир находил, отбирал и даже дрался за него.

«Нет! В нем поеду из зоны!» – положил вещь под подушку и, сунув в мешок оставшуюся пару маек, присел на шконку. Он знал, по старому обычаю зэки, покидающие зону, должны что-то отдать или подарить остающимся здесь. Иначе не будет удачи Дамиру, а оставшиеся в зоне станут злословить про него. «Но что отдать? – вздрагивает он. – Да и не домой поеду, самому надо. Всякая вещь со мной срослась, притерлась и пропахла. Отдай, а потом срочно себе купи?»

Мужик оглядел жалкое барахлишко. «Хотя вот шарф. Его, так и быть, отдам, пусть задавятся на нем!» – подумал зло, протянув шарф соседу. «Вот эту безрукавку. Ее не носил, велика оказалась. Тоже кто-то отдал, уходя. Чужая вещь», – сморщился и протянул раздатчику. Потом и рукавицы вытащил из-под матраца, положил их перед водовозом, запасное полотенце – рубщику.

– Ты ж в фуфловники линяешь. Себе оставь! – напомнили мужики.

И Дамир тут же согласился, успокоился, в последний раз подсел к столу.

– Смотри, кореш, не сорвись нигде! Не озоруй и не бранись с вольными. Тихо живи. Когда из фуфла домой вернешься, там возникай где хошь. Старайся, чтоб в зону снова не впихнули. Особо с участковым не грызись: от него много чего станет зависеть, – предупредили Дамира.

– С бабами кентуйся! Они помогут оставшееся скоротать.

– Не живи один. Пригляди какую-нибудь, чтоб в старости было кому спину согреть! – добавил водовоз.

Дамира поили чаем. Повар даже оладьев испек специально для этого вечера. Ели вволю, еще и на дорогу оставили. Вот только двери в пристройке закрыли, чтоб другие этот пир не приметили и не засветили операм.

– Вспоминай нас изредка!

– Ага! Незлым, тихим словом!

– Ругай, чтоб и мы на волю скорей выскочили. Уж так по обычаю положено, каждого забрызгай. Поименно! – завидовали зэки.

Дамир смотрел на них, жалел всех. За прошедшие годы незаметно привык к ним, к каждому. Притерпелся к храпуну-хлеборезу, к сопливому водовозу, матерщиннику и крикуну грузчику, к ехидному подковыре уборщику. Он знал, их ему будет очень не хватать, особо в первое время. Ох и поздно легли спать в эту ночь зэки. Для Дамира она стала бесконечной.

«Ведь вот как помогли прежние заслуги! Если бы не это, так бы и остался в зоне до конца срока. Тут все-таки облегчение! Иначе неизвестно, дожил бы до освобождения или нет? Ведь вон туберкулезные появились в бараках, а чахотка – болезнь заразная. Она всех подряд косит. Особо таких маломощных, как я. От нее не избавишься. Разве только дома? Но кто с такой хворью в семью примет? Враз на дверь укажут. Но судьба пощадила. Ведь вот через меня вся посуда шла после зэков. И чахоточных тоже. Никто не держал ее отдельно. Так и живи. В зону попал здоровым, а выйдешь каким? Если доживешь до воли!» – думал Дамир, вздыхая.

«Говорят, в бараках нынче многие хворают. Нуда меня, считай, обошло, минуло. – Закрыл глаза, попытался уснуть, но не получилось. – Напишу Алешке про облегчение. Интересно, обрадуется за меня или нет? А может, домой меня ждет? Эх, сынок! С какой радостью поскакал бы отсюда! Бегом! Никто бы не догнал даже на конях. Ну, первое время отлежался б на печке. Выспался б! Не вскакивал бы в половине шестого утра. Потом себя привел бы в порядок: постригся, побрился, чтоб внука с невесткой не испугать до обморока. Навестил бы соседа Дементия. Верняк, что живой еще. Зинаиду проведал бы, Катеринину подругу. Эта еще при бабе на меня заглядывалась, а бывало, коль рядом сядет за столом, то плечо иль руку погладит, коленом тиранется словно невзначай. Ох, бабы! На словах все недотроги. Коли наедине да в темноте, покладистей и мягче подушки становитесь. Вот и Зинаида такая ж. Случай не представился мне с нею. Не то бы еще тогда… Зато теперь как освобожусь, наверстаю, если Зинка доживет. Хотя, что ей сделается? Она такая сдобная, круглая, как пышка, руки сами к ней тянутся ущипнуть или погладить. Конечно, не насовсем к ней сверну. Так, вечерком на огонек, если дома скучно станет, – улыбается он сам себе. – С неделю-другую дух переведу, а уж потом поищу работу. Может, на почту вернусь или в сторожа пойду, чтоб свой кусок хлеба иметь, не то невестка коситься начнет. Нынче никого в нахлебниках не терпят. Попреками изведут. Алеха характером весь в меня: бездельничать не позволит. Помнит небось, как я их с матерью в руках держал? Хотя как ни гонял, а проглядел… К другому переметнулась. На шею кинулась, любимым, родным называла. И чем этот боров лучше? Я ж с ней с самого детства все сеновалы извалял. Видно, сравнения ей не хватало. Подсунулась, подстелилась курва!» Ворочается Дамир, и словно наяву вспомнилось прошлое.

Совсем еще небольшая щекастая девчонка с большим голубым бантом на голове. Она ничего и никого не боялась. Среди ночи сама приходила к нему на сеновал, приносила конфеты. Он угощал ее кислым крыжовником.

– А давай всегда дружить, даже когда сделаемся совсем старыми! – предложила Катька.

Он согласился охотно.

Девчонка выросла в нескладного подростка. Сама длинная, плечистая, но ни грудей, ни задницы не было видно. Тогда она уже не приходила к Дамиру на сеновал. Поняла, что детские шалости имеют взрослые последствия, и, проходя мимо, краснела до макушки. Он звал ее, она словно не слышала, избегала даже разговоров. Росла сама по себе. Подруг у Катьки было не много. Они редко приходили в клуб, а Катерина и вовсе нигде не появлялась. Она стыдилась себя и боялась насмешек. Зато дома управлялась одна за всех: заготовить дрова на зиму, накосить траву на сено корове, вскопать и засеять огород, убрать, постирать и приготовить поесть – умела много лучше сверстниц. У нее в саду даже стволы яблонь были побелены, а забор стоял такой, что и трактором не сломать.

Руки у Катерины были шершавые, мозолистые, как у мужика. Вся деревня хохотала, когда узнала, что озорник-кузнец попытался силой взять Катьку и, приловив ее в сумерках, попытался завалить девку. Та его знатно измолотила, а потом подвесила на высоченной груше за брючный ремень. Он на том дереве сутки мотался, пока жена не нашла. Дома она все коромысло о его спину изломала. Кузнец, когда рассказал, как досталось ему от девки, вовсе отпугнул от нее всех.

– Едино хотел порадовать, ведь никто на ней не женится. Хоть бы мужика познала! Так она меня так оттыздила, эта кобыла, что позабыл, с чем к ней подвалил! Пропади она пропадом та колода, чтоб я хоть оглянулся в ее сторону! Нехай она на лом садится, только это ей годится! – выругался кузнец, пожелав девке до гроба остаться в перестарках.

Катька вымахала в могучую горластую копну. Единственное, что украшало ее, так это была коса. Золотисторусая, толщиной в руку, до самых колен, она была гордостью девки.

Дамир помнил, как привели ее к нему в дом впервые. Катерина несмело огляделась. Какой же убогой и старой показалась ей тогда избенка, да и сам хозяин не приглянулся, но не испугалась. Домишко обмазала и побелила. Мужика отмыла. Она никогда не сидела без работы, не ходила по соседкам и не жаловалась родителям на трудную, серую жизнь. Она держалась за семью и все годы старалась помочь мужу во всем.

Дамир вспомнил Катьку, вернувшуюся из роддома. Она совсем похудела, исчез румянец с лица. Заметно постаревшая, она старалась не выходить во двор и не ездила в деревню к своим. Катерине нелегко дались роды, лишь на шестой день появился на свет Алешка. Не остаюсь сил даже на радость. Жена наотрез отказалась рожать второго. А как она любила сына! Этого Дамир не забудет никогда. С Алешкой не расставалась ни на минуту. Только когда пошел в седьмой класс, перестала провожать и встречать его с занятий. Сын делился с ней всем. Она знала Алешкины секреты, втихаря от Дамира баловала мальчонку. Мужик все знал, но делал вид, что не замечает.

Катерина не любила жаловаться мужу на нехватки. Дамир даже не знал, что жена вздумала обзавестись хозяйством. И вскоре в сарае появились стельная телка, куры, завизжала пара поросят.

– Зачем тебе обуза? – спросил жену.

– Хозяйство лишним не бывает. Да и тебе какая морока? Сама справлюсь.

Мужик стал замечать, как приодела жена сына. Теперь он выглядел не хуже других. Потом Дамиру купила пальто и плащ, новые ботинки. Вот только до самой себя не добралась, так и ходила в старой, еще девичьей, кофте, мотавшейся на плечах как на вешалке. Только сын уговорил, заставил мать купить кое-что из одежды.

«Эх, Катька! Себя не видела, а и меня забыла. Сетовала, мол, добра от меня не видела, ласки не знала. А только я ли в том виноват? За вечными заботами о себе забыли. Какие там добрые слова, если жили, сцепив зубы, считая всякую копейку. Люди находили время в театры ходить, а мы про телевизор забывали, месяцами не включали его. На белый хлеб для себя жалели. Все собирали на что-то: то на телевизор, потом на холодильник, на стиралку и пылесос. Много ты ими попользовалась? С собой не забрала. Стоило ль нам вот так скаредничать? На жратве самих себя обжимали, а ведь здоровье одно. Будь оно, сыскались бы и ласковые слова. При черном хлебе не до светлых чувств. Зато считали, что живем правильно, мудро. А вот нарвалась на сытого, незаезженного, у него, кроме ласковых слов, ни единой заботы в голове. Вот и взял он тебя, как курицу на нашесте прихватил. Ты тех слов от меня не слышала, ему его треп повторила. Он душу тебе согрел брехней. Да разве словам стоит верить? Я молчал про любовь. Она во мне жила все годы, а их немало прошло. С тем козлом ты сколько зналась? Со мной сына вырастила. Не любя, столько не выдержишь. Я, конечно, не сахар, но и не хуже других. За мной менты по пяткам не бегали. Я ни от кого не прятался и всем смотрел в глаза без стыда. Не только любовницу не завел, а и заначек не имел. Никогда ни в чем не сбрехнул тебе. А ты ничего не оценила! – скульнул мужик, пожалев самого себя. – Ведь у меня даже друзей не имелось. Никого в дом не привел, не заставил, как другие, кормить и поить чужих. Потому что всегда помнил: самим в обрез».

Катерина… Она стоит перед глазами, мучая память, терзая душу.

«Ну не покупал я обнов и гостинцев. Так не я один, многие так жили. Зато из дома, от семьи, не тащил. наоборот, для всех старался как мог. Но тебе, едино, не угодил. А и хахаль твой не лучше. Вот заткнули его за решетку, думаешь, вспомнил? Да у козла таких Катек больше, чем прыщей на заднице. Разве он мужик? Не он тебя, ты его собой загородила от погибели. Эх, дуреха! Нашла, за кого в землю сойти! Да если б не та лихая минута, уложил бы его, а тебя и пальцем не тронул бы. Загнал бы в избу, ну, может, врезал бы по роже пару раз. И повелел бы забыть. За того гада не только судить, еще премию получили б. Срок мне дали за тебя! – таращится в светлеющий потолок. – Спать пора, хоть часок перехватить. Ведь ни на минуту не уснул. А все ж интересно, ждет меня Апешка домой или нет? Как бы он встретил меня? Верно, руку подал бы и сказал: «С приездом, отец! Проходи!» А может, оглянулся б на жену и сказал бы, морщась: «Знакомься, мой родитель»».

Дамир даже привстал, как скверно стало на душе от таких предположений. «Получит официальное сообщение, что я уже не зэк, а условник. Вряд ли разницу поймет. Только мне известна она…»

– Ты чего не спишь? – заглянул охранник в пристройку.

– Не получается. Не могу.

– Ну, ехать недалеко, сегодня определят, а уж завтра на работу пошлют. Силенки понадобятся.

– Скажи, милок, а что это за завод, куда меня посыла– ют? Чем там займусь?

– Я сам не в курсе, а вот пацаны наши говорят, будто тебе повезло. Место там красивое, и, главное, голодать не придется. Народ классный. Работы только в путину много. Остальное время так, по мелочи, гораздо легче, чем у нас в зоне. Рыбы там полно. Кругом тайга. Грибов и ягод полно, хоть задницей ешь. У нас из Ясноморска двое служат. Я от них знаю, сам там не был. Но тот завод где-то в сопках, в шести километрах от поселка. Кореша говорили, что людей не много, но все путевые. Они, когда в школе учились, летом помогали заводским. За это им платили, и неплохо. Но что делали, я так и не врубился. А ты не переживай, справишься, раз мальчишки и то сумели подзаработать.