Текст книги "Последняя охота"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

– Ну, эта не клеится нынче! Быть тебе Меченым: вишь шнобель кривой и ухо порвано. Видать, знатно махался, кент. С этой кликухой сопи. С ней на волю слиняешь. На свободе, ты уж допер, поодиночке не продышать. Кучей проще, и навар жирней обламывается. Да и смыться легче от лягавых. Ты мозги не сей. Ходки кончаются, главное – на воле своих не теряй, – внушали Власу.

– Колеса угонять – дело гнилое и рисковое. Не мусора, так хозяин прижучит когда-нибудь. Навар небольшой с этого дела, на пару заходов в кабак. А вот мы по-крупному брали. Лягавые на мелочи накрыли. Зато на воле у нас кубышка осталась. Выйдем, заново задышим и опять в дела…

Фартовые, вспоминая свое вслух, нередко проговаривались, как подставляли ментам новичков, начинающих воров. Успокаивали Власа:

– Тебя не сыпанем. Ты ферт тертый.

Незадолго до освобождения его убедили приклеиться к «малине». По-доброму, уважительно отзывались о пахане, говорили, что с ним никто не пропадет. И Влас поверил. Да и что оставалось, если мать за все годы не откликнулась, ни одного письма не прислала в зону. А когда вернулся домой, узнал, что она и не ждала его: вышла замуж, выбросила сына из ордера, сердца и памяти. Даже переночевать не позволила, сказав, что не хочет заново рисковать именем своей семьи.

– Ты уже не малыш. Становись на ноги сам, на меня не рассчитывай. Я не видела и не имела от тебя никакой помощи. Ты угробил своего отца, оставил меня вдовой. Я много болела. Где ты был в это время? Почему должна посвятить тебе остаток жизни? Ты этого не стоишь! Оставь нас и забудь, – велела жестко и, указав на дверь, поспешила закрыться на ключ.

Влас потерянно огляделся. Своя квартира. Здесь он вырос. Тут все было своим и принадлежало ему. Здесь его когда-то любили и баловали. Тут радовались ему. Почему ж он стал чужим? Ведь он вернулся домой, а его прогнали, как собаку.

– Мам, открой! – позвонил в дверь, но она даже не подошла.

Влас много пережил и перенес. Сколько холода и голода, жестких драк перенес без счета и выдержал, а тут вдруг заплакал впервые. Ему стало обидно, что человек, которого он любил, так поспешно и легко отказался от него. А Влас писал ей, как, выйдя на свободу, устроится таксистом и они станут жить вдвоем тихо и спокойно, радуясь друг другу.

«Мам, я больше никогда не огорчу тебя! Поверь мне! Эта ошибка была последней», – писал он ей. Она не поверила ему, приняла в дом чужого человека, даже не предупредив о том сына. Влас, ничего не видя перед собой, пошел на улицу, не зная, куда податься.

Выбора не было. Поразмыслив, достал из кармана адрес, который получил в зоне от кентов, и побрел, тяжело переставляя ноги.

Не дойдя до угла, оглянулся на знакомые окна. Слабая надежда зажглась в душе: «Вдруг выглянет в окно, одумается, позовет…» Нет, занавески на окнах плотно задернуты, даже не пошевелились.

– Мам, а почему дядя плачет? – спросил женщину мальчуган, указав на Власа. Та поторопилась увести сына поскорее.

«Погоди, малыш! Вырастешь – поймешь сам. Не спеши стать взрослым, чтоб и тебя не устыдились и не выбросили из дома. Все бабы любят маленьких детей, а взрослых гонят, словно очумев от навалившейся старости, сами впадают в детство. Не приведись и тебе с таким столкнуться», – пошел искать приюта в «малине».

Здесь его встретили радушно. Накормили, дали выпить. Слушали, что рассказывал Влас о зоне, кентах и о себе.

– Так ты прямиком к нам? Сразу из зоны? – удивился пахан.

– Хотел у матери пару дней перекантоваться, да она прогнала. Замуж вышла! Не хочет, как сказала, позориться из-за меня. Вот и слинял к вам, – сказал правду.

– Крутая стерва! Все они теперь такие. Чуть поприжала жизнь – родного сына на хахаля променяла. Проучить нужно суку!

– Не надо! Я и так перед отцом виноват. Ее не стоит трогать. Да и что понту? Навара не поимеем. В квартире пусто. А трамбовать старуху, какой понт? Дарма не стоит, – отмахнулся Влас.

– Клевый кент! Мозги не сеешь: на туфту не поддался. Ну что ж, посмотрим, какой ты в деле? – Сел пахан напротив, заговорил доверительно: – Сегодня в дело тебя возьмем. Тряхнем фраера за должок! Сам, паскуда, базаром паханит, а с нами делиться не хочет, вонючий пидер! Устроим ему облом нынче!»

– А что с того мне обломится? – спросил Влас.

– Ну ты даешь! Это уж как расколете! Коль положняк отвалит кучерявый, ты не останешься внакладе, что-то да обломится.

Влас решил не торгуясь показать себя в деле. За годы ходок махаться научился. Без того ни один день в зоне не обходился.

Ближе к полуночи вместе с кентами вышел из хазы. Вокруг темно, как на погосте.

Двое мужиков, идущих рядом, сразу предупредили Власа:

– Ты, Меченый, возникнешь к фраеру, мы на стреме канаем. Сам тряхнешь падлу, чтоб не сомневался про навар. Да и себя покажешь, на что горазд. У этого козла кубышка файная. Коли его изо всех сил. Знай, он жаден, как мильен пархатых. Ссыт только одного: крутой вздрючки.

– Вот тут он приморился. Зырь, не дрыхнет, поди баксы считает. Вот и накрой его…

Влас нахально позвонил. Хотя время было позднее, кто-то быстро подошел к двери.

– Ты, что ли? – послышался вопрос.

– Ага, – ответил Меченый и, едва дверь приоткрылась, мигом ворвался внутрь дома.

– Ты кто? Тебе чего? – растерялся хозяин, но Влас дорожил временем и, схватив его за грудки, втащил в дом.

Подельщики, видя это, довольно потирали руки: Влас справится. Вон он какой лось, один за троих. Любого в бараний рог свернет своими клешнями. Стали ждать.

Время тянулось медленно. Из дома сквозь толстенные стены не доносилось ни звука.

– Значит, все в ажуре! Иначе кипиж засекли б.

И вдруг оба заметили свернувшего к дому человека. Он был громадный. Воры хотели его притормозить, но тот так быстро вошел в дом, что стремачи столкнулись лбами на пороге.

– Шустрый падла! Ну, теперь жди шухер. Этот козел за собой двери запер на ключ. И в окна не сунешься: зарешеченные, – настороженно вслушивались в каждый звук, доносившийся из дома.

Оттуда лишь глухие голоса слышались.

– Уж не разборка ль там?

– Тебе что ботал Шкворень? Вырвет навар Меченый – останется в «малине», коль проколется – туда ему дорога. Жалеть некого, не прикипели к нему. Да и самим с этим базарным хорьком не обламывалось. Может, хоть нынче пофартит?

Стремачи тихо стояли у окна, когда из двери, открывшейся с треском, внезапно вылетел Меченый. Пропахав носом до самых ворот, встал на ноги и пригрозил, повернувшись к дому:

– Клянусь кентелем, своими клешнями сорву с тебя шкуру, козел!

– Ты, вонючка облезлая, отваливай, покуда тебя менты не прошли хором! Мне это устроить ничего не стоит! Линяй к своему Шкворню и вякни, скоро я к нему за наваром возникну за беспредел. А не захочет доиться, влетит на разборку вместе с вами, мудаками! Не хрен в чужие пределы лезть! – Захлопнулась дверь.

Меченый всю дорогу матерился. О том, что произошло и доме, он рассказал уже в хазе:

– Представляешь, пахан, все началось кайфово. Я того базарника за самую душу приловил и финач к горлянке. Ботаю ему: отдай, не то потеряешь. А он, пропадлина, ногами сучит, вырваться норовит. Выскочить ему не удалось, но дверь в другую комнату все ж открыл ногой. Откуда кобель возник с меня ростом и враз ко мне – шасть! Я в карман за пером, а он за руку и за яйцы враз ухватился клыками, смотрит и рычит. А пасть у него такая, что любого с кентелем проглотит. Глянул я на него, и все анализы из штанов полезли сами по себе. Я такую зверюгу отродясь не видел. Овчарки зоны ему в щенки годятся, – тряс кровоточащей рукой. – А тот базарный пахан, чтоб ему хер на лбу вырос, еще зюкает его, мол, оторви ему яйцы, Султан. Я и вовсе струхнул. А что, если и впрямь откусит? Пошевелиться нельзя, кобелюка за всякий бздех стремачит, и стоять вот так тоже жутко. Ну, изловчился, ногой поддел и финачем бок пропорол зверюге, завалил и к хозяину! Вцепился в него намертво и ботаю: мол, гони бабки, падла!

Влас рассмеялся.

– Он уже синеть стал, вот-вот укажет, где кубышку держит, но тут его выродок нарисовался. Как возник в дверях, мне аж зябко стало. Не мужик – шкаф с антресолью. Глянул на нас и спрашивает: «Это ты чего на полу валяешься, отец?» Ну, тот ему на меня смаячил, мол, грабитель душу вытряхивает, бабки требует. Тот, мать его в задницу, сгреб меня в охапку, оторвал от родителя да как швырнет об угол. У меня искры вместе с пуговками отовсюду брызнули. А он как завопит: развелось, мол, этих бандитов больше, чем мандавошек у блядешек! «Не успели от налоговой отдышаться, – говорит, – менты нарисовались! Вместе со шкурой все забрали. Теперь этих черти принесли. Самим зубы с жопой хоть в аренду сдавай, никакой прибыли нет, а этих чертей все больше! Менты меня в свою банду зовут. Уже без смехуечков! Так там ни с кем делиться не надо, сам стану снимать навары!» Ну, базарная вошь на него цыкнул, велел захлопнуть пасть и, указав на меня, ботнул: «Этот от Шкворня пожаловал. Они к нам в третий раз намылились. Управься сам, но так, чтоб больше не возникали на пороге». Я вскочил, хотел защититься, но не углядел, кто из них зафитилил в меня дедовской табуреткой. Поверишь, пахан, она одна тяжелей всей твоей хазы. Даже мой кентель, познавший прорву кулаков на многих разборках, от той табуретки не своим голосом взвыл. Я в том углу не только имя с кликухой, чуть душу не посеял.

– Но пса ты завалил?

– Пропорол ему бочину. Такое быстро заживает. Достать покруче уже не пришлось.

– Ладно! Одним обломом больше стало, но тут пес. Может, в другом деле пофартит? – прищурился Шкворень и решил послать своих на хозяина бара, обрусевшего грузина, который время от времени откупался от Шкворня.

И только собрались кенты в дело, сявки, стремачившие хазу, промаячили шухер. Едва успели выскочить, менты ворвались в комнаты. Прижучив сявку, спрашивали о пахане и Власе. Грозили разборкой самой свирепой, если кто-нибудь из Шкворневой банды засветится ненароком у хозяина базара.

– Всех размажем и уроем! Так и передай! – сказали, уходя.

– Видал я их! – отмахнулся Влас, но приметил за окном мелькнувшую тень. – Кто-то стремачит нас!

Выскочил наружу, но ментов не увидел. Лишь мужик, живший по соседству, вытаскивал из-под крыльца пахановской хазы свою кошку.

– Чего ты тут маячишь? – цыкнул Влас.

– Пошел вон! Я по своим делам, а ты чего туг околачиваешься? – прищурился мужик, оглядев Меченого уж слишком пристально, запоминающе.

– Чего уставился? – шагнул к нему Влас.

Мужик не отступил, взял кошку на руки. Ушел молча, а через полчаса, когда кенты успокоились, сявки снова забили тревогу:

– Лягавые! Смывайтесь, кенты!

Влас выскочил вовремя, но ему поневоле вспомнился соседский мужик: «Стукач! Не иначе! С чего б ментам во второй раз за ночь возникать? Кого-то пасут, а фискала на «хвост» посадили. Интересно, на кого теперь охотятся мусора?» Выглянул из-за забора, увидел двух ментов, притаившихся на лавке у калитки. Тихо приблизился, прислушался к разговору.

– Опять мелкоту взяли. Что с нее толку?

– Да, Смирнов снова ворчать будет.

– А может, они вернутся? – услышал Влас тихий вопрос.

– Вряд ли. Не верю. Это логово у них не одно.

– Где ж теперь найти нам этого Власа? – услышал Меченый и понял все.

– Говорят, он недавно из зоны.

– Да, но человека хотел убить. Ночью вломился за наваром. Собаку поронул и самого чуть не угробил. Сын вовремя вернулся.

– Не унимаются гады! – вздохнул кто-то из ментов.

– Так эта сволочь уже два срока отмотала. И снова за свое.

– Стрелять их надо! Рожденный гадом не станет человеком. Это однозначно.

– А я думаю, в другом беда наша. В самой жизни. Беспросветная она, тяжелая. Вон нам сколько платят? Копейки! Как прожить на них? Ты хоть холостой, а у меня двое пацанов. Домой хоть не возвращайся: жрать просят. А где возьму? Одну картошку едят, порой без хлеба, – вздохнул мент. – Мы терпим, молчим. Другие не хотят. Рискуют головой, чтоб хоть немного пожить в сыте, а потом подыхать в зоне с голоду. А мы на воле не лучше их. Так у этих хоть какие-то проблески в жизни есть.

– Не хотел бы их участи…

– Тогда давись картохой и радуйся, если на хлеб имеется.

– Интересно, а что Смирнов сделает с тем Власом, когда накроем его?

– Посадит. Видать, надолго.

– Значит, не даст нам передышки, пока не поймает!

– Это уж как пить дать.

Влас понял, кто в этот раз сообщил о нем Смирнову, и решил сжечь стукача вместе с избой при первом же удобном случае.

Он рассказал пахану об услышанном и предложил:

– Линять мне надо от вас, чтоб никого из кентов не потянуть за собой в зону.

– Не дергайся. Куда тебе? Все от судьбы: коль суждено, и без тебя менты сгребут; если повезет, долго фартовать станем. Бывает полоса непрухи. Она проходит. Дыши с нами, не линяй. Смирнов тоже нынче кайфует, а завтра может ожмуриться.

Власу эти слова запали в душу.

«А что? Почему тот лягавый должен меня всю жизнь пасти и пихать под запретку? Не дешевле мне его завалить? Прижучу на пути, и крышка мусоряге? Да меня за это враз в «закон» возьмут! Сколько кентов из-за него по зонам канает? Все моими обязанниками станут!» – загорелся Меченый.

И с того дня начал охоту на стукача и Михаила Смирнова.

Следователь частенько допоздна задерживался на работе и даже не подозревал, как зорко следит за ним Влас. Он обосновался в доме напротив милиции, на чердаке, и оттуда наблюдал.

Однажды Смирнов вышел на крыльцо милиции, хотел идти домой пешком. Но подошла оперативка, и водитель открыл дверцу машины:

– Садитесь, подброшу, а то по гололеду да еще впотьмах совсем тяжко идти.

Михаил устроился на сиденье рядом, случайно глянул на противоположную сторону дороги и увидел на миг перекошенное злобой лицо Власа. Он тут же остановил водителя, но Меченый исчез. Искать его в темноте одному было бесполезно и опасно.

«Случайно ли он тут оказался? Вряд ли… Такие, как Меченый, не появляются вблизи милиции без цели. А что его могло привести сюда? Возможно, решил свести счеты со мной. Дерзко, но реально. Иного повода нет, хотя убивать доселе ему не приходилось. Была попытка, но от нее до самого убийства совсем немного. Видно, следил за светом в окне. Нужно подсказать оперативникам», – решил Смирнов и подумал, что Влас, если он всерьез задумал что-то, конечно, узнал домашний адрес и может встретить прямо у двери квартиры.

«Нет, все ж нужно в другой раз брать с собой пистолет. Теперь подобных Власу много в городе развелось! Хоть о себе подумать надо. К чему дешевое геройство?»

Вот и дом. Михаил выходит из машины, благодарит водителя. Глянул на окна своей квартиры, увидел жену, ожидавшую его у окна махнул, мол, открывай двери, и быстро прошагал к подъезду, дернул ручку. Мгновенная ослепительная вспышка и боль… Он упал на бетонный пол, не успев ни крикнуть, ни позвать на помощь. Через десять минут его увезла в больницу «неотложка».

Влас торжествовал. Телевидение и радио города взахлеб рассказывали о чрезвычайном происшествии.

«– Совершено покушение на опытнейшего следователя горотдела милиции Михаила Смирнова. Он доставлен в больницу с огнестрельным ранением. Сейчас ему делается операция. Врачи говорят, что состояние Смирнова крайне тяжелое», – сообщали корреспонденты.

«Так-то, мусоряга! На всякого зверя свой охотник имеется! Думал меня прихлопнуть, а сам попался!» – радовался Влас. «Малина» обмывала это событие так, словно сорвала жирнющий навар. Меченого благодарили все воры города и до свинячьего визга пили за его здоровье и удачу.

Шкворень, напившись до одури, поливал шампанским голову Власа:

– Кент! Блядский потрох откинулся! Слышь? Это ж кайф очертенный! Тебя все кенты теперь зауважают! Чтоб я сдох, если темню!

«– Милиция и прокуратура города считают долгом своей чести найти преступника и строго наказать за совершенное преступление!» – вещали средства массовой информации.

– Вот вам всем! – отмерил Влас по локоть и, довольный результатом, пил без меры.

Казалось, радости не будет конца.

– Если милиционеров убивают, чего нам ждать? Кто за простых людей вступится, если того убийцу вся милиция поймать не может? – говорили горожане и по вечерам, заперевшись на все замки, старались не покидать дома, не выходить на улицу.

С наступлением темноты город пустел. И только самые отчаянные и беспечные нет-нет да появлялись в центре города, но не по одному, кучками. Даже менты не решались ходить поодиночке. Город притих, насупился.

Влас совсем осмелел, средь бела дня спокойно ходил по городу. Однажды, рассматривая витрину магазина, почувствовал на себе чей-то взгляд. Оглянулся. Стукач! Тот самый! Мужчина мигом бросился к таксофону. Влас остановил такси и, проехав пару кварталов, пересел в другую машину. Потом пешком добрался до хазы. В тот день решил убрать фискала.

– Достал меня гнида, мандавошка ощипанная! Отправлю к лягавому псу! – говорил пахану.

Шкворень хмурился, недовольно косился на Власа:

– Ты, если этого размазать вздумал, сначала хлеба похавай всыто. Не то опять облом будет. Тот мусорило, которого ты стопорил, не откинулся. Жив и скоро вскочит на мослы. Допер иль нет? Маслина не дошла до сердца, мимо прошмыгнула. Совсем близко, но не в яблочко. Зря мы кайфовали. Урыть его тебе не обломилось. Нынче Смирнова по телику показали. Ботал паскуда, что знает, кто его хотел убрать. Грозился всех переловить…

Влас сел, оглушенный. Чего угодно ожидал, но не такой новости.

– Промазал! – злились и смеялись над Меченым кенты.

– Наверно, ему лягавый пачку баксов показал некстати – клешня и дрогнула.

– А может, бухнул лишку в тот день? Сознайся, кент, расколись!

– Все равно урою его! И стукача! – пообещал, багровея.

В эту ночь он решил сжечь фискала. Прихватив две бутылки бензина, облил двери, ступени, окна и поджег дом со всех сторон.

Влас наблюдал за разгорающимся пожаром. Следил, кто будет лезть в окна, но… никого, кроме кошки. А тут и пожарные подъехали. Мигом погасили огонь. Увидели, что никого дома нет. Стукач вместе с женой гостил в деревне у родни и ничего не знал о случившемся. Когда вернулся и увидел, привел в дом овчарку. Она бегала по двору без цепи и намордника, облаивала и рычала на каждого прохожего.

Влас никому не рассказал об очередной своей неудаче. Через неделю приловил фискала, когда тот заглядывал в окно Шкворня. Меченый поддел его на кулак и вышиб зубы. Хотел окончательно урыть, но из окна высунулась баба сексота и подняла хай на всю улицу, грозя всеми ментами, судами, властями.

Меченый грязно выругался. Сгреб стукача за шкурку и, дав крепкого пинка, перебросил через забор, крикнув бабе, чтоб заткнулась сама, пока он ей не помог.

– Уголовники проклятые! Житья от вас нет! – бросила напоследок и, втащив мужика в дом, захлопнула окно.

– Пора менять хазу! – сказал Влас пахану.

Тот быстро согласился и предложил Меченому дело.

Средь бела дня фартовые ограбили инкассаторов. Все обошлось тихо. Потом кассиров ощипывали на выходе из банка. Хоть и не слишком жирными были навары, но на свою жизнь «малина» не роптала. Милиция непрерывно вела розыск воров, трижды выводил ментов на их след стукач, но поймать банду никак не удавалось.

Влас охотился за Смирновым и фискалом. Михаил после той встречи в подъезде дома стал осторожным, не расставался с оружием и овчаркой.

Однажды Меченый все же потерял терпение. Он выследил, когда Смирнов вышел из горотдела один. Влас опередил его, заранее зная маршрут, вышел навстречу в темном проулке. Только хотел выстрелить в голову следователя, как сам получил пулю в плечо. Едва добрался до хазы, зажав рану, из которой свистела кровь.

Михаил не нагнал его, но был уверен, что Влас после этого случая надолго потеряет охоту к встрече. А над Меченым хохотали воры:

– Ну, как твой жмур? Такой же мазила! В трех шагах завалить не смог. Эх, мусоряга гнилая! Да и ты, потрох, хлебало развесил, дал себя продырявить козлу! Второй раз с пушкой на него вышел, а урыть не обломилось. Возьми финач. Он надежней!

Влас предпочитал пистолет, знал, с ним можно опередить любой нож. И когда плечо зажило, он продолжил следить за Смирновым. Но не везло…

Как-то, возвращаясь из кабака на такси с какой-то девкой, увидел Михаила, промчавшегося на машине. Тот не заметил Власа, а Меченый готов был зубами в него вцепиться.

Как ни нахальны воры, но об осторожности никогда не забывали. Прежде чем пойти на дело, обговаривали и обдумывали все, каждую мелочь, не хотели рисковать жизнью и свободой. Но и милиция не теряла времени зря: теперь не только в банке и ювелирном, но и во многих магазинах менты несли охрану. И все же «малины», случалось, брали верх. Войдя в магазин до обеда, прятались в примерочной. За час перерыва взяв все, что нужно, выходили вместе со всеми покупателями.

Забрав из касс выручку, радовались легкости, с которой взяли навар. Так обокрали с десяток магазинов. А потом… додумалась милиция, и на время обеда стали запускать в покупательские залы собак. Овчарки не только людям, манекенам не доверяли. Кенты этого не знали и спрятались, как всегда, в примерочной. Обоих овчарка выдала. Выволокла вместе с сумками к своему хозяину-менту. Воры прикинулись покупателями.

– Замешкались, время не заметили! – оправдывались они.

– В примерочной кабине есть динамик. Он предупредил о перерыве и попросил всех покупателей освободить магазин до начала обеда.

– Мы не слышали…

– Пройдемте в горотдел! – предложил дежурный и тут же вызвал своих.

Как ни старались менты, все ж пришлось им отпустить задержанных: ни доказательств, ни улик не нашли. А кенты поняли, прежде чем остаться в магазине на обед, нужно узнать, охраняют ли его, помимо лягавых, служебные собаки.

Всякие случаи были. Приходилось ворам прикидываться манекенами, выскакивать в окна, спускаться по водосточным трубам, только бы уйти от ментов. Эти тоже шли на все, лишь бы отловить обнаглевшую, самую живучую из всех городских «малин».

Иногда крах воров казался неизбежным… Ресторан был окружен со всех сторон милицией, но «малина» ушла. Дав официантам деньги, они пересидели шухер в подсобке, заваленной посудой, грязными халатами и скатертями. Туда, едва взглянув, милиция не вошла, а кенты снова оказались на воле.

Случалось, избивали ментов, отловив в сумерках двоих или троих, брали на кулаки где-нибудь в глухой подворотне. Запинав сапогами, поломав ребра и ноги, уходили довольными. Случалось, не все выживали после таких встреч. И тогда милиция, отлавливая фартовых, забывала обо всем. Ярость и жестокость присущи каждому живому человеку. В такие моменты воры молили судьбу о пощаде.

Сколько лет радовался Влас той бездумной, безоблачной жизни, он не знал. Меченый за все годы ни разу не вспомнил о матери, никогда не навещал и не звонил ей. Убедившись однажды, что, будучи родной, женщина способна предать, решил не обзаводиться семьей.

– Это ты, кент, верно надумал! – похвалил его как-то Шкворень. – Баба – не кубышка! В нее сколько ни положи, обратно не получишь. Потому что все равно бездонная. А случись беда – сухой корки не даст задавиться. Да еще и ментам высветит, если без подарка к ней подвалишь. Всякое бывало. И ты, Меченый, береги свои крылья свободными, не дай их подрезать никакой блядешке! Не держи, не ставь бабу выше себя. Ни одна того не стоит. Мне уж вон сколько лет, а я и не думаю схомутаться. На что лишняя морока? Живи и ты вольно, никому ничем не обязан. На воле или в ходке только сам о себе пекись.

– А ты никого не любил в своей жизни? – смеясь, спросил Влас пахана.

– Любить не довелось. Не дано такого ворам. Потому что у нас вместо сердца кошелек имеется. Для бабы в нем место не предусмотрено. Да и кто она, чтоб занимать время мужика? Если мне она нужна случается, я за бабки любую сфалую, но в сердце и душу не пущу.

– Времени на них нет, – отмахнулся Влас.

– Баба не только нам, любому мужику во вред. Вот возьми хоть меня. Почему вором стал? Из-за бабы, сеструхи своей. Я ж не с пацанов фартую. С мамкой и с сестрой дышал в этом городе. Уже школу закончил, когда Сонька бухать начала. Не состоялась у нее любовь: бросил хахаль. Она во все тяжкие и дом наш прозаложила. Я с мамкой про то ни сном ни духом, а нас выбрасывать возникли, ксиву в нюх сунули, мол, не слиняете с дома, всех уроем, а первой – Соньку. Мне ее жаль стало, хоть и падла, но своя. В тот день мы все ушли жить в сарай, но уже через месяц я своих в новый дом привел, еще лучше прежнего. Пофартило в «малине»: кучерявую долю получил за дело. А Сонька и этот пропила. Я другой купил. Сеструхе ботнул враз, если этот вздумает пробухать, саму размажу на пороге, либо пальцем не пошевелю, когда по ее душу возникнут, но в свой дом никого не впущу. Она базлать стала на меня, ведь старшая. Я и не сдержался, впервые вломил ей по самые завязки так, что еле проперделась. Поверила, что в другой раз угроблю, и стала воздерживаться. Бывало, если и бухнет, то только дома. Так-то пару зим продержалась. А тут и мужик сыскался ей. Замуж взял. Стали они просить, чтоб Петро у нас канал. Я мать спросил (они ее уже сговорили, сумели уломать), а через год мамка умерла. С чердака упала. Чего там оказалась, никто не знал. Ну, схоронили ее. В аккурат под зиму моей Соньке рожать приспичило. Мужика в доме не было, Петька к своим в деревню слинял за картохой. А я вот он. Надо печь истопить, коровенку и кур накормить, а Соньке ни до чего. Схватки изломали. Все бабы боли боятся, и эта поверила, что откидывается. Оно и верно, у нее глаза на лоб лезли. Когда я управился, сеструха позвала и говорит: «Помираю я, браток! Покаяться мне перед тобой надо за все!» А сама как завизжит, опять схватки прижучили. Все губы себе искусала в муках. Я ее уговариваю потерпеть, успокаиваю, а сам в окно, хоть бы скорей Петька приехал с деревни. А Сонька не своим голосом орет, чуть на стены не бросается. Едва ее отпустило, она и говорит: «Видно, не суждено мне жить, не впрок пошел мамкин выигрыш. Не знал ты о том. Она по золотому займу десять тыщ отхватила. Половину нам с тобой, а другие про черный день хотела отложить. Ну, мы с Петькой не стали ждать… и столкнули с лестницы». И снова как заорет. У меня в глазах потемнело. Подошел я, чтоб прикончить змеюку, а у ней меж ног – детский плач. Я и застопорился, клешни попридержал, но сказал лярве: мол, счастье твое, что вовремя просралась. Пусть ты получишь от него материнскую кончину. Моей ноги больше здесь не будет. Кувыркайтесь сами, зверюги проклятые! «Прости, брат! Нужда заела. Она толкнула. Кто ж как не ты поймешь?» И упала в ноги вместе с дитем: «Коль не прощаешь, обоих убей…» Да разве я зверь? При чем дите? А ведь ему без матери, пусть она и говно, никак нельзя. Отодвинул Соньку от двери и бросил, уходя, что за мамку с них Богом взыщется, а сам не могу простить. Вот только руки связаны. Ушел от сеструхи к своим. Навсегда. Думал, что никогда не вернусь. Ан судьба по-своему поворотила. Освободился с ходки, с самой Колымы, хотел дух перевести после зоны и возник к кентам. Пахан, чтоб ему яйцы волки отгрызли у живого, ботает, оскалясь: «А чего это ты, Шкворень, возник в «малину», коли на катушках не держишься? Тут тебе не богодельня! Положняка твоего в общаке нет. Вся твоя доля на грев ушла самому в зону. Держать здесь на халяву никто не станет. В дело тоже не годишься. Пока оклемаешься, полгода уйдет. Так вот катись от нас, не возникай, покуда из жмуров в кенты не воротишься. Допер или нет?» Я и намылился в Соньке, думал у нее с месяц проканать. Она враз и не узнала. Когда ботнул, кто есть, сыну приказала участкового позвать, мол, тюремщик хочет прикипеться. Тот со двора бегом. А меня такое зло разобрало, сел и жду того мента. Сонька на меня бешеной дворнягой зырит. Ну, когда лягавый возник, я ему свои ксивы показал. Он глянул, извинился, хотел слинять; тут Сонька хай подняла, вякнула, что я ее грозил угробить, потому пусть лягавый девает меня куда хочет, покуда беда не случилась. Здесь мое терпение лопнуло, и рассказал о ее покаянии, как она с Петькой мать загробили. Мусоряга нас обоих замел в лягашку, потом Петьку привезли. Пока разобрались – месяц ушел. Сеструху с мужиком приговорили к срокам. Меня выпустили, но сказали, что если где-нибудь лажанусь, к ним под бок сунут, в зону. Ну да не пришлось. Сонька в зоне откинулась в третью зиму. Сама иль помогли зэчки, кто знает? Петьку при попытке к побегу охрана пристрелила на второй зиме, а племяш – кайфовый пацан. Не в них удался. Не сфаловался в фарт, военным стал. Нынче в звании, но мной не брезгует. Помнит доброе: ведь выучил его и растил как мог. Нынче своих детей имеет. Но в том доме не живет, заимел собственную хазу. И за своих родителей не держит зла на меня. А я после Соньки не могу на баб смотреть. Коль мне, брату, столько гадостей сотворила, чего от чужих ждать?

– Чтоб семью завести, для начала полюбить надо. А у нас на то времени нет! – рассмеялся Влас и успокоил пахана.

Меченый и без предостережений был недоверчивым. С женщинами, с которыми сближался, общался недолго. Обычно даже имени не знал и себя не называл. Так спокойнее жилось. Вот только в последнее время кенты стали часто сыпаться. Загребала их милиция каждую неделю. Двое убили кассиршу на выходе из банка. Едва у нее сумку с деньгами вырвали, мент обоих грабителей застопорил. Открыл стрельбу по ногам и попал. Обоих в отдел доставили, а через месяц отправили в зону, далеко-далеко, в самую Сибирь, так как в своем городе имелась лишь зона с общим режимом. Этих на особый отправили.

Еще троих на выходе из магазина взяли. Они всех продавцов и покупателей на пол уложили. Сами взялись кассы потрошить. Кто-то из продавцов успел нажать кнопку вызова милиции, те мигом нагрянули. И снова кенты попухли.

На прошлой неделе еще двое попались на складе: сигнализацию задели.

Пахан совсем помрачнел. «Малина» вконец поредела. А тут, как назло, кентов в баре скрутили за драку с поножовщиной. С лягавыми столик не поделили. Всех четверых вывели из бара в браслетах.

– Смываться надо в гастроль, покуда до нас не добрались, – ворчал Шкворень.

– Ну уж хер в зубы мусорам! Кому мы не по кайфу, пусть смываются из этого города! – заносчиво ответил Влас. Он был уверен, что наберет новых кентов из тех, которые выходят из зон.

Он часто появлялся на вокзалах и базаре, где обычно кучковались вернувшиеся из зон недавние зэки, но в последнее время не везло. Все освободившиеся уезжали к своей родне, а бездомные и одинокие сразу сваливали в бомжи. Влас находил их, уговаривал в «малину», в дела, но мужики, послушав его, отмахивались:

– На хрена козлу гармонь, он и в сарае наорется! На что мне твои навары, если за них рассчитываться башкой нужно? Она хоть и дурная, но одна, на всю жизнь. Второй ни за какие бабки не купить. А и с лягавыми не хочу махаться. Пошли они в жопу! Покуда мы в бомжах, нас никто не трогает, никому не нужны. Если и забирают, вскоре отпускают. Мы не воруем по-крупному, только с огородов у горожан. За это не судят. А с вами свяжись, получишь срок на всю катушку…