Текст книги "ЛВ 3 (СИ)"
Автор книги: Елена Звездная
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
И тут пошатнулась я, покидали меня силы, да покидали скоротечно.
– Ты прав, нужно время, – решила я.
– И поесть и спать, – за меня дорешал леший.
И пошли мы дальше, по тропе заповедной, лешинька ровно шел, как и всегда, я пошатываясь, как забулдыга-пьяница какая, вот так шатаясь и шагнула на двор, перед избенкой своей. Да как шагнула, так и обомлела.
Здесь спали все! И волкодлаки, раскинувшись, да похрапывая – но для них то привычно, они и после пьянки так спят. Но вот вампиры спали тут же, на боку, иные палец посасывая, кто-то что-то бормоча во сне, кто нежно прижимая к себе анчутку, как игрушку мягкую да самую любимую, и не возражали анчутки-то, потому как сами спали без задних ног… в смысле хвостов. Вповалку несмотря на солнце поднимающееся, лежали и моровики, и бадзуллы, и даже ауки уже не аукали, а спали кто где. И главное – никакого духа хмельного, а значит не было тут по ночи пира, не пировал никто, не с перепою это.
– Загонял всех аспид, вот и умаялись, – сообщил мне леший.
Между спавших от усталости смертельной, сновали русалки, вещи выстиранные моим воинам разнося, да в основном укрывая жалостливо, заботливо. Кикиморы шатер из лоскутов да высушенной тины болотной растягивали, чтобы значиться солнце не палило, воинов не будило. И даже Савран, показавшийся вдали, лошадям копыта тряпками обмотал, чтобы не шумели, чтобы сну не мешать.
Мне купец обрадовался, поклонился почтительно, поприветствовал шепотом, да к погребу направил повозку свою. Русалки все споро разгрузили, и Савран на вторую ходку пошел, а я аккуратно к избе, да все равно шаталась, от того и русалки на меня косились, и кикиморы, и домовой укоризненно головой покачал, а вот кот Ученый высунувшись из ближайшего дерева глубокомысленно заключил:
– Главное, что жива, а так оклемается, не сумневайтесь.
Я-то не сомневалась, а вот остальные явно в сомнениях пребывали, но мне слова никто не сказал.
Ближе к избе подошла, да и замерла – на избенке моей, во всю стену, была карта Гиблого яра нарисована. Да не простая, а живая. И отмечено было – черный, это нежить, зеленый – моя родимая нечисть, красным – опасные зоны. И этих красных зон во всем Гиблом яру всего три осталось. А нежити – и того меньше, два клина, что гнали судя по всему аккурат в лапы магам. А сам Гиблый яр был по большей части уже освобожден. Практически освобожден!
– Глазам своим не верю, – прошептала я.
– В избу иди, – посоветовал леший. – Али в баньку сначала?
Хотелось в баньку, и помыться, я ж опосля отдавания сил своих и в земле была, и в траве и в целом не в лучшем виде, но там гипс.
Подплыла одна из русалок, на меня поглядела жалостливо, и сказала:
– Помоем, и волосы уложим, и позаботимся.
Так меня у лешеньки и забрали. И помыли, пусть и в воде холодной, не умели русалки ее нагревать, зато волосы и расчесали, и вымыли и снова расчесали, и переодели и спать в избе уложили. Одного не тронули – повязок на запястьях, что скрывали последствия ритуала страшного… Надеюсь никогда не придется делать такого же для Леси, ибо я же второго раза не переживу.
– Веська, – кот Ученый появился как и всегда – непрошенным, – чем помочь-то?
– Будь добр, ритуал призвания клюки, – прошептала я, подушку обнимая, – в учебниках погляди, надобно мне знать, может ли он ослабить лешего, если сам леший к ритуалу привлечен не был.
И на этом провалилась я в сон. И сон, на этот раз, по счастью, такой нужный мне сон лесной ведуньи.
***
Мой лес Заповедный жил. Яркий, полный суеты, света, силы, энергии. Наводила порядок на болотах своих Рудина, да помогали ей в том ребятишки что русалы, что болотники, что детки Ульяны. И вот за то, что магии учиться взялась детей Саврана, с Рудиной поговорить придется. Славные детки, и от деда неведомого сила у них тоже славная – там, где болотники да русалята еще шептали над пожухлыми кустами морошки свежепосаженной, малышка Луняша уже ягодки рвала, да спелые, с куста, что от ее магии крепким стал, коренастым, и плодоносить обещал долгие годы. А я, стоя тенью призрачной над ней, вот о чем думала – сила магов получается в Заповедном лесу возрастает немерянно. О чем думала Рудина я не ведаю, стояла болотница задумчиво, косу длинную зеленую с белыми прядями в задумчивости же поглаживала, и с девочки глаз не сводила. А Луняшка между тем ягодки все собрав в лукошко, подхватила его и бросилась угощать всех ребятишек, кто тут был. Добрая растет девочка, очень добрая…Слишком добрая, по мнению Рудины. Не стала старейшина общины болотников ее останавливать, но смотрела мрачно, недовольно. Потому как похватали дети ягодок сладких, едят, веселятся, а морошка то кисловатой быть должна, не дозрела она еще, ягоды не ярко-оранжевые, а красные покамест.
Подбежала Луняшка к Рудине, лукошко почти пустое ей протянула. Болотница, пристально глядя на девочку, ягодку одну взяла, в рот поставила, пожевала медленно, да и сказала:
– Луняша, не морошка у тебя вышла, а малина. Идем, милая, покажу что такое морошка.
Никола, сын Саврана старшой, тут же на свой куст поглядел – он у него больше чем у Луняши вышел, и ягодами был усыпан весь… и судя по цвету это тоже была малина. И что же это деется?
«Это деется что-то неправильное, – послал мне мысленные соображения леший, – да только сила детей Саврана день ото дня растет. Видать, от того, что это лес Заповедный».
«Выходит, что так, – согласилась я».
«У мага твоего сила тоже росла, – вдруг вспомнил лешенька. – Скачками, волнами, но росла. Вспомни, как избенку твою развалил».
Вспомнила, да и улыбнулась невольно.
А лешеньке так ответила:
«Возможно от того магов на территории лесов Заповедных пущать не полагается?».
«Возможно, – согласился леший. – В Гиблый яр пойдешь?»
Хотела сказать «да», а только… вспомнила страх-тревогу Агнехранушки, вспомнила, да и сказала:
«Нет».
«Это правильно, восстановиться нужно».
«Нужно», – согласилась я.
И пошла на луга Заповедные. Стада мои росли.
Заглянула в посадки – леса мои тоже росли.
Сады проверила – и сады росли. Все, окромя яблоневого – тот до самых корней в пепел обратился, и погоревать бы о нем, да только пепел тот питанием для новых деревушек стал, тех что сейчас споро мужики сажали, споро и бережно. Постояла я, поглядела на работу добрых людей, и хоть болело сердце за сад, что сама сажала, сама растила, а жизнь продолжается. Отступила в тень леса густого и дальше инспектировать пошла.
А из головы все лешенькины слова про силу охранябушки и рост ее никак не шли. Как же я того сразу не заметила? От того что архимаг мою силу тянул невольно, да зато основательно, или от того, что слишком мало времени в лесу моем провел, чтобы я рост силы его подметила? И не жалко мне было сил для Агнехрана, совсем не жалко… о другом мысли были – то, что во яру Гиблом лешего погубило, оно ведь тоже почитай что в лесу Зповедном обретается. И пока погибал яр, пока сил в нем не было, то одно дело было, а сейчас яр растет, обновляется, оживает… а значит и силы в нем становится все больше!
С трудом удержалась от того, чтобы в Гиблый яр наведаться. С большим трудом, да только… случись что, Агнехран узнает и… расстроится ведь, опять переживать будет, и не спать, и…
«Ярина, – позвала чащу свою».
Та явилась вмиг, материализовалась возле меня кошкой дикой в серую полоску, посмотрела вопросительно. А я на берегу реки стояла, на Гиблый яр глядела задумчиво.
«Сила яра растет?» – спросила у чащи.
Та закивала, да явно хотела мне все показать, приплясывала в нетерпении, но мне ее радость сейчас на корню уничтожить придется.
«Останови это», – приказала Ярине.
Та замерла.
«Останови, – приказала непреклонно. – Всю силу леса пробуждающегося втягивай в себя, всю абсолютно».
Зеленью сверкнули глаза чащи, встопорщилась иллюзия шерсти, а я объяснила:
«То, что меня в ту ночь, когда с тобой силой поделилась, чуть не убило, оно от силы леса питается, а значит, день ото дня становится сильнее».
Замерла Ярина, опосля хвостом нервно дернула, да поняла все – голову склонила, приказ принимая. А затем ближе подошла, в глаза мне заглядывая виновато. Я улыбнулась, по голове погладила, за ушком почесала да и правду сказала:
«Не вини себя, за то, что со мной случилось, я ведунья лесная, мой долг лес беречь-охранять, и лес и тебя».
Но Ярина с тем согласна не была. Прижалась ко мне незримой неощутимой и послала мысль свою:
«Я о том ритуале ничего не ведала. Леший сказал силу ты, госпожа, мне дашь, а что так отдавать будешь, кровью да болью своей я не ведала».
Я тоже… Нужно будет узнать у лешеньки где он вообще ритуал такой откопал. Ну да не о том речь сейчас.
«Копи силы, готовь воинство, боюсь, что понадобится», – приказала я.
Ярина склонила голову и исчезла, в свою вотчину перенесясь.
А я о другой чаще подумала. Зловредина-то моя размножательно-ориентированная запропастилась совсем, даже лик свой не показывает.
«Леся, – позвала, к лесу обернувшись».
Явилась тот час же! Словно ждала, вот каждую секунду ждала, а еще… выглядела обиженной, потому что не ее первой позвали, и виноватой – потому что знала, от чего не звали.
«Где была?» – спросила у нее.
А Леся возьми да и начни жаловаться.
«Леший запретил тебе показываться, и себе тоже. Сказал – коли с аспидом дела ведешь, вот и веди, а с глаз моих изыди навечно».
«Осерчал», – вздохнула я.
«И еще как», – поддакнула Леся.
А потом на меня глядь и осторожненько так:
«И что, когда дитятко ждать?»
Бревном в нее кинула не я, бревно в нее леший запустил. Да явившись так страшен был, что тот час исчезла Леся из виду, даже листочка не осталось, и росточка не осталось тоже, то есть даже подслушивать чаще было страшно.
Я же мешаться в дела лешего с чащей не стала, пошла дальше лес осматривать. Пока осматривать, дела отложить пришлось, сил на них не было.
***
Проснулась я на закате. Потянулась было, да только куда ж тут потягиваться, если ребра все еще ноют от каждого движения. Так что села, посидела, пережидая пока голова кружиться перестанет, глаза открыла, огляделась.
За столом моим сидели леший, кот Ученый да домовой. На столе стоял мудрый Ворон. На меня все они глянули лишь мельком, и тут же к делу своему вернулись – книги читали. Все читали. Стопка из шести была отложена и высилась на столе, стопка видать не нужных была ближе к двери расположена, стопка еще не прочитанных превышала прочитанную разов в десять, и занимала всю печь, и все место вокруг печи – то есть старые никуда не унесли, а новых добавили.
– И как? Нашли что? – вопросила, прислушиваясь к шуму в голове.
Шумело в голове знатно, так что шелеста страниц переворачиваемых я не услышала.
– С мужиками, что сад яблоневый посадили, маг твой расплатился, саженцы, как я понял, тоже он купил, – произнес леший, не отрываясь от чтения.
Домовой Тихон же от чтения оторвался, сбегал к шкафчику у стены, оттуда приволок два пузырька и коробку конфет… мармеладных. Сразу поняла от кого это. Тихон же, подойдя ко мне замер на минутку, словно что-то припоминая, опосля быстро пробки из пузырьков вынул, коробочку открыл и мне вот так все в открытом виде и передал.
– Все распоряжения выполняем в точности, – поддел его кот.
Тихон лишь беззлобно зыркнул на него.
– Ответственный работник господина аспида, – добавил язвительно мудрый Ворон.
На это домовой ничего говорить не стал, а я ляпнула:
– Не аспида, а господина Агнехрана, от него ведь зелья да мармелад?
И тут напрягся Тихон. Да так занервничал, что частями исчезать из поля зрения стал, и это хорошо, что не увидел он как глянул на него леший… так глянул, что ясно мне стало – ждет домового допрос, причем допрос с пристрастием.
– А аспид то сам где? – спросила, берясь за первый пузырек с отваром.
– А черт его знает, – ответил леший, вернувшись к книге. – Заявился на закате, Гыркуле да Далаку распоряжения дал, Тихону-тихушнику распоряжения тоже, как видишь, оставил, у Леси навкар забрал да и был таков.
– Навкар забрал это хорошо, – глубокомысленно решила я.
– А то ж, – поддакнул лешенька.
– Угу, – странно как-то сказал кот Ученый.
– Очень хорошо, – каркнул мудрый Ворон.
И все вновь уткнулись в образовательную литературу, оставив меня в некотором сомнительном напряжении. Растущем напряжении.
– Тихон, – прошептала я домовому, он ближе всех был,– а что не так-то?
– Да все так, – вскинулся тут же леший.
– Забрал он, – добавил кот Ученый.
– Всех! – каркнул мудрый Ворон.
– По кусочкам, – тихо вымолвил Тихон.
Я чуть пузырьки с отварами не обронила. Но, вспомнила, что маг их для меня сам варил, ночей не спал, быстро все выпила, мармеладкой яблочной закусила да и вернулась к теме животрепещущей:
– Как это по кусочкам?!
Друзья верные молча и мрачно поглядели на домового. Домовой под взглядами недобрыми сжался, но все-таки ответил ответственно:
– Так это – Леся расчленяла, аспид собирал. Навкары ему были надобны для эксперименту, понимаешь ли.
– Какого-такого эксперименту? – я лично вообще ничего не понимала.
– Ну, этому, – Тихон поднял указательный палец вверх, пытаясь припомнить и припомнил: – Для следственного эксперименту.
И все на меня посмотрели так, словно я точно знала, о каком эксперименте идет речь. А я и знала, так если задуматься – Агнехран сказал же, что в столице будут искать места отправки навкар в Гиблый яр. Значит не нашли, получается, если на закате аспид по частям нежить опасную покромсал, значит все еще ищут.
– Ты была права, – сказал лешенька, по лицу моему догадавшийся, что мысли тревожные в душе поселились, – чем сильнее лес Заповедный, тем больше в нем магии. А если есть те, кто эту магию впитывать может…
И на меня друг сердешный поглядел выразительно. Меня озноб охватил, и хотелось бы верить, что это от травмы и только.
Закуталась в покрывало посильнее, посидела, на сотоварищей глядя, да и сказала:
– Для того чаща Заповедная и нужна лесу, чтобы не пускать в него тех, кого… кого не надо.
– Архимагов залетных не надо, к примеру, – зол был лешенька, очень зол.
Зол, но справедлив, а потому он же и добавил:
– Только не пусти ты его в лес наш, кто ведает, чем дело бы обернулось…
В голове зашумело так, словно листва шумит, думала Лесная Силушка явился, но нет – в голове от слабости просто шумело.
– Лешинька, а я вот что спросить хотела, – аккуратно опускаясь обратно на подушку, начала спрашивать-то, – ты откуда ритуал тот, которым силой с чащей Заповедной поделиться можно, ведаешь? О нем даже Ярина не знает ничего.
А леший мой помолчал, помолчал, помолчал, да и…
– От мамы.
Аккуратно опуститься на подушку не удалось – я рухнула. Полежала, отдышаться пытаясь, на бок повернулась, хотела было спросить и… не стала. О чем тут спросишь? Для нормальной ведуньи лесной, нормальный леший самый что ни на есть лучший спутник на всю жизнь, и для детей отец лучший, только это если… нормальные оба. А мы калеченные. Что я, что лешенька.
И спрашивать… спрашивать о судьбе родителей его я не стала – наш лес Заповедный один такой остался, так что сиротой был мой леший, такой же сиротой горемычной как и я. Да и с любовью у нас с ним не вышло – его ведунья Соснового яра предала, меня маг, любовь к власти выше нашей любви поставивший. Так что да, оба калеки перебежные, да только больше не неприкаянные – у нас теперь свой дом есть. И даже не один – два. И бороться за свое мы с лешенькой до последнего будем, потому что знаем уже что это такое – без ничего, да без никого остаться.
– Низкий поклон твоей матушке, – тихо сказала я.
– Отца не уберегла, – не поднимая головы, ответил леший, – а вот лес Заповедный, да меня, сына единственного, спасти удалось ей.
Поднялась я с кровати, подошла к другу верному, обняла со спины, голову на плече твердом разместила, да и так сказала:
– А мы уберегли. Лешего Гиблого яра мы уберегли, лешенька, у нас получилось.
– Знаю, Веся, да от того, что опасности подверг тебя мне не легче. Ты ступай, ложись обратно, тебе еще много дней поберечься придется.
– И то верно, – согласилась я, да на кровать свою возвернулась, опустилась тяжело, устало.
Тихон споро воды принес, улыбнулась ему с благодарностью, да воду студеную пила медленно, глотками холодными, успокивалась стало быть.
– Теперича к делу перейдем, – постановил леший. – Гиблый яр с каждым днем силу набирает, силой той, аки пиявка оголодавшая, сущность, кою леший стережет, и питается. Дело это надобно остановить.
– Частично проблему решила я, – сказала, откашлявшись, – все излишки силы, да все не токмо излишки, Ярина впитывать будет.
На меня лешенька посмотрел сурово. Он, как и я, знал хорошо – у чащи Заповедной предел возможностей есть, а, следовательно, и предел силы.
– Иного ничего придумать не смогла, – призналась виновато. – С горем-бедой что посередь леса Гиблого существует сама не разберусь, еще с месяц как есть разобраться не смогу, силен удар был, очень силен, я такого и в страшном сне предположить не могла бы.
И тут кот Ученый книгу, что перед ним была закрыл с грохотом, да и приказал непререкаемо:
– Покажи.
Здесь все свои были. Все окромя домового моими глазами видеть могли, как и я их зрением пользоваться. От того, вздохнула сдержанно, на кровати устроилась, под спину подушку поместив, да привалившись к стене, вдох-выдох и я впускаю всех в воспоминания свои. Всех впускаю, а сама идти туда не хочу, хоть и знаю, что придется, иного выбора нет, а не хочу!
Шаг по лесу Гиблому, и хоть шагаю призраком, а сердце бьется испуганно, заполошно, все ускоряясь – страшно мне было. Задолго до того, как случилось все, мне уже было страшно и предчувствие плохое одолевало, а я… не поняла я. И остановиться хочется, сейчас вот остановиться, но я теперь как наблюдатель сторонний, лишь беспомощно за воспоминаниями своими наблюдать могу.
За тем, как подошла к чаще терновой непроглядной, как вздрогнула, увидев глаза красные злым светом горящие, как вздрогнула снова, едва раздался страшный крик «Кторрррр?». И хотелось крикнуть «Убегай!!», но та Веся, та что мной была в тот миг, отступила сама. Да не далеко ушла, на траву зеленую опустилась, с тревогой в чащу непролазную вглядываясь, да силой ведовской, истинной силой хозяйки лесной пытаясь ощутить землю, понять с чем столкнулась.
– Плитой могильной стал, – заметил лешенька мой.
– Да только не дает покоя мысль – кто в той могиле, – произнес кот Ученый.
А в воспоминаниях вопрос прозвучал:
«Ты… живая?»
«Да…»
«Тогда уходи!»
А я на траве сижу, ладони к земле прижаты, душу захлестывает боль, да не моя – чужая.
«Уйду, – шепчу шелестом травы, – коли это тебе требуется, я уйду. Только на вопрос мне ответь, леший, от чего себя заживо похоронил? Почему ведунья твоя это позволила? Зачем?»
Ответом мне было лишь:
«Уходи, ведунья, сама не сможешь, вижу ослабла совсем. От чего ослабла?»
«Я свою силу чаще отдала».
«С кровью?»
«С кровью».
«Уходи, глупая! Сейчас уходи! Нельзя тебе сюда, даже в таком виде нельзя! Уходи, убирайся!»
А я не послушала, потому что понимала – спасать его надобно, сейчас спасать, и тогда зашептала я слова заклинания:
«Войди в мой сон,
Войди в мой сон,
Войди в мой сон,
И останься в нем».
Снова и снова, раз за разом, повторяя и повторяя… С того света упорно этого лешего вытаскивая.
И вдруг визг, на ультразвуке, он сносит в сторону, впечатывает в дерево, с хрустом ломая ребра…
«Веся, нет!» – рык уже моего лешеньки.
И я открыла глаза.
Ребра ныли от боли так, словно вот сейчас второй раз незримая я, полупрозрачная, снова удар сокрушительный получила, сердце заполошно билось, в висках болью отдаваясь, ладони подрагивали, а друзья мои верные сидели хмурые. Кот Ученый от растерянности лапу вылизывать принялся, Мудрый ворон нахохлился, леший мой сгорбился, Тихон стоял, на нас всех глядя – он то мои воспоминания без прямого контакта увидеть не мог.
И тут леший сказал:
– Веся, ты заклинание до самого конца проговорила ведь.
Я подумала, да и кивнула – его правда, проговорила я, до самого до конца проговорила.
– А если проговорила, стало быть во сне он твоем частично, но остался, – промурлыкал кот.
– Коли сам того пожелал, – мрачно лешенька изрек.
– Коли пожелал, – согласился кот Ученый.
– Леший нам нужен, – свое слово Мудрый ворон сказал. – Ярина хоть и старая чаща, хоть и опытная, а долго излишки силы впитывать не сумеет, особливо теперь, когда она кровью напоенная. Силу поглощать леший должен.
– Да, – согласился мой лешенька, – леший во союзниках это считай и победа за нами. А от тебя, Веся, отвернуться сложно, ты к себе как магнитом притягиваешь – искренностью, чистотой, добром сердечным. И, значит, откликнулся он, должен был откликнуться. Во сне он твоем, Веся, во сне, уверен в этом. Что скажешь, проверять станем?
А я сижу, на друзей верных гляжу, а перед глазами лицо другое, да глаза синие аки летнее небо перед грозой, и улыбка добрая, и слова, что душу трогают: «Люблю тебя, всем сердцем люблю, всей душой, всей сутью своей, счастье ты мое. Советуйся с лешим, права ты, он в этом лучше меня разбирается. Да как время будет – позови, не могу я без тебя и дня, и тревога грызет змеей ядовитой».
И волей-неволей глаза мои слезами наполнились.
Леший в деле этом действительно лучше любого архимага разбирается, лешинька мой друг, моя опора, моя сила, мой советчик, мой… спутник мой по лесу, да партнер, да супруг, если так посмотреть. У меня ближе лешего никого нет, и доверяю ему так, что скажет в избу горящую войти – войду тут же, скажет кровь чаще Заповедной отдать – тоже отдам. Мы с лешенькой одно дело делаем, об одном радеем, за одно жизнь отдадим без сожалений. Только вот… чудятся мне глаза синие, да улыбка добрая, чуть снисходительная, но такая, от которой тепло в душе разливается, и об одном я сейчас думаю – «…как время будет – позови, не могу я без тебя и дня, и тревога грызет змеей ядовитой».
– От чего задумалась, Веся? – тихо лешенька спросил.
И соскользнули слезы с ресниц. Горькие, ненужные, лишние.
Ты прости, меня, охранябушка, да только теперь долго я с тобой связаться не смогу, и мне бы не про то думать, не об том рассуждать-печалиться, а все равно как вспомню взгляд его, улыбку, тревогу…
– Тихон, – тихо позвала я домового,– об одном попрошу – передай письмо аспиду, как вернется.
Кивнул домовой, а я магию, хоть и не следовало, да использовала. Притянула к себе лист и перо с чернильницей, да споро написала на листе: «Ты не тревожься обо мне, Агнехранушка, не переживай понапрасну, отоспаться мне надобно дней несколько, а сколько точно не ведаю, от того и сказать не могу. Себя береги, сам отдыхай, а со мной все хорошо будет. Веся».
Послание свернула, воском запечатала, да Тихону молча отдала. Тот так же молча за тужуркой своей спрятал.
А я на постель рухнула.
В потолок посмотрела темный, закопченный временем да бездумным сожжением свечей, я свечи больше магического света любила, теплее они, естественнее, вот и итог – потолок черный весь. Усмехнулась невесело, руки раскинула, хотя их, по хорошему, привязать бы надобно было.
– Рядом я, – сказал лешенька, – я рядом.
Вздохнула я, всей грудью вздохнула, зубы стиснула, да и провалилась в сон, как в омут с головой. Только сон, сон магический, а не ведуньи лесной, он от обычного отличается, сильно отличается. Глаза открытыми остаются. И ты проваливаешься и тонешь, и тонешь, и тонешь, широко распахнутыми глазами, взирая на мир, который покидаешь, и видя всех тех, кто остался там… рядом с телом, из которого сейчас уходила душа. Вот я и видела, как оплел лианами руки мои лешенька, в лицо мое с тревогою вглядываясь, как прикоснулся лапой к груди моей кот Ученый – тревожился он, и не напрасно, да как недобро вдруг повернул голову к двери ворон Мудрый.
А дверь та распахнулась с грохотом, словно черный смерч ворвался аспид. Тихон ему молча послание передал, а аспид этот, Тихона даже не слушая, печать восковую сорвал, послание прочел, да последнее что видела я, на дно омута погружаясь, это взгляд аспида разъяренный, да крик, в котором от чего-то голос Агнехрана послышался: «Веся, нет!!!».
Поздно.
Я закрыла глаза.
***
Мир магических сновидений он особенный, для каждого, кто соприкоснулся с магией – очень особенный. Мир, который магически одаренные создают сами, оставляя в нем все то, что хотят, но не могут забыть. Мой мир сновидений был страшен. Грязный, серый, с ветвями, на которых остались редкие еще не опавшие, но с трудом держащиеся до порыва ветра красноватые, желтые, коричневые листья… Они обреченно ждали своей участи…
– Бабушка! Бабушка, смотри, вон он ручей, я нашла! – я резко оборачиваюсь на крик ребенка и вижу… себя.
Смешная я была, крохотная совсем, вроде годков пять мне тут, а на вид больше четырех и не дашь. Смешные косички с вплетенными в них зелеными да красными ленточками, сарафан бабушкой вышитый, рубаха белая, лапти новые-новехонькие – бабушка сама не доедала, а мне старалась все лучшее дать, завсегда так было.
– Веся, постой, неугомонная, постой, не беги так, упадешь ведь!
– А я не бегу, я лечу, бабуля, я лечу! – и смех, веселый заливистый, на весь лес.
Отвернулась я, не смогла смотреть. То последний раз был, когда в лес с бабушкой ходили, совсем последний. Потом волки к деревне ближе подошли и не брала она меня больше с собой, а сама ходила – печь топить чем-то надо было, да и кормить меня, пусть и кашей пустой, но хоть с корешками да ягодами старалась… А потом не проснулась. Я озябла совсем, с кроватки соскочила на пол, да спросила «Бабуля, от чего так холодно?» и к ней кинулась… да только холоднее всего в стылой избе она была.
Хоронили ее люди добрые, таких в Горичах было немного, все вдовы, все с трудом жизни последние годы влачащие, от того никто из них меня к себе забрать не мог. И я осталась одна. Кто-то булочку черствую в руки сунул, кто-то старый платок шерстяной на плечи накинул, а я стояла, глядя на три могилы, и в душе ничего не было, ничего кроме холода. Вымерзло все.
– Пошли, давай, хватит столбом стоять, меня позорить, – сказал мой отец.
Знала я, что отец, дети завсегда злее взрослых бывают, так что давно уж поведали от кого меня ведьма-мать понесла, чья я кровь.
Я потом часто это буду слышать «Хватит меня позорить», чаще всех иных слов от того, кто был моим отцом. И однажды верну ему эту фразу сполна. Так верну, что не отмоется!
«А ты ведь их спасла, – голос, раздавшийся в сновидении, заставил вздрогнуть. – Этих вдов спасла».
Обернулась я, да и увидела лешего. Страшен он был, чудовищен, да и не из дерева сучковатого, как следовало бы, а из камня-кладенца. Такой на солнце искрится, а киркой не рубится. Что ж, вот и встретились.
Поклонилась я, земным поклоном склонилась, а выпрямившись, вежливую речь повела:
– Рада, что встретились, леший Гиблого яра, рада, что приглашение мое принял, что по зову магии моей пошел.
Со скрежетом страшным склонил он голову, меня в свою очередь приветствуя, да сказал негромко:
– За мной пошли, ведьмочка.
И пошел спокойно, в моем сне как хозяин полновластный. А я за ним, с кладбища, где родные мои у самой ограды похоронены были, на отшибе самом, по деревне, которой уже не существовало вовсе, туда, где когда-то жила с бабушкой. Да только в какой-то миг не по сну мы пошли – по времени. И сменилась осень зимой, а каменный леший остановил меня на опушке леса, руку каменную протянул, да и указал вперед. Я за жестом его проследила и увидела бабу Ванку, та хворост собирала, пошатываясь, и вдруг в лесу раздалось рычание, жуткое, до костей пробирающее – волки. Вскинулась старуха, огляделась беспомощно – со всех сторон голодные хищники наступали, в сумраке раннего зимнего вечера светились глаза хищные. И вдруг откуда ни возьмись – платок. Теплый. Шерстяной. Тот, коим плечи мне в день бабушкиных похорон укутали. И платок этот он вдруг огнем вспыхнул, да распускаться начал, нитью огненной, что оплетала бабу Ванку, не касаясь, вреда не причиняя, но от волков спасая. И горели те нити. До самого дома старушки горели. Так ярко, что хищники следом не двинулись, побоялись. Я бабуля в дом свой войдя, на пол рухнула да и завыла слово всего одно «Веся, прости меня, Весенька».
Отвернулась я, слезы по щекам текли, утереть хотелось, да нельзя – то, что во сне простым движением будет, в реальности и погубить может, так что тут слезы утрешь, а там глаза потеряешь.
– Почему отворачиваешься? – проскрежетал каменный леший. – Доброе дело сделала, добро вернула, жизнь сохранила.
– А толку с того? – спросила раздраженно, задыхаясь от горечи. – В тот раз спасла, а только все равно смерть не обманешь, от старости и немощности не убережешь. Я ведь даже не знаю, где баба Ванка похоронена… и как умерла.
Посмотрел на меня леший каменный, и сказал неожиданное:
– Знаешь. Все знаешь. Забыла только.
И понеслось, полетело время так споро, что не успевала я тени-образы различить. Вот телега крытая к избе подъезжает, вот с козел мужчина молодой спрыгивает, в дом вбегает, и слышу я зычное: «Мама!». А вот из телеги ребятки двое погодок выбегают, да девчонка совсем крохотная. «Тепло у нас, мама, чай не у леса живем, чего тебе тут одной в Горичах оставаться, с нами поживешь».
И уехали они, собрались быстро, а поутру, со всем скарбом бабы Ванки и уехали.
– Хорошо-то как, – прошептала я.
– Жива еще, – сообщил мне леший каменный, – внуков вырастила почти, правнучку ожидает. А тебя помнит, каждый день свечу зажигает.
И вспомнила я, от чего свечи жгла – бабушка так научила. Свечку коли зажжешь, кому-то важному для тебя на земле теплее станет… вот от чего палила-то их всегда. А ведь забыла, совсем все забыла, забыла я…
Обернулась к страхолюдине каменной, к лешему, что плитой могильной сам себя сделал, поглядела в лицо его страшное, да поглядела без содрогания, и сказала открыто:
– Ты в сон мой вступил, да вступил по своей воле.
Блеснули глаза чудовища каменного, и ответил мне леший Гиблого яра:
– Я в твой сон вошел, ведьмочка, но в нем не останусь. И в жизни твоей меня не будет. Никогда не будет. А коли спросишь, зачем пришел, скажу прямо – предупредить. Чтобы не лезла. Чтобы жизнью своей не рисковала понапрасну. Да чтобы никогда… никогда, Весяна-Валкирин, с аспидами ты не связывалась. Никогда!
А я смотрела на лешего, да только сейчас поняла – не обычный он, не такой каким должен быть. Где же это видано, чтобы леший был каменным? Как тролль северный, что в холода валуном обращается, да только это не валун, это плита могильная. А как он стал таким? Леший способен зверем обратиться, способен человеком стать, способен под землей путь проложить, на многое способен, но ослабевший, да искалеченный суть свою истинную являет и деревенеет, деревом обращается. А вот про каменных, про каменных никогда я не слышала.
