Текст книги "ЛВ 3 (СИ)"
Автор книги: Елена Звездная
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
Не нашли…
И не спасла…
Спустя два месяца похоронила я Кевина. Спустя полгода перестал приходить на то место, откуда исчезли, Тиромир. В последний раз пьяный явился. И так пьяный, да еще и с бутылкой едва початой в руках. Проклинал меня словами последними, потом выл, просил вернуться, просил простить, просил о том, чтобы жива была, и тут же клялся убить, как найдет. А я смотрела на него издали и больше не чувствовала. Ничего не чувствовала. Пусто было. И весны не осталось. Только боль. За те два месяца, что Кевина спасала, да не спасла, осталась лишь боль утраты. Страшная боль.
После смерти Кевина, одно уберегло меня от мыслей самоубийственных – водяной местный жутким охальником оказался. Когда к Заводи подошла, обреченно в темные глубины вглядываясь, да уже подбирая валун, с коим тонуть буду, Водя из воды вылез, и обрадовался мне знатно. Ой, как обрадовался. На берег присел, и давай расписывать мне, девице скромной, что и как делать-то со мной будет, опосля того, как утону я, и окажусь в полной его власти. От того остался Водя в тот раз с синяком да валуном, а я, красная аки маков цвет, назад в избенку свою обветшалую вернулась. А потом я нашла лешего и тот тоже жить не хотел. И меня не хотел видеть совсем. Ничего не хотел он, смысл в существовании своем потерявший. И тогда я предложила ему к местной Заводи сходить, да о том, что все мысли самоубийственные водяной лечит на раз. И леший, что по-началу слушать то вообще ничего не хотел, выслушал меня внимательно. Затем встал, изо пня в здоровенного хранителя леса превращаясь, и пошел к водяному, разбираться по-мужски. Так у Води второй синяк появился. А у меня дом и друзья-соратники – родные, верные, одним делом сплоченные, болью в прошлом не обделенные. На боль и горе судьба наша не поскупилась совсем.
А еще у меня осталось зеркальце. Маленькое, круглое, серебряное. Зеркальце, в которое я лишь один раз заглянула, а больше никогда не загляну. Никогда. Как и в глаза моего охранябушки. Никогда… Никогда больше.
Аспид заворочался, во сне руку протянул, меня отыскать пытаясь, я свою навстречу протянула, он едва прикосновение ощутив, сжал, и вновь в сон погрузился. Но вдруг вздрогнул и прошептал хрипло да сонно:
– Ты уходила? Почему-то чувство такое, будто тебя потерял.
Потерял – слово верное.
– Нашел уж, – грустно ответила я.
– Нашел, – улыбнулся аспид и заснул вновь.
Нет, Агнехран, не нашел и не найдешь никогда. Ты меня потерял. Навсегда потерял. Но узнаешь ты о том не сегодня, не завтра и даже не послезавтра. Ты не узнаешь об этом до тех пор, пока не закончится война, да не расплачусь с тобой кровью и кровом. А вот после… не узнаешь тоже, потому что я говорить не стану. Не смогу. Ты просто больше не увидишь меня никогда. И однажды ты проклянешь меня так же, как проклял Тиромир… и все закончится.
– Веся…– хриплый стон.
– Я рядом, спи.
***
Аспид в себя на четвертый день пришел. Я с ним все время была. Когда жар поднимался – льдом, принесенным Яриной с горных вершин обкладывала, когда от боли хрипел – снадобьем отпаивала, когда проснуться пытался по щеке да плечу успокаивающе гладила – успокаивался.
Наутро четвертого дня Агнехран открыл глаза. Поглядел в потолок, припоминая, где находится, затем резко голову повернул, на меня посмотрел.
– Проснулся уж? – спросила, взгляда избегая, да поднимаясь с матраса. – Вот и замечательно. А то как ни зайду, ты все спишь и спишь. Но, раз проснулся, значит уж можно времени не терять и делом заняться. Тут вот еда, тут вода, сменная одежонка коли понадобится вот там на валуне. А я пошла, недосуг мне.
И я пошла, не оборачиваясь и прямо к выходу.
– Веся, – раздалось мне вслед.
Остановилась, да оборачиваться не стала.
– Зачем ты врешь? – зло спросил аспид-архимаг. – Ты четыре дня от меня ни на шаг не отходила.
«Тебе в бреду показалось» – вертелось на языке. Да только… не сказала я ничего.
Молча ушла.
***
– У тебя взгляд такой, будто опять о делах самосмертоубийственных задумалась, – Водя вынырнул и сел рядом.
Я сидела, чувствуя, как по спине с мокрых волос стекает вода ледяная, да холодно мне было не от этого.
– Весь, переоделась бы, я отвернусь, – водяной глядел на меня с тревогою.
– Красиво здесь, – ответила ему, да вновь колени руками обняла, голову поверх уместила, и в никуда смотреть продолжила.
Но было красиво, что есть, то есть.
Тишина исчезающей ночи сменялась шелестом ив, склонившихся до самой воды, да тонкими ветвями своими той воды касаясь. Дымка тумана предрассветного скрывала берега, создавая ощущение бесконечности. Темная вода казалась бездонной топью. Красиво, волшебно, завораживающе… только холодно очень на душе.
– Ведьм к себе позвала, – проговорила отрешенно.
– Горы им выделишь? – Водя надеяться на мою разумность перестал, сходил сам взял мое полотенце, вернувшись, на плечи мне накинул.
– Одну гору, да, – подтвердила его предположение.
– Это хорошо, наверное, – не слишком уверенно сказал Водя.
– Наверное, – и у меня уверенности не было никакой.
Посмотрел на меня водяной, ближе придвинулся, обнял, к себе привлек, да едва уткнулась носом в грудь его широкую, сказал тихо:
– Все пройдет, Веся, все пройдет. А я с тобой останусь навсегда, не смотря ни на что.
Кивнула, с трудом слезы сдерживая.
– Ты же знаешь – лес лечит, и вода лечит тоже.
– Знаю, – обреченно прошептала в ответ.
Помолчал Водя, помолчал, да и молвит вдруг:
– А хошь сегодня на ярмарку? Леденца тебе куплю на палочке, бус ярких, платок серебром вышитый? А опосля через костер прыгать будем, да хороводы водить!
Отстранилась от него, поглядела недоуменно.
– Чай не суббота сегодня? – вопросила растерянно.
– Она самая, – подтвердил Водя.
Призадумалась я, настороженно на водяного глядя, да и прикинула – в ситуации военного положения нашенского ходу из лесу моего мне не было, если только не на территории Води Водимыча. А в его территории входил и построенный на болотах Выборг, и тамочки с водяным рядом мне ничего не угрожало-то. А потому, слезы смахнув непрошенные, сказала решительно:
– А пошли!
– И пойдем! – Водя сам обрадовался, словно груз тяжелый с плеч скинул.
– Через четверть часу на опушке встречаемся? – поднимаясь, спросила я.
– За тобой зайду, – решил водяной.
А я про аспида-архимага вспомнила, содрогнулась мысленно, побледнела, кровь от лица-то ощутимо отхлынула, да и решила:
– У Заводи твоей встретимся, тут жди.
Посмотрел на меня Водя пристально, но говорить ничего не стал, кивнул лишь.
***
В Выборг я ходила сироткой разнесчастной, у коей мачеха злее самой злой ведьмы. Косы мои были цвета соломы серой, без лент да без украшений. Веснушки по лицу всему убогому, сарафан унылый выцветший, да лапти сношенные. Насилу все нашла – опосля прошлого похода в Выборг уж столько всего случилось, да и в шкафу моем вещей прибавилось сполна, так что повозиться пришлось изрядно. Но нашла, насилу лапти под кроватью разыскала, долго пытаясь припомнить какие из них для какого городища-то. В Выборг я ходила аки сирота, но сирота при мачехе, а в Нермин как сирота круглая. И вот поди выбери нужные лапти из двух пар в меру сношенных да стоптанных. По всему разумению в Выборг требовалось бы те, что к воде устойчивые, а значица вот эти, с подошвой из лозы ивовой сплетенные, но они как-то совсем плохо выглядели, имелись опасения, что на ногах-то и развалятся.
Тут дверь скрипнула.
– Тихон, – не оборачиваясь, позвала я, – подскажи, будь другом, лапти эти еще день выдержат, али как?
Молчание тягостное ответом мне было. Но Тихон всегда молчит, привыкла уж.
– А что у нас сейчас? – призадумалась вдруг. – Лето, али осень уже?
– Осень. Дождливо.
От голоса того вздрогнула я, обернулась медленно – у двери аспид стоял.
– Я бы даже сказал – ливень проливной.
Смотрел на меня аспид взглядом злым, колючим, а слова чеканил, каждое – как удар отточенный. Только вот одного он не знал, не ведал – для меня весь вид его словно один удар отточенный, и попал тот удар в сердце, в самый центр его, да и остался там кинжалом острым.
– Оклемался уже? – спросила безразлично, вновь на лапти задумчиво уставившись. – Ну, коли оклемался, ступай делом займись, не мозоль глаза понапрасну.
Хмыкнул, но гнев даже в усмешке чувствовался.
– А ты, как я погляжу, лес покинуть собралась? По делу, али как?
Смотрю на лапти, а они мне такими убогими показались вдруг. Ну и разумею ведь, что не чародейские туфельки то, а все же желания надевать эти лапти вдруг не стало, испарилось оно, аки первый снег на осеннем ярком солнышке.
– Аспид, – выбрала те лапти, что на ивовой подошве, у кровати кинула, да поднялась резко, – ты если забыл, кто в лесу этом хозяйка, то лучше вспомни. Иначе мне напомнить придется!
Оглянулась через плечо – стоял аспид, глаза змеиные, что две щелочки, руки на груди могучей сложены, да так, что хочешь – не хочешь, а браслет видно. И браслет тот без алмазов зеленых, каким был, таким и стал вновь. Моргнула я, надеясь, что морок то, али просто почудилось – но вот он аспид, и браслет обручальный на нем таков, каков был, когда сама ему отдавала.
– Тебе опасно выходить из лесу, – мягко, вкрадчиво, плавно как-то произнес аспид.
Агнехран так не говорит, ни разу не слышала.
Да только я о том думать не стану. Ни сейчас, ни на ярмарке, ни опосля нее. Никогда не стану.
– Перед тобой отчитываться предлагаешь? – спросила безразлично.
Промолчал, а глядит все так же пристально.
Я же глядеть не стала, вернулась к сборам хитрым, весьма хитрым – при виде аспида напрочь позабыла я о том, какие бусики носила в Выборг. Или не носила? Остановилась перед шкафом своим, смотрю задумчиво, вспомнить пытаюсь… А от двери вдруг раздалось:
– Веся, что я сделал не так? Прямо скажи, не терзай душу мне.
Не оборачиваясь, со вздохом тяжелым молвила:
– А она у тебя есть разве?
Ответом мне грохот двери стал – захлопнул видать, с яростью дом мой покинув.
А я как стояла, так голову запрокинула, слезы в глазах сдерживая, чтобы не сорвались с ресниц, не потекли по щекам, не…
– Даже не знаю, кому из нас ты душу сильнее терзаешь – мне али себе! – гневно аспид произнес.
Замерла в растерянности, вздохнула судорожно, да и… Сарафан схватила, бусы, ленты, лапти со скамьи и топнув ногой, открыла тропу заповедную, хоть и тяжело, ой тяжело ее из избы открывать.
– Веся! – окрик, исчезающий вдали.
***
На водяного налетела чуть ли не с разбегу, удачно на руки подхватил, а то свалились бы с ним вместе в Заводь прямо, как есть свалились бы.
– Веся, – к себе прижимая, да в лицо мое вглядываясь, протянул Водя, – ты что, плакала?
– Собиралась. Пусти, переодеться надобно.
Пускать не стал. Оглядел лес мой с подозрением, опосля прямо так в воду и шагнул, водный путь открывая. И я пригрелась на груди у него, глядя как идем мимо рыб, тоннель воздушный оплывающих, на кракенов, что тренировались ныне в рукопашной, да русалов – и у тех тренировка была, сражались саблями серебряными, оттого блики вокруг рассеивались, красиво было.
– Дай угадаю – аспид довел? – спросил Водя, сворачивая по излучине реки к болотам.
Промолчала я.
– Молчи – не молчи, все на лице твоем написано, – водяной шел размеренно, говорил так же. – Об одном тебе напомнить хочу, а ты не отвечай, просто послушай – я всегда рядом буду.
Улыбнулась грустно, спросила с горькой усмешкою:
– Дай-ка угадаю, это от того, что вину свою за чародеев и Гиблый яр чувствуешь?
– Нет, – Водя даже с шагу не сбился, – это от того, что люблю тебя сильнее жизни.
И вот скажи аспид такое промолчала бы, с Водей мне было проще.
– А за что любишь-то? – спросила тихо.
– А кто ж его знает? – водяной плечами могучими пожал. – За все люблю. За глаза твои ясные, за улыбку, от которой на душе становится теплее, за сердце открытое доброе, за нрав неспокойный, за мудрость житейскую… Веся, я ежели перечислять начну, до вечера продолжать придется, а это вот уже плохая идея.
– Почему? – просто так вопрос задала, вообще не о том думала.
– Потому что за вечером следует ночь, – несколько раздраженно сказал Водя, – а ночь и объяснения в любви ведут к доказательству чувств любовных посредством дел, и вовсе не героических, а тех самых, сторонницей которых чаща твоя Заповедная является.
Поняла о чем он, промолчала.
Водя это к сведению принял, да и продолжил об ином:
– Ты же сама любила, Веся. И как, сможешь ответить на вопрос «за что»?
Он сейчас о Тиромире спрашивал, а я в сердце своем вовсе не Тиромира видела – охранябушка там был. Глаза его синие, аки небо летнее перед грозой, руки сильные, движения смелые, уверенные, и душа открытая, мне открытая… Он ведь ее только мне открыл, а я… И больно так стало, больно, что хоть вой. Прижалась сильнее к водяному, лицо у него на груди прикрытой рубахой парня деревенского спрятала, и даже дыхание задержала, пытаясь не сорваться, не дойти до слез.
– Я понял, – тихо Водя произнес, – все понял. Сердце свое магу отдала?
Всхлипнула я, и прошептала:
– Да. А как случилось-то это, и сама не ведаю.
Несколько минут Водя молча шел, а затем так сказал:
– Тот, кого любила раньше ты, он сколько – полгода к месту тому ходил, так?
– Так, – шепот мой тише течения воды был.
– Но он ведь… любил, Веся. И то не только русалки мои подтвердили, но и ведьмы речные, я даже морскую приволок, да и ее вердикт был неизменен. Маг светловолосый тебя любил, по тебе страдал, из-за тебя сердце его кровью обливалось. И ты ведьма, ты все это знала, но из лесу ни разу не вышла… ты так и не вышла. От чего, Веся? Прости, что в душу лезу, но знать хотел бы. А еще хочу знать, известен ли тебе самой ответ на этот вопрос.
Всхлипнула невольно, голову подняла, в глаза голубые как река горная взглянула, да и ответила как есть:
– Маги, Воденька, они другие. От чего так я не ведаю, может обучением им душу калечат, а может магия лишь в таких просыпается – кто их разберет? Да только душа у них черствая, а сердце, даже любящее, разум ледяной стужей вмиг заморозить способен. Магам одно надобно сильнее, чем жизни дыхание – сила. Ведь сила, это власть, а за власть любой маг убьет не задумываясь. И не важно – быстро убьет, одним ударом, или медленнее, забирая с каждым разом все больше и больше…
И соскользнули слезы с ресниц, а в памяти пронеслось страшное: «Давай, Валкирин, ты сможешь! Быстрее, Валкирин, поторопись». И я торопилась, себя всю отдавая, силой чуждой маговой разрывая сердце свое, отрывая от него по кусочку и вручая тому, кого любила беззаветно. Я ведь ведьма, если люблю то всем сердцем, без оглядки, без раздумий, без сомнений. Как в омут с головой, и светом остается лишь тот, кому свое сердце вверяю… пусть даже и разрывая его на куски кровоточащие… И ведь не поймешь, не догадаешься, не уловить той черты страшной, за которой тот, кого любишь беззаветно, с «Веся, осторожно, если не сможешь, то не нужно», переходит на «Давай, Валкирин, ты сможешь! Быстрее»…
Помолчала, грустно глядя в глубины водные, мы уж мимо валунов речных шли, значится болото скоро, а там и Выборг.
– Не хочу быть использованной, – слова сами сорвались. – Как мамочка моя, как дед. Не хочу судьбы такой. Не хочу я, понимаешь? Коли дам волю чувствам, не справлюсь я, не сумею, а доверия к магам нет и не будет никогда. И не одна ведь я больше, столько жизней на мне нынче завязано, за стольких ответственность несу… Не в праве я рисковать, нет у меня такого права! А лес… он ведь лечит, правда, Водя?
– И река… – добавил водяной тихо.
– И река, – согласилась я.
А Водя возьми да и еще добавь:
– Ты только учти, если топиться придешь, я ж уже все охальные мысли тебе высказал, так что, не взыщи, но воплощать начну.
– Это ты сейчас сказал, чтобы я утопленницей не стала? – спросила с подозрением.
Улыбнулся водяной, подмигнул похабно, да и признался:
– Весь, правду скажу – ты мне теплой и живой нравишься больше, а потому не забывай – река лечит, спорить не стану, но коли утопнуть решишь, в полной моей власти окажешься. Причем живой.
– Ой, напугал, дрожу вся! – не сдержала раздражения.
Улыбнулся широко, зубами белыми сверкнув, и решил:
– И пряник тоже куплю.
– С маком? – поддержала смену темы.
– И с маком, и с вареньем, и с чем душа твоя пожелает, душа моя.
Ну тут уж молчать не стала:
– Если я твоя душа, то все желания моей души, и твоя жаждет. И что ж, Воденька, себе тоже петушка на палочке купишь?
Скривился. Леденцы водяной не особо любил, и вообще не переваривал.
– Разве что своим поделишься, – выкрутился как смог.
– Не, своим не поделюсь, – решила я.
– Поделишься, – как-то с намеком водяной протянул. – У нас с тобой и лес и река имеются, что надобно, то излечат, а когда излечат, тогда зацелую тебя, Веся, всю.
– Чай устанешь всю целовать-то, – заметила скептически.
– Нет, – и очень серьезно на меня Водя посмотрел, – не устану. Никогда не устану.
И тут же улыбнулся широко, да и спросил провокационно:
– С какого пряника начнем?
Это мы уже почти пришли.
– С бусиков, – решила я, – начнем с бусиков. Рябиновые хочу!
***
На ярмарке в Выборге было весело. Мы появились аккурат к обеду, так что торговля потихоньку утихала, зато праздник разгорался, как и костер на широкой поляне в центре городища. Повсюду сновали разряженные парни и девушки, среди них под личиною мелькали русалы и русалки – в этом весь Водя, если уж дело происходит на его территории, за безопасность мою отвечает он. В прошлый раз до смешного дошло – приставил ко мне двух русалок, и те язвительно делали замечания по поводу каждого встречного-поперечного, дабы я ни на кого не засмотрелась, ведь меня водяной-де любит. Я в тот день исключительно из вредности каждому парню улыбалась призывно, аккурат до тех пор, пока заезжая торговка не попыталась мне сыр плесневелый подсунуть заместо хорошего. И я на нее, а она как встанет, сама громадная, руки в боки… вот тогда-то мне русалки и пригодились. В тот раз, пока они с бабой базарной препирались, я и фруктов, и трав, и спирта, и даже бутылочек нужных прикупить успела, а потом набрав семечек жаренных, сидела и слушала как ругаются.
Хорошо ругались, красиво, все вокруг слушали с интересом. Узнать то пришлось многое – про всю личную жизнь русалок, всем видившимся девушками простыми, да про то как они и по пастухам, и по табунщикам, и по кузнецам… такая насыщенная у них личная жизнь выходила, что по самым простым подсчетам им сейчас следовало не с бабой браниться, а спешно передвигаться путем перелета из одного сеновала в другой, причем и трех жизней при таком ритме не хватило бы, чтобы на этом самом сеновале задержаться хоть на минуточку. В общем все кто что-либо покупал у тетки той тут же взялись деньги пересчитывать, потому как поняли, что с математикой у женщины явно туго. Но опосля рот открыли потрясенные своей насыщенной перелетной личной жизнью русалки, и вот так все узнали, что тетка-то извращенка. Она и с рыбами, и с кракенами, и даже со всеми сразу. Все невольно обратили свои взоры на рыб, обалдело лежавших на прилавках у рыболовов, и подумали, что они крайне мало знают о жизни водоплавающих. Уже вскоре знали много. Так много, что рыбу в Выборге потом с месяц не покупали. Мне тогда русала ближайшего звать пришлось. Он как раз вовремя появился – торговка кинулась рвать русалкам волосы. Зря. Русал уносил их, гордых и с патлами торговки, под крики восторженной публики. А торговка готовилась – к ней выстроилась целая очередь из недавних покупателей, которые желали произвести обратный обмен товара на деньги. Я не досмотрела чем дело закончилось, мне в лес возвращаться уж надобно было, леший на опушке ждал.
Сегодня не ждал. Сегодня меня никто не ждал и никто не торопил.
– Душа моя, выбирай что сердцу угодно, весь мир тебе купить готов! – объявил Водя, едва подошли мы к спешно сворачивающимся торговым рядам.
Торговый люд быстро глянул на водяного, представляющегося славным парубком лет так тридцати, да пуще на кошель его с золотом, что на поясе висел, и быстро передумал сворачиваться.
– Весена, солнышко, ох как выросла-то, – запричитала баба Токна, торопливо придавая товарный вид платкам расшитым. – Это сколько тебе уж готков-то, семнадцать?
– Осьмнадцать! – гордо поправила я.
Понятно было, что это представление баба Токна устроила исключительно выгоды ради, но кто ж знал, что Водя поддержит.
– Сколько? Осьмнадцать? – возопил он, картинно прижав руки могучие к сердцу. – А говорила шестнадцать всего, а ты выходит старая! Люди добрые, посередь белого дня обманывают!
Люди азартно достали семечки.
– Вот ты ж сволочь, – сплюнула с досады.
Потому что знала я Выборг и знала, что сейчас начнется.
– Это ты кого старой назвал? – со ближайшей лавки старуха поднялась, годков сто, не меньше. Но крепкая, в руках клюка изогнутая, в глазах желание посваритыся. – А может и меня, старую, старой назовешь?
«И где логика?» – потрясенно спросил у меня Водя.
«Как будто тут кому-то нужна логика. Народ хочет веселья, наслаждайся».
И ушла к бабе Токне, та со мной добродушно семечками поделилась, и мы принялись лузгать, с интересом наблюдая за разворачивающимся представлением.
– Ну что вы, уважаемая, – начал пытаться выкрутиться из ситуации Водя, – вы юна, аки… – тут ви дать нервы у него сдали, и он мрачно добавил, – аки дуб столетний.
– Ах ты ирод! – возопила бабка, замахиваясь клюкой.
Выставив ладони, Водя отступил, поспешно изменив линию своего поведения:
– Хотел сказать, что вы самая красивая девушка в Выборге, юная и стройная аки береза молодая!
Зря он это сказал, это ж ярмарка после полудня – тут девушек да молодух пруд пруди, а он их всех взял и оскорбил разом.
– Эх, надо было больше семок прикупить, – вздохнула торговка рядом.
Это точно.
– Ирод! – воскликнула молодая баба с ребенком. – А я что, значит, младенчик мокрогубый?
А Водя он к такому обращению не привыкший, русалок то своих строит не задумываясь, вот и тут не сдержался:
– Головастик мокрозадый, – буркнул он, с мольбой глядя на меня.
«Не-а, – нагло ответила ему, – ты это все начал, вот ты и разбирайся».
«Веська, ну сглупил, прости».
«Мне вообще-то двадцать один, – напомнила свой возраст».
«Да знаю я, – возмутился Водя».
Но больше ничего мне сказать не успел, молодуха с дитенком, ошалев от такого сравнения, как заорет:
– Мужинек, сокол мой ясный, жену твою тут оскарблят кто ни попадя!
Про сокола соврала, это не был сокол, это был бугай. Мужик огромной и зверской наружности прискакал словно прямо из кузни, в руке молот, в бороде искорки тлеющие. Мужик впечатлял. Водяной впечатлился. Да что там он – все впечатлились, треск лузгаемых семечек стоял такой, что треск костра разводимого на площади перекрывал. А так тишина, где-то даже сверчки пели.
И мы все на Водю глядим, а он стоит, да мнется неловко. Оно ж как – привык уже к власти, что одного взгляда хватает, чтобы склонили перед ним головы все подданные, а тут как – силу свою не покажешь, я прибью, мощь свою не призовешь – опять же я прибью, а в рукопашную с кузнецом не пойдешь, потому как Водя сильнее, и он ему может невольно руку там сломать, или шею. Так что стоял водяной целой реки Повелитель и спешно решал что делать. Пришлось на подмогу идти.
– Ой, а какой у вас ребеночек-то сладкий, весь в отца! – сказала я.
Молодуха тут же забыла о своей красе попранной, и к младенчику обратила взор исполненный любви материнской, и проворковала:
– Да вот только спит в последнее время неспокойно, а так здоровенький, Елисеюшка.
– А имя то какое славное,– добавила я еще ложку меда.
Водя молчал. Молчал, а потом возьми и спроси:
«А это вообще нормально, что ты ребенка сладким назвала? Это ж вроде как синоним термина «вкусный». И что, никого не напрягает, что ты младенца вкусным сочла?»
«Не-а», – нагло ответила ему.
А между тем мужик-то на похвальбу младенцу не купился, и начал переть на Водю, угрожающе перехватив молот и прорычав:
– Ты что, на Любу мою заглядываешься, ирод проклятый?
«Почему сразу ирод?» – возмутился водяной.
«Потому что чужой, а чужих тут не любят».
«Веся, ты издеваешься? Это ярмарка. Здесь три сотни чужих сегодня!»
«Купцы это купцы, они не чужие, они свои», – глубокомысленно объяснила я.
Но Водя мысль ухватил, повернулся к кузнецу да и спросил деловито:
– Почём топор, уважаемый?
Уважаемый прищурился и с подозрением уточнил:
– А ты кто будешь? Неужто, купец?
– Купец! – гордо подтвердил Водя.
– А есть, кому за тебя поручиться-то? – кузнец оказался опытным, такого не проведешь.
Но и Водя не ударил в грязь лицом, и заявил:
– Савран. Савран сын Горда-кузнеца поручитель мой.
И загудел народ уважительно, Саврана тут знали, опустил молот кузнец, да и подойдя ближе, сказал:
– Ну, коли купец, пошли товар свой покажу. А Савран-то где сам? Он у меня скобы заказывал, топоры, да пруты странные железные, сам не понял к чему. Расскажешь?
– Заказ оплачу, – решил Водя.
Это было правильное решение.
– Душа моя, а ты пока выбери что тебе по нраву, – уходя, бросил мне водяной.
Это было неправильное решение, потому как быстро люд торговый соображает, очень быстро.
– Весена, а хошь бусиков нарядных? – раздалось справа.
– Монисто золотое! – сразу сделал ход конем зототенщик слева.
– Сковорода чугунная! – заорала бабка с конца ряда, замахнувшись сходу на жизнь мою семейную.
Ну а я подумала – почему нет? Хочу бусиков. Про монисто не уверна. Сковороду… а тоже хочу, от чего нет? И пошла я по рядам торговым, прикидывая, чего бы мне хотелось то бы. И оказалось что многого.
***
– Детей вам, детишек побольше, – забирая плату, которую вдвое завысила, сказала кланяясь Воде и сильно похудевшему кошелю очередная торговка.
– Спасибо, будем стараться, кровать-то уже есть, – прошипел водяной.
А я что? Стою себе, петушка на палочке посасываю с видом невозмутимым. Водя на меня глядит, опосля на телегу, которую тоже купить пришлось втрое дороже, и снова на меня, потому как на телеге таки да, кровать имелась, и матрац, и перина, и полотенца расписные праздничные и простые белые, и скатерть, и стол, и стулья, и ковры настенный да напольный, и подушки, и к ним наволочки расшитые цветами, и чашки, и тарелки, и…
– Не виноватая я, – плечами пожала невозмутимо, – ты просто слишком долго у кузнеца был.
– Десять минут! – констатировал Водя.
– Был бы двадцать телег было бы две, – ничуть не смутилась я.– Петушка хошь?
Зря спросила, тут же со рядов к Воде кинулись бабы с петухами.
– Вот, гляди, купец, красавец какой. Всех кур за день перетопчет, гарантирую!
– А мой перетопчет твоего, унеси куренка, не позорься, – осадила ее вторая. – На, купец, гляди петух какой! Всем петухам петух! Королевский петух! Лучший петух в округе!
Я поглядела на петуха – тот выглядел печально, явно насильно уволоченный от своих курочек, да проведший весь день на базаре без крошки хлеба, и потому петух был печальный такой, грустный, одинокий.
– Хочу петуха, Водь, хороший же петух, – сказала я.
Незабываемый взгляд водяного стал еще более незабываемым, когда торговка добавила:
– А к петуху надо бы курочек, чтобы не заскучал-то в одиночестве.
– Хороший петух, – я с трудом улыбочку сдержала, – а главное такой одинокий. Жалко же.
Через пять минут у нас были петух, десять курочек, коза, корова со бычком который «за год во какой вырастит» и две овцы с бараном. Откуда взялись овцы я не ведаю, я их точно не покупала, мне только баран понравился, какая-то новая порода, но Водя покорно за все заплатил. Кошелек на его поясе тоскливо испустил дух, расставшись с последним золотым и все бы ничего, но тут водяной взял и достал второй кошелек из-за пазухи. Я взвыла, а кто-то в народе решил:
– И дом бы вам надо бы справный! У меня теща как раз продает!
«Реки ради, скажи, что в кошельке одни медяки, пожалуйста!» – потребовала я.
Водя на меня поглядел с хитринкою, и уже собирался было сказать что-то другое, да я опередила:
– Дом не можем, у маменьки жить будем, – и вздохнула скорбно.
– У грымзы ентой, что тебя, сиротинушку, завсегда обижала? – вопросил кто-то.
Кажется, перестаралась я с вызыванием жалости к судьбе несчастной угнетаемой мачехой сиротки. Но и Воде все это надоело, и произнес он:
– Так, а где ж тут работнички мои?
Из толпы мгновенно явились два русала. Русалы стояли гордо и ровно, но смех сдерживали с трудом – еще бы, тут и русалки все были, где ж еще видано, чтобы грозный владыка речной такое то да стерпел молча. Так что всем было весело, ну кроме Води.
– Все это вот взять и во двор к моей невесте, – взгляд на меня, – свезти.
– Так точно, пове… – нрачал было один русал.
– Ясно, хозяин, – быстро перебил его второй.
И на этом отправились мы с Водей к костру да молодежи танцующей, а вслед нам раздалось осторожное:
– А в кошеле-то что? Небось золото…
– Нельзя, ох нельзя такой паре красивой да со злой мачехой жить, – постановил кто-то.
– Купец, да мы тебе всем Выборгом такой дом справим! Всем домам дом!
– Спасибо, – еще вежливо, но уже раздраженно сказал водяной, – у меня уже есть… петух.
– Так не в курятнике же жить будешь! – крикнул еще кто-то нам вслед.
И Водя хотел было ответить, развернулся даже, но я ему ловко в рот петушка наполовину съеденного сунула, под руку взяла и к костру повела.
– Хватит с меня покупок на сегодня, – сказала устало.– Я за всю свою жизнь столько не покупала.
– Надо же, – Водя остатки петушка изо рта вытащил, на свет карамель алую проглядел, – ну, хоть чем-то порадовал, и то хорошо. А пива хочешь?
– Медовухи, – взглянула на него просительно. – Медовухи очень хочу, я ее последний раз перед тем, как ловить графа Гыркулу пила. Славные времена были.
– И будут, Веся, – очень серьезно ответил мне водяной. – И будут еще славнее, поверь мне.
Я поверила.
И схватив водяного за руку, уволокла к парням да девушкам, что уж водили хороводы вокруг костра разгорающегося, да пели песни веселые, увлекая во что-то светлое, полное надежд, яркое как сама молодость.
И все смешалось, замельтешило сарафанами яркими, рубахами вышитыми, улыбками счастливыми, смехом радостным, да хмелем некрепким. Уж сколько танцевала и не помню я, Водя давно отошел в сторону, да на меня смотрел с улыбкой нежности полной, а я плясала, опосля пива мятного, что сам же водяной мне и принес, да не думала ни о чем. Это я умела – ни о чем не думать. В юности порой сбегая с Тиромиром из школы Славастены, я точно знала, что по возвращению ждет меня кара неминуемая, да только когда ж меня такое останавливало? Не остановило и сейчас. От жизни порой нужно брать что-то здесь и сейчас, не думая про потом и недовольство тех, кто это недовольство непременно проявит… Но каждый раз, мельком видя костер, мне казалось, что кто-то мрачно смотрит на меня из него. Странное ощущение.
