Текст книги "Византийская принцесса"
Автор книги: Елена Хаецкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
Иоаннит не задал ни одного вопроса; подобно тому, как в его одежде существовали лишь черные и белые цвета, такая же священная простота царила и в его душе: для этого человека в мире имелись лишь враги и друзья, лишь ложь и истина, лишь трусость и храбрость, лишь заблуждения и вера. И Тирант был для него олицетворением белого цвета, о большем он не заботился и не спрашивал.
Тем временем Тирант приблизился к замку. Они с орденским братом остановились возле ворот. Тирант не подал голоса, но, подобрав с земли камушки, сильно постучал одним о другой – это был условный сигнал.
Маленькая дверца сбоку от ворот тихо раскрылась. Следовало соблюдать большую осторожность, потому что воды предательски разносят звуки на большое расстояние, а в лагере турок могли найтись внимательные уши.
Ипполит приготовил все, о чем они еще прежде условились с Тирантом: лохани с оливковым маслом и смоляным варом, связки сухих дров и промасленных тряпок. Все это было сложено на плоту.
С обоих концов плот был привязан к рыбачьей лодочке.
– Где моряки? – тихо спросил Тирант.
Ему представили двух малых, весьма крепких и ловких на вид. Один все время сжимал руки и глядел себе под ноги, а второй не сводил с Тиранта изумленных глаз, как будто перед ним вдруг предстал какой-нибудь святой или ангел.
– Вам понятно, что вы должны делать? – обратился к ним Тирант.
Оба кивнули, и тот, что глядел себе под ноги, буркнул: – Да.
– Смотрите же, управляйте плотом хорошенько. Там, где река делает излучину, тяните за веревки таким образом, чтобы плот не застрял. А когда доберетесь до деревянной переправы, поджигайте плот и гребите прочь. Я хочу, чтобы вы оба остались целы и могли потом прийти ко мне за наградой.
– Мы это не ради награды, – сказал тот, что глядел себе под ноги.
– Никто из нас не сражается ради денег, – ответил ему Тирант, – а все же в земной жизни деньги не помешают.
Он отошел от моряков, уверенный в том, что они сделают все правильно, и поднялся на стену, желая наблюдать за развитием событий.
И вскоре река понесла вниз по течению лодочку и плот. Лишь несколько раз Тирант улавливал, как нарушается мерный плеск волн – это происходило тогда, когда плот разворачивался или когда моряки действовали не вполне согласованно. Но тьма скрывала все, даже звуки.
А затем начался пожар.
* * *
Турки бежали, опасаясь, что византийцы вот-вот набросятся на них и ударят им в спину, воспользовавшись паникой в их лагере. Рассвет был уже близок, и в сером призрачном свете видно было, как скачут во весь опор, спасаясь, враги. Раненых, тех, кто потерял лошадей или каким-то другим образом лишился возможности передвигаться быстро, турки безжалостно побросали, и ни один человек не приходил другому на помощь.
Тирант вернулся в свой лагерь вместе с Ипполитом и застал сеньоров радостными. Все уже сидели в седлах, готовые скакать в лагерь турок и грабить там. Диафеб обратился к своему кузену:
– Полагаю, нужно отправить кого-нибудь в Константинополь и рассказать о нашей победе.
– Хорошо, – сказал Тирант.
– А вам, кузен, надо бы отдохнуть.
– Мне нужно выставить посты, – возразил Тирант. – Я не верю, что все турки до единого обратились в бегство. Среди них много людей и отважных, и коварных, и упрямых; кто-нибудь из них мог собрать отряд и, пользуясь нашей беспечностью, проникнуть к нам с оружием.
– Я займусь этим, – обещал Диафеб. – А вы ступайте сейчас же в шатер! Вы еще не вполне окрепли после ранения.
– Для нас хуже потерять одного нашего человека, чем убить сотню врагов, – пробормотал Тирант, чувствуя, что Диафеб во всем прав, и все же не желая соглашаться с ним. – Я должен сам проследить, чтобы выставили дозоры да хорошенько несли службу. Не то солдаты могут соблазниться добычей и оставить пост, а турки…
– Да идите же! – с досадой воскликнул Диафеб. – Я и сеньор Малвеи об этом позаботимся.
Он сделал знак Ипполиту, и тот почти силой увел Тиранта з шатер, где устроил на ночлег и сам улегся у входа, чтобы Тирант не смог сбежать.
Впрочем, последняя предосторожность оказалась излишней: едва Тирант опустился на свое ложе, как тотчас заснул.
Он пробудился через несколько часов после рассвета. Рядом стоял Ипполит и держал в руке кувшин – точь-в-точь как вчера это делал Сверчок.
– Кто вы? – спросил Тирант.
– Ипполит де Малвеи, – ответил молодой рыцарь.
– Почему вы прислуживаете мне?
– Предоставьте сегодня эту честь моему сыну, – вмешался сеньор Малвеи. – Ибо благодаря вашему уму и выдержке вчера была одержана великая победа.
Тирант умылся и позволил себя одеть, но делал все это с крайне рассеянным видом, как будто пытался вспомнить о чем-то, что все время от него ускользало.
Наконец Тирант вышел из шатра и увидел Диафеба. Лицо Тиранта сразу прояснилось.
– Вы нашли Сверчка? – спросил его Тирант.
– Нет, – сказал Диафеб.
* * *
Оруженосец герцога Роберта Македонского был его младшим родичем. Звали его Алби. Он умел плакать черными слезами; за это герцог Македонский и выбрал его, чтобы он передал императору и всей столице дурную весть.
День и ночь погонял коня молодой человек, торопясь в Константинополь со своей ложью о Тиранте. Пока он скакал, он не думал ни о чем. Ни одной мысли не появлялось в его голове, ни одной картины не видели глаза, как будто не по земле, но по некоему срединному миру ехал он, окруженный безмолвными духами злобы поднебесной. Потому что этот оруженосец, как и многие в роду герцога Македонского, всегда замечал, что воздух вокруг него кишит ненавистью, а такие, как Тирант или Диафеб, об этом задумывались редко.
На второй день Алби прибыл к Константинополю и возле самых ворот соскочил с лошади и дальше побежал, на ходу разрывая на себе одежду и трепля волосы на своей голове. Когда он входил в город, то был похож на человека, который едва успел вырваться из ада.
Черные слезы текли по его лицу, и ладони, которыми он утирался, тоже стали черны, как будто он извозил их в саже.
Жители города обступили его и начали расспрашивать. Но он только качал головой, плакал и повторял:
– Проводите меня к тому страдальцу, который до сих пор именует себя императором! Проводите меня к нему!
Он шел по широкой Срединной улице, которая вела через весь город к императорскому дворцу, а за ним валила встревоженная толпа. Но оруженосец герцога Македонского не произнес больше ни слова.
Страх истекал из его подошв и разливался по мостовой. Постепенно город погружался в сероватую мглу; в каждом сердце забилась тревога. И хотя оруженосец молчал, все вокруг уже каким-то образом знали, с чем он прибыл в столицу. При виде его женщины начинали дрожать и плакать, а юные девушки убегали к себе в комнаты и торопились остричь волосы, чтобы хоть как-то обезобразить себя и стать менее привлекательными для завоевателей. Можно было подумать, что враги уже занимают город, такое отчаяние всех охватило.
Император захотел увидеть вестника немедленно. Тот вбежал, полагая, что великая скорбь сама по себе дозволяет ему различные вольности, даже и в присутствии царственной особы.
– Несчастный! – закричал Алби и бросился на пол возле ног императора. – Несчастный! Вижу тебя, и все внутренности мои разрываются от боли!
Выкрикивая это и многое другое, он корчился, как от невыносимых мук, дергал волосы и бил себя по лицу.
Император долго смотрел на него, а потом проговорил:
– Судя по некоторым приметам, ты принес дурную весть, мальчик. Друг мой, – тут он наклонился над оруженосцем, который съежился и затих, – довольно терзаний. Просто скажи мне все как есть.
– Все кончено, – с трудом выговорил оруженосец герцога Македонского. – Все для вас кончено, император без империи, все потеряно…
Он поднялся на коленях и, заломив руки, запустил пальцы себе в волосы, трепля их еще больше.
– Что случилось? – повторил свой вопрос император. – Скажи мне все как есть и больше не мучай ни меня, ни себя. Где севастократор?
– Севастократор, – прошептал Алби, расширяя глаза. Ни зрачка, ни белка не было в этих глазах, одна сплошная чернота, которая не отражала света. Недаром он был родичем герцога Македонского! – Севастократор погубил всех нас. Господь не захотел сотворить слова, которыми можно описать случившееся! Все погибли, а кто еще жив – осажден турками, и не осталось у них ни лошадей, ни припасов. Что ждет их? Огонь и железо, смерть и рабство. Дьявол ходит по нашему лагерю между палатками и смеется, и многие сошли с ума, слушая этот красный смех.
Большой дворцовый зал вдруг наполнился тьмой, и императору стало тесно, как будто его заперли в подземной тюрьме и заложили камнями окно. Он взялся руками за горло, помогая себе дышать, и рухнул на трон.
А оруженосец Алби сказал негромко, но так властно, что голос его разошелся по всему залу и убил всякие сомнения:
– Все это случилось потому, что вы, государь, пренебрегли давним обычаем и назначили севастократором какого-то иноземца и в чужие руки отдали судьбу своей державы. Тирант – никто, человек без титула, без достояния и без будущего. Он не стоит на земле, но висит над бездной и, не имея крыльев, скоро упадет туда.
– Где он? – глухо спросил император.
– Сбежал, как презренный трус, и никто не знает теперь, где его искать, – ответил оруженосец и поднялся на ноги. Он пристально посмотрел на императора, а затем опустил голову и уткнулся подбородком себе в грудь.
– Все кончено, – прошептал император. – Все кончено.
Глава девятая
Заскучавшая Вдова сказала принцессе:
– Не будет большого греха, дитя мое, если вы не позволите проклятым туркам прикоснуться к вашему телу и умрете прежде, чем это произойдет.
И она вручила Кармезине маленький флакончик, очень искусно сделанный и украшенный эмалями.
Кармезина сомкнула пальцы на подарке кормилицы и ответила:
– Спасибо.
Она ходила из зала в зал, по коридорам и аллеям сада, опустив голову и свесив руки в длинных рукавах; пряди ее волос в беспорядке падали на спину и плечи, и она не убирала их. Иногда она подносила к глазам свои руки и внимательно рассматривала их, как бы удивляясь тому, что тело все еще служит ей, когда ему нужно было бы давно рассыпаться в прах.
Эстефания предавалась горю более обыденным и привычным способом: заперлась в спальне и плакала день-деньской, но принцесса казалась помешанной.
Куда бы она ни взглянула, везде ей виделось имя Тиранта. Повсюду чудилось ей его лицо. Она вспоминала его в храме во время мессы, стоящим на коленях со сложенными руками, вспоминала на пиршестве у ее отца, когда он вдруг побледнел и вышел из-за стола, сраженный внезапным недугом, и в тот миг, когда он поцеловал ее ладонь, и тогда, возле городской стены, когда он уходил сражаться с врагами империи…
– У него широкий лоб, – подумала (или сказала вслух?) принцесса. – И прямые черные прядки. – Она начертила их в воздухе кончиком пальца. – А нос смешной, длинный. Я бы хотела поцеловать его нос.
Вспоминая Тиранта, она ничего не говорила о его глазах, потому что слишком любила их. Кармезина боялась снова встретиться с ними взглядом, потому что заметить в них признаки лживости означало для нее верную смерть, смерть истинную и окончательную.
И ей казалось, что ее ладонь все еще ощущает тепло его дыхания.
* * *
Ипполит примчался в Константинополь на закате. Он проскакал по улицам к дворцу, где его, ни о чем не спрашивая, схватили, повалили на землю и связали. Юный сеньор Малвеи хотел было возмутиться, но его только ударили по лицу и приказали молчать. И так, связанным, осыпая проклятиями и колотушками, потащили через весь дворец в тронный зал.
Ипполит озирался по сторонам, и ему казалось, что он очутился в каком-то незнакомом месте, похожем на ад. Женщины с расцарапанными лицами шарахались в стороны при виде Ипполита, а мужчины в разорванной одежде смотрели на него так угрюмо, словно только о том и думали, как бы предать пленника мучительной смерти.
Какая-то девица остановилась и проводила Ипполита взглядом, а затем вдруг подбежала к нему, впилась в его волосы на виске и полоснула ногтями, срывая лоскут кожи с его скулы. Потекла кровь. Ипполит толкнул девицу плечом, а она закричала, как будто ее режут, закрыла лицо рукавами и рухнула на стоявший поблизости сундук.
– Что случилось? – спросил Ипполит у своего стражника.
Кровь текла по лицу Ипполита, капала на его одежду и на пол. И никто ничего не желал ему объяснять.
Подведя незадачливого вестника к дверям императорских покоев, один из стражей остался сторожить его, а второй вошел в комнаты. До Ипполита донесся слабый голос:
– Свершилось?
– Нет еще, государь, – послышался ответ стражника. – Здесь один из изменников. Что нам делать с ним?
– Я не изменник! – закричал что было силы Ипполит. – Почему меня так называют?
Стражник, бывший с ним, сильно ударил Ипполита по щеке:
– Молчи! Ты был с этим предателем, с Тирантом! Как ты уцелел, когда все прочие погибли? Бежал вместе со своим господином?
– Я не понимаю, о чем здесь идет речь. – Ипполит закусил губу. – Похоже, многие во дворце сошли с ума. Это меня пугает.
Стражник не ответил.
Император сказал:
– Пусть предатель убирается из дворца и из моей империи. Я все еще государь и, покуда жив, не желаю видеть здесь никого, кто является ко мне от имени Тиранта Белого.
Ипполит рванулся с места и закричал:
– Дайте мне поговорить с императором!
Принцесса услышала крики и вошла в покои отца:
– Нужно выслушать его, отец.
Ей хотелось еще раз увидеть Тиранта перед неизбежной гибелью. И пусть это даже будет не сам Тирант и даже не его изображение, а лишь отражение, что сохранилось в глазах изменника, – лживое отражение лживого лица, живущее в глубине чужих зрачков…
Император приказал, чтобы Ипполита ввели в его спальню, и связанного рыцаря бросили посреди комнаты на пол, направив на него острия пик.
Принцесса уселась на постели и разложила вокруг себя широкие черные юбки, а ее отец император встал рядом и сильно сжал руку дочери. Императрица тоже вышла из своих покоев и притаилась в глубине комнаты.
Она видела, что пленник молод и, должно быть, хорош собой; жестокое обращение, которому он подвергся, оставило глубокую кровоточащую царапину на его скуле, и при виде этой юной крови у государыни судорогой свело сердце.
Она была моложе мужа не менее чем на двадцать лет; ей минуло тридцать пять, и она находилась в последнем расцвете женской красоты, на грани увядания. Ни один мужчина давно уже не смотрел на нее с вожделением, и происходило это потому, что она была супругой императора, и ни один рыцарь не решался избрать ее своей дамой и ухаживать за нею.
Но Ипполит не знал о том, что вторая женщина в этих покоях – сама императрица, поэтому он окинул ее быстрым взором и мгновенно оценил пышность ее груди и горячую полноту талии и бедер. И таково уж свойство молодости, особенно той, что воплощается в мужчине, что Ипполит, связанный и избитый, все-таки не утратил способности интересоваться женщинами.
Он встретился с императрицей взглядом и чуть заметно улыбнулся ей. И вдруг она ощутила, как странный, давно забытый покой нисходит в ее душу, и улыбнулась в ответ.
– Мне жаль видеть ваше величество в такой печали, – сказал Ипполит, поворачиваясь к императору. – Я не знаю причины столь ужасного состояния и только смею надеяться, что мое известие развеселит вас.
– Как ты смеешь говорить со мной о веселье? – тихо спросил император. – Ты, изменник, бежавший вместе со своим господином с поля боя!
– Клянусь моей рукой. – Ипполит передернул плечами, потому что руки у него были связаны за спиной, – на моей памяти никто не бежал с поля боя, ни окаянные турки, которые сражались как звери и во множестве погибли, пав с честью, ни тем более христианские рыцари. А мой господин и друг Тирант и по сей час остается на поле боя… Он прислал меня рассказать о великой победе, которую одержал под Алакрионом. И я готов отказаться от спасения моей души, если Тирант не сжег мост через Трансимено, и не утопил тысячи турок в реке, и не обратил оставшихся в бегство!
Император вдруг закатил глаза и опустился на кровать. Дыхание с хрипом вырвалось из его груди. Принцесса закричала:
– Позовите лекаря! Государю дурно, нужно пустить кровь!
А императрица обратила пылающее гневом лицо к стражнику и приказала:
– Развяжите же этого рыцаря! Вы ведь видите, что он говорит правду!
И с Ипполита сняли веревки, а второй стражник побежал разыскивать лекаря.
* * *
– …А я говорю: «Убери от меня свои руки, грязное животное!» – со смехом рассказывал Ипполит, вернувшись в лагерь под Алакрионом.
Тирант, Диафеб и некоторые другие рыцари, и в их числе отец Ипполита сеньор Малвеи, слушали рассказ и не знали, плакать им или смеяться.
– А что стражник? – спросил Диафеб с любопытством.
– Выпучил на меня свои глупые глазищи и спрашивает: «Разве ты не желаешь, чтобы тебя освободили?» Я говорю: «Нет уж, благодарю покорно! Вы меня связали и причинили мне немало неудобств, но теперь я требую, чтобы мне возместили ущерб. Так что пусть веревку снимает с меня эта прекрасная дама, которая за меня заступилась!»
– Боже! – Тирант улыбался от уха до уха. – Императрица!
– Да я ведь не знал, что это императрица! – оправдывался Ипполит.
– За кого же вы ее приняли в таком случае?
– За прислужницу.
– Вот глупости! – Диафеб покачал головой. – Что бы стала делать прислужница в спальне императора?
– Да я не об этом думал, – признался Ипполит. И прибавил: – Я про себя так рассчитал, что императрица должна быть старая. Ибо мужчины подобны вину, а женщины – пиву, и если мужчина с годами становится лучше, то женщина только портится. Увядает ее красота, а вместе с красотой она теряет и рассудительность, и доброту.
– Похоже, сын мой, – вмешался сеньор Малвеи, – в мое отсутствие тебя кто-то научил дурному. Что за мысли у тебя в голове?
– Это глупые и случайные мысли, отец, – сказал Ипполит. – В общем, я подумал, что императрица должна быть стара и страшна, а та дама была молода и красива.
Тирант поднял бровь. Он помнил, что государыня ему не понравилась. У нее холодные, вялые, влажные руки, и она любит поговорить о болезнях.
– Когда она прикоснулась ко мне, – промолвил Ипполит мечтательно, – прохлада ее ладоней уничтожила всю мою боль. У нее такая нежная кожа! И она заговорила со мной о том, как меня покалечили, пока били по пути в королевскую опочивальню, а потом приложила к моей царапине душистый платок.
– А что принцесса? – спросил Диафеб. Он знал, что Тирант не решится заговорить о Кармезине, и нарочно перевел разговор на другую тему.
– Кармезина? Она была занята отцом, – отозвался Ипполит равнодушным тоном. – Потому что император, истерзанный страданиями и внезапными известиями, вдруг потерял сознание. Пока лекарь пользовал его, императрица и я – мы вместе находились рядом и не упустили ничего из происходящего. Мы смотрели, как он наполняет кровью государя блюдо, как перетягивает его руку, а затем укладывает в постель. Принцесса сама принесла отцу теплое покрывало и укутала его. А потом сидела рядом и держала его за руку, пока он не заснул.
– Она воплощенная доброта, – сказал Тирант.
– Императрица? – переспросил Ипполит. – Да. Я никогда не видел, чтобы в одной женщине было столько заботливости и нежности.
Диафеб знал, что его кузен говорил о Кармезине, но не стал объяснять этого Ипполиту. А молодой рыцарь прибавил:
– Ее высочество Кармезина тотчас приказала от имени императора схватить оруженосца герцога Македонского, заковать его в железо и бросить в тюрьму – за все те несчастья, которые он принес своим ложным известием. Это было исполнено тотчас, а в городе стали бить в колокола и трубить в трубы, и на всех перекрестках кричали о великой победе под Алакрионом.
– Странный он все-таки, этот герцог Роберт, – заметил Тирант. – Впрочем, коль скоро вред устранен и ложь обличена и исправлена, то об этом происшествии можно позабыть.
И Тирант действительно выбросил это происшествие из головы.
Главной заботой севастократора стали переговоры с турками. Враги признали себя побежденными и прислали уже знакомого Тиранту Абдаллу Соломона для обсуждения условий сдачи.
Абдалла начал с главного: окруженные турки умирали от голода и умоляли, прежде чем севастократор окончательно решит их судьбу, прислать им немного продовольствия. Это было исполнено немедля; затем Тирант вынужден был проглотить поистине необъятную благодарственную речь.
Несколько раз Тирант открывал рот, чтобы заговорить о деле, но Абдалла Соломон хорошо знал свое ремесло: он не позволял франку вставить ни слова.
– А в благодарность за то, что ты так добр и милосерден, я дам тебе несколько советов, – сказал Абдалла.
И он начал говорить об обязанностях хорошего государя и правителя и о том, что нужно заботиться о подданных, быть милостивым к побежденным врагам и жестоким по отношению к врагам незамиренным. Пока Абдалла Соломон говорил, две мастерицы в Алакрионе успели выткать большой гобелен, на котором был изображен единорог рядом с девой в синем платье, а перед единорогом стоял сарацин в белых одеждах и с мечом в руке. Но когда Абдалла Соломон наконец замолчал, вытканный единорог вдруг опустил голову и пронзил рогом сарацина, и это засвидетельствовали три монахини из монастыря Святой Клары, один священник местной церкви и две соседки, из которых одна торговала молоком, а вторая была вдовой резчика по кости.
Тирант и сам не понял, отчего испытал такое большое облегчение; он приписал это состояние благотворному воздействию речей Абдаллы Соломона и потому сказал:
– Вот мои условия. Я хочу, чтобы вы принесли сюда все свое оружие, и оборонительное, и наступательное, и все седла, и всю сбрую. Затем приведите сюда лошадей. Все это вы оставите мне и уйдете свободно, но пешком и безоружными.
– На нас могут напасть в пределах Греческой империи, – заметил Абдалла Соломон, – и мы будем бессильны отразить атаку.
– Могу дать тебе слово, – откликнулся Тирант, – что ни я, ни мои люди на вас не нападут. Но если это сделает кто-то другой, я не в силах буду остановить его. Слишком много врагов вы успели нажить себе в империи.
На это Абдалла Соломон ответил:
– Упаси тебя Всевышний от случайности, которая оставит тебя нагим и беззащитным в руках герцога Македонского, Тирант!
– Ступай, ты знаешь мое условие, – был ответ Тиранта. – Иначе мы перебьем вас всех без всякой пощады.
Но Абдалла Соломон медлил. Наконец он спросил:
– Ты действительно позволишь нам уйти?
– Да, – сказал Тирант.
– Почему?
– Разве ты не рассуждал тут битый час о благородстве?
– Да, – подтвердил Абдалла, – но одно дело слушать о благородстве, и совсем другое – поступать с благородным неразумием.
– Поверь мне, – заявил Тирант, – я благоразумнее, чем враг рода человеческого, и у тебя будет возможность убедиться в этом.
Абдалла хитро улыбнулся, а Тирант сказал ему:
– Сейчас ты думаешь, что я поступаю неумно, открывая свой лагерь для турок, к тому же вооруженных. Но этого не будет. Вы положите свое оружие на телеги, и эти телеги привезут сюда десять человек, не более. И так же вы поступите с лошадьми.
Абдалла опустил глаза:
– Аллах велик!
– Не стану сейчас спорить с тобой о вере, – молвил Тирант. – Впрочем, знай, что христианам я доверяю больше, чем вам, туркам. Поэтому я также хочу, чтобы те рыцари-христиане, которые сражались на вашей стороне за плату, явились на этот луг. Но пусть христиане придут после вас и принесут свое оружие сами, каждый – свое.
– Ты не боишься, что эти предатели-христиане нападут на тебя? – спросил Абдалла Соломон с разочарованным видом.
Тирант нахмурился:
– Довольно болтовни. Ступай же!
И Абдалла ушел, смущенный.
* * *
Оружие привезли на телегах, а верховых лошадей пригнали, связанных между собой по десятку. Тирант сидел на коне и смотрел, как перед ним на лугу вырастает целая гора доспехов, мечей, копий и арбалетов. Диафеб весело улыбался, наблюдая за этой чудесной картиной.
А Ипполит вдруг спросил:
– Есть одна вещь, севастократор, которую я не могу понять.
Тирант чуть повернулся к нему и посмотрел на юношу со слабой улыбкой:
– Спрашивай о чем хочешь.
– Вы приказали туркам, чтобы те привезли оружие, но не являлись все разом, а поручили это дело десятку воинов.
– Это разумно, – вмешался Диафеб, – потому что, если бы разом всем туркам был открыт доступ в наш лагерь, они получили бы возможность напасть на нас прямо здесь.
– Да, – согласился Ипполит, – но я не понимаю другого: почему такой же приказ не был отдан и для генуэзцев и других христиан, которые за деньги бились на стороне турок.
– Они привезут свое оружие сами, – был ответ. – Я сделал это из уважения к их истинной вере.
И когда турки бросили свое оружие и ушли, Тирант даже не пошевелился, чтобы задержать их. Севастократор перестал улыбаться и сделался очень мрачным.
Вскоре показались наемники. Они хотели бы бросить своих нанимателей и сбежать, но турки сами воспрепятствовали такому предательству, потому что опасались, как бы Тирант не передумал и не истребил их всех до последнего человека.
Поэтому генуэзцы и ломбардцы предстали перед Тирантом и, не глядя на своих собратьев-христиан, начали разоружаться.
Затем им передали приказ выстроиться, и, когда это было исполнено, Тирант тронул коня и медленно подъехал к ним. Он не смотрел на этих людей, просто двигался вдоль строя. Лицо севастократора было очень печальным, как будто ему только что сказали о том, что любовь его погибла.
Добравшись до конца строя, Тирант развернул коня и закричал своим людям:
– Хватайте этих изменников и связывайте их, как скот, всех вместе за шею!
Генуэзцы и ломбардцы хотели было бежать, но их настигали, валили на землю и крутили им руки. А Тирант смотрел на все это не моргая, и глаза его становились все более светлыми, пока наконец не выцвели до мертвенной белизны.
Один из пленников, граф Бурженский, имевший густую черную бороду и багровый румянец на скулах, вырвался и подбежал к Тиранту.
– Ты лжец, севастократор! – закричал граф Бурженский. – Ты обещал отпустить всех пленников, когда они разоружатся!
Тирант молчал.
– Ты предатель! – кричал граф Бурженский.
Один из солдат схватил графа за волосы и приставил меч к его горлу, но Тирант сделал знак не причинять пленнику никакого вреда, и солдат опустил меч.
– Пусть он говорит все, что хочет высказать, – произнес Тирант Белый тихо и таким тоном, будто они с этим солдатом давние сердечные друзья. – Я не смею запрещать ему это.
– Ты на стороне турок, предатель! – яростно выплюнул граф Бурженский.
– Почему? – спросил Тирант, склоняясь к нему с седла.
– Потому что их ты отпустил, а нас связал! Ведь мы одной веры! Как ты мог так поступить с нами?
– Я отпустил турок, потому что они наши природные враги, и они были созданы нашими врагами, и в самой их натуре воевать против нас, – ответил Тирант. – Бессмысленно наказывать волка за то, что он желает съесть овцу, и, когда стадо находится под надежной защитой, нет нужды охотиться на волков, разве что для удовольствия. Но собаку, которая повадилась грызть овец, следует уничтожить, ибо изначальная природа в ней извратилась и она не подлежит исправлению. Вы – изменники, а это совсем не то же самое, что природные враги.
Тирант помолчал немного, прислушиваясь к своей душе и пытаясь определить, достаточно ли глубоко погребено на ее дне желание отомстить за несправедливое оскорбление. Наконец он решил, что сумеет держать себя в руках и не отдаст приказа, который так и плясал на кончике его языка.
– Вы будете доставлены в Константинополь и предстанете перед императором. Он решит вашу участь, и, если он решит продать вас в рабство на рынках Магриба, вам придется принять это.
И он приказал отвести пленников в особый шатер, накормить и стеречь хорошенько.
* * *
Вечером того дня Диафеб подошел к своему кузену и тихо спросил его:
– Сколько у нас осталось продовольствия?
– Дня на полтора, – ответил Тирант. Он ежедневно производил расчеты, боясь ошибиться.
– После того как герцог Македонский озаботился оболгать нас, – начал Диафеб, – может случиться задержка с новыми поставками из столицы. Разбитой армии не нужен провиант.
Тирант ничего не ответил.
Диафеб продолжал:
– Может быть, стоило все-таки отпустить наемников? Содержать их слишком обременительно для нас.
Тирант молчал.
Диафеб сказал:
– Или, во всяком случае, не следует кормить их досыта.
– Нет, – ответил Тирант. – Я не хочу показывать им мою слабость. Незачем кому-либо знать об этом.
Пусть все думают, будто у меня в армии всего вдосталь, а сам я никогда не испытываю ни в чем недостатка, и менее всего – в собственной храбрости.
– Вот уж в чем никто не усомнится, так это в вашей храбрости! – засмеялся Диафеб.
Но Тирант покачал головой, ничего, впрочем, на сей счет не объясняя.
– Что вы будете делать, если продовольствие закончится, а корабли из столицы так и не придут? – безжалостно просил Диафеб.
– Корабли придут, – сказал Тирант.
– А если нет?
– Я не должен допускать и тени сомнения в том, что корабли придут.
– Но вдруг наши воины начнут мародерствовать и грабить местных жителей? – не унимался Диафеб. – Как вы тогда поступите? Они приведут в свое оправдание муки голода.
Тирант посмотрел на кузена с удивлением.
– Разве вы осудите голодного за то, что он взял еду? – спросил Диафеб.
– Конечно, – ответил Тирант.
– И что вы с ним сделаете? Или вы опять построите виселицу, чтобы вздернуть на ней мертвецов?
– Мне придется наказать не мертвого, а живого, – Тирант вздрогнул. – Видит Бог, я этого не желаю!
– Но если… – начал опять Диафеб.
Тирант прервал его:
– Если вы хоть немного любите меня, кузен, то замолчите, замолчите сейчас же! Припасов хватит еще на полтора дня, даже если кормить пленников царскими обедами… Поэтому замолчите!
Корабли пришли через два дня. Диафеб ворвался в палатку к Тиранту с радостным известием и разбудил севастократора, который заснул только под утро. Не было рядом Сверчка, чтобы сообщить об этом и поберечь сон командующего, поэтому Диафеб растолкал кузена.
На реке Трансимено стояли галеры, и на берег уже начали сносить бочки и мешки.
Тирант повернулся к Диафебу:
– Один раз вы уже оказывали мне подобную услугу и неплохо справились, так что попрошу вас сделать это для меня еще раз.
– Передать вам поцелуй Кармезины? – ухмыльнулся Диафеб.
Лицо Тиранта дернулось, как от сильной боли, однако он сдержался:
– Нет, мне нужно, чтобы вы доставили пленных к императору и передали на его справедливый суд.
– Хорошо, – кивнул Диафеб.
Пленники выходили из шатра, где их содержали, и направлялись к галерам. Все они были связаны или закованы и находились под охраной. И тем не менее лица у многих были довольные, как будто им предстояла всего лишь безобидная прогулка.
