Текст книги "Падение Софии (русский роман)"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

– Подлизываетесь, Безценный?

– Вовсе нет, – отвечал он невозмутимо, – просто нашел лишний повод поговорить с вами.

– Вы могли поговорить со мной без всякого повода, – сказал я.

– Ну, мне так удобнее, – объяснил Витольд. Он оглянулся на дверь и спросил: – По приезде встречали вы Макрину?

– Это имеет какое-то значение? – удивился я.

– Если вам несложно, просто ответьте – да или нет, – настаивал Витольд.

– В таком случае – да, встречал. Она была здесь, вытирала пыль с коллекции собачек.

– А, хорошо… – проговорил Витольд, размышляя о чем-то своем.

Я взял кекс и засунул себе за щеку целиком. Теперь я мог молчать и никак не реагировать на его слова.

– Между прочим, у фольдов принято переносить физическую боль не так, как у нас, – заметил Витольд.

– М-м-м? – спросил я.

– Обыкновенный русский мученик страдает молча, – пояснил Витольд. – Он до последнего будет стискивать зубы, двигать желваками, жмурить глаза и кривить рот, но постарается не проронить ни звука. Чтобы не радовать ни врагов, подвергающих его пытке, ни медсестричку, которая дремлет поблизости со шприцем и только о том и мечтает, как всадить иглу с болеутоляющим тебе в вену. Фольды же при малейшем недомогании кричат как можно громче и бьются всем телом. Между прочим, крик является природным болеутоляющим, – прибавил Витольд. – Вы знали?

– М-м-м, – отозвался я, в смысле «нет».

– Теперь будете знать. Пораните палец перочинным ножом – кричите во всю мощь. Просто даже ради эксперимента. Почувствуете облегчение.

Я наконец победил кекс и спросил более-менее внятно:

– А что, у него действительно воспаление легких?

– Даже если и так, я этого выяснить не могу, – ответил Витольд. – Пока что я заставил его проглотить антибиотики, наиболее подходящие для ксенов его вида.

Я изобразил лицом вопросительный знак.

Витольд объяснил:

– Медиками уже давно разработаны универсальные антибиотики, в той или иной степени применимые в отношении инопланетных рас. Я воспользовался самыми распространенными.

– Откройте мне, Безценный, одну глубоко-зловещую тайну: почему у нас в доме вообще имеются подобные антибиотики?

– А что? – удивился он. – В этом ведь нет ничего противозаконного.

– Мало ли в чем нет ничего противозаконного, – огрызнулся я. – Предположим, в обезьяньем балете.

– В балете? – не понял Витольд.

– Ну да, – напирал я. – Если бы я завел в доме несколько обезьянок и нарядил их балеринами – в этом не было бы ничего такого, за что сажают в тюрьму. Но это выглядело бы, по меньшей мере, странно. Или, предположим, маленькая кустарная артель по изготовлению бумажных цветов. Тоже не карается законом. Но – странно, особенно для молодого мужчины. Понимаете?

– А, – молвил Витольд, – кажется, понимаю. Однако наличие в доме антибиотиков вовсе не странность, Трофим Васильевич, а необходимость. Кузьма Кузьмич, покойник, тщательно следил за тем, чтобы аптечка была укомплектована лекарственными препаратами на любой случай, даже самый невероятный.

Я долго молчал, переваривая это заявление. С какого-то момента мне стало казаться, что покойник Кузьма Кузьмич, которого я никогда даже в глаза не видел, сделался мне родным. В нем скрывался кладезь добродетелей, прежде мне не ведомых. Ему нравились наилучшие женщины, его выбор блюд, вин, слуг, лекарственных препаратов, книг для чтения и растений для огорода был безупречен. Мне оставалось лишь с благоговением следовать по тому пути, который был заботливо проторен для меня старшим родственником.

– Помнится, вы утверждали, будто никогда прежде не общались со Свинчаткиным, – заговорил я.

Витольд вздрогнул и посмотрел на меня с откровенным удивлением.

– Я такое утверждал?

– Да.

– Когда?

– В первый же день моего прибытия, – напомнил я.

– Возможно, я как-то не так выразился. Я хотел сказать, что мне не приводилось еще беседовать с ним с глазу на глаз.

– А вообще вы его видели?

– Конечно.

– И где, позвольте узнать?

– В университете, конечно.

– Хотите меня уверить в том, что разбойник с большой дороги учился в университете? Сколько же ему лет?

– Если сбрить бороду, то тридцать восемь. А вообще, с бородой, он тянет на все пятьдесят. В том и смысл бороды: она придает человеку мужиковатость, диковатость, легкий оттенок юродства, ну и прибавляет, конечно, возраст. Идеально, чтобы скрыть истинную сущность.

– В тридцать восемь он учился в университете с вами на одном курсе? В таком случае, сколько же лет вам?

– Мне – двадцать шесть, – ответил Витольд, не ломаясь и явно не придавая этому значения. – Но Свинчаткин вовсе не обучался со мной на одном курсе. Он у нас преподавал.

Я сказал:

– Знаете что, принесите мне еще чаю. Горячего. И себе тоже возьмите что-нибудь… горячего. И сядьте, наконец, а то стоите передо мной как перед экзаменатором.

– Я привык говорить стоя, – сказал Витольд. – Если сидеть, то слова как-то комкаются, не замечали?

– Чаю! – повторил я.

Витольд вышел и скоро возвратился с бутылкой домашней наливки и двумя стаканами. Он устроился на подоконнике, а я – в своем кресле, с толстым, растрепанным романом на коленях.

– Свинчаткин читал у нас лекции по ксеноэтнографии, – заговорил Витольд задумчиво и покачал стаканом.

Наливка шевелилась в стакане, как живая. На мгновенье мне почудилось, будто у Витольда в стакане сидит странное, жидкое существо, наделенное, быть может, разумом. Еще немного – и какие-нибудь международные организации запретят это вещество к распитию, приравняв сие действие к убийству.

– Свинчаткин был одним из самых молодых профессоров в университете, – продолжал Витольд, – и очень известным. В определенных кругах. Он написал несколько книг, посвященных теоретическим проблемам ксеноэтнографии, и в конце последней из них сообщил, что отныне порывает со всякой теорией и предается одной лишь «матери нашей практике». Он отправляется на другие планеты и следующие его сочинения будут представлять собой публикацию полевых дневников этих экспедиций, с подробными, развернутыми комментариями, многочисленными иллюстрациями и, возможно, промежуточными теоретическими выводами. Можете себе представить, с каким интересом мы ожидали этих новых книг!

– Могу, – вставил я, – но не хочу.

Витольд пропустил это бестактное замечание мимо ушей.

– Несколько лет после этого о Свинчаткине вообще ничего не было известно. Называли разные планеты, на которых он, вроде бы, устраивал экспедиции. Пару раз мелькнули публикации в журналах. А потом опять два или три года полного молчания.

– Скажите, Витольд, а вы сами-то окончили курс? – неожиданно спросил я.

– Вы же знаете, что нет, – спокойным тоном произнес он. – Я доучиваюсь заочно.

– Вы учитесь на палеонтолога, – возразил я, – а прежде, как вы только что проговорились, изучали ксеноэтнографию.

– Это не взаимоисключающие дисциплины, – парировал Витольд. – С некоторого времени мои финансовые дела совершенно расстроились. Я не смог вносить требуемую плату за обучение в университете и летние экспедиции, необходимые при избранной специальности. И вообще… жить. В прямом смысле слова.

– То есть, платить за квартиру и прочее?

– Угадали, Трофим Васильевич. И тут на помощь пришел ваш дядя…

– Покойник Кузьма Кузьмич, – машинально произнес я.

Поскольку именно эти, ожидаемые мною, слова произнес и Витольд, то вышло, что мы с ним заговорили хором.

На краткий миг нас это сблизило, и мы даже обменялись вполне сердечной улыбкой, а затем Витольд опять замкнулся в себе.

– Таким образом, я сделался управляющим, а палеонтологией занимаюсь в свободное время. Пришлось сменить кафедру, поскольку для палеонтологии в здешних краях самое раздолье, если не сказать парадиз, а с ксеноэтнографией дела обстоят как раз не очень…

– То есть, если я вас уволю, вам придется бросить свои научные занятия и вообще пойти жить на улицу?

Я сам не знаю, почему это брякнул. Может быть, хотел отомстить Витольду за все его выходки, особенно последнюю, с больным инопланетянином у меня в доме.

Витольд допил наливку.

– Ну почему же сразу на улицу? – хладнокровно проговорил он. – Конечно, если мой способ вести хозяйство вас не устраивает, вы вправе отказать мне от места, но прежде чем поступить так, подумайте как следует. Во-первых, я вас не обкрадываю и, в общем, практически не обманываю, даже в мелочах. Во-вторых, если вам почему-либо охота отомстить мне, – не поддавайтесь пагубному чувству. От мести обыкновенно выходит один только ущерб для имущества и очень мало морального удовлетворения.

– Но ведь вы будете страдать? – уточнил я. – За порогом этого дома вас ожидают голод, холод и прочие лишения?

– Отчасти, – признал Витольд, – но только отчасти. Скорее всего, я покину Землю. Приму участие в инопланетной экспедиции. Наймусь хоть рабочим – в университете меня еще не забыли и охотно предоставят место.

– То есть, у меня вообще на вас нет управы? – спросил я.

Витольд покачал головой.

– На свободного человека крайне затруднительно бывает найти «управу», Трофим Васильевич. Даже и не пытайтесь. Впрочем, вам этого сейчас не требуется. Я ничего дурного против вас предпринимать не намерен.

Он опять разлил нам наливку по стаканам и возвратился на свой подоконник.

– Мне трудно представить себе профессора в роли грабителя с большой дороги, – снова заговорил я. Подумав, я поправился: – Точнее, я не могу вообразить грабителя с большой дороги в роли профессора. – Я вздохнул. – Он не объяснял вам, часом, почему избрал столь предосудительное ремесло?

– Нет.

– Как это – «нет»? Просто вошел в дом и заявил: «Я грабитель такой-то, а это мой больной соратник по разбою, не угодно ли вам приютить нас на время»?

– Примерно так все и произошло, – сказал Витольд. – Почему вы мне не верите?

– Потому что так не могло быть… Необходимы еще какие-то дополнительные подробности… в которых главный смысл и заключается.

– Хорошо, – проговорил Витольд. – Вот вам подробности. Только учтите: нет в них никакого «главного смысла».

– Позвольте уж мне судить, есть смысл или нет…

Витольд пожал плечами и послушно начал рассказ:

– Хорошо. Я разбирал каталоги обойной бумаги и обивочной ткани. Средства позволяют нам в этом году сменить убранство гостиной, и я готовил некоторые предложения для вас.

– Меня пока вполне устраивает моя гостиная, – возразил я.

– Я намеревался обсудить это, – сказал Витольд. – На стенах имеется несколько сальных пятен. Кузьма Кузьмич предпочитал проводить вечера в кругу друзей. Он, видите ли, любил сидеть у стены, откидываясь головой, и обои там совершенно вытерлись и засалились… Да и кремовый цвет постепенно выходит из моды.

– Правда? – переспросил я.

Он не захотел услышать иронию, прозвучавшую в моем голосе, и совершенно серьезно подтвердил:

– Да. Сейчас предпочтительны сделались более насыщенные цвета, прежде всего красноватой гаммы. Вам по-прежнему интересны подробности?

– Больше, чем когда-либо.

– Пока я обдумывал, каким способом склонить вас на эти расходы, пришел Мурин и сообщил, что явился какой-то «мужик вонючего образа в обнимку с хлипкой бабой». Заиканье Мурина я воспроизводить, с вашего позволения, не стану. Я велел Мурину впустить мужика и «хлипкую бабу», но вести их не в господские комнаты, а прямиком на кухню. Видите ли, Трофим Васильевич, иной раз к покойнику Кузьме Кузьмичу заходили бродяги и нищие, и он всегда приказывал проводить их на кухню и накормить. «Это, – говорил он, бывало, – мне на помин души». Предусмотрительно, я считаю.

Однако Мурин тут начал возражать, разволновался, твердил упорно, что мужик «оченно вонючий», а баба «оченно страшенная» и на кухню их никак нельзя, не то Планида, пожалуй, откажется от места и пойдет в самом деле к купцам Балабашниковым… В общем, я сказал Мурину, что он уходить, а с посетителями вышел разбираться сам.

С первого взгляда так и показалось, что на крыльце стоит мужик, и точно вонючий, в продымленном полушубке, а с ним странное какое-то существо, и впрямь похожее на бабу. Оно было закутано в рваное одеяло, с платком, надвинутым на самые брови. Лицо оно прикрывало локтем, как иногда делают деревенские девушки, показывая свою «воспитанность». Ну и еще оно плясало на месте, дергало плечами и головой, и странным голосом тонко выло. А мужик, вообразите, держал это создание за плечи эдаким отеческим жестом.

«Дома ли барин?» – спрашивает.

Я отвечаю, что барин в отъезде – в Петербурге.

«Это хорошо», – он говорит.

«Чего же хорошего? Разве вы не к нему?»

«Нет, – говорит мужик, – я, собственно, не столько к человеку пришел, сколько в дом вообще, как заправская приблудная тварь… Вы позволите нам войти?»

Я проводил их к себе в комнату и тут только сообразил, кого перед собой вижу.

«Вы, – говорю, – ведь Матвей Свинчаткин, профессор ксеноэтнографии?»

Насчет имени он отпираться не стал и сразу признался.

«Теперь больше разбойник, нежели профессор», – прибавил Свинчаткин.

«А с вами… неужто фольд?»

«Да, и больной».

Мы уложили фольда на мою тахту и приняли меры к тому, чтобы он не кричал. Для фольда очень трудно не кричать во время страдания, потому что это у них в обычае, как я уже рассказывал. Однако я надеялся сохранить визит Свинчаткина в секрете, по крайней мере, от нашей горничной Макрины. Сия честная вдова обожает порассуждать в кругу столь же честных подруг на темы, которые совершенно ее не касаются. Поэтому я приказал ей немедленно вытереть пыль в кабинете, а заодно посмотреть, не нужно ли вымыть там окна. Сослался на то, что, по моим сведениям, вы можете приехать в любой момент и что беспорядок вас рассердит.

Дальше мы стали говорить со Свинчаткиным о болезнях у инопланетян и о том, какая группа антибиотиков лучше подходит для фольдов.

«Я ведь вас помню, господин Безценный, – неожиданно заявил Свинчаткин. – У вас фамилия запоминающаяся, встречается нечасто. Я как услышал, что в имении „Осинки“ управляющий некто Безценный, сразу смекнул, что это, должно быть, мой бывший студент. А теперь и лицо ваше тоже узнал».

«Я вас хорошо помню, профессор, – сказал я. – Давно о вас никаких известий не было».

«Произошло событие, которое прервало мою научную карьеру, – ответил на это Свинчаткин. – Однако я сильно рассчитываю победить обстоятельства и вернуться к науке. Необходимо заняться наконец обработкой накопленного материала. У меня собраны богатейшие коллекции, хватит на десяток диссертаций!»

И вот поверите ли, Трофим Васильевич: принимаю в отсутствие хозяина разыскиваемого разбойника, да еще с больным инопланетянином, который здесь вообще незаконно, – а как услыхал про богатейшие коллекции и про десяток диссертаций, так прямо аж затрясся от жадности. Ну, думаю, одним бы глазком взглянуть на эти коллекции! Кажется, палец бы за такое счастье отдал… На собственную диссертацию по данному предмету я покамест не замахиваюсь, но со временем – кто знает…

Витольд замолчал, улыбаясь украдкой, мечтательно.

Мне вдруг сделалось завидно. Я не мог бы назвать ни одну сферу человеческих увлечений, которая занимала бы меня с такой же неодолимой силой. История, искусства, юриспруденция, медицина – все они были для меня одинаково безразличны. Я мог себя обманывать какое-то время, пока обучался в университете, но – руку на сердце положа – учился я больше ради того, чтобы занять время и не слыть бездельником, нежели для чего-нибудь другого.

Витольд же бредил своей ксеноэтнографией, а когда обстоятельства разлучили его с любимым предметом, столь же страстно увлекся палеонтологией. В будущем же он наверняка найдет способ совместить оба этих научных интереса. Начнет изучать ксенопалеонтологию, например. И всегда он будет увлечен, всегда будет готов к любому риску ради счастья прочитать какой-нибудь экспедиционный отчет или разобрать ящик с коллекцией.

Очередной раз я убедился в том, что в определенной степени Витольд выше меня. Под комбинированным воздействием домашней наливки и недавних шокирующих событий я готов был признать это открыто. Раньше я как-то вообще не задумывался о подобных вещах, но тут поневоле пришлось.

– А дальше что было? – спросил я, преимущественно для того, чтобы отделаться от неприятных мыслей.

– Дальше? – Витольд очнулся от своей мечтательности и сказал буднично: – А дальше вы знаете, Трофим Васильевич. Вы приехали из Петербурга раньше ожидаемого срока и были весьма недовольны тем, что застали у себя дома.

– Знаете, Витольд, чего я никак не пойму? – произнес я. – Какие обстоятельства способны превратить профессора Петербургского университета в бандита и снабдить его шайкой вооруженных пришельцев?

– А ведь это, пожалуй, основная проблема, не так ли? – подхватил Витольд.

Неожиданно на пороге возник Серега Мурин. Он долго глядел попеременно то на меня, то на Витольда вытаращенными глазами. На его губах пузырилась пена.

– Го-го-госпожа Д-думенская! – выпалил он наконец, пуская целые веера слюны. – И-и-изв-волите принять?

Я посмотрел на Витольда. Тот поскучнел, краска побежала по его скулам.

– Отказать нельзя, – проговорил наконец Витольд, едва ли не виновато.

– Да я не одет, и с дороги уставший, не говоря уж о наливке, – забормотал я. С похожим чувством я пытался отговориться нездоровьем, когда отец отправлял меня в гимназию при невыученном домашнем задании.

– Нет, – повторил Витольд, сползая с подоконника и снова делаясь прежним, – Думенской отказать нельзя. – Он повернулся к Мурину: – Она одна пришла?

– С Ха-ха-ха… – Мурин не договорил. Это «Ха-ха» прозвучало совсем безрадостно.

Витольд махнул рукой, позволяя Мурину не оканчивать слово.

– Ты куда их проводил? В «малую гостиную»?

Мурин кивнул и обтер рот тыльной стороной ладони.

Витольд повернулся ко мне.

– Встаньте, пожалуйста, Трофим Васильевич.

Странно, но я повиновался без всякого внутреннего сопротивления. Тот тихий голос, что живет в голове у всякого человека и следит за сохранностью всего, что ему дорого и ценно, нашептал мне не противиться. Поэтому я безропотно поднялся, а Витольд осмотрел меня с головы до ног и сказал:

– Халат, пожалуй, замените на домашнюю куртку.

– У меня нет, – сказал я.

– Покойный Кузьма Кузьмич располагал целым десятком домашних курток, одна другой краше, все атласные, с бархатными вставками, – возразил Витольд. – Позвольте, я принесу.

– Я при-при-принесу, – вмешался Мурин.

Он опрометью выбежал из комнаты и скоро действительно возвратился с названным предметом одежды из темно-зеленого атласа с разводами.

Я переоделся.

Витольд смочил ладонь остатками чая, остававшегося еще в моей чашке, и пригладил мои волосы.

– Теперь идите. Просите вас простить великодушно за заминку. Объясните, что с дороги утомлены и заснули. Она не станет извиняться насчет своего бесцеремонного вторжения, но если все-таки извинится, скажите – «пустяки». Я подам в гостиную чай минут через семь. За эти семь минут вы должны сказать Софье Дмитриевне, что чрезвычайно рады знакомству с нею и что предполагали нанести ей визит не далее, как завтра, – обстоятельства вынудили вас отправиться в Петербург и пренебречь своим долгом соседа. После чего, пожалуй, похвалите здешнюю природу.

– А потом?

– Потом приду я с чаем, и Софья начнет со мной обычную свою перестрелку… Ступайте же и помните, что вы удивлены и обрадованы.

– Да, – промолвил я, – я точно удивлен.

Глава седьмая

Софья Дмитриевна Думенская ожидала меня, как и докладывал Мурин, в так называемой «малой гостиной» – тесной комнатке, расположенной справа от залы с ситцевыми диванами. Я еще не придумал, как ее использовать, и до сих пор она стояла закрытой. Там имелись софа на низеньких кривых ножках с разбросанными по ней подушками домашней вышивки, табурет и крохотный столик с лампой. На полу лежал круглый коврик домашней же работы, сплетенный из разноцветных веревок.

Софья была в черных облегающих брюках с серебряной вышивкой по бедрам. Сапожки из мягкой кожи, также украшенные серебряными узорами, стояли посреди комнаты на коврике, а сама гостья, босая, вольготно расположилась на софе. Под локоть она подложила подушку, ноги поджала под себя, и по всему было видно, что она не чувствует ни малейшего смущения.

Как мне и помнилось, она была совсем не молода, никак не моложе пятидесяти, с загорелым лицом, исчирканным морщинами. Ее яркие светлые глаза сияли, а губы, сморщенные и сложенные в капризном изгибе, были густо накрашены темной помадой.

Молодой человек, спутник Софьи, которого я также видел с нею в первый день моего приезда, сидел на полу, прислонившись плечом и головой к софе. Госпожа Думенская рассеянно теребила его волосы.

При виде меня оба встрепенулись. Софья вынула руку из волос молодого человека и протянула мне для поцелуя. Я приложился к ее холодной, немного влажной кисти и с трудом удержался от дрожи отвращения.

Она улыбнулась и осторожно прикоснулась пальцем к уголку рта, снимая крохотный свалявшийся кусочек помады.

– Решила не дожидаться, пока вы соблаговолите почтить нас, грешных, своим вниманием и нанесла вам визит первой, – проговорила она. – Что же теперь – считаете вы меня легкомысленной?

– Что вы, Софья Дмитриевна! – воскликнул я. – Я вообще взял себе за правило ничего о человеке, тем более о женщине, не считать, пока он сам себя определенным образом не проявит…

Я сунул руки в карманы домашней куртки, отчего локти мои задрались, и я сделался еще более нелепой фигурой.

Дело в том, что я никак не мог найти для себя места в «малой гостиной». Усесться на табурете перед Софьей означало бы выглядеть чуть ли не просителем. Приткнуться к столику рядом с лампой – эдак небрежно, боком, по-гусарски, как будто при мне имеется сабля, – я боялся: столик выглядел хлипким, и если он подо мной развалится…

Но где же мне устроиться?

На полу?

Рядом с Софьей?

В общем, я продолжал стоять, ощущая себя идиотом и нежеланным гостем в собственном доме.

– Меня многие считают странной, – промолвила, посмеиваясь, Софья Дмитриевна. – Но это-то как раз в нашей глуши обыкновенное дело. Всякий, кто хотя бы немного выделяется из общей массы, несомненно, выглядит странным… А с кем вы уже познакомились из местных жителей?

– С ближайшими соседями, – ответил я дипломатически и, приложив некоторое усилие воли, вынул руки из карманов. – С Вязигиной и Потифаровым. Ну и со Скарятиными, конечно.

– О! – коротко произнесла Софья. Прозвучало это как смешок. – Вот как? Скарятины, Потифаровы? У вас губа не дура – самую пенку с молока сняли.

– Я намеревался писать вам с просьбой принять меня в ближайшие дни, однако обстоятельства вынудили отправиться в Петербург, поэтому… – забормотал я.

Софья негромко засмеялась. Смех у нее был горловой, воркующий. Считается, что женщина таким смехом дает понять, что готова к интимным отношениям. Или, по крайней мере, так считал автор книги «Познать женщину», которую все студенты с моего курса исследовали вдоль и поперек (а двое, именно – Селезнев и Захарьев, даже применили на практике).

Я поскорее сказал:

– Познакомьте меня также со своим…

Тут я поперхнулся, не зная, как характеризовать молодого человека, бывшего при Софье. Из всего, что я слышал прежде, можно было счесть этого «Ха… ха…» не то приживалом, не то любовником Думенской. По крайней мере, именно так утверждала Тамара Игоревна Вязигина.

Софья опять впилась пальцами в шевелюру юноши и, сжав его голову, заставила повернуться к ней.

– Ну, кто же ты? – тихо спросила она. И шепнула: – Покажись!

Он тряхнул волосами, освобождаясь от ее цепких пальцев, и поднялся на ноги, позволяя мне рассматривать себя.

Он был невысоким, явно ниже Софьи, болезненно, неестественно худым. Одно плечо он держал выше другого, пальцы его тонких рук постоянно подергивались. Но хуже всего оказалось вблизи его лицо: грязно-темное, с тонкими, нервно-ассимметричными чертами и почти совершенно белыми глазами. В глазах этих слишком светлая радужка сливалась с белком, а пульсирующий зрачок был совсем крошечным, с булавочную головку.

– Ну же, Харитин, – лениво протянула Софья, которая наблюдала за нами с нескрываемым удовольствием, – назовись.

– Харитин Тангалаки, – проговорил тихий, шепчущий голос.

«Грек! – подумал я с облегчением. – Вот и объяснение его внешности…»

Меня извиняет, полагаю, лишь то, что прежде я никогда не сталкивался с греками.

– Очень приятно, – сказал я, не подавая ему руки.

Он, кажется, и не ожидал, что я захотел бы обменяться с ним рукопожатием.

– Мне кажется, мы с вами, Трофим Васильевич, хорошо сойдемся, – заметила Софья. – Между нами имеется нечто общее.

Харитин при этих словах как будто вздрогнул, но тут же замер, глядя в сторону.

– Наверное, – не посмел возражать и отпираться я. – Я вообще стараюсь со всеми соседями быть в дружбе. Думаю, и дядя мой, покойный Кузьма Кузьмич, этого правила придерживался.

Она опять призывно засмеялась и отмахнулась от меня рукой – довольно вульгарный жест, если подумать. Еще немного, и она скажет что-то вроде: «Ну, полно шутить, экой вы озорной милашка!».

– Здешние жители весьма пугливы, – сказала Софья. – Впрочем, эта черта вообще отличает людей. Я в этом отношении очень отличаюсь от обычного человека, тем более от женщины, потому что сызмальства ничего не боялась. И вам, Трофим Васильевич, советую. Вы сбережете много сил, а может быть – и самоё жизнь. Божечка только на той стороне, где нет боязни. А испугаешься – прогневаешь Божечку недоверием, вот и отвернется он от тебя. Потому что все наши страхи он умеет забирать себе. Зажмет в кулак, вот эдак, – она подняла жилистую руку, стиснула пальцы и потрясла перед моим лицом, – и от всех наших страхов остаются только песок и вода, а их легко развеять по ветру.

На этом месте разговора Харитин неожиданно улыбнулся своей кривой улыбкой, провел языком по губам и опять устроился на полу возле Софьи.

Тут в комнату вошло, пыхтя, кресло, снабженное, впрочем, ногами Сереги Мурина. Кресло было установлено напротив софы. Мурин вынырнул из-за высокой спинки и выпалил:

– Со-со-софья на со-со-софе, а Т-трофим Ва-васильевич на к-к-крес-слах, ка-каламбур не вы-вы-вышел…

После чего быстро удалился.

Сразу же после Мурина возник давно обещанный Витольд с чаем на подносе.

Софья заметно оживилась.

– А, палеонтолог пожаловал! – бросила она. – Принес нам на закуску ископаемые древности!

– Смею вас заверить, Софья Дмитриевна, кексы эти были откопаны совсем недавно и еще сохранили относительную свежесть, – невозмутимо ответствовал Витольд.

– Насколько недавно? – смеялась Софья. Ее горло вздрагивало.

– Дней десять тому назад… С точки зрения палеонтологии – срок ничтожный. Подумайте об этом, Софья Дмитриевна!

– Вы меня разыгрываете, – протянула Софья, перестав смеяться.

– Я бы не посмел, – ответил Витольд.

– Слушайте, лукавый раб, я ведь вас насквозь вижу, – Софья погрозила ему пальцем. – Что вы обо мне наговорили Трофиму Васильевичу, а? Он ведь на меня с испугом смотрит! Вы нарочно от меня молодых людей отваживаете, чтобы я свой век доживала в скуке.

– Как Трофиму Васильевичу смотреть на вас угодно – о том Трофима Васильевича и пытайте, а я пойду. Мне еще предстоит выдержать баталию с Планидой Андреевной касательно ужина. Сдается мне, старый морской волк уже заряжает свои батареи и только ждет моего появления на кухне, чтобы дать залп из всех орудий.

– Что вы имеете в виду? – забеспокоился я. Метафора показалась мне чересчур пугающей.

– Да ничего особенного, – сказал Витольд, – обычные хлопоты управляющего. Вы как раз за то и платите мне жалованье, Трофим Васильевич, чтобы ничего этого не знать.

И Витольд вышел, а я остался наедине с Софьей и Харитином.

Софья пила чай, поставив блюдце на подушку, и щурилась от удовольствия. Я скучно рассказывал о Петербурге, о студенческой жизни, и каждое мое новое слово звучало еще более фальшиво, чем предыдущее. Можно было подумать, что я отчаянно лгал, излагая давно уже увядшие истории студенческих выходок во время семинаров профессора Гробоположенцева (которого мы называли Гробопердищевым и полагали, будто это смешно). Наконец я скис и замолчал.

– О чем вы сейчас думаете? – спросила Софья.

– О вас, – брякнул я и испугался.

Софья ничуть не была обескуражена, напротив, она явно развеселилась.

– Гадаете, какого цвета на мне белье?

Я мучительно покраснел.

– Что, правда? – Софья подалась вперед и заглянула мне в глаза. – Ай, какой вы милый, испорченный мальчик!.. – Она даже захлопала в ладоши. – А я вам, пожалуй, расскажу. Белье на мне сиреневое, без кружев, самое простое по покрою, но из натуральных тканей, то есть – дорогое…

Поневоле я перевел взгляд на Харитина, чем вызвал у Софьи новый приступ веселья.

– Вас ведь уже просветили насчет меня и Харитина, – проговорила она, – и даже то добавили, чего и в помине нет, так не стесняйтесь. За это в тюрьму не сажают.

– Обезьяний балет, – пробормотал я.

Она пропустила мою реплику мимо ушей.

– Да, Харитин мой любовник, – подтвердила она. – Мой друг, мой спутник, мой слуга, мой господин, все сразу. По этой причине меня не принимают в большинстве здешних домов, в основном, конечно, в тех, где живут пристойные дамы и девицы. Одинокие мужчины, напротив, не чураются моего общества и охотно видят меня на своих вечерах. Кстати, я недурно играю в покер и на бильярде. Однако и мужчины, и женщины, и порочные, и беспорочные – все в равной мере опасаются моего Харитина.

Я издал невнятный звук, который можно было истолковать как угодно. Мне даже подумалось, не гермафродит ли этот Харитин, но я сразу же отбросил такую мысль как ни с чем не сообразную. В Харитине действительно имелось нечто отталкивающее, даже пугающее, но оно никак не было связано с его полом. Я проверил это очень простым способом: вообразил Харитина сперва гермафродитом, потом женщиной и под конец мужчиной; во всех трех случаях мое ощущение от него никак не изменялось.

– Что ж, – вымолвил я наконец, – возможно, я еще не вполне проникся духом здешнего добродетельного обывателя. Могу заверить вас, Софья Дмитриевна, что и вы, и Харитин – желанные гости в моем доме. Независимо от того, какие требования диктуют мне местные правила хорошего тона.

– О, это очень приятно! – улыбнулась она.

Софья обменялась с Харитином быстрым взглядом, значение которого я не понял. Я видел только, что сейчас радость обоих была искренней.

– Что ж, время позднее, а вы, как утверждает ваш дворник, только с дороги, из самого Петербурга прискакали, – произнесла Софья. – Чай я выпила, ископаемые кексы дорогого Витольда съела, вашей дружбой заручилась. Пора нам уходить. Найдете время – навестите нас в «Родниках». Мы хоть и дальние, а все же соседи.

Она зашевелилась на софе и вытянула свои босые ноги, а Харитин взял сапожки и начал обувать Софью. Она глядела на меня поверх пепельноволосой склоненной головы Харитина и улыбалась.