Текст книги "Падение Софии (русский роман)"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

* * *

«Карета» следственного отделения уехала. Я наблюдал в окно, как она сворачивает из аллеи на дорогу и исчезает за белым поворотом. Потом сказал:

– Кстати, Безценный. Матвей Сократович изволили ночевать в вашей комнате, поэтому там адский кавардак.

Витольд не отвечал. Смотрел вокруг себя так, словно очутился вдруг на чужой планете.

– А если вы все-таки во мне ошибаетесь, Трофим Васильевич? – спросил он.

– Идите вы к чертовой матери, – ответил я и быстро покинул комнату. Неожиданно я понял, что страшно устал от всех этих разговоров.

Глава восемнадцатая

Отпевание Анны Николаевны происходило в той самой кладбищенской церкви, которую я приметил, когда катался в первый раз на моем электромобиле. Народу явилось так много, что опоздавшим пришлось стоять снаружи: церковь оказалась переполненной.

Николая Григорьевича привезли на электроизвозчике и ввели под руки. Волосы у него были белы, как сметана, он покачивал головой и шел слепо, водя вокруг себя невидящими глазами. Ноги его волочились. Заметив меня, он приостановился, сделал мне знак приблизиться и прошелестел:

– Вот и свиделись, Тимон Васильевич… Как Господь привел свидеться!.. Она ведь любила вас, Аннушка моя… Как же мы теперь, без Аннушки?..

Я поклонился, не зная, что ему и сказать, а Николай Григорьевич проследовал дальше, к самому гробу.

Гроб Анны Николаевны представлял собой истинное произведение искусства. По размеру он идеально подходил к покойнице. Вдоль массивных сосновых стенок были вырезаны различные доисторические создания, как бы сплетающиеся между собой в хороводе. Они выглядели, по общему мнению, «совершенно как живые». По верхнему краю шла еще маленькая цветочная гирлянда, потому что «Аннушка любила цветочки».

Я невольно залюбовался этой красотой. Моего локтя коснулся кто-то, и я увидел заплаканного до распухлости Потифарова.

– Не думал… – пробормотал он. – Вот не думал, что узрю мою работу в действии… Она ведь была без предрассудков, Анна-то Николаевна… – Он приложил ладони к лицу и бурно разрыдался. Это продолжалось какое-то время, потом слезы иссякли, Потифаров отнял руки от лица и, совершенно красный, слабо улыбнулся. – Да, повторю: Анна Николаевна отвергала предрассудки и как истинная христианка не страшилась смерти. Рассуждала о ней без малейшей боязни, даже с небольшим юмором. «Петр Артемьевич, – говорила она мне, бывало, – Петр Артемьевич, покажите-ка мне свои новые гробы. Страсть как люблю смотреть новинки. А вы каталоги из Санкт-Петербурга выписываете? Хотите, я для вас „Вестник египтологии“ выпишу?» Она охотно осматривала изделия рук моих и даже примерялась, укладываясь то в один, то в другой, наподобие Озириса. «Хочу, – говорила, – заранее определить, как я буду выглядеть, когда меня в церкви отпевать поставят. Для женщины, – говорила, – Петр Артемьевич, самое главное – хорошо выглядеть. Суетное и тщетное желание, но, видать, заложено в женской природе, а против природы не пойдешь. Этому и палеонтология учит на примере динозавров, которые очевидно пошли против природы, вследствие чего истреблены были огнем и серой с воздуха…» Такая передовая женщина, и красивая, и ученая!

Потифаров безнадежно махнул рукой и, заливаясь новой порцией слез, отошел в сторону, открывая мне наконец доступ к покойнице.

Я невольно залюбовался ею… Анна Николаевна лежала в гробу бледная, но удивительно спокойная, с ясным, умиротворенным лицом. На лбу ее, поверх венчика с молитвой, находился второй, из крошечных белых роз. Крупными белыми розами полон был и гроб: они устилали тело до середины, до скрещенных рук.

Не знаю, почему, но при виде этих белых, безупречных роз мне хотелось плакать. Анна Николаевна выглядела такой благополучной, что не вызывала у меня сожалений; разве что о себе самом я сильно сожалел, о том, что лишаюсь теперь столь приятного дружественного общества. Но эти розы… Вся скорбь мира, казалось, воплотилась в них и обрела свою идеальную, кристаллическую форму.

Я коснулся губами холодных рук покойницы и отошел. Другие люди, пришедшие с нею проститься, уже теснили меня, так что времени у меня было немного.

Плавным движением перемещающегося по церкви народа меня отнесло ближе к выходу, где я и встал, если можно так выразиться, на якорь. Я занял место возле колонны, поддерживающей вход, и при необходимости хватался за нее, чтобы меня вовсе не выдавили на двор.

– Трофим Васильевич! – услыхал я и, повернувшись, увидел Тамару Игоревну Вязигину.

Я слегка поклонился ей. Она сурово окидывала волнующееся людское море таким взглядом, словно соображала – как ей получше успокоить и рассадить по местам всех этих взбудораженных гимназистов.

– Что же это отец Алексий запаздывает! – проговорила она с досадой. – Эдак тут истерики начнутся, а пожалуй и затопчут кого-нибудь.

– Отпевание никогда вовремя не начинается, – сказал я зачем-то. – Так ведь и торопиться некуда: последнее пристанище. В рай не опаздывают.

Я слышал эту фразу уж не помню от кого, помню только, что счел ее в свое время «старушачьей премудростью». Несколько раз я вворачивал ее в разговорах с пожилыми особами, и неизменно она имела успех.

С Тамарой Игоревной, впрочем, этот фокус не удался. Она лишь досадливо сморщила нос.

– Сразу видать поповича, вы уж простите старуху за откровенность!

– Вы не старуха, Тамара Игоревна, и прекрасно осведомлены об этом, – возразил я. – И незачем постоянно тыкать мне в нос этим «поповичем»! Поповной была моя мать, но сам я, и по отцу, и по нынешнему состоянию, принадлежу к дворянскому сословию…

– О, вот как вы заговорили! – промолвила Тамара Игоревна и поглядела на меня с каким-то новым интересом. – Что ж, похвально. Я все ждала, когда вы взбунтуетесь… – Она придвинулась ко мне ближе и прошептала в самое мое ухо: – А скажите теперь честно, вы действительно считаете, что наша покойница сейчас в преддверии рая?

– Не в моих полномочиях считать подобные вещи, – ответил я. – Могу лишь надеяться. Да разве не в этом и состоит наш долг, чтобы надеяться на это?

В глазах Тамары Игоревны загорелась искра возмущения.

– Вы слишком добры и наивны – либо вследствие молодости, либо вследствие неразвитости, – отрезала она. – Как можно на что-то «надеяться»! Вы же знаете, от чего погибла Анна Николаевна!

– Насколько мне известно, ее убили, – ответил я сухо.

– Как бы хорошо ни относились мы лично к усопшей, – сказала Тамара Игоревна, – но справедливость требует признать очевидное: Анна Николаевна была уничтожена нечистой силой. Откуда, как вы думаете, взялись белые розы в ее гробу? Уверена, если поискать, там еще найдется чеснок… И я не удивлюсь, если, невзирая на все эти меры, она все же восстанет из гроба и явится к кому-нибудь из своих друзей.

Она подняла палец, предупреждая мое возмущение.

– Ничего сейчас не говорите, просто выслушайте! Люди не верят в нечистую силу и этим совершают самую большую ошибку, какую только можно совершить. Дьявол существует. Он абсолютно реален. Он ходит по земле, принимая разные обличья. Мы не всегда узнаем его, но он всегда знает нас. Не веря в злые чудеса, мы неизменно верим в добрые. Поэтому когда к нам приходит друг, которого мы уж проводили на тот свет, с которым распрощались навеки, – мы не задаем себе вопроса: кто в действительности к нам явился и с какой целью. Точно ли это Анна Николаевна или, быть может, нечто иное в дорогом для нас ее обличии? Не открывайте двери, не открывайте окна, не приглашайте ее к себе в дом! Вы погибнете и принесете гибель другим. Знаю, мои слова звучат дико, непросвещенно… Но прислушайтесь к ним!

– Тамара Игоревна, – начал я, – не уверен, что здесь подходящее место для подобных разговоров…

– Самое подходящее! – оборвала меня она. – У меня может не быть иной возможности предостеречь вас.

– Мне все же представляется, что это оскорбительно…

– Ничто не оскорбительно для той, что пала жертвой нечистой силы! – заявила Тамара Игоревна. – Подчинившись посланцу дьявола и позволив убить себя, она сама сделалась его пособницей.

– Мне кажется, – осторожно произнес я, – что любой убийца в той или иной мере является пособником дьявола. Но умершие насильственным образом люди все же не становятся…

– Тише! Пришел отец Алексий! – повелительно сказала Тамара Игоревна и отвернулась от меня как от безнадежного ученика.

Я хотел бы отойти от нее, но в тесноте мне не удавалось этого сделать.

Началась служба, покатили волны ладана. Хор пел с печальным воодушевлением. Музыка долетала как будто откуда-то из далекой страны, из края цветущих апельсинов, куда нет доступа никому из нас. К моему удивлению, Тамара Игоревна подпевала – трясущимся, фальшивым голосом. Она закрыла глаза и самозабвенно вторила хору. Я мучительно страдал от этих немелодических звуков.

Когда служба закончилась, я сразу выбрался наружу и остановился во дворике. Морозец был ласковый, и я с наслаждением вдохнул холодный воздух. Люди выходили из церкви, собирались по-соседски, переговаривались между собой.

К моему удивлению, я убедился в том, что Анна Николаевна была права, когда высказывала Потифарову желание красиво выглядеть в гробу: большинство присутствующих как раз и выражали восхищение благообразным видом покойницы и роскошью погребального убранства.

Вдруг из церкви донесся большой шум и какой-то очень резкий крик, в котором я не без удивления различил голос Николая Григорьевича.

– Вон!.. От тела моей… моей дочери!.. Вон отсюда!.. – надрывался несчастный отец.

Как взволнованное море, ахнули и расступились люди. Гвалт подкатил к выходу, на короткий миг задержался на пороге. На крыльцо вышвырнули Витольда. Невидимый за дверью, продолжал кричать Николай Григорьевич:

– Надругаться!.. Прийти глумиться!.. Делом рук своих любоваться!..

Успокоительное воркотанье поднялось вокруг разъяренного старика. Следом за Витольдом со ступенек сошла Тамара Игоревна. Она чуть задержалась возле него и процедила:

– Стыдно, Безценный.

После чего удалилась размеренным шагом.

Витольд помедлил мгновение. Его лицо ничего не выражало. Казалось, он не замечал, что все взгляды в церковном дворе устремлены на него. Потом он оглянулся на церковь, нахлобучил меховую шапку с «ушами» и шагнул прочь.

– Ви-итольд Алекса-андрович! – раздался воющий женский голос.

Витольд вздрогнул и опять остановился. Из церкви, толкаясь во все стороны локтями, вырвалась Макрина. Черный платок, повязанный под подбородком, сбился у нее набекрень, а потом и вовсе сполз на плечи, но она этого не замечала.

– Погодите, батюшка! – выкрикивала она. – Да стойте же!

Витольд все это время неподвижно стоял на месте. Макрине, очевидно, чудилось, будто он отходит от нее все дальше и дальше, потому что она отчаянно задыхалась и спешила изо всех сил. Кто-то, как ей показалось, преградил ей путь, и она с силой оттолкнула этого человека.

– Витольд Александрович, батюшка! – плакала Макрина и вдруг, к моему ужасу, повалилась Витольду в ноги. – Простите окаянную! Простите!

Витольд отступил от нее. Она приподнялась на коленях и замахала в воздухе руками, словно намереваясь закогтить Витольда.

– Вы… очумели, Макрина? – тихо спросил Витольд. – Немедленно прекратите!

– Простите же меня! – повторила Макрина, стукнувшись лбом о снег.

– Мне не за что вас прощать… Если вы не встанете, то…

Я подошел ближе.

– Просто скажите ей, что прощаете, Безценный, – сквозь зубы проговорил я.

Он повернулся ко мне.

– Да не за что мне ее прощать, Трофим Васильевич, – растерянно повторил он. – Скажите ей прекратить.

– Она сейчас ничего не соображает, – сказал я. – Так что я приказываю вам. Давайте, прощайте. Живо!

Витольд наклонился к Макрине и отчетливо выговорил:

– Я вас давно простил, Макрина. А теперь и вы меня простите. Встаньте, пожалуйста. Все хорошо.

Макрина поднялась, качнулась, ухватила Витольда за руку, и он поддержал ее под локоть.

– Ну, лучше? – осведомился он.

– Благодарю, батюшка…

– За что вы извинялись?

– Я думала… Я все это время считала, что… Ох! Я верила, что это вы Анну Николаевну, нашу голубушку…

– Что? – рявкнул Витольд. – Вы что сказали?

Макрина виновато заморгала.

– Вы же простили меня…

– Ну да, да. Конечно.

Макрина опять завязала платок на голове, затянула потуже узел под подбородком, и прибавила:

– Как же не поверить, когда вот и следователь, господин Порскин, мужчина крайне положительный, считал вас виновным? И все обстоятельства на вас указывали… Бог знает, что мне на ваш счет чудилось! Я вот и Трофиму Васильевичу признавалась… – Она глянула в мою сторону в поисках поддержки.

О страхе горничной я, конечно, знал, но не от нее самой, а от Планиды Андреевны, которая передала мне «глупость» Макрины в качестве курьеза.

Я промямлил:

– Ну… да.

Витольд сказал:

– Час от часу не легче.

– А теперь я убедилась… – Макрина внезапно остановилась и закричала на весь двор: – Убедилась, что невиновен! Покойница непременно указала бы на своего убийцу. Были же случаи! В Никольском храме отпевали, и во время прощания мертвец заплакал кровавыми слезами. Так и взяли убийцу, прямо при гробе. А другой раз, на сто девятом километре, в поселке убили девушку шестнадцати лет, и тоже на погребении все открылось. Она прямо в гробу поднялась и на убийцу пальцем показала. Об этом в газете писали.

– Все, – сказал я, беря расходившуюся Макрину за плечи. – Довольно. Я отвезу вас.

Я усадил Макрину на заднее сиденье, Витольда – рядом с собой, и мы тронулись.

– Сумасшедший дом, – проговорил наконец Витольд.

Макрина плакала на заднем сиденье. Я с тоской думал о том, что мне предстоит еще нанести визит в дом Скарятина, где все было уже приготовлено для поминок.

* * *

Поминки были устроены прямо в помещении театра, откуда вынесли для этого все кресла и установили вместо них длинные столы, накрытые поминальной снедью. Разумеется, хлопотал не сам Николай Григорьевич, полуослепший от горя отец, а Лисистратов, явивший истинное благородство души.

Всякие похвалы в свой адрес Лисистратов отвергал и возглашал торжественно:

– В сей час скорби непристойно заботиться о личной славе; что касается меня, то, имея значительные знакомства в трактирах, не посмел не взять на себя труды по устройству печальнейшей трапезы.

Ложа, в которой погибла Анна Николаевна, была убрана белыми цветами и черными бантами. Там находился ее портрет, под которым лежали театральные перчатки и веер. Гости, прибывая в театр, поднимались в эту ложу, чтобы поклониться своего рода святилищу, а потом спускались обратно в партер, подходили к столам, благоговейно выпивали стопку водки и направлялись к Николаю Григорьевичу – выразить соболезнование.

Непрерывно звучал траурный марш из финальной части «Гамлета», сочинение композитора Бухонева. Николай Григорьевич сидел на троне. Голова у него слабо тряслась, и он взирал на собравшихся с рассеянной благосклонностью. Наверное, так выглядел бы отец Гамлета, если бы все произошло наоборот, и не короля, а самого Гамлета убил бы коварный Клавдий.

Я тоже проглотил немного водки, больше для успокоения нервов, чем ради какой-то иной цели, приблизился к трону и наклонил голову.

– Примите соболезнования, Николай Григорьевич. Еще раз.

– Еще раз? – тихо переспросил Николай Григорьевич. – А разве у меня была еще одна дочь, которую убили?

– Нет, Николай Григорьевич, – ответил я. – Но и одной достаточно…

– Да, – горько повторил он. – И одной достаточно. Так она мне и сказала…

– Кто?

– Ее мать… – Бесцветные слезы потекли по его щекам. – Когда Аннушка родилась… Я, помнится, еще говорил ее матери, по… покойнице… мол, родишь мне еще десяток дочек, буду замуж их отдавать… А она возьми и ответь: «И одной достаточно»… Как судьба-то обернулась, Тихон Васильевич… Кто же подумать мог, что я хоронить ее буду?

Я вздохнул, прикидывая, как бы мне поскорее отойти от старика, не обижая его.

А Николай Григорьевич вдруг весь подался вперед, вцепившись пальцами в подлокотники, уставил на меня крохотные свои зрачки и совершенно ясным голосом произнес:

– Да, Трофим Васильевич, ведь это ваших все рук дело! Вы егодружбе с Аннушкой потворствовали. В доме у себя держали, в ложу зазвали… Я вас пригласил, а вы змею принесли…

– Честь имею, – ответил на это я, еще раз поклонился и отошел.

Старик некоторое время глядел мне вслед. Руки его тряслись и шлепали по подлокотникам кресла, потом обмякли. Он снова пустил по дряблым щекам слезы и повторил:

– Одной… было достаточно… Всегда достаточно. Всегда.

Я вышел на лестницу и поднялся на второй этаж. В буфете кипела оживленная деятельность, по коридорам мимо запертых дверей в ложи ходили люди. Лисистратов бросился ко мне из гущи народной:

– Какой величественный праздник скорби! – воскликнул он, хватая меня за руку. – Замечали вы, как люди объединяются в трудные мгновения и являют собой, так сказать, единый организм!

– Замечал, – ответил я, высвобождая мою руку. – Еще я замечал, что люди единым организмом нападают на тех, кого по непонятной дури считают виновными и готовы разорвать на кусочки… Когда ничего еще, между прочим, не доказано.

Лисистратов посмотрел на меня с внезапной неприязнью.

– Вы, конечно, будете выгораживать Витольда до последнего, – проговорил он. – Смотрите, Трофим Васильевич, как бы вам самому в дураках не остаться.

– Да лучше уж в дураках, чем в подлецах, – сказал я.

Лисистратов прищурился. Сейчас он выглядел совершенно трезвым.

– Это вы кому же «подлеца» сейчас подпускаете?

– А вы, господин Лисистратов, осмелюсь поинтересоваться, кому сейчас «дурака» подпустили? – парировал я.

– Я только предположительно, – сказал Лисистратов, – а вы уже утвердительно.

– Ничего подобного.

Он помолчал немного, потом протянул мне руку:

– Не будемте ссориться, Трофим Васильевич. Покойница бы этого не хотела.

– Не будемте решать за покойницу, чего бы она хотела и чего не хотела, – возразил я, однако руку его принял и пожал. – Она, к сожалению, высказаться уже не может.

– Вы уже заходили в ложу поклониться? – спросил Лисистратов, меняя тему. – Зайдите. Очень умиротворяюще. На отпевании быть не мог… – Он всхлипнул без слез и прибавил: – Кто-то должен был взять бремя. «Спи в гробе, милый друг; я не ропщу; я долг исполню свой, пренебрегая болью. И пусть сторонний скажет: „Он не плачет“ – я плачу – о, как плачу я незримыми слезами!..» Хотите еще выпить, Трофим Васильевич? Здесь не водка, а хорошие коктейли, мартини из Италии… Точнее, из Петербурга, но туда уж точно доставили из Италии… Нынче я угощаю. Вот так все в жизни и происходит, попеременно. То вы меня поите, то я вас. Так и весь век наш скоротаем.

Он повлек меня к буфету, рассказывая по дороге:

– Господин Бухонев тоже здесь. Одет прилично, только весь пропотел и весьма ослаб. Говорит, что непременно посвятит Аннушкиной памяти целую симфонию. Уже и сочинять взялся. Мы ему нотную бумагу принесли и карандаш. Пишет. Да сейчас сами увидите! Непременно шедевр получится.

Я вошел в буфетную. На меня мельком оглянулись человек пять-шесть, а потом опять возвратились к прежним разговорам. Говорили ни о чем, как обыкновенно бывает при встречах малознакомых людей. Женщин здесь не было. Кроме одной, которую я не сразу приметил, Софья Думенская стремительно направилась ко мне, едва я избавился от назойливого общества Лисистратова.

Длинные темные волосы Софьи ниспадали на плечи из-под серебристой шапочки. Я с удивлением заметил у нее тусклые седые пряди на висках. Лицо ее страшно осунулось, и это бросалось в глаза, несмотря на обилие косметики.

– Ну, здравствуйте, Трофим Васильевич, – проговорила Софья, загадочно улыбаясь. – Как вы перенесли потерю? Говорите мне все честно, от души! А то здесь полно народу, который дорогую покойницу раза два видывал, и то издали. И все они изображают скорбь, как будто утратили близкого друга. Хотя всего-то навсего пришли сюда закусить и выпить на счет бедного Николая Григорьевича… Гадают, кстати, на чье имя он теперь перепишет завещание. Дом-то обильный, да и театр неплохо устроен.

– Вы как-то на удивление циничны, Софья Дмитриевна, – не выдержал я.

Она подняла тщательно накрашенные брови.

– Да? Вы это заметили? А по-моему, я просто держусь искренне и не ломаю комедию, показывая печаль там, где ее нет и в помине… Поймите верно, я сожалею о столь ранней гибели Анны Николаевны. Она была относительно молодая женщина… Относительно меня, например, – прибавила Софья, касаясь пальцем своих губ. – Не возражайте, Трофим Васильевич. Я помню, как Анна Николаевна родилась. Мне было тогда пятнадцать лет, и я сопровождала княжну Мышецкую, когда та делала визит счастливой семейной паре… К несчастью, супруга Николая Григорьевича скончалась через несколько лет после этого события, так и не успев подарить ему другое потомство. Поэтому, собственно, и возникает вопрос о завещании.

– Я думаю, это не наше с вами дело, – сказал я.

– Ну разумеется! – улыбнулась опять Софья. – Не наше.

– Вы были на отпевании? – спросил я.

– Почему вас это занимает? – насторожилась Софья. – Вы разве из комиссии по делам вероисповеданий?

– Нет, я просто поинтересовался.

– А! – молвила она. – Вам, должно быть, уже сообщили, что я в церковь не хожу, потому что считаю лишней тратой времени. Впрочем, на отпевании я была. Даже застала скандал, который устроили в церкви ваши слуги.

– Не в церкви, а во дворе, – сказал я. – Вам неверно передали. Ничего вас не было на отпевании!

– Ну не было, не было, – лениво согласилась она. – Какое это имеет значение! Я здесь была, в театре. Помогала Лисистратову… Для чего вы меня пытаете? Вас ко мне Боженька прислал? У меня много к нему интересных разговоров накопилось… Передадите ему?

– Кому? – ошалел я.

– Боженьке…

– Сами и скажете, когда ваше время придет, – рассердился я.

– Ах, этот Боженька, до чего же он нехорошенький, – протянула Софья. – Чтобы хоть маленькое словечко ему шепнуть, непременно помереть надо…

Она засмеялась, покачала у себя перед носом бокалом и отошла от меня.

Я поскорее выбрался из буфетной и вошел наконец в «поминальную» ложу.

На мгновенье мне показалось, что я перенесся назад во времени, что сейчас начнется «Гамлет», что там, в углу ложи, по-прежнему дремлет Николай Григорьевич, а Анна Николаевна, с тетрадью на коленях, рассеянно глядит то в партер, то на сцену, и любезно слушает разглагольствования «тверичанина»…

Иллюзия, однако, быстро рассеялась. В ложе находились какие-то барышни, пришедшие сюда явно ради впечатлений, о которых можно будет потом записать в дневнике с розовой кошечкой на обложке. Обе были в глубочайшем трауре.

Завидев меня, они молча присели в реверансах и вышли. Я услышал, как они щебечут за дверью ложи.

Я стоял и смотрел на портрет и вещи Анны Николаевны. Ее близость, ее присутствие ощущались сейчас так живо, что я едва не заплакал. Машинально я взял в руки веер, раскрыл его, обмахнулся, потом положил обратно.

Очевидно, я положил веер другой стороной, потому что вдруг стало заметно темное пятнышко на перьях. Я снова взял его и начал рассматривать, даже нюхать. Пахло, впрочем, духами.

Я спрятал веер под пиджаком и, ни с кем больше не разговаривая, вышел из театра.

* * *

«Осинки» ожидали меня притихшие, с фасада как будто мирные. Тем не менее я с опаской поднимался по ступеням и открывал входную дверь. Меня никто не встречал. Я прошел в гостиную – там было пусто. В кабинете по-прежнему стояли кофейник, сахарница и чашка, из которой я утром пил кофе. Я вылил себе остатки кофе и спустился к Витольду, под лестницу.

– Безценный, вы у себя?

– Входите, Трофим Васильевич.

Я вошел.

Витольд лежал на диване с книгой. При виде меня он, впрочем, переменил позу и отложил книгу.

– Как все прошло? – спросил он.

– Не знаю… Я не остался. Выпил немного водки, поговорил с Николаем Григорьевичем… и с Софьей Думенской, кстати, тоже. Оба были бессвязны.

– Обвиняли меня? – криво улыбаясь, уточнил Витольд.

– Не без этого, – подтвердил я. – А Макрина где?

– Я ее запер, – поведал Витольд. – Напоил снотворным и запер. Она мне все руки обслюнявила, прикладывалась, будто к мощам… – Он брезгливо поморщился. – Вы знаете, Трофим Васильевич, у меня мозг болит. Никогда не подозревал, что такое может случиться. Как будто у меня там выросла мозоль. Я больше ни думать, ни говорить об этом… деле… не могу.

– Не можете, а придется, – сказал я. – Там, в ложе, выставили вещи Анны Николаевны.

– Боже! Склеп, некрофилия! Слеза покойницы на батистовом платочке! – сказал Витольд, вцепившись себе в волосы и сильно дернув. – Я здесь рехнусь. Лучше уж в тюрьме сидеть.

– Глядите. – Я извлек веер и показал Витольду.

Он нахмурился.

– Не понимаю. Веер.

– Ага, веер. Тот, что был у Анны Николаевны во время спектакля. И тот, который потом обнаружили в ложе после ее смерти.

– Помню.

– Глядите, – повторил я.

Витольд взял веер в руки, повертел, положил на диван рядом с собой.

– А что я должен был увидеть? – спросил он наконец умученным голосом.

– Пятнышко крови.

– Трофим Васильевич! – взорвался Витольд. – У Анны Николаевны рана была на горле… Там не то что пятнышко – там целое море крови должно быть… Пятнышко! – Он закрыл глаза, помолчал и другим тоном прибавил: – У меня правда мозоль. Я только вас дожидался, чтобы… тоже принять снотворное и заснуть.

– Ладно, – сказал я обиженно. – Не стану вам мешать. Может быть, вам и вправду в тюрьме милее. Между прочим, неблагодарная вы скотина, Витольд.

– Есть немного, – согласился он.

Он потянулся к коробочке с таблетками. И в этот самый миг в комнату отчаянно забарабанили кулаками. Витольд застыл на месте.

– Что еще? – крикнул он.

– Му-мурин, – был ответ.

Витольд сорвался с дивана и распахнул дверь. На пороге приплясывал Серега Мурин. У него был такой вид, словно он захвачен врасплох приступом желудочных колик и не знает, где находится ближайший туалет.

– Что тебе? – резко спросил Витольд.

– На! – выдавил Мурин. – В-возьми!

Он с силой втиснул в ладонь Витольда какой-то предмет, а затем, повернувшись и обхватив голову обеими руками, бросился бежать.

Витольд проводил его взглядом.

– Если он сейчас удерет в пещеру, у меня не достанет сил его вытащить.

И закрыл дверь.

Я упорно продолжал сидеть в комнате управляющего. Кажется, Витольд ничего сейчас так не хотел, как избавиться от моего присутствия. Что ж, не все в мире происходит по нашему желанию.

– Что-нибудь еще, Трофим Васильевич? – спросил наконец Витольд.

– Покажите, какую вещь вам передал Серега, – сказал я. – И честное слово, после этого я вас оставлю в покое.

Витольд разжал кулак и выложил полученный от Мурина предмет на стол прямо передо мной.

Это был серебряный браслетик, тонкий, с завитками. Серебро сильно потемнело. Очевидно, его не чистили и не надевали много лет.

Я взял его, повертел в пальцах.

– Какая красивая работа, – заметил я. – А здесь виньетка и какие-то узоры… Горностай, кажется, с мышью в зубах.

Витольд забрал у меня браслет, снял очки, несколько секунд рассматривал, близко поднеся к глазам, рисунок на серебряной поверхности.

– Хм, – произнес он. – Интересно. Действительно, горностай с мышью в зубах.

– Вам знаком рисунок? – удивился я.

– Да, – ответил Витольд. – Разумеется. Это герб князей Мышецких.