Текст книги "Падение Софии (русский роман)"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Глава пятая

– Судя по грязи на ногах, вы только что побывали у моей бывшей супруги, – объявил Потифаров, едва я показался у него на пороге.

Такая проницательность воздействовала на меня устрашающе, и я не посмел отпираться.

– Что ж, – философски заметил Потифаров, – в таком случае, вы уже знаете мои семейные обстоятельства. Разумеется, общественное мнение смирилось с решением Тамары Игоревны. В противном случае пришлось бы под давлением обстоятельств заточить ее в монастырь, как это производилось в старину. Но, согласитесь, большие испытания ожидают обитель, коя посмеет украситься столь благоуханным цветком! Из одного только сострадания к невинным монашкам следовало направить активность Тамары Игоревны на другую стезю и препоручить ей крепкие, не потрепанные в жизненных боях организмы… Я разумею гимназистов. Это было умно. Умно и человеколюбиво – сделать ее директором гимназии. Руководство юношеством отнимает, к счастью, большую часть дарованной ей энергии.

Тут Потифаров сообразил, что все еще держит меня в прихожей и вообще даже не познакомился со мной как следует. Он оборвал свой монолог и вцепился в мою руку.

– Сердечно рад знакомству! – проговорил он. – Конечно, смерть Кузьмы Кузьмича, святого человека, – большая утрата. Однако мы надеемся, что вы возместите для нас жестокую потерю, хотя бы вследствие близкого вашего родства с покойником. Скажите, Трофим Васильевич, вот вы – попович, лицо осведомленное… Как вы рассуждаете насчет монастырей?

Он озабоченно вгляделся в мое лицо, плохо различимое в полутьме прихожей.

– Позвольте мне обтереть ноги или даже избавиться от ботинок, – попросил я.

– Отряхнуть, так сказать, прах Тамары Игоревны! – подхватил Потифаров, блеснув взглядом. – Очень и очень похвально! Вот вам тряпка.

Он вытащил ногой из-под порога сморщенную тряпку и подтолкнул ее ко мне. Я кое-как вытер ноги и проследовал за ним в маленькую гостиную.

Привычным жестом Потифаров снял с книжной полки квадратную бутыль, наполовину наполненную желтоватой жидкостью.

– Бренди?

– Нет, благодарю.

– Напрасно. В нашем климате это чрезвычайно рекомендовано.

Он налил себе стопочку и с удовольствием выпил. Я даже пожалел о том, что отказался.

– Ну, и что еще говорила вам Тамара Игоревна? – спросил Потифаров. – Учтите, я не испытываю страха перед правдой. Лишь клевета и ложь способны как-то испугать меня. Как-то! Подчеркиваю. Потому что на самом деле я бесстрашен и всегда готов к смерти.

– К смерти? – удивился я. – Кто же угрожает вам?

– Никто… и все. Вся наша жизнь. – Потифаров нахмурился. – Разве вы еще не размышляли об этом?

– Ну… случалось.

Действительно, как-то давно, лет четырех, я проснулся среди ночи и подумал о том, что когда-нибудь меня не станет. Попытался представить себе то огромное небытие, в котором навсегда исчезнет мой маленький разум, и заплакал. Как ни странно, кончина матери избавила меня от всякого страха смерти. Слишком явственно ощущал я постоянную близость доброй родительницы, чтобы увериться в окончательности нашей разлуки.

Потифаров внимательно следил за моим лицом, пытаясь угадать, о чем я думаю. Потом сказал:

– А она уже объясняла вам, почему ушла от меня?

– Нет.

– Видите ли… Если бы, положим, один из нас был повинен в блуде, то вопрос не стоял бы так остро, и здесь на первый план выступил бы монастырь. Однако ни Тамара Игоревна, ни ваш покорный слуга, – он бережно положил раскрытую ладонь себе на грудь, – ничем предосудительным себя не запятнали. Напротив, оба мы вели существование вполне целомудренное, всецело посвятив себя чтению, прогулкам и разговорам за чашкой чаю. Но затем Тамаре Игоревне не понравилось, что я начал изготавливать гробы.

– Гробы? – изумился я.

– Что тут такого? – надулся Потифаров. – Неужто вы усматриваете нечто безнравственное в подобном занятии?

– Нет, но оно… немного странное. Разве вы гробовщик?

– Гробовщик? Это смешно! – Потифаров засмеялся. – Нет, друг мой, гробовщик – это, так сказать, ремесленник, наемник, человек вполне бездушный по отношению к тем, кого он предполагает хоронить. Да он, собственно, и ничего не предполагает, а просто делает гроб по указанной мерке: столько-то в ширину, столько-то в длину, и все тут. Я же изготавливаю гробы со смыслом, согласно древнеегипетскому обыкновению. Вы ведь знали, конечно, что мы все происходим от древних египтян?

– Нет…

– А напрасно не знаете. Теперь будете знать. Вам же известно, что именно с Древнего Египта начинается курс истории во всех гимназических учебниках. Я спрошу вас – почему? Ответ: Древний Египет – абсолютная колыбель всякой цивилизации. Далее. О Египте много говорится в Библии. А это чего-нибудь да стоит!.. Не всякая цивилизация того удостоена. Например, о древних майя – ни полсловечка. Почему? Да потому, что это – фью!.. – Он свистнул. – Тьфу, а не цивилизация. Даже колеса толком изобрести не смогли…

Он налил себе еще стопочку бренди и выпил, пока я усваивал полученные сведения. Затем вернулся к прежней теме:

– Поверьте, дорогой Трофим Васильевич, древнего египтянина я узнаю за целую версту, потому что у них были особенные, вытянутые черепа, что достигалось бинтованием младенческих голов. Многие отдаленнейшие потомки унаследовали эту родовую черту, которую не сумел истребить даже Потоп.

– Какой потоп? – Я удивлялся все больше и больше.

Потифаров теперь глядел на меня с подозрительностью.

– Да вы Библию-то читали? – осведомился он.

– Ну… да, – промямлил я.

– Как вы уже поняли, – продолжал, успокоившись, Потифаров, – я ношу истинно-древнеегипетскую фамилию, которая в неприкосновенном виде передалась мне от моих предков, обитавших в городе Фивы. Посмотрите! – Он похлопал себя по голове, в которой я не углядел ровным счетом ничего древнеегипетского. – Видите? Вот так, в профиль?

Он повернулся в профиль. Я подтвердил, что вижу. К счастью, Потифаров не стал вдаваться в мои впечатления, а продолжил с жаром:

– Неоднократно я совершал экспедиции в Петербург и провел некоторое время в императорских музеях. Там есть один маленький саркофажек с разрисованным лицом. Ну так вот, лицо – совершенно мое. Я даже испугался, когда увидел! Всякий бы испугался, если бы ему воочию предстало столь наглядное доказательство теории, доселе чисто умозрительной. Ради эксперимента я даже лег на пол, строго параллельно саркофагу, и руки сложил, вот эдак. – Потифаров скрестил руки на груди. – Хотел проверить свои чувства. Тут уже бежит ко мне служитель: «Что это, – кричит, – любезный, вы разлеглись? Вам тут не спальня какая-нибудь, но императорский музей, древнеегипетский раздел, и гимназисты ходят для общего образования, а вы неприлично себя ведете». Я говорю: «Да ты приглядись, приглядись хорошенько, неразумный ты цербер: ничего разве не замечаешь?» А он гнет свое: «Прекратите чинить беспорядки и уходите!» Я не стал ему ничего больше объяснять. Просто вручил камеру и попросил сделать снимок. «И сразу же после этого я уйду», – обещал я. Он по моему виду, наверное, понял, что лучше мне уступить… Да погодите, я покажу вам карточку!

С этими словами Потифаров выбежал в соседнюю комнату и скоро вернулся с большим, помещенным в рамку снимком. Там действительно имелось изображение египетского саркофага, честь по чести, с подрисованными глазами и выпуклыми губами, а рядом, вытаращившись, находился Потифаров.

– Сходство неоспоримое, поражающее! – говорил Потифаров, заглядывая мне через плечо и пытаясь понять выражение моего лица. – После этого я окончательно убедился, в чем мое предназначение, и начал изготавливать гробы по египетскому образцу. Резные, с росписями. По бокам – эдак лилии и утки в заводях, либо что-то иное, что было любо покойнику при жизни и составляло, так сказать, его духовное окружение. А на крышке гроба – портрет. Собственно, начал-то я с гроба для Тамары Игоревны, поскольку всегда чрезвычайно уважал ее. А она прогневалась и ушла из дома. Покинула меня, так сказать.

– Ясно, – вставил я.

– Расстались мы по принципиальному поводу, без всякого блуда и иной извинительной причины, – вздохнул Потифаров. – Поэтому брак наш не может быть расторгнут. Впрочем, я этого и не желаю. Тамара Игоревна, очевидно, тоже. Намерений жениться вторично у меня нет… Гроб для Тамары Игоревны, кстати, закончен. Ну так желаете ли посмотреть?

Тут в комнату вбежала рыжая охотничья собака и замахала хвостом. Она приветливо ткнулась мордой мне в ладонь, а затем уселась рядом с Потифаровым, имея чрезвычайно довольный вид.

– Знакомьтесь, это – Буранка, – представил ее Потифаров. – Она тоже запечатлена в вечность, так сказать. С одним зайцем в зубах. Зайца, положим, давно уже съели, но он не имеет самостоятельного значения.

– В каком смысле – «запечатлена в вечность»? – не понял я.

– Я вырезал ее на моем гробе, – ответил Потифаров, лаская собаку. – Это наименьшее, что я мог для нее сделать, потому что собаки ведь лишены бессмертной души, в отличие от людей. Лично я не верю в перевоплощение душ. Абсолютная глупость! Собака – она собака и есть, верный друг человека, а не перевоплощение какого-нибудь волостного, положим, писаря. Да и с учением церкви не согласуется… А что вы думаете о монастырях?

* * *

День получился у меня насыщенным, так что, вернувшись домой, я изъявил желание принять ванну, а одежду, в которой наносил визиты супругам Потифаровым, оставил для стирки. Витольд посетил меня поздно вечером, когда я в халате допивал какао с печеньем и просматривал дядину переписку с неким Захарией Беляковым, путешествующим по пустынным областям какой-то отдаленной планеты, которую он называл то по-русски запросто «Дыра», то на ученый латинский манер «Ультима Тула».

– Распоряжений нет, Трофим Васильевич?

– Нет.

Витольд помедлил, прежде чем удалиться.

– Что? – отрывисто бросил я. – Говорите, что хотите, только побыстрей. У меня тут книжка интересная.

– Кто вам больше понравился, Вязигина или Потифаров? – прямо спросил он.

– Ну ничего себе! А вам-то что за дело?

– Любопытно.

Но по его равнодушному лицу я понимал, что вовсе ему не любопытно и что спрашивает он с каким-то глубинным умыслом. Я уже научился улавливать в мутных, скрытых за стеклами очков глазах Витольда беспокойство и разные другие чувства.

– Потифаров ведь сумасшедший? – полувопросительно произнес я.

– Отчасти, – подтвердил Витольд. – Род безобидного провинциального помешательства, если угодно. От малого количества внешних впечатлений люди с бедным внутренним миром начинают искать себе занятия… и если не увлекаются пьянством и бильярдом, то пускаются в научные изыскания. Когда у них хватает здравого смысла, они обращают свой интерес на предметы реальные, существующие, а когда здравого смысла недостает, то все это обретает вид подчас совершенно фантастический.

Он помолчал и прибавил:

– Или нарождаются такие, как Серега Мурин.

– Он ведь умственно отсталый, этот ваш Мурин?

– Просто заика, – повторил Витольд свой первоначальный ответ на тот же вопрос.

– Вам его жаль, Витольд?

– Жаль? – Витольд пожал плечами. – У Мурина есть крыша над головой, тарелка горячих щей на обед и работа, дающая ему самоуважение. По-вашему, все это должно вызывать у меня жалость?

– Ваша логика просто железная, Безценный, – сказал я.

– Разумеется, – заявил Витольд. – Если уж на то пошло, Потифаров достоин нашей жалости куда больше.

– Потифарова жалеть не хочется, – заметил я.

– Это потому, что он со своим Древним Египтом – полный болван, – сказал Витольд. – Он показывал вам гробы?

– Да.

– Ну и как?

– Довольно искусная работа.

– Я у него заказал, – сообщил внезапно Витольд.

Я удивился:

– Вы?

– А что такого? – в свою очередь пожал плечами Витольд. – По-вашему, я бессмертен? Рано или поздно гроб мне понадобится.

– По-моему, вы непоследовательны, – сказал я.

– Почему? – Витольд блеснул очками.

– Да потому, что сами только что аттестовали Потифарова как полного болвана с его Древним Египтом…

– Каким образом глупость Потифарова отменяет факт моей смертности? Гробы у него красивые, добротные… В таком и полежать не срамно.

Я молча смотрел на Витольда. Теперь я окончательно был сбит с толку.

– И вам, кстати, советую, – прибавил Витольд. – Изъявите желание. Сообщите ему свои размеры и «духовное окружение», чтобы мог начать работу над проектом. Это привлечет его на вашу сторону.

– А для чего мне привлекать кого-то на свою сторону? – поинтересовался я, изрядно заинтригованный. – Кажется, я ни с кем еще здесь не враждую.

– А если придется?

– Враждовать?

– Да.

– Но почему?

Витольд двинул бровью.

– Неисповедимы пути, которыми блуждают провинциальные умы. Положим, вы сведете дружбу с Софьей Думенской… О Софье вам ведь уже рассказали?

– Конечно.

– Вязигина?

– Почему вы обо всем знаете заранее? – взорвался я. – И почему бы вам самому не изложить мне всю историю, от начала и до конца? Сразу?

– Так не интересно, – отмахнулся Витольд. – Я исследую те самые пути, о которых только что толковал вам. Вы подтверждаете большинство моих догадок.

Он встретился с моим испытующим взглядом и засмеялся:

– Нет, я еще не помешался… Вы ведь в этом меня сейчас заподозрили? Изучение образа мыслей и поведения соседей – простая мера предосторожности… Как вам известно, я заканчиваю заочный курс в университете. Это дает мне достаточно умственной пищи, чтобы избежать интеллектуальных неприятностей, постигших того же Потифарова. Кроме того, я самостоятельно, по книгам, изучаю экономические дисциплины.

– Когда вы все успеваете?

– А я не спешу, – парировал Витольд. И вернулся к первоначальной теме: – Ну так что, глянулась вам Тамара Игоревна Вязигина?

– Интересная дама.

– Она, кстати, весьма ранима, – сказал Витольд. – И обладает похвальным обыкновением отвечать на нанесенные ей душевные раны весьма ощутимыми ударами. Сгубила несколько репутаций просто в хлам. Люди вынуждены были уехать из Лембасово и с большими потерями перебираться куда-нибудь в Тверь или Калугу. Что, по мнению Вязигиной, равноценно переезду в Шеол.

– Шеол? – не понял я.

– Вы Библию читали? – спросил Витольд, от чего меня передернуло. – Шеол – тот свет. Для евреев времен Иосифа и Потифара это был Древний Египет.

– Слушайте, Безценный, перестаньте меня пугать, – взмолился я. – У меня мозоль на том месте мозга, который отвечает за восприятие Древнего Египта.

– Очень хорошо, – невозмутимо проговорил Витольд, – это означает, что вы становитесь настоящим здешним жителем.

Глава шестая

По делам мне пришлось отлучиться из имения и съездить на несколько дней в Петербург.

Оказалось, что за то недолгое время, что я прожил у себя в имении, я совершенно переменился. Теперь, как и сказал Витольд, я был полный Лембасовский обитатель и к Петербургу имел очень небольшое отношение. Все в большом городе отныне казалось мне чужим, дурно устроенным: толчея на улицах, шумные разговоры в учреждениях. Даже сами лица горожан представлялись весьма неприятными.

С оттенком снисходительной жалости я думал: «Ну вот каково это – каждый день ходить в толпе тех, о ком ты ровным счетом ничего не знаешь? Кто не здоровается с тобой, не желает тебе добра или, наоборот, не замышляет против тебя какой-нибудь пакости?» Безразличие, с которым горожане относились друг к другу, лишь изредка сменялось легким недоброжелательством, когда один другого, например, случайно толкнул… А ведь еще недавно я сам был частью этой толпы и полагал, что мне очень повезло!

Зато красивые строения центральной части города как-то по-особому, свежо, радовали мой глаз чистотой и причудливостью линий, и каждая гологрудая кариатида поглядывала на меня игриво, как будто сожалея о своей вечно-каменной занятости.

Я быстро уладил все вопросы с юристами. Оказалось, всплыли какие-то неуплаченные дядюшкой долги. Однако же убедительных документов, доказывающих правоту мнимых кредиторов, не обнаружилось, так что дело выигралось мгновенно. Адвокат мой доказал перед судьей, что кредиторы эти суть ничто иное, как самые отъявленные жулики, которым дядя, самое большее, остался должен рублей пятьдесят в карты. Мне ничего не пришлось делать, я даже ни разу не выступил.

Как и в первый раз, я ехал в Лембасово на нанятом электроизвозчике. Приближаясь к памятной шестьдесят пятой версте, я ожидал, что ровный бег моего возка остановит Матвей Свинчаткин, и я снова увижу его бородатое лицо в окружении красных рож его странных соратников. Но никто мне не препятствовал – никакого Свинчаткина поблизости, казалось, не было и в помине.

Без малейших приключений я прибыл в усадьбу. Меня никто не встречал, что немудрено: в последнем сообщении из города я передавал Витольду, что, возможно, задержусь (хочу посетить египетскую выставку) и буду в «Осинках» только через пару дней. Я передумал в последний момент и никаких известий о себе давать уже не стал, а вместо этого заказал электроизвозчика и наспех закупил в Петербурге обновки – пару булавок для галстука, перчатки для визитов и хорошие резиновые бахилы, которые при желании можно развернуть до бедра. Бахилы эти, на несколько размеров больше моей ноги, легко надевались на обувь и защищали брюки.

Когда возок остановился у ворот усадьбы, я вышел наружу и отправился на поиски Сереги Мурина. Тот нашелся с метлой на дорожках сада. Медленно, с ожесточением, он водил метлой по дорожке. Завидев меня, он еще издали закричал:

– Не та-таскайте г-г-грязь!

Я хотел было возразить ему: то, что он подразумевает под грязью, – всего лишь присущая данной местности почва, которая здесь находится повсеместно, и соскребание ее ведет к обнажению земной коры, что и невозможно, и нежелательно… Но все это были псевдоученые материи, недоступные для Мурина. Поэтому я просто сказал:

– У ворот остался мой багаж. Отнеси в комнаты.

Мурин несколько секунд смотрел на меня неподвижно, полуоткрыв рот. Потом он бросил метлу на дорожку и, широко шагая, двинулся к воротам. Я же преспокойно направился в дом.

Разумеется, Витольд даже не догадывался о моем появлении. Однако мой управляющий был настоящей «благоразумной девой», и я обнаружил, что все светильники, так сказать, заправлены маслом и дом содержится в образцовом порядке: комнаты вычищены, обед приготовлен.

Я поднялся на второй этаж, в кабинет. Горничная, увлеченно перетиравшая дядину коллекцию фарфоровых собачек на полке, не заметила, как я подошел сзади.

– Здравствуйте, Макрина, – поздоровался я.

Она сильно вздрогнула, выронила тряпку, повернулась ко мне и застыла с разинутым ртом.

– Да что вы, в самом деле! – произнес я. – В конце концов, это обидно, Макрина! Разве я какое-то чудовище?

– Нет, Трофим Васильевич, – пролепетала смущенная Макрина. – Какое же вы, простите, чудовище? Вы очень симпатичный милашка. Не думайте, – спохватилась она, – это не я так считаю, это всеобщее мнение касательно вас.

Я кивнул.

– Ну так и не вскрикивайте, когда меня видите. И не удирайте, точно я намерен прищемить вам хвост.

Макрина залилась слезами.

– Я честная вдова, и нет у меня никакого хвоста, а если КлавдИя что-то говорила, так это она по глупости. У нее язык как помело. Я ей всегда говорю: «Твоим языком, КлавдИя, только гоголь-моголь взбивать».

– Какая еще КлавдИя? – Я чувствовал смутное раздражение.

– Молочница, – объяснила Макрина.

– Это она называет меня «милашкой»?

– И она, и другие женщины, которые с соображением, – призналась Макрина. – Мы ведь хоть и простые, а в мужчинах, Трофим Васильевич, понимаем.

– Ну хорошо, Макрина, – проговорил я, стараясь прервать весь этот вздор, – очень хорошо. Раз я у нас такой милашка, то и объявляю, что очень вами доволен. Не буду вам теперь мешать.

Макрина, вся пунцовая, стояла, опустив руки с тряпкой, и глядела мне вслед, пока я шествовал к лестнице.

Я спустился опять на первый этаж, желая заглянуть к Витольду и сообщить ему, как разрешилось мое дело с долгами.

В комнате Витольда горела верхняя люстра, что удивило меня, потому что обычно он пользовался только настольной лампой. Как я успел заметить, Витольд не жаловал слишком яркого света. Полагаю, у него побаливали глаза.

Я постучал в дверь и тотчас, не дожидаясь короткого «Входите!», толкнул ее.

Я объясню, почему это сделал.

Совершенно не потому, что был полновластным хозяином усадьбы и ощущал себя так, словно бы все комнаты в ней и люди, в них обитающие, принадлежат мне как моя собственность. Вовсе нет; а потому лишь, что никаких дурных дел при ярком свете не творят. Кроме того, я твердо был убежден в том, что Витольд и не стал бы творить ничего дурного, и когда бы я к нему ни зашел, всегда застал бы его полностью одетым, причесанным, с очками на носу и книгой, либо тетрадью в руке.

Поэтому нетрудно представить мое удивление, когда мне открылась картина прямо противоположная. Витольд был в одной рубахе, не заправленной в брюки и подпоясанной старым кухаркиным фартуком. Волосы его, схваченные косынкой, как у пирата, торчали клочьями из-под повязки, очки были забрызганы чем-то липким и сидели набекрень.

Услышав мои шаги, он быстро обернулся и встал, загораживая нечто у себя на тахте.

За столом, на обычном месте Витольда, сидел какой-то другой человек, а на узкой жесткой лежанке, накрытой старым ковром, явно обреталось нечто подозрительное.

Наткнувшись, таким образом, на «неразумных дев», я был не столько даже прогневан, сколько удивлен и раздосадован. Мне ничего так не хотелось с дороги, как расположиться на покойный отдых, а в имении обстановка оказалась такова, что требовала от меня каких-то решений и даже, быть может, активного участия.

– Трофим Васильевич!.. – выдохнул Витольд. – Мы ожидали вас только через пару дней…

– Ну да, – процедил я сквозь зубы. – Вижу, вы не очень-то мне рады.

Витольд почесал бровь, поморщился.

– «Рад» – немного не то слово. Я думаю сейчас о вас вовсе не в категориях «радости – огорчения», а несколько в иной плоскости.

– Нельзя ли менее научно и более понятно? – огрызнулся я.

– Чего уж понятнее… – Витольд обреченно вздохнул и отошел, чтобы я мог наконец увидеть предмет, простертый на его койке.

Я взглянул… и в первые мгновения даже не понял, что перед собой вижу, настолько не ожидал увидеть именно это.

Витольд пожевал губами. Он внимательно всматривался в мое лицо, и это меня тоже нервировало.

На койке корчился и беззвучно стонал один из краснорожих бандитов. Он грыз зубами палочку, как кролик, – очевидно, чтобы сдержать крик, – и заламывал свои тонкие, неестественно длинные руки, а ногами непрерывно двигал, то сгибая их, то разгибая.

Я перевел взгляд на человека, сидевшего за столом. Я почти не сомневался в том, кого сейчас увижу.

И точно. Человек этот поднял голову, и я узнал Матвея Свинчаткина.

* * *

Я ожидал услышать что-нибудь совсем пошлое, вроде: «Это совершенно не то, что вы подумали», и приготовился отвечать еще более пошлым встречным вопросом: «А что именно я подумал?», но Свинчаткин просто проговорил:

– Ну вот и свиделись, Трофим Васильевич.

– Да уж, – буркнул я.

– Что же вы в Петербурге-то не задержались? – упрекнул меня Свинчаткин. – Вы ведь, вроде как, собирались нагрянуть только завтра, если не послезавтра?

– Да вам-то, батенька, какое до этого дело? – взорвался я. – Кажется, я не подневольный человек и никому отчитываться не должен…

– Мне, в общем, никакого дела, – покладисто согласился Свинчаткин. – Да только, возвратившись ранее срока, вы увидели разные сцены, которые не для всяких глаз предназначены.

– И что же, убьете вы меня теперь? – осведомился я, пожимая плечами.

Тут я перехватил взгляд Витольда, и мне сделалось как-то не по себе. Не скажу, что я научился безошибочно трактовать выражения лица моего управляющего. Кое-что я в нем понимал, а кое-что – нет. У Витольда имелся особенный, мутно-задумчивый взор, который означал желание, чтобы собеседник о чем-то догадался самостоятельно. Вот таким взором и блуждал теперь Витольд по комнате, то и дело задевая краем глаза мою смущенную физиономию.

– Нет, – спокойно молвил Свинчаткин, и меня сразу отпустило. Почему-то я доверял каждому его слову. – Вам ведь должно быть уже известно, что я никого за все это время не убил.

– А кстати, за какое время? – поинтересовался я. – Вы здесь как долго разбойничаете?

– Да месяцев восемь уже, – усмехнулся Свинчаткин. – Никак не наберу нужное количество денег. А теперь вот – новая беда.

Он показал на краснорожего.

– А что с ним? – опасливо спросил я.

– Провалился в яму, заполненную водой. Очевидно, там где-то родник бьет… Пришел с хорошей питьевой водой, а к вечеру свалился в горячке. Переохладился – и тут же подцепил какую-то местную заразу, – объяснил Свинчаткин. – Грипп, может быть. С ними не поймешь, с фольдами.

– Фольды? – переспросил я.

– Они так себя называют – фольды, – Свинчаткин встретился с краснорожим глазами, кивнул ему и опять повернулся ко мне. – Никогда не слыхали?

– Трофим Васильевич далек от научных сред, – вставил Витольд. – По крайней мере, от ксеноэтнографических.

– Что ж, это не порок, хотя создает определенные трудности при общении, – сказал Свинчаткин. – Если говорить коротко, фольды привыкли к сухой, жаркой местности и, соответственно, плохо переносят холод и сырость. Честно признаться, я с ужасом думаю о надвигающейся зиме.

– Ну, если у них хватает сил, чтобы в холоде и сырости грабить проезжих, то, полагаю, хватит и на здешнюю зиму, – произнес я не без злопамятства. Если Матвей Свинчаткин полагает, что я забыл, как был унижен и ограблен, то он горестно ошибается.

Витольд посмотрел на меня с удивлением. Его как будто задела моя черствость. И я рассердился на Витольда:

– А вы, Безценный, оденьтесь подобающим образом и смойте с ваших очков… что там у вас налипло? Слюни?

– Простите, – с достоинством произнес Витольд, тотчас покидая комнату, чтобы исполнить мое приказание.

Матвей Свинчаткин проводил его глазами. Вообще он все время озирался, глядел в разные углы, ерзал – словом, чувствовал себя неспокойно. Очень хорошо, подумал я, так и должно быть. Не хватало еще, чтобы разбойники вламывались в дома честных граждан и ощущали при этом полную безнаказанность.

– Вы теперь вызовете полицию? – спросил Свинчаткин.

– Повременю… – буркнул я.

– С ним что будет? – Матвей опять показал на краснорожего. На фольда.

– Помрет, наверное… Откуда мне знать? – рассердился я. – Я ведь далек от научных сред. Особенно от ксенограбителей с большой дороги. У меня совершенно другое образование, и к тому же оборванное на середине. Чтобы жить припеваючи в собственном имении, не обязательно оканчивать университетский курс.

– Понятно, – сказал Свинчаткин.

– Я не стану звать полицию, – прибавил я, – но вовсе не потому, что боюсь скандалов, и не потому, что вам удалось меня растрогать… А просто потому, что мне лень с кем-то разговаривать, кому-то что-то объяснять и терпеть в моем доме присутствие посторонних лиц.

– Это почти ответ, – слабо улыбнулся Свинчаткин.

Мы помолчали.

– Послушайте, я одного не понимаю, – снова заговорил я. – Как вам вообще пришло в голову явиться за помощью именно сюда?

– А куда мне было идти? – Он выглядел удивленным. – Вам известен еще какой-то дом, где меня бы приняли?

– По-вашему, один только я во всем нашем милом округе гожусь на роль гостеприимного хозяина беглому разбойнику?

– Я не беглый… – Матвей вздохнул. – Я сейчас уйду. Оставьте у себя парня. Позвольте Витольду за ним приглядывать. Я боюсь брать его в лес, потому что он заразит остальных.

– А если он заразит меня?

– Вряд ли для вас эта болезнь окажется такой же опасной и мучительной, – сказал Матвей Свинчаткин без всякого ко мне сострадания. – Это ведь обычный грипп. А может быть, воспаление легких. Оно тоже… не заразно. Я ничего в этом не понимаю, я ведь не врач. К тому же фольды болеют совершенно не так, как мы.

– И что я должен делать? Вызвать к нему муниципального доктора из самого Санкт-Петербурга?

Свинчаткин проговорил:

– Вы чрезвычайно добры, Трофим Васильевич, с вашим предложением.

Я видел, что он неискренен и даже, может быть, втайне потешается надо мной, и потому рассердился:

– Довольно ваших издевок! Я ведь могу и передумать! Я ведь могу вас с Витольдом, обоих, сдать властям! А Витольда потом вообще уволю к чертовой матери.

– А, ну попробуйте, – кивнул Свинчаткин без малейшего признака страха или раскаяния. – Конечно же, попробуйте. Я даже намерен настаивать. Мне весьма любопытно будет это наблюдать.

Мы посидели молча друг против друга. Затем я криво пожал плечами:

– Что вы от меня, в конце концов, хотите?

– Я уже сказал – что. Позвольте моему парню остаться в доме. Витольд сделает остальное. А я уйду. Прямо сейчас.

– Прелестно, – буркнул я. – «Ты победил, галилеянин». Лично я нечеловечески устал, я замучен, разозлен, раздражен и немедленно отправляюсь к себе. Очень не хочется говорить вам «до свидания», любезный Матвей… э… не знаю по батюшке, да и знать не хочу. Я бы предпочел сказать «прощайте», но, кажется, мои желания в этом доме теперь мало что значат.

Я столкнулся с безупречно одетым и причесанным Витольдом на лестнице. Он уставился на меня тревожным, темным взором. Не знаю, что он предполагал услышать. «Вы уволены» или «Сюда уже едет полиция». Или даже практически невозможное: «Я тайно вызвал ксенотерапевта и посулил ему любые деньги за исцеление больного».

Я не ощущал никакого удовольствия от его тревоги и потому вполне буднично сказал:

– Распорядитесь насчет чая. Я буду в кабинете. И разберитесь там наконец со своими гостями. Мне не хотелось бы постоянно натыкаться на них в доме.

Витольд просиял – таким я его тоже еще никогда не видел, – коротко поклонился и быстрым шагом удалился к себе в комнатушку.

В ожидании чая я устроился на втором этаже, в уютном, набитом книгами, журналами и безделушками кабинете. (Горничная, по счастью, уже удалилась оттуда). Мне требовалось перевести дух после поездки в электроизвозчике и впечатлений, полученных по прибытии в усадьбу.

Рассеянно я почитывал какой-то роман с оторванной обложкой. В романе описывались приключения двух молодых людей, оказавшихся на паруснике, капитан которого сошел с ума прямо в открытом море. Корабль попал в бурю, разбился о рифы – и так далее. Очень увлекательно, хотя местами автор впадал в многословную патетику и начинал повторяться, особенно при описании грандиозной морской стихии и противостоящего ей человеческого духа. Дух и стихия попеременно одерживали победы друг над другом, а герои романа переходили от отчаяния к горделивой уверенности.

На пятидесятой странице я задремал. Витольд разбудил меня, явившись с чашкой чая и тарелкой кексов.

Обычно он никогда самолично не подавал мне чай в библиотеку (это была обязанность Макрины), и я мгновенно оценил значение этого жеста.