Текст книги "Падение Софии (русский роман)"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Расскажу, пожалуй, историю моего с ним знакомства.

Хмырин проведал о предстоящей экспедиции и явился ко мне в кабинет без предупреждения, вечером, когда я уже собирался гасить лампы и закрывать (обыкновенно я уходил последним, когда все мои помощники и лаборанты уже вкушали домашний отдых).

Я удивленно посмотрел на неожиданного визитера. Синий испачканный халат, грубые руки, бегающий взгляд – все изобличало в нем лаборанта-неудачника.

– Что вам угодно? – спросил я. (Самая пошлая из возможных фраз!)

– Захария Петрович… – заговорил он. – Я Хмырин. Помните меня?

Я решительно не помнил никакого Хмырина, о чем и сообщил не без недостойного злорадства.

– Хмырин, который диссертацию провалил, – пояснил незнакомец.

Это был действительно эпизод запоминающийся, потому что обыкновенно человек, способный написать диссертацию, находил возможность и защитить ее. Однако мой ночной гость явно был из числа исключительных.

– Э… – протянул я. Разумеется, я знал, что имел место подобный случай, но с героем его лично никогда не знакомился.

И тут Хмырин взвыл, как баба при отъезде новобранцев на войну, и в буквальном смысле слова повалился к моим ногам.

– Захария Петрович, батюшка, не погубите! – причитал он. – Возьмите в экспедицию! Другого пути не вижу, иначе – головой в Неву и поплавочком до Горного института!

Я, признаться, ошалел от такого поворота.

– Каким поплавочком? Почему до Горного института? Вы что, в Горный хотите переводиться? Да встаньте же! – забормотал я.

Хмырин неловко поднялся, держась за край стола, и объяснил:

– А утопленников возле Горного вылавливают, там отмель и удобное место… Они застревают, тут-то их специальным крюком и…

– Хватит! – рявкнул я. – Говорите яснее.

– У меня продуман план, – сказал Хмырин. – Сам я внятно излагать научные идеи не умею, хотя идей в этой вот голове, – он звучно похлопал себя по макушке, – как тараканов в деревенской бане. Я найду девушку.

– Девушку?

– Ну да, девушку. Ихний пол и сострадание имеет, и может излагать мысли. Найду такую, которая снизойдет. Я расскажу ей идею, а она запишет. И тогда смогу защититься. Но мне необходимо хотя бы младшего сотрудника. А тут – как на войне!

– На какой войне?

– Дают чины. Положим, чтобы от корнета до поручика дослужиться, в мирное время нужно и учиться, и разное там… А во время войны, положим, отличился в военной операции – и хлоп! – вот тебе и новое звание. То же и в науке. От лаборанта до младшего научного – целая жизнь может пройти. А в экспедиции, особенно если привезти матерьял, – мгновенно. Прыжком, так сказать.

Я признал, что оба его рассуждения, несмотря на сумбурность, выглядят вполне разумно.

– Берете? – вопросил Хмырин, блистая взором.

Я обещал взять.

Пожалел ли я о том, что выполнил мое обещание? Да нет, пожалуй. Хмырин по-прежнему невнятен, завистлив, многоречив и, боюсь, нечист на руку по мелочам, но этим его недостатки и ограничиваются. Он глубоко предан мне и неустанно шпионит в лагере за всем и каждым, а потом докладывает в приватной беседе. Когда экспедиция затягивается, как наша, а состав ее участников разношерстен и ограничен, наличие подобного человека может оказаться для руководителя бесценным.

На следующий день после несостоявшейся казни „Яши“ Хмырин крепко повздорил с Сократычем. У них едва не дошло до рукоприкладства. Когда я лично разнял их и строго допросил касательно причины разногласия, Сократыч объяснил, что переругались они „по вопросу о сотворении мира за шесть дней“, а Хмырин утверждал, будто случилось все „на почве долгого отсутствия баб“. Я счел обе причины правомочными, ибо только долгое отсутствие „баб“ и может вывести на первый план вопрос о „сотворении мира за шесть дней“, и при том сделать его поистине кровоточащим.

Однако вечером того же дня Хмырин проскользнул ко мне с форменным доносом на Сократыча.

– А вы знаете ли, Захария Петрович, – поведал он, – что это Сократыч и придумал, как спасти вора „Яшу“ от заслуженного наказания?

– Что вы такое городите, Хмырин? – удивился я. Однако против воли был заинтригован, и от Хмырина это не ускользнуло.

– Говорю то, что знаю и в чем убежден, – сказал Хмырин, прикладывая кулак к груди. – Сократыч, змея подколодный, лишил вас священного права наблюдать за этнографическим процессом, так сказать, во всей полноте, до его логического завершения. А Яшка-то, вор, от всякой кары ушел.

– Насколько мне известно, – произнес я, – никаких подтасовок во время казни не происходило. „Яша“ был привязан к земле по-настоящему и действительно ожидал, пока прикатится колючий шар. И то, что шар так и не прикатился, означало, вероятно, волю местных богов или нечто подобное… во что они там верят… Может быть, перст Провидения, – прибавил я, памятуя „сотворение мира за шесть дней“, которое так волновало моих сотрудников.

– Как же, перст Провидения! – фыркнул Хмырин. – Если только Провидение похоже на Сократыча.

– Сократыч находился рядом со мной, – напомнил я. – У него железное алиби.

– За Сократычем, за этим карбонарием, я давно уже веду наблюдение, – сказал Хмырин страстно. – Он ведь против вас злоумышляет. Только прикидывается дураком, а сам затевает… ох, затевает! Он и язык ихний для того выучил. Перед вами показывает, будто едва пару слов разбирает, а на деле бойко цокает и свистит не хуже этих, красномордых! Ну вот, значит, слежу я за ним, а он к этим-то, к красномордым отправился. И там соловьем поет. А они слушают. Потом вдруг давай себя по ушам хлопать. Это у них так веселье отображается.

– Знаю, – сказал я. – Говорите ясней. Я не та барышня, которая за вас диссертацию будет писать.

– Пока вы с Сократычем ожидали свершения справедливости над „Яшей“, я ходил по округе, – сказал Хмырин. – Ноги все истоптал. Пески, сволочь, засасывает. Вот тут все болит. – Он показал на свои ляжки. – И что вижу? – Хмырин выдержал паузу, а потом захихикал. – По всей округе красномордые ходят с большими палками и отгоняют колючие шары. Чтобы ни один, значит, до места казни не докатился!

– Умно, – сказал я.

– Умно? – взъелся Хмырин. – Да это Сократыч, небось, все придумал. То-то они веселились, уроды.

– Хмырин, – сказал я, – я благодарю вас за сведения. Не сообщайте их больше никому. Если Сократыч и поступил так, как вы указываете, то сделал он это исключительно по добросердечию. Русский мужик весьма добросердечен, особенно по отношению к иноземцам. По отношению к соотечественникам он бывает таковым не всегда. Поэтому держите рот на запоре.

Хмырин объявил, что так и поступит. Я расспросил его о будущей диссертации, он принялся излагать мне свою очередную довольно дикую теорию, которую я, не будучи сострадательной барышней, не понял вовсе и только кивал время от времени, пока меня не начало клонить в сон. Тогда я извинился и объяснил дело усталостью, а Хмырин сразу же удалился…»

Глава тринадцатая

Как всякий старый морской волк, кухарка моя, достойная Платонида Андреевна, обладала множеством дурных привычек. Она не только не стремилась от них избавиться, но превращала их в своего рода предмет особой гордости и охотно выставляла напоказ. Об одной я уже упоминал: она беспрестанно курила и повсюду сыпала пеплом. В другие я до поры не вникал и сделался свидетелем их лишь благодаря случайности.

Из-за густой атмосферы кухня была единственным местом в доме, куда не входила моя горничная, трудолюбивая Макрина. Она страдала аллергией или родом астмы, почему и пользовалась при уборке всегда только влажными тряпицами: поднятая в воздух пыль могла вызвать у нее беспрестанное чихание, которое завершалось порой даже кровотечением из носа.

Ненависть к любого сорта грязи и беспорядку превращала Макрину в идеал горничной; основным недостатком «честной вдовы» я считал сокрушительное добронравие. Макрина исключительно ловко подмечала у окружающих малейшие зачатки нравственной неблагонадежности и никогда не могла о них умолчать. Поскольку тревожить господ подобными разговорами Макрина считала дурным тоном, то свою тягу к восстановлению поврежденной добродетели она удовлетворяла в долгих беседах с соседской прислугой, молочницей и знакомыми продавщицами из магазинов. На языке грубой обыденности это называлось «разносить сплетни».

Как я уже указывал, именно по этой причине Витольд счел необходимым удалить Макрину из дома, едва лишь у нас появился больной фольд. Дней через пять вся мебель покрылась толстым слоем пыли, мусор на полу стал заметен даже мне, человеку крайне нетребовательному, и необходимость в доме Макрины сделалась вопиющей.

Я думал о скором возвращении Макрины из пансионата со смешанным чувством: с одной стороны, я испытывал облегчение, с другой – меня глодала тревога.

Однако ж Витольд и здесь проявил себя мудрецом и стратегом и законодательно закрепил самовольное переселение фольда на кухню. Естественное сопротивление Планиды Андреевны Витольд сломил обещанием десяти рублей и «того хорошенького бархатного альбомчика» из коллекции Кузьмы Кузьмича, на который кухарка давно уже точила зубы.

Таким образом, Макрина была без помех водворена обратно в «Осинки».

Входя ко мне поутру с кофейником, Макрина прочувствованно молвила:

– Ой, Трофим Васильевич, ой, голубчик, до чего же дом довели изверги!.. Это я не про вас, а вообще… – прибавила она, спохватившись. – Вы у нас ведь сущий голубчик… Я ж ничего такого не говорю, чтоб осуждать, не подумайте. Человеку свойственно пачкать. В падшей его натуре заложено. Бороться с этим – все равно как с Божьими установлениями. Мы ведь как на белом свете живем, Трофим Васильевич?

– Как? – заинтересовался я.

– Грешим да каемся, Трофим Васильевич, родненький, грешим да каемся! – сказала Макрина, наливая мне кофе в любимую дядину чашку, высокую, с рисунком гавайской пальмы. – Никак иначе у нас и не выходит. Потому и работа моя в доме – бесконечная. Я ведь не жалуюсь, Трофим Васильевич, отец родной, напротив, всем довольна, включая жалованье. А только вся душенька чистой кровью изболелась у меня… Мне и отдых-то был не в радость, потому что я ведь предвидела. Гуляю по «Ясной зорьке» и все об «Осинках» думаю… Как вы тут без меня, голубчик, Трофим Васильевич! Изверги, не следят за домом, только пачкать умеют. Мужчины – они хоть бы и ума у них была палата, а все-таки все грязуны и пачкули. Взять Витольда Александровича, – разоткровенничалась Макрина (раньше она себе такого не позволяла, но я слушал с интересом). – До чего же мужчина умный и образованный! У меня порой аж к горлу подкатывает, когда его слушаю. Знаете, вот как на карусели если долго кататься – тошнить начинает, и тут же страх, и восторги? Вот эдак и во время бесед с Витольдом Александровичем. Очень умный мужчина! Про что только не растолкует… Как-то раз, он в настроении был, рассказывал мне и КлавдИи про белый цвет.

– Какой еще белый цвет? – не понял я.

– Растет тут у нас по склонам белый цвет, – пояснила Макрина. – Схожий на колокольчик. Мы так его и называли – мол, колокольчики. Витольд Александрович нас на смех-то и поднял. «Какой же это, – говорит, – колокольчик, когда это…» И названье сказал на латинском языке. «И близко ничего к колокольчику нет, – говорит. – А цвет этот здесь произрастает еще с каменного веку. Прямо на этом самом месте. – И ногой топнул, обрызгал даже себе штанину. – И при том, – говорит, – в каменном-то веке он был размером с дерево, такой вот огромный, ну а после, конечно, выродился и сильно умалился, так что ростом стал с цветочек. А все-таки это бывшее дерево…» Мы с КлавдИей прямо рты поразевали. Он, видя наше изумление, и про каменный век нам тут многое рассказал… Времена, говорит, были тогда такие, что все кругом было каменное, а христианских церквей еще вовсе не строили. А белый цвет все-таки тогда произрастал на наших склонах… Я с той поры все гляжу на эти цветочки и думаю… Представляется мне, как люди-то жили, бедные, если у них все было каменное, и одежда, и посуда, и мебель вся… – Она всхлипнула. – У меня уж сегодня дважды кровь носом шла, столько пыли… Я Планиду-то нашу спрашиваю, почему она за домом не смотрит, да с Планидой ведь разговаривать невозможно! От табачного дыма у меня слезы потоками текут. А она знай хохочет, сущая Иродиада.

– Я сердечно рад вашему возвращению, Макрина, – сказал я. – Без вас дом и в самом деле пустой.

– Для чего ж тогда меня отсылали? – прищурилась Макрина.

– Вы так говорите, будто вас в ссылку угнали, в Сибирь, где волки воют, – обиделся я. – Я-то надеялся, что предоставил вам небольшой отдых в знак поощрения.

– Как же!.. Да Витольд Александрович меня чуть не силком из дома выпихнул. «Вот, – говорит, – тебе деньги, Макрина, в „Ясной Зорьке“ уже место заказано, поезжай теперь и не возвращайся, пока оплаченный срок не выйдет, гуляй-отдыхай, за все барин по доброй душе своей заплатил». На ссылку-то как раз и похоже.

– У Витольда манера такая, необычная, – указал я. – Боится, что его заподозрят в доброте, а это совершенно не в моде. Он ведь в Петербурге учится, в университете. У нас там все такие.

– Вы-то, положим, не такой, – заметила Макрина.

– Я курса не окончил и из университета вышел, – объяснил я. – У меня теперь собственное имение, учиться не обязательно. Могу быть, каким вздумается, хоть над «Бедной Лизой» плакать. А Витольд в университете до сих пор числится, да еще и на заочном. Заочные – они самые отчаянные.

Макрина чихнула несколько раз кряду, испуганно посмотрела на меня поверх носового платка, невнятно извинилась и убежала. Наверное, у нее опять кровь носом пошла.

Постепенно дом начал преображаться волшебным образом, как будто невидимые создания, вроде эльфов-помощников, шныряли повсюду с тряпочкой и метелкой. Опять не было нигде ни соринки. В перерывах между приступами кашля Макрина ходила из комнаты в комнату и вела свою незаметную войну с вездесущим врагом.

Тем не менее я чувствовал себя как на иголках. Что произойдет, если Макрина натолкнется на фольда, мне и представить было страшно. К счастью, Витольд рассчитал верно, и на кухню Макрина, истерзанная аллергическим насморком, даже не заглядывала. Витольд сам носил ей обеды в ее комнатку.

* * *

Как-то вечером, часов в шесть, пошел снег. Я стоял в гостиной, возле окна, и смотрел на мягкие хлопья, на беспрестанный их полет сквозь темный воздух. Казалось, где-то далеко на небесах разразилась война, и мириады беженцев панически перемещаются с облаков на землю, в спешке, кое-как, заселяя пустынные области моей аллеи и молчаливого, облетевшего уже сада.

– Трофим Васильевич, – тихо окликнул меня чей-то голос.

Я обернулся. В комнате с незажженными светильниками кроме меня находился еще кто-то, невидимый. И я почему-то сразу догадался, кто мой гость.

– Господин Свинчаткин? – уточнил я.

Матвей (это был он) засмеялся:

– Ну какой я «господин», помилуйте, Трофим Васильевич!

– Как вы попали в дом? – забеспокоился я. – Вас никто не видел? Тут следователь, кстати, пару дней назад приходил ко мне, о вас расспрашивал. Порскин. Конон по имени.

– Следователь ваш меня еще нескоро найдет, если только случай ему не поможет… А попал я сюда очень просто. У вас в доме есть одно полуподвальное окошко, оно не закрывается. Мне Витольд еще в прошлый раз показал. Да вы не беспокойтесь, Трофим Васильевич, я скоро уйду.

– Я вовсе не беспокоюсь, – объявил я с горделивым достоинством. – Погодите, я все-таки свет зажгу… А вас точно не видели? У меня горничная – не женщина, а неугасимая лампада. Так по сторонам и зыркает. Вы сами-то с оглядкой хоть перемещаетесь или по всей местности как мышь полевая шмыгаете?

– Обижаете, барин, – протяжно пропел Матвей Свинчаткин. – Какие ж мы разбойники, ежели незаметно просклизнуть не могем?

– Тьфу ты, да не коверкайте же язык! – взмолился я. – Слушать больно.

– Мы завсегда коверкаем, – заявил профессор Свинчаткин. – Плохо только вот выучились. Когда я с настоящими русскими мужиками рядом находился, перенимать их речь было просто, а тут, с этими фольдами, – напрочь отвык. У меня хорошая восприимчивость к разным речевым особенностям, но необходима постоянная практика. Забываю так же быстро, как и осваиваю. Возраст, должно быть. Память подводит. Не умственная даже, а слуховая.

Я зажег в комнате свет. Матвей Свинчаткин в тулупе, со своей ужасной бородой, с толстой красной царапиной через весь лоб глядел на меня, широко ухмыляясь.

– Тулуп снимите, – сказал я. – Взопреете, придется потом духами все опрыскивать.

– Да я только что вошел, – сообщил Матвей, скидывая тулуп и являя чрезвычайно грязную рубаху и стеганый жилет на вате.

– Витольд уже знает, что вы здесь? – спросил я.

– Я, честно сказать, комнатой ошибся, – признался Матвей. – Я, собственно, к нему шел, к Витольду, а вас беспокоить и в намерениях не имел. – В его взгляде мелькнула тщательно скрываемая тревога. – Хотел уточнить кое-что… справки навести…

Я сказал:

– Ваш парень… Фольд. Вы же о нем спросить хотите? Он поправился. В полном он порядке. Не переживайте так.

Матвей шумно выдохнул сквозь зубы.

– Точно, поправился? – с облегчением переспросил он. – Я ведь соваться сюда лишний раз не мог, а в груди все просто зудит, точно клопами искусано от волнения. Места себе не находил, даже спал плохо. И остальные нервничали. Фольды до крайности болезненно переносят, когда их разлучают.

– Точно поправился ваш красномордый, – повторил я. – Сегодня и заберете. Он тоже скучал, наверное. Я плохо его понимаю, что он там цокает и цвиркает.

Поколебавшись, я взял Матвея за руку, холодную, шероховатую, с твердыми, как деревяшки, мозолями, и подвел к камере слежения.

– Витольд, – произнес я прямо в камеру, – господин профессор к нам наконец пожаловали. Извольте зайти.

– Ужас, – промолвил Матвей, отшатываясь от камеры. – Как вы живете под постоянным наблюдением? Я бы не смог.

– Живу как дитя у няньки под подолом, – сказал я. – И благоденствую.

В гостиную почти мгновенно после моих слов ворвался Витольд. На нем был растрепанный свитер крупной вязки, когда-то белый; в растянутый ворот свитера сбоку был продет обкусанный карандаш. В руке Витольд держал смятый блокнот, которым мой управляющий энергично размахивал.

– Могу выделить без ущерба для имущества сумму в сто пятьдесят рублей, – сообщил Витольд, – плюс еще тридцать новых шерстяных одеял. И продуктов по мелочи. Есть также две бутылки водки.

– Хорошо, – вместо благодарности сказал Свинчаткин. – Больше никак?

– Пока нет, – ответил Витольд.

– Ладно, – буркнул Свинчаткин. – Можете подержать у себя вот это?

Он вытащил из-под жилета сверток в промасленной бумаге, обмотанный черной от мазута веревкой.

– Разумеется. – Витольд принял сверток, держа так, чтобы не испачкаться мазутом.

– Спасибо. А то я все боялся потерять. Да и условия для хранения в наших лесах те еще… А если меня схватят, то отберут. Не хочется, чтобы это сгинуло среди вещественных доказательств в недрищах нашей полиции.

– Не пропадет, – обещал Витольд. – Я у себя положу, в ящик стола. Вот что, господин Свинчаткин. Вы пока тут посидите, погрейтесь, а я схожу в кладовку за одеялами. Тем временем Трофим Васильевич, – он повернулся ко мне, – приведет с кухни фольда.

– Весьма польщен, – буркнул я, – что изволили отвести и бедному Трофиму Васильевичу скромное местечко в вашем прелестном заговоре.

Матвей посмотрел на меня с легкой укоризной, но мне в этот момент совершенно не было стыдно.

Я отправился на кухню, где, как и ожидалось, обрел Планиду Андреевну и краснорожего фольда. Помимо обыкновенного запаха табачного дыма в кухне отчетливо пахло водкой. Планида демонически хохотала. Она одарила инопланетянина теплой тельняшкой военного образца и обучала его, согласно своим понятиям, русскому языку.

– Еще чуток – и можно тебя отправлять на флотскую службу, – весело журчала Планида. – Ах ты, басурманчик мой, ха-ха, вот вытаращился! Смешные зенки у тебя, добрые и глупые… С такими зенками только на флоте и служить. Быстро выслужишься. И барышням будешь нравиться. Сойдешь на берег и будешь там барышням нравиться. Понял? А, понял, понял! По ухмылке вижу, что понял! – в восторге выкрикнула Планида. – А теперь давай-ка, не ленись и говори: «Тресни мои глаза!» – Далее она прибавила еще несколько срамных слов, которых я передавать не буду. – Ну же, басурман, давай… «Трес-ни»… – И так далее.

Фольд жадно наблюдал за стаканом в ее руке. Планида совершила несколько кривых пассов стаканом в воздухе, дразня фольда. Тот все водил взглядом и вдруг сделал стремительное движение, такое точное и быстрое, что кухарка не успела отдернуть руку. Миг – и стакан уже перешел к фольду.

– Ах ты, бездельник, красная твоя рожа, как только тебе такое удается! – Планида принялась браниться, а фольд быстро проговорил: «Трес-ни ваи га-за» и выпил из стакана всю водку.

– Видал? – с торжеством повернулась ко мне Планида. – Я его еще другому научила, погоди-ка, барин, сейчас послушаешь… Ну-ка, – она дружески ткнула фольда кулаком, – покажи-ка доброму барину Трофиму Васильевичу, как ты его уважаешь. У-ва-жа-ешь, помнишь, я учила? Ну, давай, показывай.

Фольд сложил ладони лодочкой, поставил на них стакан и, спустившись с табурета, подал мне с поклоном. Когда я потянулся к стакану, он быстро отдернул руку и назвал меня каким-то словом, которого я не понял.

Я перевел взгляд на кухарку, но та, уже основательно набравшаяся, только и могла, что дико хохотать.

«Уволить мне ее, что ли, к чертовой матери?» – подумал я бессильно.

– Прощайтесь, – сказал я вместо этого, держась до крайности сухо и обращаясь исключительно к фольду. – Матвей пришел. Ты понимаешь, о чем я говорю? Мат-вей. Пришел за тобой.

Надо полагать, инопланетянин разобрал имя Матвея. Фольд бросил стакан на пол, наклонился и торопливо побежал к выходу, что-то стрекоча на ходу. Я последовал за ним. Я понятия не имел, каким образом действует на эту инопланетную расу алкоголь. Даже на представителей одной только моей собственной, человеческой, расы алкоголь оказывает совершенно различное воздействие, а тут – инопланетянин!

Стоя в дверях кухни, я обернулся к Планиде. Та сидела боком на стуле и хохотала так, что слезы градом катились по ее багровым щекам, а папироса, как живая, пыхала в углу ее рта.

«Уволю, – еще раз подумал я. – Иродиада как есть».

При виде фольда Матвей встрепенулся, вскочил и пошел к нему навстречу. Фольд же замер на месте, перепрыгнул с ноги на ногу и громко, музыкально свистнул. Его темно-синие глаза раскрылись, мясистые красные веки мелко задрожали. Матвей быстро приблизился к нему и коснулся щекой его плеча, а фольд в ответ потерся лицом о плечо Матвея. Это напоминало приветствие у каких-то зверей, каких я видел в зоосаде, может быть, у жирафов или зебр, точно не помню.

– От него водкой разит, – укоризненно проговорил Матвей, повернувшись ко мне.

– Еще скажите, что это я его водкой поил, – огрызнулся я. – Он уже взрослый. Сам прекраснененько нажрался. С моей кухаркой, кстати.

– Я же вас не упрекаю… – удивился Матвей. – Почему вы постоянно считаете, будто вас все упрекают, обижают, задвигают на задний план?

– Да? – переспросил я, щуря глаза. – По-вашему, я так считаю?

– Да, – подтвердил безжалостно Матвей. – Именно так и считаете. Вы точно на целый мир обижены. Почему?

– Потому что так и есть, – вырвалось у меня. – У вас тут всё какие-то заговоры и тайны, вы ради своей науки в лепешку расшибаетесь, в экспедиции летаете, по лесам разбойничаете, Бог весть еще чем занимаетесь… а меня, точно ребенка, вечно ссылают в детскую.

– Сами же похвалялись, что живете будто у няньки под подолом, – напомнил Матвей.

– А, ну вас!.. – буркнул я.

Матвей не успел ничего ответить. Вошел Витольд, нагруженный горой одеял. Как и говорил мой управляющий, одеяла эти были еще в фабричной упаковке. Для удобства их увязали пачками по пять штук. Витольд притащил две и свалил их в углу.

– Сейчас еще принесу. Подождите пока, – сказал он и снова вышел.

Я продолжал сердиться на Матвея. А тот, не обращая на меня внимания, о чем-то торопливо переговаривался с фольдом. Я раздувал ноздри от злости и ждал, пока можно будет вернуться к прежнему разговору – о том, что меня никто не ценит по достоинству.

Наконец Матвей повернулся ко мне:

– Знаете, Трофим Васильевич, вы, пожалуй, в своей обиде на меня совершенно правы. Все это время я обращался с вами недопустимым образом. Сначала ограбил, а потом еще и воспользовался вашим гостеприимством. И даже не поблагодарил за великодушие.

– Ну, вы ведь тоже… – начал я и замолчал. «Вы могли ведь меня убить, но не убили», – хотел я сказать, но это прозвучало бы жалко.

Тут опять вошел Витольд с одеялами и милосердно прервал душещипательную сцену. А когда Витольд избавился от своей ноши и вышел в третий раз, мне уже расхотелось выяснять отношения с Матвеем.

– Что касается гостеприимства, то мне он не слишком докучал, – я кивнул на фольда. – Витольд с ним, конечно, повозился. Впрочем, личная жизнь моих слуг меня не касается.

– Витольд ведь скрытный? – кивнул Матвей.

– Ну, да… Во всяком случае, меня это не касается… – сказал я опять.

В этот момент вновь возник Витольд и спросил Матвея:

– Больше никто у вас не заболел?

– Пока нет, – ответил Матвей.

– На всякий случай возьмите таблетки, – Витольд извлек коробку с лекарством из кармана. – Вашему парню это снадобье неплохо помогло. Молодцы сидят в медицинской академии. Не зря проели государственные денежки. Жаль, не могу написать им благодарственное письмо. Кузьма Кузьмич тоже молодец – предусмотрителен был покойник.

Профессор взял коробку, кивнув. Витольд критически уставился на гору одеял.

– Свяжем по десять штук, чтобы нести за плечами, – предложил он. – Я с вами пойду, помогу. Вдвоем вы не утащите.

И он опять выскочил из гостиной.

Матвей поглядел на меня, весело блестя глазами.

– А вы, Трофим Васильевич, теперь не обижаетесь, что вас опять оставили в стороне и не пригласили сырой холодной ночью тащить в лес одеяла?

Я промолчал.

– Ну, признайтесь честно! – настаивал Матвей.

– Нет, – сказал я. – Не обижаюсь. Не хочу таскать тяжести холодной сырой ночью по лесу. Предоставляю это удовольствие так называемым взрослым людям.

– Видите, какие-то крохи благоразумия в вас еще остались, – похвалил меня Матвей.

– А в вас? – в упор спросил я.

– Что?

– Где вы растеряли крохи своего благоразумия, профессор?

– В разных местах, – ответил он довольно беспечно. – Когда-нибудь расскажу.

– Если вас не арестуют, – напомнил я.

– Если меня арестуют, послушаете всю повесть во время процесса, – возразил Матвей. – Вы ведь придете на мой процесс?

– Не премину, – обещал я с ядовито-любезной улыбкой.

Фольд, внимательно следивший за нашей пикировкой, подбежал ко мне, наградил меня срамным словом, хлопнул меня ладонью по уху (я предпочел счесть это за дружеский жест) и, склонив голову, обратился к Матвею с короткой речью. Тот отвечал как-то задумчиво. Фольд несколько раз переспрашивал его, и всякий раз Матвей говорил все менее уверенно.

– О чем он спрашивал? – поинтересовался я.

– Обо всем, – сказал профессор Свинчаткин и вздохнул.

Голос Витольда произнес из-за двери:

– Примите у меня мешок, пока я не уронил…

Матвей метнулся к двери, раскрыл ее и подхватил большой мешок, за которым обнаружился обвешанный мотками веревки Витольд.

– Вроде бы, все, – проговорил управляющий, окидывая озабоченным взглядом весь тот бедлам, который он учинил в моей любимой гостиной.

– Что в мешке? – спросил Матвей.

– Кое-что из продуктов.

Я отвернулся к окну. Снежинки все бежали, удирая от каких-то таинственных бедствий еще более панически, чем прежде. В такую ночь нет ничего слаще, чем лежать в постели с грелкой в ногах и думать о тех, кто скитается далеко, далеко, за окном, в темноте, с озябшим кончиком носа и ледяными пальцами.

– Один человек мог незамеченным пробраться в дом, – сказал я, не поворачиваясь к комнате. – Но как вы планируете произвести исход? – Я взялся руками за подоконник. Подоконник был теплым. – Как вы собираетесь втроем топать по аллее со всеми этими тюками и баулами?

– А что? – настороженно спросил Витольд. – По-вашему, это невозможно?

Я наконец оторвался от завораживающего окна.

– По-моему, Макрина вас обязательно увидит. Не знаю, чем она занимается по вечерам, но уж шествия нагруженных верблюдов точно не упустит.

Витольд как-то нехорошо ухмыльнулся.

– Макрина сейчас не способна наблюдать, – загадочно сказал он. – А кухарка вдрызг пьяна. С ней такое бывает. Кстати, Трофим Васильевич, простите – я не успел вас предупредить. Раза три-четыре в год Планида напивается. К утру проспится и придет извиняться. Она вам грубостей наговорила, да? – Он надул щеки, выдохнул. – Ф-фу-у, нехорошо вышло…

– К черту кухарку, – нетерпеливо сказал я. – С Планидой потом разберемся. Что вы хотели мне рассказать о Макрине? Почему это она вдруг утратила способность наблюдать? Она что, время от времени уходит к любовнику?

Матвей, казалось, от души потешался, слушая наш диалог, а Витольд поморщился:

– Все куда менее трагично. Просто сегодня я сам готовил для Макрины ужин.

– Вы умеете готовить? – удивился я.

– Конечно. Да любой человек умеет, – отмахнулся Витольд. – Сейчас не об этом речь, а о том, что я подмешал ей снотворное.

– Ого, какие тут тайны мадридского двора у вас, в «Осинках»! – вставил Матвей.

– Одна болтливая баба может наделать большой беды, – ответил Витольд. – Между прочим, я ждал вас вчера, господин Свинчаткин. Но раз вы вчера не пришли, то повторил свой опыт со снотворным сегодня…

– То есть вы травите Макрину уже вторично? – переспросил я. – А как это скажется на ее аллергии?

– Понятия не имею… Поменьше бы языком молола, не пришлось бы прибегать к таким недостойным мерам, – отозвался Витольд сердито. – Теперь она спит мертвым сном, так что мы можем хоть слона из дома вывести, она не заметит.

Они с Матвеем принялись увязывать тюки. Я наблюдал за ними, с каждой минутой все яснее понимая, что втроем им весь груз не унести. Одни одеяла, без мешка с провизией, может быть, и утащили бы, но мешок портил все дело.

– А почему вы не хотите взять в помощь Мурина? – сказал я.

Витольд оторвался от работы, поглядел на меня рассеянно.

– Нет, Мурина нельзя, – сказал управляющий. – Исключается.

– Почему?

– Мурин не умеет врать, – объяснил Витольд. – При первом же вопросе он выложит следователю всю подноготную. И про мою роль, и про вашу, и про одеяла, и про мешок с провизией. И тогда не один я – все мы загремим, одной дружной компанией.

– Мурин ведь заика… – Я как будто пытался ухватиться за соломинку и упрашивал неизвестно кого переменить обстоятельства. – К тому же, если он разволнуется, то вообще не сможет вымолвить ни слова. Помните, совсем недавно я имел случай в этом убедиться?