Текст книги "Падение Софии (русский роман)"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

– Хорошо, – согласился я, – значит, едем к Софье Дмитриевне. Не боитесь огорчить ее своим приключением? Может быть, все-таки сначала в больницу?

Он молча покачал головой.

Я оживил электромобиль прикосновением к панели управления. Харитин склонился набок, приложил висок к затененному окошку и замер. Мы неслись над дорогой. Меня охватило странное возбуждение. Я предвкушал встречу с Софьей Дмитриевной – особой эксцентрической, временами неприятной, но вместе с тем возбуждающей мое сильнейшее любопытство. Мне представится возможность увидеть эту даму в естественной для нее среде обитания. На миг в моих мыслях возник Захария Беляков с его «наблюдениями». Кто мы, как не зоологи, с нашим неуемным любопытством? Зоологи, неустанно изучающие собственный биологический вид и не перестающие удивляться все новым и новым загадкам!

Электромобиль поднялся по склону холма, запетлял между деревьями заснеженного сада (я заметил, что снег здесь не убирали – очевидно, хозяйка усадьбы не совершала прогулок по саду). Наконец мы обогнули дом и плавно опустились перед широким крыльцом.

Я открыл обе дверцы одновременно, так что Харитин чуть не вывалился наружу. Он, вероятно, задремал. Разбуженный столь неделикатно, он вдруг блеснул в мою сторону белыми глазами, верхняя губа у него задрожала, как у хищника, готового оскалиться. Потом он криво усмехнулся и исключительно ловким, красивым движением выпрыгнул из электромобиля. Я в свою очередь тоже сошел на землю.

Задрав одно плечо много выше другого, перекосившись всем телом, Харитин запрыгал по ступеням. Он был похож на подбитую цаплю. Точнее, мне еще не доводилось видеть подбитых цапель, но я предполагал, что именно так они и выглядят.

Я рассудил, что мне надлежит последовать за ним, хотя он не произнес ни одного слова, которое можно было бы истолковать как приглашение. Я подождал, пока Харитин откроет дверь, и быстро поднялся в дом. Когда я вошел в полутемную прихожую, Харитина уже не было, и куда он юркнул – я не понял.

Я остановился, обвел взглядом помещение. Широкая лестница с плоскими ступенями, покрытая красным ковром, поднималась на второй этаж. Там видны были закрытые двери (я насчитал четыре), выходящие в галерею. Кадки с искусственными цветами стояли повсюду, тяжелые, похожие на погребальные урны древних римлян. Пахло застоявшейся пылью и кисловатыми духами, как из старухиной сумочки.

Неожиданно кто-то, подобравшись сзади, толкнул меня в плечо. Я обернулся и увидел девицу с плоским, но не азиатским лицом, белесую, в бледных, размазанных по всей коже веснушках. Она попеременно показывала пальцем на мою шапочку, на куртку и шарф и дружески ухмылялась.

– Чего тебе? – спросил я, отшатываясь от нее.

Она улыбнулась еще шире, поклонилась и схватила меня за конец шарфа. Вообразив, что идиотка хочет меня задушить, я принялся отчаянно отбиваться.

– Оставьте, Трофим Васильевич, – прозвучал голос Софьи Думенской.

Мы с девицей на миг замерли. Я поднял голову. Хозяйка дома стояла на лестнице и наблюдала за мной с легкой улыбкой.

– Это Мотя, моя служанка. Она глухонемая.

– Мотя? – переспросил я.

Девица замычала и закивала.

«Черт знает что, – подумал я. – У меня дворник с припадками, у Софьи прислужница с придурью… Это так положено, наверное, в наших болотах. Иначе ведь скучно».

Я отцепил ее пальцы от шарфа, добровольно расстался с верхней одеждой, и Мотя, осчастливленная, ее унесла. Софья Дмитриевна спустилась ко мне и взяла за обе руки.

– Какой вы душка, что приехали! – воскликнула она.

На ней было домашнее платье, род кафтана, стянутого в талии и распахивающегося так, что видны были легкие брюки и войлочные сапожки. Морщины, изрезавшие лицо Софьи Дмитриевны, казались сейчас шрамами, следами давних битв и жестоких авантюр. Ее яркие глаза горели даже в темноте.

Я наклонил голову и церемонно поцеловал ей руку. Софье Дмитриевне мое обращение понравилось. Она коснулась моих волос.

– Ну, бедный мальчик, как же вы испугались! – проговорила она.

– Где Харитин? – спросил я, решив пропустить «бедного мальчика» мимо ушей. – Вы встречались с ним сейчас?

Я почувствовал, что она мгновенно напряглась.

– Харитин? – совсем другим тоном переспросила она. – При чем здесь Харитин? Вы разве к нему приехали?

– Нет, я привез его с собой, – объяснил я.

Она отошла от меня на шаг, поглядела испытующе и как будто зло.

– Привезли? – Она нахмурилась. – Я не понимаю вас.

– Софья Дмитриевна, с Харитином случилось какое-то несчастье. Он говорит, что его сбросила лошадь… Не знаю, соответствует ли это действительности, но я встретил его в беспомощном положении на обочине дороги. Он получил ожог. Может быть, мне только показалось, что это ожог, а на самом деле – след от какого-то химического вещества или… может, дикий зверь… не знаю.

– Где вы с ним расстались? – глухо спросила Софья.

– Он вошел в дом и сразу исчез. Собственно, я проник сюда за ним следом. Мне кажется, он дурно себя чувствует.

– А, – молвила Софья, как будто успокаиваясь. – Идемте наверх. Мотя принесет нам горячего какао. Я люблю в такую погоду пить горячий какао.

Она не спросила меня, не желаю ли я, к примеру, коньяку. Может быть, дело заключалось в ее деспотизме, а может – в том, что «милые мальчики» не пьют никакого коньяку. Они и слова-то такого не знают.

Я взошел вслед за Софьей по ступеням. Ковер приятно пружинил под ногами. Софья ввела меня в небольшую комнатку, красиво убранную шпалерами, усадила в мягкое кресло и встала прямо передо мной, так что я, можно сказать, упирался носом в ее талию. Это меня несколько смущало.

– У меня в доме все маленькое, – сказала Софья. – Креслица, столики, графинчики, чашечки. Это потому, что покойная княжна Мышецкая, моя благодетельница, была очень маленькой старушкой. Я не захотела ничего менять, когда после ее смерти имущество перешло ко мне… Так и живу – среди маленького. Знаете, и Божечка ведь тоже любит маленькое. Поэтому у святых – «ручки», «ножки»… Слыхали, как народ говорит? «Поцелуй у святого Николая ручку» – и подносят младенца к иконе… Подождите, я сейчас буду.

И она выбежала из комнаты, оставив меня в недоумении.

От скуки я принялся внимательнее рассматривать комнату. Гобелены изображали сплетенья цветов, фруктов и различных насекомых, вроде бабочек, стрекоз и даже мушек. Шкатулочки, статуэточки, фарфоровые пасхальные яички – все это было разложено на полочках, на столике с кружевной скатертью, на подоконнике. Все-таки странно, что такая свободомыслящая, яркая личность, как Софья, не тяготится старушачьей мишурой. Она давно уже могла переменить интерьеры.

Софья возвратилась вскоре вместе с Харитином. Он шел нехотя, но она буквально втащила его в комнату и заставила сесть во второе кресло, напротив моего. Харитин держался как строптивый подросток (сходство усугублялось еще и его почти детским сложением). Он отворачивался и сильно сопел носом. В его сопении мне слышались, впрочем, клокочущие звуки – так в горле у собаки закипает злоба, чтобы потом вырваться рычанием.

Софья присела боком на ручку его кресла и наклонилась к нему всем телом. Харитин вздрогнул, но не отодвинулся, а как-то обмяк. И вдруг, повернув голову, с тихим, мучительным стоном поцеловал ее прямо в вырез платья, туда, где видно было основание груди. Софья улыбнулась и нагнулась еще ниже. Харитин повторил поцелуй, зарывшись лицом в ее одежду.

Софья взяла его пальцами за волосы, сильно потянула и отвернула от себя его голову. Он сперва противился, потом покорился. Софья посмотрела на ожог, пятнавший его щеку. Харитин раздувал ноздри, и снова дрожали его губы. Я даже слышал, как он скрипит зубами. И тем не менее он позволял Софье проделывать над ним все, что она ни пожелает. А Софья глядела и глядела на безобразное пятно, на содранный волдырь и на другие, пузырившиеся по всей левой половине его лица. Она как будто получала удовольствие от этого созерцания. Наконец она оттолкнула его от себя и встала.

– Лошадь, говоришь? – произнесла она.

– Да, – шепнул Харитин. Он посматривал на Софью снизу вверх, исподлобья.

– Зачем брал?

– Хотел, – огрызнулся он.

– Убедился? – Софья повысила голос. – Убедился?

– Нет, – упрямо сказал Харитин. – Не убедился.

Софья вдруг как будто вспомнила о моем присутствии. Она повернулась в мою сторону, театрально всплеснула руками и воскликнула:

– Вы только поглядите, Трофим Васильевич! Куда такое годится? Вот ведь гадкий мальчик! – Она указала на Харитина, чтобы я случайно не принял эпитет на свой счет. Я был «милым мальчиком». – Лошади не любят его, сколько он ни старается приручить их. Они сердятся и сбрасывают с седла, а мне потом убытки. Одна убежала так далеко, что ее не нашли. Наверное, кто-нибудь подобрал и увел. Другие возвращаются домой все в мыле, их потом приходится даже лечить. Лошадь – чрезвычайно деликатное, нервное существо, гораздо более хрупкое, чем человек. Об этом нельзя забывать. Нельзя! – Она топнула ногой. – Ты мог убиться, – сказала она Харитину.

Он дернул плечом, однако ничего не ответил.

Софья повернулась ко мне.

– Рассказывайте все по порядку, – приказала она.

Я послушно передал ей, как поехал кататься, чтобы испробовать доставшийся мне дядин электромобиль, как увидел на дороге человека и остановился, чтобы помочь ему, потому что, как казалось, он попал в беду.

– Какой вы, однако же, добрый, отзывчивый, Трофим Васильевич! – сказала Софья. – И храбрый, да. Мне ведь известно, что вас уже раз ограбили, и именно на этой дороге. И все-таки вы не побоялись…

– Я не могу бояться всю жизнь только потому, что однажды на меня напали разбойники. – Говоря это, я посмотрел Софье Дмитриевне в глаза, желая, чтобы она сама вспомнила нашу первую встречу. Но, поскольку она молчала, я прибавил: – Мне кажется, Софья Дмитриевна, вы тоже могли бы кое-что мне рассказать.

– О чем? – искренне удивилась она.

– О том случае.

– Помилуйте! Это ведь не я вас ограбила! – воскликнула Софья.

– Но вы были там, – сказал я. – Вы и Харитин. И с тех пор меня мучает эта загадка.

– Какая загадка? Вы положительно меня пугаете, Трофим Васильевич, – объявила Софья.

Харитин сидел неподвижно и глядел остановившимися глазами прямо перед собой. От него я не ожидал ответа, однако он внезапно произнес:

– Да. Мы там были.

Софья вся вспыхнула. Она укусила себя губу, на ней оставив ярко-красный след.

Я продолжал:

– Свинчаткин как раз хотел отобрать у меня единственную по-настоящему дорогую вещь, которой я располагал, – обручальные кольца моих родителей, Софья Дмитриевна, – как вдруг он испугался и поспешно бежал в лес со своими подручными.

– Испугался? – переспросила Софья. – Вы уверены?

– Да, – сказал я. – Он увидел вас – как, впрочем, и я, – и удрал быстрее зайца.

Софья покачала головой.

– Странные вещи вы говорите! Сейчас я припоминаю, что мы с Харитином, точно, в тот день гуляли… Мы часто так делаем. Прогуливаемся по окрестностям, беседуем, наслаждаемся природой. Надеюсь, в этом вы не усматриваете ничего особенного?

– Разумеется, нет, но… – начал было я.

Софья перебила:

– Мы видели остановившегося электроизвозчика и рядом с ним – нескольких человек. Но мы, разумеется, никакого понятия не имели о том, что в действительности происходит. Если бы мы только подозревали, что вас обворовывают…

Она демонстративно вздохнула.

– Тем не менее Свинчаткин перепугался, – сказал я. – И именно вы с Харитином вызвали у него ужас настолько сильный, что он предпочел отказаться от поживы и бежал.

– Дорогой мой Трофим Васильевич! – с чувством произнесла Софья. – Вот вы здесь, в моем доме, наедине со мной и Харитином… Скажите, испытываете вы страх?

– Нет, – ответил я.

«Может быть, потому, что я глуп или чего-то не знаю», – подумалось мне при этом ответе.

Софья кивнула.

– Это оттого, что вам бояться нечего. И Свинчаткин, будь он честным человеком, конечно, тоже не испугался бы.

Тут вошла Мотя с подносом, и мы взялись пить какао, а всякие разговоры на время прекратились.

* * *

Я возвращался домой в приятнейшем настроении. Еще бы! Мне удалось свести близкое знакомство с Софьей Думенской благодаря тому, что я оказал добрую услугу ее странному любовнику. Меня переполняли впечатления.

Но когда я приехал, то застал в моей усадьбе настоящий переполох: Макрина поминутно выбегала в аллею – высматривать, не прибыл ли барин, а в гостиной сидел следователь по особо важным делам Конон Порскин и пьет чай.

Я очень был этим удивлен, поскольку полагал, что Порскин уже давно уехал в Петербург. Но нет, оказывается: он остановился у нас в трактире и продолжал повсюду ходить, делать свои наблюдения и опрашивать жителей. У него, по словам трактирного хозяина (передала Макрина), уже набралось восемь исписанных тетрадей, больших, прошитых суровой ниткой, вроде таких, какие используются бухгалтерами при ревизии. Только бумага в них не желтая, а синеватая.

– Откуда вы все это знаете, Макрина? – спросил я.

Макрина быстро шла сбоку от меня по аллее, то забегая вперед, чтобы заглянуть мне в лицо, то отставая.

– Слыхала от людей, – ответила она. – А этот-то, Конон, сердитый такой у нас засел… Уже третью чашку чая выпивает.

– Где Витольд? – буркнул я.

– Поехал в Петербург. Сказал, будет к вечеру.

– Вечно его дома нет, когда он позарез нужен, – проворчал я.

Макрина пожала плечами.

– Мы Витольда Александровича о его делах расспрашивать не смеем, потому что он над нами управляющий, – произнесла она обиженным тоном и поджала губы. – Опять же, он мужчина, а у мужчин свои соображения, для нас непостижные.

Войдя в дом, я сбросил куртку и шапочку, отдал их Макрине, а сам прошел в гостиную, на ходу разматывая с себя шарф.

Завидев меня, Порскин быстро допил чай, отставил чашку и сразу же раскрыл кожаную папку, которая лежала рядом с ним на столе.

– Здравствуйте, Трофим Васильевич, – приветливо заговорил он. – Простите уж, что вот так, без предупреждения – и сразу к вам… Вы где изволили находиться?

– Катался на электромобиле по окрестностям, – ответил я, усаживаясь и вытягивая ноги. – Знаете, Конон… Не знаю, как по батюшке?

– Кононович, – сказал следователь по особо важным делам без тени улыбки. – Сумеете выговорить?

Я попробовал и не сумел, поэтому сказал, махнув рукой:

– Знаете, господин Порскин, я бы мог начать возмущаться вторжением, требовать адвоката, ссылаться на свою занятость, но все это было бы, конечно, враньем, потому что – какая у меня, к черту, занятость!.. Да и вообще, не понимаю, почему в романах землевладельцы всегда затрудняют работу следствию. Я не намерен.

– В романах таким способом подчеркивается высокомерие аристократии, которое действительно бывает неуместно, – сказал Порскин. – И зачастую приводит к печальным последствиям.

– Ну так я не аристократ, – заявил я. – Слышали уж, небось, как меня в округе именуют?

– Как?

– Поповичем…

– А! – отрывисто бросил Порскин. – Да, слыхал. Вам, впрочем, обижаться не стоит, ведь Алеша Попович знатный богатырь был.

В моем воображении нарисовался «Трофим Попович» на буланом жеребце, и я поскорее стер эту картину.

– Ну хорошо, – сказал наконец Порскин, – постараюсь вас надолго не задерживать. Тем более что и вы изъявили полную готовность помочь… Как мне сообщила ваша прислуга, управляющего сейчас нет в усадьбе.

– Мне она тоже это сообщила.

– Как, по-вашему, куда он отправился?

– Наверное, записку оставил, – предположил я. – Витольд – человек обязательный и точный.

– Да, – сказал следователь. – Именно. Уезжая, он оставил вам записку. У себя в комнате, на столе.

Я сделал движение, собираясь пойти в комнату управляющего, но следователь остановил меня быстрым жестом:

– Погодите. Я сберегу наше время.

Он шлепнул передо мной, вынув из папки, сложенный вчетверо листок.

– Что это? – удивился я.

– Записка, оставленная господином Безценным. Адресована вам.

Я перевернул листок. Точно, там было написано «Т. В. Городинцеву».

Я поднял глаза на следователя.

– Вы читали? Ну, чтобы еще больше сберечь мое время?

– Разумеется, нет! – Следователь даже не оскорбился. – Ждал, чтобы передать вам.

Я развернул листок. В двух строках Витольд сообщал, что срочно вызван в Петербургский университет для пересдачи одного зачета. «Грозят отчислением, если не сдам сегодня же; расправлюсь к шести часам и около восьми буду уже дома», – писал мой управляющий.

Я перевернул раскрытую записку так, чтобы Порскин тоже мог ее прочитать.

– Ясно, – сказал следователь, наклоняясь и быстро пробегая глазами округло написанные строчки. – Благодарю. С Безценным на данный момент ясно. Теперь – о вас, Трофим Васильевич. Вы, стало быть, изволили кататься?

– Да.

– Хорошая погода… – заметил Порскин, выглядывая в окно. – А раньше отчего вы не катались?

– Раньше машина стояла в сарае.

– Вы знали о ее существовании?

– Почему вы задаете такой вопрос? Я владею усадьбой и всем, что к этой усадьбе принадлежит… Странно было бы предположить, чтобы я не знал, чем владею.

– Трофим Васильевич, – мягко произнес Конон Порскин, – мне трудно поверить в то, что человек ваших лет, обладая столь прекрасным электромобилем, не будет пользоваться им при малейшем случае. А между тем вы до сих пор ни разу на нем не выезжали.

– Да, – сказал я, – сдаюсь. Вы верно угадали: мне показали его только сегодня. Прежде сарай стоял заколоченным.

– Кто в точности показал? – насторожился Порскин.

– Безценный…

Порскин весь подобрался и сделал у себя несколько заметок в блокноте. Я рассердился, и на него, и на себя самого.

– Конон Кононович, – от возбуждения я без запинки произнес это имя, – Безценный рассуждал абсолютно так же, как вы. Что я обязательно начну повсюду разъезжать в электромобиле. А между тем эта машина вызывает неприятные воспоминания у одной особы, которой я должен непременно был понравиться.

– У какой особы?

– У Анны Николаевны Скарятиной.

– Почему?

– Потому что мой покойник дядя к ней сватался, и весьма настойчиво, и делал это, в том числе, при помощи электромобиля. А Витольд хотел, чтобы я со Скарятиной подружился.

– Для чего?

– Она обладает в наших краях немалым влиянием. Ее отец – владелец театра.

– Ясно, – сказал Порскин и сделал еще одну заметку у себя в блокноте.

Меня это страшно нервировало. Бог знает, что он там писал! Он отложил карандаш и уставил на меня свой тяжелый, как у статуи, взор:

– Расскажите теперь о вашей прогулке.

Я пожал плечами. Почему-то мне не хотелось говорить ему о моем приключении с Харитином и Софьей. Опять начнет трактовать по-своему и выйдет одна путаница. Поэтому я сказал:

– Как вы правильно отметили, я сразу же захотел испытать мой электромобиль и совершил поездку в сторону имения «Родники», но значительно дальше его; а потом возвратился.

– Подозрительного по пути ничего не замечали?

– Нет, – сказал я твердо. – Подозрительного – ничего.

– Разбойников не видели?

– Нет.

– Даже краем глаза?

– Нет, господин Порскин. Я не исключаю, что они действительно выходили сегодня на свой промысел, но, поскольку я ехал на очень большой скорости, то попросту проскочил мимо…

– Понятно. – Порскин закрыл блокнот и вздохнул.

– Могу я, в свою очередь, поинтересоваться, какая причина привела вас опять в «Осинки»? – осведомился я, чувствуя, что настал мой черед задавать вопросы и что Порскин мне ответит.

И точно. Он вынул из папки фотографический снимок большого формата и показал мне.

– Не пугайтесь, она мертвая, – прибавил он, указывая на изображенную там женщину.

Женщина лежала на спине, отвернув голову вправо. На ее шее чернело пятно, как будто кусок плоти был вырван. По щеке тянулись четыре толстых полосы – следы от когтей или шипов. Волосы женщины смялись и слиплись от крови, один глаз был полуоткрыт, рот кривился.

Надеюсь, я сумел сохранить хладнокровие и вернул Порскину снимок, даже не побледнев. Ну, если и побледнев, то самую малость.

– Кто она? – спросил я.

– Ольга Сергеевна Мякишева, – ответил Порскин. – Компаньонка Анны Николаевны Скарятиной, которой вы хотели понравиться. Погибла несколько лет назад. Ее смерть до сих пор не раскрыта. Как, впрочем, и некоторые другие. – Он взялся за чашку, поднес к губам, но чай был уже им выпит, и Порскин с досадой поставил чашку обратно на блюдце. – Приблизительно раз в два-три года в Лембасово или в ближайших его окрестностях происходила необъяснимая смерть… Я заглядывал в архивы.

– Я не понимаю, – сказал я. – Вы разве занимаетесь убийством госпожи Мякишевой?

– Нет, до сих пор я занимался исключительно бандой Свинчаткина, – ответил Порскин. – Мне уже приходилось работать над подобными делами. Схема отработанная: родственные и дружеские связи, источники продовольствия… Рано или поздно такой человек попадается. Никому не удается долго существовать вне закона. Мы чересчур зависим от множества факторов… Мы, люди, – прибавил он, как будто речь могла идти о ком-то еще. – Мы опутаны множеством нитей и разрывать их безнаказанно не научились.

– Пока все более-менее понятно, – сказал я.

Порскин вздохнул:

– Но потом дело Свинчаткина начало сплетаться с другими. А этого я очень не люблю. Особенно когда другие, дополнительные, дела – старые и нераскрытые. Вы готовы пойти со мной, Трофим Васильевич?

– Да, – сказал я. – Почему бы и нет? Если, конечно, не на край света.

– Немного за пределы вашего сада, – ответил Порскин.

Мы вышли в прихожую, набросили куртки и пошли по аллее. Мурин успел подмести ее до середины, а потом забросил – не то устал, не то нашел занятие поважнее.

Затем мы выбрались на дорогу, миновали несколько служебных построек и дом одного из моих арендаторов.

– Здесь, – сказал Порскин и показал рукой.

Я разглядел фигуру полицейского, который стоял с отсутствующим видом и глазел по сторонам. Никакого развлечения однообразный пейзаж ему предоставить не мог, бедняга замерз и утомился от скуки.

– Здесь, – повторил Порскин.

Мы подошли вплотную, и я наконец увидел, что на снегу лежит мертвое тело.

* * *

Я уже как-то имел случай признаться в том, что страдаю мнительностью. В припадке мнительности я начинаю воображать, будто весь мир вертится вокруг моей персоны и при том с единственной целью – уязвить меня побольнее. Поэтому при виде мертвеца, одетого в тулуп и лежащего вниз лицом, я последовательно подумал:

– что это Матвей Свинчаткин и что в кармане у него улики, указывающие на наши с ним дружественные отношения;

– что это, упаси Бог, Витольд, погибший при подозрительных обстоятельствах (которые указывают на меня);

– что это Серега Мурин, впавший в безумие вследствие какого-то моего необдуманного поступка и умерший, таким образом, по моей вине;

– что это, наконец, какой-то неизвестный человек, которого я случайно сбил на электромобиле.

Все эти соображения пронеслись у меня в голове с быстротой молнии и обожгли каждую из моих бедных мозговых извилин. Очевидно, я сильно побледнел. Порскин сразу это заметил:

– Что ж вы прямо как сметана побелели! Мертвецов неужто боитесь? Выпейте-ка глоточек, – и протянул мне, вынув из кармана, маленькую фляжку с коньяком.

Я отпил «глоточек» и выдохнул. Порскин отобрал у меня коньяк, прикончил его, спрятал обратно в карман фляжку и обратился к полицейскому:

– Что «карета»? Едет?

– Едет, – ответил полицейский. – Обещались через полчаса уже забрать.

– Хорошо, – сказал Порскин.

– Господин Порскин, – вмешался я, – для чего вы привели меня сюда?

– Показать. А вы что подумали?

– Для чего мне это видеть?

– А! – выговорил Порскин. – Конечно… Простите. Я должен был сразу вам объяснить.

Он наклонился и обеими руками перевернул мертвеца на спину.

– Узнаете его? Да подойдите вы ближе. Он уже не причинит вам никакого вреда. Он больше этого не может.

У меня вся кровь отхлынула от сердца и застучала в голове. Убитый не был ни Свинчаткиным, ни Витольдом, ни Муриным. Он, если уж на то пошло, вообще не был человеком. Это был фольд.

– Ну… наверное… – выдавил наконец я. – Возможно… возможно, да, мы встречались. Не могу утверждать определенно.

– Он ведь из банды Свинчаткина, так? – сказал Порскин.

– Вы поэтому меня позвали? Я ведь свидетель, жертва ограбления, и могу опознать…

– Да, – кивнул следователь, внимательно за мной наблюдая. – Да что с вами? Что вас пугает?

– Не знаю, – честно ответил я. – Может быть, ксенофобия так проявляется. Мне на него даже глядеть – и то противно. Лучше бы он, право слово, был живой и угрожал мне. А так – к горлу подкатывает. Кожа эта его и глаза заплывшие…

– Вы видели его прежде? – настаивал следователь.

– Его… или другого такого же, – ответил я.

Мне и вправду сделалось нехорошо от происходящего. До чего же несправедливо, что случилось все именно сегодня, когда вдруг выдалась такая ясная, чудная погода! Как будто долгожданный праздник кто-то испортил.

– Они все на одно лицо, эти ксены, – прибавил я.

– Сколько таких вы встречали? – спросил Порскин.

– Троих, может быть, или четверых, – соврал я. – Но почему вы считаете, что покойный непременно принадлежал к банде Свинчаткина?

– Я уже послал запрос в министерство межпланетных сношений, – ответил Порскин. – Раса определена как «фольд» – ксен с планеты Фольда. Землю эта раса еще не посещала. Во всяком случае, официально. Отсюда – очень простой вывод… Точнее, никакого вывода, кроме одного, который ни из чего не выводится, а существует сам по себе, так сказать, эмпирически: это один из сообщников Свинчаткина.

– Скажите, Конон Кононович, – я довольно бойко назвал следователя по имени-отчеству, – еще не известно, почему Свинчаткин набрал себе бандитов исключительно из числа фольдов?

– Нет, – ответил Конон. – Но мы это выясним. Обязательно. Может быть, у самого Свинчаткина и спросим… А теперь смотрите хорошенько… В обморок не упадете?

Я покачал головой.

– Ладно, – следователь не слишком-то мне поверил, но все-таки повернул голову мертвеца. – Видите?

Я увидел. На шее у фольда чернела точно такая же рана, как у Ольги Сергеевны Мякишевой на фотографии. Кто-то вырвал из тела кусок плоти.

– Рядом должно быть огромное пятно крови, если, конечно, убийство произошло именно на этом месте, – продолжал Порскин. – Убийца разорвал жертве артерию. Но крови почти нет. Вывод?

– Выпил? – предположил я. – Но ведь вампиров не существует.

– Вампиров не существует, – задумчиво повторил Порскин.

Тут полицейский пошевелил усами, как будто хотел опровергнуть эти простые слова.

– «Карета» едет, – произнес он гулко.

Действительно, приближалась «карета» – электромобиль криминалистов. Машина остановилась в десятке шагов от места происшествия. Полицейский коротко отсалютовал Порскину и ушел. Я видел, что Порскин дал ему сложенную пополам десятирублевую купюру.

Криминалисты выскочили из машины и направились к нам. Порскин сказал мне:

– Вы можете возвращаться домой. Я потом принесу вам на подпись показания. Собственно, мне от вас требовалось подтверждение, что убитый принадлежит к той самой расе, представители которой были, из неизвестных причин, незаконно доставлены на Землю Матвеем Свинчаткиным и теперь вместе с ним разбойничают на большой дороге.

– Ясно, – проговорил я. Я издали поклонился криминалистам и поскорее ушел. Мне не хотелось смотреть на их работу.

* * *

Я возвращался домой один. Ослепительный зимний день уже померк, выцвел, как дешевая ткань после стирки, и на душе лежала отчаянная печаль. Я недоволен был собой. Мне все казалось, что я мог бы сделать больше – и для погибшего фольда, и для Свинчаткина… С другой стороны, Свинчаткин ведь злодей, и при том не бутафорский, а самый настоящий. Он не только отнимает у людей деньги и вещи, он еще и унижает их достоинство, наносит сердечные раны.

И по-прежнему оставался неразрешенным главный вопрос: для чего было ему привозить на Землю инопланетных дикарей и с их помощью чинить разбой? Мало разве на Земле собственных грабителей? И должен ли я, таким образом, сочувствовать Матвею?

Неожиданно я остановился. Мне почудилось, будто за мной наблюдают чьи-то незримые глаза. Кто-то, как казалось, прятался поблизости и выслеживал каждый мой шаг.

После того, что я видел сегодня, мне не хотелось ни с кем встречаться на большой дороге. Не имело значения, кто это будет: Матвей с требованием объяснений, кто-нибудь из фольдов, огорченный смертью соотечественника, или же преступник, после двух лет бездействия вновь ощутивший потребность убивать.

Я ускорил шаги, но потом подумал, что это, возможно, выдает мой страх, и снова пошел неторопливо, как бы гуляя. Ощущение чужого взгляда то слабело, то усиливалось. Иногда у меня просто мурашки от этого бежали по спине. Один раз я даже остановился и почесался. После этого, как ни странно, незримый соглядатай исчез.

– Нервы, – решил я, приободрившись.

Возможно, впрочем, дело заключалось в том лишь, что теперь я уже входил в мой сад и сворачивал в аллею.

Мне нестерпимо хотелось побежать, чтобы как можно скорее очутиться под спасительным кровом. Усилием воли я сдерживал себя. Не хватало еще, чтобы моя собственная прислуга начала презирать меня за трусость. Пусть я милашка и душка, но я храбрый милашка и неустрашимый душка.

Я поднялся по ступеням, открыл дверь и наткнулся на Макрину. Она тихо вскрикнула, отшатнулась, словно увидела привидение, прижала к груди задранный и скрученный жгутом фартук и, сдавленно всхлипывая, побежала прочь от меня.

– Что еще случилось? – крикнул я ей в спину. – Стойте! Макрина, стойте!

Она споткнулась и застыла возле перил лестницы, ведущей на второй этаж. Потом обмякла и перегнулась через перила. Можно было подумать, что я выпустил пулю ей в спину, и теперь она доживает свои последние мгновения.

– Макрина! – строго произнес я. – Перестаньте ломать комедию и отвечайте.

Макрина выпрямилась, повернулась в мою сторону, утерлась и сказала:

– Простите, Трофим Васильевич, голубчик, батюшка. Столько всего свалилось. Женский ум слабый, а сердце мягкое – всякая иголка в него вонзается.

– Выражайтесь яснее! – рявкнул я.

Я даже не ожидал от себя такого тона.

На Макрину, однако, он произвел самое благотворное воздействие. Она сразу подобралась и проговорила убитым голосом:

– Витольд Александрович воротился. Чумовой какой-то, прости Господи.

Она развернула свой фартук и показала мне осколки стакана.

– Видали?

И тем же фартуком утерла глаза.

Я ничего не понял, а она, пользуясь моим бездействием, поскорее скрылась.

– Что значит – «чумовой»? – спросил я пустоту. – При чем тут стакан?

Мне сделалось жутко. А ну как окажется, что Витольд на самом деле – тайный родственник Мурина и тоже привержен всякого рода припадкам? Или Витольд и есть тот самый убийца и теперь, напившись крови, впал в осатанение?

Я помедлил, но потом счел всякие колебания недостойными. В конце концов, следует разобраться во всех этих странностях. Не могу же я жить под одной крышей с человеком, которому не доверяю!