Текст книги "Падение Софии (русский роман)"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Глава двадцать четвертая

Княжна умерла ранней весной, на следующий год после появления в ее доме Харитина. Перед смертью она была очень веселой, благостной, всех одаряла и благословляла, но, кажется, вообще плохо понимала происходящее. Харитин скрывался в комнатах в глубине дома; его никто не видел почти месяц.

Софья не отходила от постели своей благодетельницы. За эту зиму молодая девушка вытянулась, сделалась почти взрослой. Ее блеклое лицо еще больше подурнело. Она одевалась очень строго, во все темное, без рюшей, воротничков и украшений. У многих в Лембасово не было сомнений, что после смерти княжны Софья Думенская уйдет в монастырь.

К числу немногочисленных скептиков на счет Софьи принадлежал Лисистратов. В те дни он просиживал в трактире, где, по его словам, «наблюдал народные типы для лучшего вживления в роль». Услыхав в очередной раз соображение досужего сплетника насчет «бедной Сони», Лисистратов тяжко поднялся над скамьей.

– Вы все! – проговорил он, обводя немногочисленных трактирных посетителей (включая какого-то заезжего торговца, который вообще не имел никакого отношения к Лембасово, а просто зашел покушать по дороге). – В-вы!.. Вот в горах Тибета, где самая мудрость собралась, – там есть белые монастыри и черные. Слыхали? Да откуда вам, невеждам… Ну так вот. В черных монастырях все наоборот. В белых монастырях служат днем, в черных – ночью. В белых ходят по часовой стрелке, когда процессия составляется, – Лисистратов для наглядности повращал рукой вокруг своей головы. – А в черных – против часовой стрелки. Все как бы назло там делается.

– Это ты к чему, Лисистратов? – крикнул один весьма дерзкий пьяница, который пил много, всегда за чужой счет и никогда не пьянея до конца (Лисистратов ему в этом отношении завидовал).

– Это я к тому, что если б мы жили на Тибете, то Софья Думенская ушла бы в черный монастырь и ходила бы там против часовой стрелки, – Лисистратов опять покрутил рукой вокруг своей головы, но теперь в противоположную сторону. – А раз мы, благодарение Бога, не на Тибете живем, а в России, то и черных монастырей у нас нет. И, стало быть, Софья Думенская пребудет в миру. Вот и все, что я вам, дуракам, хотел сказать, а поняли вы или нет – ваша беда.

С этим Лисистратов победно проглотил стопку и уселся обратно на скамью.

– Во выразился! – заметил дерзкий пьяница. – Ну Лисистратов! Энциклопедического ума человек.

Между тем Софья не отходила от княжны, меняла на ней платье, сама готовила для нее питье. Княжна слабела с каждым днем. Приживалки притихли, перешептывались насчет Софьи – уж не травит ли она благодетельницу каким-то медленным ядом? Но Софья не препятствовала никому подходить к княжне и даже пробовать ее питье. Вызванный из Петербурга доктор подтвердил, что за княжной ведется самый правильный уход.

«К несчастью, возраст… – заключил доктор, угощаемый чаем с клюквенным пирогом. Приживалки, сдерживая рыдания, толпились вокруг стола. Доктор с аппетитом кушал пирог. – Годы постепенно берут свое. Такова участь всего живущего на земле. Можно исцелить болезнь, но невозможно исцелить старость… А княжна весьма немолода. Наша первейшая обязанность – обеспечить для нее покой, окружить ее любовью».

После этого он отбыл.

Нотариус и священник явились одновременно. Священник поставил свидетельскую подпись на завещании княжны; затем нотариус удалился, а княжна получила последнее напутствие и приобщилась.

И наконец, когда все уехали, а всхлипывающие приживалки разошлись по своим комнатушкам, и в комнате у княжны осталась гореть только одна лампада, туда крадучись вошел Харитин.

* * *

Старушка княжна Мышецкая неузнаваемо преобразилась после смерти – преобразилась до такой степени, что многие ее старинные знакомцы решительно ее не узнавали в гробу. Она выглядела значительно моложе своих восьмидесяти девяти лет. На какие-то мгновения людям, пришедшим проститься с ней, виделась юная прелестница, какой никто из них княжну, разумеется, помнить не мог. Видение длилось по несколько секунд, но посетило почти всех, так что на похоронах только об этом и было толков.

В белоснежном кружеве, с белоснежными волосами, с ясным, разгладившимся лбом и опущенными веками, умершая излучала спокойную, уверенную красоту, не подвластную, казалось, ни времени, ни тлению. Она выглядела существом из снежной страны, заснувшим весной, но готовым пробудиться при первом же наступлении новых холодов.

Отпевание было трогательным. В церкви выделялись предполагаемые наследники княжны – трое ее племянников и две племянницы, в том числе одна двоюродная. Женщины были в строгом трауре, мужчины – в мундирах, но с черными бантами на груди.

Приживалки, в черных рюшах, нашитых повсюду – на чепцах, на пелеринах, на юбках, даже на перчатках, – заполонили всю церковь. Казалось, на одного Лембасовского обывателя приходится по две-три опечаленных старушки. «Курицы из погорелого курятника», – выразился о них Кузьма Кузьмич.

Софья держалась особняком. На ней было все то же строгое черное платье. Она выглядела совершенно как обычно, разве что веки у нее чуть покраснели, что легко объяснялось бессонными ночами.

Харитина нигде не было видно. Впрочем, о нем почти не вспоминали, поскольку он скрывался уже больше месяца, и многие даже полагали, что он наконец уехал из Лембасово.

После того, как гроб княжны был закрыт и погружен в земное чрево на Лембасовском кладбище, родственники княжны, окруженные роем приживалок, направились к барскому дому. Там, где некогда княжна устраивала свои большие чаепития, разместились пять племянников покойницы, нотариус и приживалки. Софья стояла возле самого выхода, скрестив на груди руки, безучастная к происходящему.

В полной тишине нотариус вскрыл конверт и прочел:

– «…в здравом уме… все мое имущество, за исключением оговоренных выплат, оставляю верной моей Софии Дмитриевне Думенской…»

Софья усмехнулась и плотнее сжала руки, как бы готовясь выдержать натиск бури.

Старшая племянница, шумя платьем, поднялась.

– Я ведь говорила, что мне здесь делать нечего! – произнесла она и, бросив на Софью испепеляющий взгляд, вышла.

Вторая племянница осталась сидеть с кислым видом.

Штабс-капитан Мышецкий, очевидно, более других рассчитывал на наследство от старушки-тетушки. Он сильно покраснел и невольно сжал кулаки. Подступив к Софье, он проговорил:

– Тебе это с рук не сойдет, интриганка.

Софья слегка отвернула от него лицо и ничего не ответила.

– Я с тобой разговариваю! – наступал штабс-капитан. – С тобой, безродная, ничтожная…

– Сядьте, Вольдемар, – морщась, произнесла оставшаяся племянница. – Вы нас позорите. Разве можно всерьез разговаривать с этой… – Она брезгливо посмотрела на Софью и сразу же отвела глаза.

Второй племянник, помоложе, но в более высоком (майорском) чине, сказал холодным тоном:

– Разумеется, это завещание будет оспорено. Тетушка была не в своем уме, когда составляла его. Ее наверняка вынудили.

Третий племянник, в штатском (он был юристом), с завидным хладнокровием спросил у ближайшей к нему приживалки, нет ли где-нибудь водки, и ему подали в граненом стаканчике.

Нотариус положил завещание на стол и прикрыл его ладонью.

– Могу вас заверить, что княжна была в наилучшем расположении духа, когда изъявляла свою последнюю волю, – заявил он. – В качестве свидетеля она призвала местного священника, отца Алексия Введенского. Можете поговорить с ним. Уверен, он с готовностью поделится с вами собственными соображениями касательно душевного состояния покойной ныне княжны.

– Но почему… посторонний человек… наверняка она вынудила… – заговорили два племянника разом, в то время как племянник в майорском чине и оставшаяся племянница кисло улыбались.

– Господа, господа! – остановил их нотариус. – Что значит – «вынудила»? Как вы себе это представляете?

– Как? Да очень просто! – вскинулся штабс-капитан Мышецкий. – Обыкновенным шантажом! Да-с, господа, шантажом! Это самый привычный прием для особ такого разбора. Наверняка она разузнала какую-нибудь тайну княжны, которую та хотела сохранить, и угрожала раскрытием.

– Тайну? – удивился нотариус. – О чем вы толкуете?

– Каждый человек, особенно проживший долгую жизнь, может иметь тайну, – уперся штабс-капитан. – Положим, княжна опасалась разоблачения…

– В возрасте княжны, да еще на смертном одре странно опасаться разоблачения, – указал нотариус. – Земные тяготы давно уже остались для княжны в прошлом.

– Это вам так кажется, – запальчиво, как школьник, возразил штабс-капитан. – А на самом деле в старости те же самые страсти, что и в молодости, только более закостенелые. У нас была лекция по повышению нравственности личного состава, архиерей приезжал, так что не думайте, будто я от себя говорю, от собственного немощного мудрования. Возможно, у княжны имелись внебрачные дети, за участь которых она опасалась!

– Это действительно чересчур, – проговорил майор Мышецкий, поймав отчаянный взгляд нотариуса. – Вольдемар, Катишь права. Вы положительно нас позорите. Помолчите.

Вольдемар пожал плечами.

– Раз вы все на ее стороне… – И он замолчал, отвернувшись и положив ногу на ногу.

Майор Мышецкий обратился непосредственно к Софье:

– Как вы понимаете, мадемуазель Думенская, это завещание будет опротестовано в суде. И если найдутся хоть мельчайшие доказательства, что вы каким-то образом влияли на тетушку…

– Да, – заговорила Софья. Все взгляды обратились на нее. – Именно. Я оказывала влияние на покойную княжну. Вы говорите, что вы – близкие люди и потому должны наследовать. Но если к вам приезжал архиерей, – она впилась глазами в штабс-капитана, который досадливо дернул головой, словно отгоняя назойливую муху, – то он должен был просветить вас насчет «ближнего». Вы, конечно, знаете притчу о человеке, на которого напали разбойники. Добродетельные священники и единоплеменники пострадавшего проехали мимо, а самаритянин оказал ему всяческую помощь… Кто же ближний для этого бедняги?

– Намекаете на то, что вы – самаритянин? – насмешливо улыбнулась племянница княжны.

– Вовсе не намекаю, а прямо говорю… Пока из-под княжны нужно было выносить горшки, годилась и София, а когда настала пора делить ее деньги, явились близкие родственники.

– Она нас не призывала, – сказала племянница. – Это тоже прошу учесть.

– Я не намерена ничего учитывать, – отозвалась Софья. – Княжна выразила свою последнюю волю. Вы не уважали княжну при ее жизни – теперь вы не уважаете ее после ее смерти. Прошу вас покинуть мой дом. Вы здесь нежеланные гости.

– Мы обратимся в суд, – еще раз предупредил майор.

– До свидания, – обрезала его Софья.

Когда племянники княжны бесславно удалились из «Родников», Софья быстро и безжалостно избавилась от приживалок. Впрочем, каждая получила, по завещанию, немного денег и забрала из своей комнаты все вещички – подарки княжны, какие только захотела.

На четвертый день после похорон Софья осталась в доме одна. Все комнаты стояли нараспашку, все окна были открыты. Холодный весенний воздух ворвался в опустевший дом.

Софья спустилась в подвал.

– Харитин, – позвала она.

Не отвечая, он бесшумно приблизился к ней. Она протянула к нему руки, и он, наклонившись, быстро куснул ее за запястье. Софья закрыла глаза. Странное ощущение охватило ее: она как будто и падала, и летела вверх, у нее кружилась голова. Харитин одновременно и забирал у Софьи частицы жизни и отдавал ей силы; он выпивал глоток Софьи и вливал в те же вены глоток Харитина.

– Довольно, – не выдержала Софья, отбирая у него руки. – Довольно, мне сейчас станет дурно.

– Ты вся дурная, – прошептал Харитин.

– Пусти, – она высвободилась. – Идем. Все разъехались.

– В доме пусто? – спросил он.

– Да. Только ты и я. Идем же, мне здесь душно.

Они поднялись наверх и уселись рядом на кровати Софьи, на сквозняке. В соседней комнате ветер хлопнул оконной рамой, сшиб на пол какую-то вазочку. Софья рассмеялась.

– Ты и я. Просто не верится, Харитин!

– Я люблю тебя, – сказал он, потянувшись губами к ее шее под подбородком.

Она чуть отстранилась.

– Не трогай меня.

– Мне… пора.

– Так скоро?

– Я слишком много отдавал княжне. Я голоден, София.

– Я покажу тебе подходящего человека, – обещала Софья.

– Кто он?

– Мой враг.

– Почему?

– Что – «почему»? – не поняла Софья.

– Как можно быть твоим врагом? – пояснил Харитин. – Ты хорошая. У тебя даже запах сладкий.

Он лизнул ее подбородок.

– И пот сладкий, и слезы, и слюна, – прибавил Харитин.

Софья положила пальцы ему на губы.

– Никогда так не говори при людях, – предупредила она. – Тот человек ненавидит меня потому, что сам хотел завладеть домом и всеми землями.

– Я убью всех, кто не любит тебя, – обещал Харитин.

Это прозвучало совершенно по-детски: так маленький сын дает обещание матери расправиться с ее обидчиками. «Почему мамочка плачет?» – «Мамочку обидели злые люди. Они называются кредиторы. Папочка, когда уходил к Боженьке, не угодил этим людям, и теперь они вымещают свою злобу на мамочке». – «Я изведу всех злых кредиторов, мамочка. У меня есть деревянная сабелька». И мамочка, обливаясь слезами, прижимает к себе своего храброго защитника.

Только Софья, в отличие от бедной мамочки, слишком хорошо знала: ее мальчик не грозит попусту. За каждую пролитую Софьей слезинку будут выпущены из человечьих жил целые реки крови.

– София, – заговорил опять Харитин, – ты спасла меня. Ты дала мне пить, когда я умирал в твоей пещере. Ты меня спасла, и я люблю тебя. Я твой. Я совсем твой. Но так будет не всегда. Это не потому, что я перестану тебя любить. Просто… Просто я заранее знаю, что так случится. Я уйду. Ты станешь старая и умрешь. Ты не сможешь долго прожить, когда я уйду. Но пока этого не случилось – я твой. – Он положил ладони себе на горло и запрокинул голову. – Весь твой, София.

Она обняла его, покачала, как маленького.

– Ты предашь меня, Харитин?

– Еще нескоро.

– Это ведь не будет предательством?

– Нет, София. Я люблю тебя.

– Это будет нескоро, – повторила Софья. – Что бы ты ни сделал, Харитин, ты не перестанешь меня любить, потому что я тебя спасла.

Она расстегнула пуговицы на своем черном платье, сбросила блузку, перешагнула через юбку. Холодный ветер впился в ее обнаженное тело твердыми пальцами. Харитин, сидя на кровати, смотрел на нее снизу вверх.

Потом он простодушно сказал:

– Я не умею.

– Я тоже, – ответила Софья и засмеялась.

* * *

Майор Мышецкий был обнаружен мертвым в Петербурге, на улице, неподалеку от клуба, куда он по четвергам ходил играть в карты. Смерть майора выглядела загадочной. Он скончался от колотой раны в области шеи. Следствие полагало, что майор был убит где-то в другом месте, поскольку следов крови на мостовой не было обнаружено.

Штабс-капитан Мышецкий очень бушевал в следственном управлении, требовал «навести порядок» и настаивал на том, что в смерти его брата повинна «эта чертовка» Думенская. Однако Думенская безвылазно сидела в те дни в Лембасово, так что штабс-капитану пришлось умерить свой пыл и отправиться в полк без всякой надежды на «осуществленное правосудие».

Тяжба по делу о завещании княжны началась и тянулась, однако выглядела она безнадежно: подкопаться к документу было невозможно. Не сохранилось даже намека на то, что княжна могла быть признана невменяемой; напротив, свидетельства лечащего врача старушки указывали на необычайную ясность ее сознания.

Третий племянник княжны, судейский чиновник по имени Казимир Мышецкий, продолжал заниматься делом и время от времени наведывался в суд. Большого энтузиазма он не проявлял, но и сдаваться так быстро, как его пылающие гневом братья, не намеревался.

Летом в заседаниях суда произошел перерыв, а осенью они неожиданно были отложены по просьбе самого Мышецкого, который вдруг начал сильно кашлять и решил уехать за границу. Он взял отпуск и отправился в Баден на воды.

Глава двадцать пятая

Осень в Германии похожа на рисунок из детской книги. Русского человека, однако, завораживает по преимуществу не столько фахверковая архитектура, сколько то обстоятельство, что природа в Европе до странного непохожа на нашу. Кажется – тот же дуб, но приглядеться – листья и мельче, и вырезаны совершенно по-иному. И клены выглядят иначе – ярче, причудливей. Одни только березы повсюду белоствольны и девственно-печальны. Зато, например, такое чудное дерево, как платан, в наших краях и вовсе не растет, а в Европе – пожалуйста; и обратно – до странного мало там елок. В общем, есть, над чем призадуматься. Иные мыслители из этого различия делают закономерный вывод об особенных путях развития России и, надо полагать, не слишком ошибаются.

Баден с его игрушечными домами и церквями такими аккуратными, словно их собрали из картона, лежал в хорошенькой долине между старыми, прирученными горами. Над широкими каналами были переброшены мостики, с которых свисали в горшках живые цветы. Два раза в день по каналам проезжала лодка, в которой находились садовники. Под каждым мостом лодка останавливалась, и садовники срезали увядшие растения.

Ближе к горам террасами высились многоэтажные отели, а сами «воды» – источающие тухлый запах тепловатые фонтанчики – находились в длинной галерее, выстроенной в классическом стиле. Если не знать о водах, то галерея эта выглядела верхом бессмыслицы: протянутая посреди парка дорическая змея с треугольными фронтончиками там, где у русской змеи был бы кокошник. Парк своей ухоженностью напоминал пуделя; «змея» с раздутой средней частью, где помещалась большая зала для выдачи стаканчиков, наводила уныние.

Иными словами, Казимир Мышецкий был здесь решительно всем недоволен. Он пил вонючую воду, бранил заграницу и особенно немцев; бранил он и Петербург, когда вспоминал о нем, ссорился с гостиничной прислугой и слыл «желчным малым».

Из всей публики Мышецкий сошелся только с поручиком Вельяминовым, который находился в Бадене после ранения. В своем роде Вельяминов представлял полную противоположность Мышецкому. Бивуачная жизнь приучила его переносить любые неудобства и мириться с любым соседством. Поэтому Вельяминов был единственным, кто выдерживал общество Мышецкого и даже составлял ему пару при игре в карты.

Их часто можно было видеть молчаливо прогуливающимися в парке или сидящими в галерее, каждый со своей газетой.

Каждое утро Мышецкий подробно докладывал ухаживающей медсестре о том, как прошла ночь – покойно или беспокойно, кашлял для нее в пробирку и следил за тем, как она заносит данные в особую расчерченную тетрадь.

Вельяминов также представлял похожие рапорты, однако касательно своего ранения в область легкого. Сестра прилежно делала записи в тетрадочке, а Вельяминов заглядывал ей через локоть и отпускал заранее заготовленные остроты. Сестра скупо улыбалась, скучным тоном произносила: «Herr Weljaminov ist der grosse Schalk», т. е. «Герр Вельяминов – большой шалун» – и уходила.

Однажды Вельяминов ущипнул ее за зад и гордился этим целый день. На следующее утро к нему прислали новую медсестру. Впрочем, Вельяминов не увидел между новой и прежней большой разницы, «так что если они предполагали наказать меня этой переменой, то основательно промахнулись», сообщил он тем же днем своему приятелю Мышецкому.

В таких невинных забавах проходили дни, и продолжалось это до тех самых пор, пока однажды Мышецкий не заметил в аллеях парка женщину, показавшуюся ему знакомой.

Он прервал обстоятельное повествование Вельяминова об одном «лихом деле» и указал на женщину:

– Смотрите, Вельяминов!

Тот прищурился.

– О, пикантная штучка! – Вельяминов нисколько не был обескуражен тем, что его перебили: появление незнакомки стоило того. – Я здесь ее прежде не видел.

– Я тоже, – сквозь зубы произнес Мышецкий.

– Вы, кажется, ее знаете?

– К несчастью.

Вельяминов засиял своей простодушной широкой улыбкой.

– Казимир, немедленно рассказывайте мне все!

– Эта дама – злостная интриганка, – произнес сквозь зубы Мышецкий. – Я веду с ней долгую судебную тяжбу, которую уже не надеюсь выиграть, хотя вся правда – на моей стороне.

Вельяминов поглядел на Мышецкого с любопытством.

– Так вы сутяга! – воскликнул он так радостно, словно обнаружил какой-то новый вид лучевого пистолета, пленительного по своим дальнобойным качествам. – Я должен был догадаться – по цвету вашего лица и кислой складке губ, а я, осел такой, и не подозревал! Ну, впредь буду знать!

И он крепко пожал Мышецкому руку.

Тот с досадой вырвался.

– Вы все паясничаете, Вельяминов, а между тем эта Думенская – хитрая тварь, и от нее могут последовать большие неприятности. Что она здесь делает, хотел бы я знать?

– Думенская? – переспросил Вельяминов, слегка озадаченный. Он даже нахмурил брови, отчего его широкий лоб неумело смялся складками.

– Вам знакомо это имя? – в свою очередь удивился Мышецкий.

– Да… если ее зовут Софья.

– Софья Дмитриевна, – уточнил Мышецкий.

– Точно, она. – Вельяминов покачал головой. – Как выросла! Я встречал ее несколько лет назад, на одном бале… Тогда она носила траур и выглядела совершенной девочкой. Ну конечно! – Он хлопнул себя по ляжке. – Мышецкий! А я-то гадаю, отчего фамилия ваша сразу мне глянулась. Я ведь знавал когда-то старенькую княжну Мышецкую. Почтенная старушка, много бантов на одежде и по бриллианту на каждом пальце. Играла в карты и благосклонно гневалась на молодежь.

– В таком случае, вы будете сильно удивлены, когда я скажу вам, что Софья Думенская унаследовала все ее состояние, – сказал Мышецкий.

– Фью! – отреагировал поручик Вельяминов. – Вот это штучка!

И он снова посмотрел на Софью в белом платье, которая мелькнула среди деревьев.

– Собственно, я как раз и оспариваю в суде ее право…

– А старуха оставила завещание? – перебил Вельяминов бесцеремонно.

– Именно, – ответил Мышецкий.

– Гиблое ваше дело, дружище, – сказал Вельяминов. – Вы и сами это, наверное, понимаете. Против завещания очень мало можно сделать, а если старуха писала его, не выжив из ума, – то и вовсе ничего… А кто это с Софьей?

– Понятия не имею.

Они попытались рассмотреть спутника Софьи Думенской, но ни Вельяминову, ни Мышецкому это не удалось. Они видели только, что она опирается на руку какого-то мужчины или, скорее, юноши, и что юноша этот ниже ее ростом.

Вскоре Вельяминов распрощался с Мышецким и, заявив, что идет на процедуры, двинулся через парк на поиски Софьи Думенской. Он не сомневался, что встретит ее где-нибудь возле «Беседки Свободы» – хорошенькой беленькой ротонды, построенной на искусственном холме, так, чтобы оттуда можно было со всеми удобствами любоваться горами.

Несколько раз он видел в аллее белое платье, но это оказывалась не Софья. Вельяминов, однако, не отчаивался, поскольку был гусаром, и вскорости действительно обнаружил искомую даму, однако не в «Беседке Свободы», а неподалеку от герм Гете и Шиллера. Представленные в виде древнегреческих божеств, без рук и ног, как бы надетые на кол, знаменитые германские друзья-поэты замыкали собою густую дубовую аллею. Софья задумчиво смотрела то на одного, то на другого. Она уже открыла рот, чтобы высказать какое-то соображение на счет увиденного своему спутнику, как перед нею вырос гусар Вельяминов и весело поклонился.

– Счастлив снова видеть вас, – произнес он.

Софья слегка насупилась и отступила на шажок.

– Мы разве с вами знакомы?

Он посмотрел на нее с улыбкой.

– Разве вы не помните меня, госпожа Думенская? Я – Вельяминов.

– Михаил, – сказала Софья, сразу же перестав дичиться.

– Софья, – и Вельяминов поцеловал протянутую ему руку.

Он ощутил крохотные рубцы на ее коже, как будто она несколько раз порезалась маленькой бритвочкой, и решил, что это произошло при заточке карандашей. Наверное, она рисует, как многие девицы, склонные к задумчивости и уединенному образу жизни, подумал Вельяминов не без умиления.

– Позвольте вам представить, – Софья обернулась к своему спутнику, – это Харитин. Мой… друг. – Она чуть запнулась перед словом «друг», словно хотела выделить его особо.

Вельяминов без малейшего удовольствия пожал сухую ладошку Харитина. Почему-то он чувствовал брезгливость по отношению к этому болезненному, изломанному красавчику.

– Харитин – это имя или фамилия? – спросил Вельяминов.

Софья восхитилась его способностью говорить бестактности, не ощущая ни малейшего смущения.

– Это имя, – мягко ответил Харитин.

– Ну, мало ли что может быть, – просто сказал Вельяминов. – Всегда лучше уточнить заранее.

Харитин посмотрел на Софью вопросительно, как будто не знал, что ответить. Софья улыбнулась Вельяминову.

– Вы правы, Михаил, – сказала она. – Вы что здесь делаете?

– Как – что? – удивился Вельяминов. – Что вообще русский человек делает в Бадене? Поправляет здоровье путем распития воды, воняющей тухлыми яйцами, ругает все немецкое и решительно не едет домой, потому что дома еще хуже.

– Ой, – Софья засмеялась. – Да вы ипохондрик!

– Здесь так принято, – ответил Вельяминов, очень довольный собой. – К тому же у меня была обширная практика. Учился у здешнего приятеля моего, Казимира Мышецкого.

Лицо Софьи потемнело.

– Мышецкий? Он здесь?

– А вы разве не знали?

– Нет.

– Мышецкий уверен, что вы его преследуете.

– Ну, если он так уверен… – Софья обменялась быстрым взглядом с Харитином. – Возможно, я постараюсь не разочаровать его…

Вельяминов пожал плечами.

– Черт с ним, с Мышецким. Скучный тип. Просто другие русские еще невыносимей. Вы любите говорить о болезнях, Софья Дмитриевна?

– Ненавижу, – сквозь зубы процедила Софья.

– Вот и я… недолюбливаю. А местное общество все помешано на болезнях. Точнее, они считают, будто помешаны на здоровье, но здоровье для них заключается в перечислении разных недугов и способов их исцеления.

– А вы чем недугуете? – спросила Софья.

– Вам правда интересно?

– Правда.

– Я недугую дротиком, пробившим мне левое легкое, – сказал Вельяминов. – Этот дротик очень больно из меня вытаскивали. Наш костоправ опасался, что лезвие было отравлено, поэтому он поскорее вышиб его из моего туловища. Чтобы лезвие не превратило мои внутренности в кашу, он протолкнул его насквозь, а потом налил в отверстие водки.

– Вы это всерьез рассказываете? – спросила Софья.

– А вам нравится?

– Очень… Для меня нет ничего слаще, чем послушать, как мучают красивого мужчину в военной форме, – отозвалась Софья. Она продела одну руку под локоть Харитина, другую – под локоть Вельяминова и медленно двинулась по дорожке парка. – Ну, продолжайте же, Вельяминов! – потребовала Софья. – Вы же видите, как я наслаждаюсь.

– Я пропущу все те слова, которые произносились нашим костоправом, пока он вынимал из меня дротик, – послушно заговорил опять Вельяминов. – Во всяком случае перед тем, как потерять сознание, я усвоил, что доктор желает мне только добра, а ведь это главное. Когда же я очнулся, то обнаружил себя в полевом госпитале. На мне было много твердых бинтов, а сверху нависала плоская медсестра с лошадиным лицом. В ее руке блестел шприц.

– Это прекрасно, – вздохнула Софья. – Жаль, что я не могла этого видеть.

– «Перевернитесь на живот, господин поручик!» – грубым голосом произнесла медсестра, – повествовал Вельяминов, краем глаза поглядывая на Софью.

– Божечка ты мой! – ахнула Софья. – Я сейчас упаду в обморок!

– Да-с, Софья Дмитриевна, вот так я и узнал о произведении меня в следующий чин, – добавил Вельяминов.

– Скажите, Вельяминов, вы танцуете? – неожиданно спросила Софья. – Или дикарский дротик вышиб из вас эти таланты?

– Отнюдь, – сказал Вельяминов с большим достоинством. – Гусарский поручик танцует при любых обстоятельствах.

– Я все хочу посетить какой-нибудь здешний общественный бал, – призналась Софья. – В отеле «Минерва», где я остановилась, устраивают хорошие вечера, да только до сих пор мне не с кем было пойти.

Вельяминов невольно перевел взгляд на Харитина. Тот смотрел угрюмо. Вельяминову показалось, что спутник Софьи вообще не слушает разговор, а блуждает мыслями где-то очень далеко.

– Я с радостью, – заверил Вельяминов, пожимая руку Софьи. – Давно уже следовало пойти, да я как-то обленился. Да еще этот Мышецкий действует расслабляюще… Желчный тип.

– Мышецкий – это который? – прищурилась Софья. – Казимир?

– Угадали. Он считает вас своим врагом, Софья Дмитриевна.

– У него есть для этого основания, – ответила Софья. – Поскольку он судится со мной из-за завещания княжны. Наверное, он вам уже рассказывал.

– В самых общих чертах.

– Это дело неинтересное, ни в общих чертах, ни в мелких, – сказала Софья. – Поместье – мое, такова священная последняя воля моей благодетельницы. Оспаривать ее – нарушать завет старушки, ничем не погрешившей ни перед Боженькой, ни перед людьми… Ничего, добрый Боженька все видит со своего пухового облачка в небесах, он все управит в мою пользу. Я ведь сиротка, Вельяминов, полная сиротка, а Божечка никого так не любит, как сироток.

Вельяминов покачал головой.

– Менее всего вы похожи на «сиротку», Софья Дмитриевна.

– Да? – Она прищурилась.

– Вас жалеть не хочется…

– Какой вы нерусский человек, Миша. Русскому человеку всегда хочется кого-нибудь жалеть.

Вельяминов кашлянул и спросил:

– Вы, стало быть, все еще в Лембасово обитаете?

– Стало быть.

– Ну, и как там развиваются события?

– В Лембасово?

– Да.

– Если вам о ком-то определенном хочется узнать, Вельяминов, то скажите прямо. Незачем ходить вокруг да около в надежде, что я угадаю.

– А вы разве не угадываете, Софья Дмитриевна?

– Если и так, – не стала отпираться Софья, – то что же препятствует мне мучить вас? Я ведь только что рассказывала, как обожаю смотреть на страдания красивых мужчин в военной форме.

– Будет вам, – сдался Вельяминов. – Не дразните меня. Расскажите, как поживает Тамара Вязигина.

Софья погрозила ему пальцем.

– Вот вы какой бесчувственный! Расспрашиваете про одну женщину у другой! Ладно, так и быть: Тамара Вязигина вышла замуж за Потифарова.

Вельяминов тряхнул головой.

– Вот убейте меня, Софья Дмитриевна, не могу сейчас вспомнить, кто это такой.

– Потифаров незабвенен, – засмеялась Софья. – Просто вы с ним не вступали в общение, оттого и не помните.

– Ну и как, счастлива она?

– Наверное… Человек редко бывает счастлив, Миша.

– А вы?

– Я? – Софья выглядела по-настоящему удивленной.

– Да, вы, – настаивал Вельяминов. – Вы счастливы?

– Почему вы спрашиваете об этом?

– Вы очень сильно изменились.

– Я была подростком, Миша. Растерянным, озлобленным подростком. Девочки в этом возрасте вообще нехороши, недовольны и жизнью, и собственной наружностью. Даже те, у которых имеются добрые родители. Так что говорить обо мне!.. Я была доставлена в дом княжны от гроба моего самоубийцы-отца. Как вы полагает, сколько было в поступке княжны милосердия, сколько – любопытства и сколько – желания властвовать над еще одним человеческим существом? Да если бы меня продали на каком-нибудь рынке рабов – я и то, кажется, чувствовала бы себя свободнее.