Текст книги "Падение Софии (русский роман)"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Елена Хаецкая
ПАДЕНИЕ СОФИИ
русский роман

«…Тротуары здесь болотистые…»

Монтескьё. «Письма из России»

Глава первая

Имя у меня самое простое – Трофим Васильевич Городинцев. Я, что называется, чистопородный петербургский уроженец. В те времена, о которых пойдет речь, мне едва минуло двадцать лет.

Рано лишившись родителей, я уже худо-бедно заканчивал курс университета, как вдруг пришло известие о кончине моего дяди по отцу, Кузьмы Кузьмича Городинцева. Известие это оказалось для меня тем более неожиданным, что прежде я ни о каком дяде не слыхивал. Таким образом, я обрел близкого родственника лишь затем, чтобы тотчас его потерять.

Объяснялось дело довольно просто. Отец мой, Василий Кузьмич, был намного моложе своего старшего брата. Тот уже давно отделился от семьи и проживал в собственном имении «Осинки» в шестидесяти с лишком верстах от Санкт-Петербурга, когда Василий Кузьмич только-только начал входить в жизнь и, так сказать, пробовать ее на вкус.

Будучи юношей романтических наклонностей, Василий Кузьмич влюбился в одну девицу из церковного хора Измайловской церкви и более года идеально обожал ее издалека, имея счастье лицезреть свой кумир лишь по воскресеньям. Великим постом он едва не уморил себя жестокой аскезой (девица уже начала являться ему в грезах, и он тщетно пытался побороть соблазн). В конце концов, придя в храм за полчаса до начала службы, молодой Василий потерял там сознание. В таковом виде и был он обнаружен девицей, пришедшей туда же минутой позднее. Состоялось решительное объяснение. Девица оказалась дочерью священника и была уже просватана за семинариста. Но втайне она давно отвечала на чувство своего безмолвного обожателя; едва переговорив между собой, они почти тотчас решились обвенчаться без согласия своих семейств и даже вопреки их желанию.

Последствия были тяжелы: родители мои оказались в положении изгоев. Матушка скончалась, когда мне было всего пять лет. Отец так и не женился вторично. Он умер, едва я был зачислен в университет на факультет экономики. Полагаю, Василий Кузьмич считал своей обязанностью поставить меня на твердую стезю, а после этого со вздохом облегчения отошел к той, которую любил более всего на свете.

Итак, я остался один в целом мире, будучи всего девятнадцати лет от роду. Никому я не обязан был давать отчет ни в тратах моих, ни в занятиях. Учился я без всякой охоты, поскольку экономика нимало меня не увлекала. Многие поступки мои были неосмотрительными, но, поскольку владел я очень немногим, то и потерял немногое.

И вот, ровно в тот момент, когда пора было уже мне окончить университет, получить диплом и сделаться где-нибудь в конторе оператором по вводу данных в базу данных, произошло чудо: кончина дядюшки, о существовании которого я вовсе не подозревал.

Я получил по почте твердый конверт из крафтовой бумаги; сбоку к нему была приклеена широкая атласная лента черного цвета.

Увидев эту ленту, я, признаться, и смутился, и струхнул. Какие только глупые опасения на мой собственный счет ни полезли мне тотчас в голову! И при том лезли они все одновременно, торопясь и отчаянно тесня друг друга.

То мне думалось, что меня вызывают в суд за долги и иные провинности, сделанные мною вследствие бесконтрольности и легкомыслия. Затем приходило на ум другое – уж не от врача ли послание (а все студенты недавно как раз проходили полное обследование). Бог знает, почему я вообразил, будто опасно болен и в конверте содержится известие о скорой и неминуемой моей кончине!

Я до того перетрусил, что попросил одного моего университетского товарища вскрыть конверт и удостовериться насчет содержимого. Тот с самым хладнокровным видом исполнил мою просьбу. Пробежав письмо глазами, он отбросил его на стол.

– Ничего особенного – родственник твой помер и отписал тебе все свое имение, – молвил он. – Намучаешься по судам ходить.

Такой поворот оказался полной для меня неожиданностью. Весь я пошел пятнами, а товарищ мой, глядя на меня, смеялся самым людоедским образом.

Схватив письмо, я впился глазами в ровно отпечатанные строчки: «Сим уведомляется… единственный кровный родственник…»

Я перевел взгляд на моего товарища. Тот отозвался с кривой ухмылкой:

– Небось, теперь зазнаешься и с нами больше знаться не захочешь.

В ответ я только пожал плечами, и мы рука об руку отправились в буфет. После завтрака с пирожками и скверным кофе товарищ мой пошел на занятия, а я – в нотариальную контору.

Уже неделю спустя меня ввели в права наследства по всем правилам бюрократического искусства, и я, не окончив университетского курса, отбыл в дядино имение.

* * *

Я выехал из Петербурга на арендованном электроизвозчике, взяв с собой только самое необходимое: смену белья, фляжку с дешевым коньяком, любимые теплые носки из козьего пуха и бархатный альбом с дагерротипами – там были карточки моих родителей и мои, снятые в нежном возрасте.

Кроме того, в кармане у меня лежала небольшая серебряная коробочка, в которой хранились обручальные кольца родителей и несколько драгоценностей, подаренных в свое время отцом матушке. Вещи эти я сберег в полной неприкосновенности, как бы сильно я ни нуждался в деньгах. Предполагалось, что со временем я преподнесу их будущей супруге.

Все пожитки мои, таким образом, уместились в небольшом саквояже. Учебники, постельное белье и несколько предметов посуды я щедро оставил университетским товарищам. Будучи реалистом, я понимал: разлука наша, вероятнее всего, навсегда, а встреча, если таковая и состоится, может произойти лишь по чистому стечению обстоятельств. Друзья меня не разубеждали – они тоже все поголовно были реалистами.

– Повезло тебе, Трофим! – говорили они, хлопая меня по плечам и слезливо поблескивая пьяными глазами (мы, разумеется, основательно выпили перед расставанием). – Вот повезло дураку! И отчего, скажи пожалуйста, дуракам такое везение?

В ответ я лишь глупо смеялся. Пожалуй, не будь я пьян, то чувствовал бы себя неловко.

Наконец прощанье закончилось, я влез в электроизвозчика, набрал на панели навигатора шестизначное число, обозначающее координаты места назначения, и с облегчением откинулся на мягких креслах. Извозчик тронулся с места.

Я глядел на проплывающие за окном парадные виды Санкт-Петербурга с совершенно новым чувством, которому даже не мог подобрать определения.

Скоро знакомые набережные и перспективы исчезли, сменяясь солидными улицами, дома на которых похожи на гигантские сундуки; далее потянулись новые районы, замечательные по преимуществу церквями пряничной архитектуры да кружевными мостами, перекинутыми не над рекой, а над оживленными трассами сухопутных дорог.

Я задремал, убаюканный ровной ездой моего извозчика, а когда открыл глаза, то увидел плавающие за окнами полосы тумана. Все экипажи, встречавшиеся мне на дороге, наполовину были погружены в туман и как бы лишились колес (так это представлялось зрительно).

Имение, унаследованное мною от дяди, располагалось в Лембасово, в местности равнинной, малоурожайной и сильно болотистой. В благородную эпоху средневековья именно сюда отгоняли вражеские орды, и те бесславно погибали в сих негостеприимных топях. Печально, должно быть, для какого-нибудь гордого рыцаря в доспехе и с перьями на шлеме окончить дни свои посреди сурового турнепса!

Извозчик свернул с основного тракта и ехал теперь по проселочной дороге. И вот что я вам скажу, господа: сколь бы далеко ни зашел прогресс, но никогда не победить ему русской проселочной дороги!

Тряска несколько освежила меня. Я все менее испытывал на себе воздействие винных паров. Туман то отступал в гущу леса и безмолвно грозил оттуда, обвивая стволы деревьев, то выползал на дорогу и хватал длинными, мягкими пальцами колеса моего извозчика.

Не знаю, почему, но здешние леса показались мне зловещими. Некогда они были вырублены, затем снова насажены; за минувшие столетия они разрослись в чащобу. Нерадивые лесники дурно следили за тем, чтобы выдергивать сорный кустарник, и, как следствие, – ельник здешний сделался полностью непроходимым. Один только Бог знает, какая живность расплодилась там, под тяжелыми хвойными лапами, куда нет доступа человеку!..

В полудреме мне рисовались гигантские ядовитые грибы с широкими бледными шляпками, обиталище и пища улиток, чьи склизкие прикосновения обжигают огнем и оставляют болезненные красные пятна. Виделись мне в фантазиях и иные существа, еще более опасные…

Я проехал еще с версту, когда внезапно, возле столба с надписью «65», то есть за две версты от «Осинок», извозчик мой был остановлен.

* * *

Автоматический электроизвозчик тем и хорош, что сам по себе он никогда не останавливается, если только не прибыл к месту назначения. Это чрезвычайно удобно, например, если нужно выдворить загулявшего приятеля. Оплачиваешь поездку, грузишь бесчувственное тело, вводишь координаты и спокойно идешь себе домой – вкушать крепкий чай и заслуженный отдых. Если бесчувственное тело и очнется, оно нипочем не сможет покинуть место своего благодетельного заточения; таким образом, долг гуманизма тобой исполнен полностью.

Это я все для того подчеркиваю, чтобы показать, как сильно был я удивлен случившимся. Меня тряхнуло внутри возка так, что я стукнулся подбородком о столик, приделанный впереди, и разбил себе губу.

Дверца отошла в сторону, потек холодный, влажный, напоенный туманом воздух, и я увидел прямо перед собой бородатую физиономию и ярко-голубые глаза.

– Вылазь-ка, барин, – проговорил нежданный мой посетитель. – Ну давай, вылазь. А то, вишь, пустил тут корни.

Он говорил как-то странно – нарочито уродуя речь. Впрочем, это соображение пришло мне на ум значительно позднее, а в те мгновения я попросту растерялся – что, впрочем, извинительно.

– Позвольте, по какому праву… – пробормотал я, неловко подчиняясь приказанию.

У меня еще оставалась надежда на то, что возок остановил блюститель правопорядка (у них имеются специальные устройства для перехвата электроизвозчиков) по какой-то служебной надобности.

Я выбрался на дорогу. Остатки хмеля покинули меня вместе с надеждой на благополучное разрешение дела: передо мной явились, окружая мужика, весьма необычные личности с ярко-багровой кожей и набухшими щелями темно-синих глаз. Их непокрытые головы заросли гладким черным волосом, голые руки, торчавшие из меховых безрукавок, были тонки, но, по всей очевидности, сильны.

Бородатый мужик весело ухмылялся. Ему чрезвычайно нравился эффект, который производили его спутники.

– Ты кто? – спросил я его тихо. У меня вдруг задрожала нижняя челюсть.

– Я-то? – Мужик фыркнул носом, мимолетно оглядел краснорожих и снова повернулся ко мне. – Я Матвей Свинчаткин. Слыхал про такого?

Я напрягся, отчаянно силясь припомнить, попадалось ли мне это имя. Ничего не ум не шло, но я кивнул.

– Врешь ты, – засмеялся Матвей Свинчаткин. – Ничего ты не слыхал.

Зубы у него в улыбке были белые, яркие. От удовольствия он состроил гримасу, зажмурился и сильно моргнул несколько раз, отчего лицо его смялось, как пергаментная бумага, а потом снова разгладилось.

Загомонили, захохотали вокруг и краснорожие люди. Они толкали друг друга плечами, переступали с ноги на ногу и трясли волосами.

Сопротивляться происходящему я никак не мог. Оставалось только смотреть и всему покоряться. Бог знает, что на уме у этого Свинчаткина; однако на злодея он не был похож. Поэтому я не без досады, но довольно спокойно ожидал продолжения.

– Так это ты теперь хозяин «Осинок»? – уточнил Матвей Свинчаткин.

– Да, – ответил я.

– Покойнику-то кем приходился? – продолжал развязным тоном расспрашивать Свинчаткин.

– Племянником.

– И что же, он все тебе отписал? Тебе одному?

– Выходит, так.

– Стало быть, не бедный ты человек, а? – настаивал мужик.

– Не знаю, – сказал я. – Может, и бедный, одна только видимость, что землевладелец. А может, и богатый. Я ведь еще в «Осинках» не был, и что там делается – понятия не имею.

– Ладно, – оборвал меня Матвей и вдруг перестал посмеиваться. – Раз уж какое-никакое имущество у тебя в «Осинках» имеется, стало быть, и с голоду не помрешь. Давай-ка сюда, что с собой везешь.

– Что? – глупо квакнул я. Стыдно признаться, но я до сих пор верил, что обойдется одними разговорами, без неприятностей.

– Да то, – сказал Матвей, кивая мне головой, – чемоданы свои давай мне сюда. И шубу, если есть. Мне это все нужней, чем тебе.

Я заморгал на него, но Матвей вовсе не шутил.

– Это что же, грабеж? – уточнил я.

– Угадал, – без признака улыбки отвечал Матвей. – Грабеж, он самый. И уже не первый в моей многострадальной жизни. Мы для того и приборчиком специальным разжились, видишь? – Он показал мне устройство, с помощью которого остановил электроизвозчика. – Полезная штучка.

– Под самым Петербургом? – продолжал я, словно умоляя Матвея согласиться со мной и признать, что это вещь невозможная. – Как же – под самым Петербургом-то?

– А вот так, – сказал Матвей. – Ты нашу проселочную дорогу видел? Кончился твой Петербург, начались наша топь и наша чаща.

Я посмотрел в сторону леса, и мне почудилось, что там, между деревьями, видны еще краснорожие люди в меховых безрукавках. Вот тебе и бледные грибы с ядовитыми улитками! У меня передернуло кожу между лопатками, как у блохастой собаки, и я молча вытащил из возка мой саквояж.

Матвей с легким презрением осмотрел скромный мой багаж.

– Дагерротипы забери, – сказал он, вынимая бархатный альбом и мельком просмотрев снимки. – Родители твои? Пусть у тебя будут, у меня свои имелись.

– Спасибо, – пробормотал я, откладывая альбом на сиденье.

– Нет ли у тебя с собой водки? – продолжал Матвей. – Холодно по ночам, водкой бы согреться.

Я опять забрался в возок и вынул из ящика, приделанного под столиком, фляжку с коньяком, которую сунули мне на прощанье друзья.

– Это дело, – одобрил Матвей. – Ну и последнее. Выверни-ка, братец мой, карманы. Разбогател ты только что, стало быть, еще не отошел от обыкновения самое ценное носить при себе, в карманах.

Я застыл не двигаясь. Мне до слез не хотелось расставаться с серебряной коробочкой, где хранились столь ценные для меня реликвии. Но Матвей все правильно угадал и отступать не намеревался.

– Ну, довольно! – прикрикнул он на меня. – Ты теперь богатый, ты себе еще купишь, а мне для дела нужно!

В этот самый миг, когда рука моя уже нависла над карманом, один из краснорожих вдруг вытянул шею, обернулся и как-то особенно свистнул, сложив губы трубочкой. Тотчас и остальные завертелись, беспокойно залопотали, сбились в кучу и начали показывать куда-то на дорогу.

Матвей тоже поглядел туда, плюнул себе под ноги, а мне сказал:

– Ну, прощай. Может, еще увидимся.

И побежал к лесу. Вслед за ним, рассыпавшись, точно яблоки из корзины, поскакали и краснорожие. Они не столько бежали, сколько прыгали, сильно отталкиваясь от земли ногами в коротких лохматых сапогах.

Я разжал пальцы, которыми стискивал у себя в кармане серебряную коробочку. И наконец увидел тех, кто одним своим появлением непостижимо отогнал от меня грабителей.

Их оказалось, к моему величайшему удивлению, всего двое: женщина лет пятидесяти и юноша, лет самое большее двадцати.

Он был небольшого роста, очень худой, нескладный – как будто у него имелся, например, небольшой горб, который он скрывает, утягиваясь в корсет. Я не мог хорошо рассмотреть черты его лица, видел только, что он очень смуглый, почти черный. Полы его узкого пальто, забрызганные снизу грязью, волочились по земле.

Женщина в элегантном брючном костюме, клетчатом плаще с пелериной и высоких сапогах, показалась мне отталкивающе-красивой. Мне почему-то чудилось, что она в любое мгновение может обернуться насекомым – кузнечиком, например, или стрекозой. Жгуче накрашенные губы, обрамленные резкими морщинами, были сложены в подобие презрительной полуулыбки. И хоть смотрела она на меня издалека, сквозь белую муть тумана, мне сделалось не по себе.

Этот обмен взглядами длился несколько секунд, после чего женщина и ее спутник повернулись и неторопливо зашагали прочь. Я же, сбитый с толку и сильно расстроенный, забрался в мой возок и снова набрал координаты на дисплее.

Глава вторая

«Осинки», должно быть, чудо как хороши летом; поздней же осенью они производили впечатление растрепанного вороньего гнезда, открытого всем ветрам. Сад уже почти весь облетел. Небольшой господский дом был виден с дороги. Я мог разглядеть деревянные колонны и открытую галерею на весь второй этаж.

Электроизвозчик переехал мост через широкую, набухшую после долгих осенних дождей реку Агафью, обогнул сад, обнесенный каменной оградой, местами обвалившейся, и остановился у ворот, настежь раскрытых. Два обратившихся в руины каменных льва с бессильной угрозой глядели на меня из вороха листьев.

К дому вела тщательно выметенная подъездная аллея. Один или два желтых листа лежали на темной земле. Я выбрался из электроизвозчика и нажал кнопку «Возврат». Дверца плавно закрылась, и возок укатил. Туман поглотил его. Последняя связь с Петербургом, с моей прошлой жизнью оборвалась.

Всего имущества при мне осталось – коробочка с кольцами в кармане и бархатный альбом под мышкой. В таком виде я и зашагал по аллее, а дом в самом ее конце почему-то не приближался – оставался плоской картинкой на фоне белесого неба.

И тут откуда-то из кустов донесся пронзительный крик:

– Охти, батюшки!.. Прикатил! Попович-то прикатил!

Кто-то невидимый выскочил из укрытия и, вихляясь, побежал среди стволов. Слышно было, как шуршат листья.

Я вздрогнул и остановился посреди аллеи. Не знаю, что более меня удивило – неожиданность засады или же наименование «поповича». Очевидно, однако, что под этим именем я был известен в «Осинках» еще до дядюшкиной кончины.

Я проделал еще несколько шагов и наконец вышел на небольшую площадку перед парадным входом в барский дом. Навстречу мне по ступеням неторопливо сходил высокий, широкоплечий человек с мягкими чертами и светлыми волосами. Лет ему было никак не больше тридцати. Очки придавали ему сходство со студентом. Полосатый шарф многократно обматывал его шею и частично захватывал подбородок.

Он приостановился на последней ступеньке и испытующе поглядел на меня.

Я вдруг понял, что не знаю, как держаться и что говорить. Я вынул из-под мышки альбом с дагерротипами и принялся вертеть его в руках.

Молодой человек проговорил сухо:

– Господин Городинцев? Добро пожаловать в «Осинки». Я – управляющий вашего покойного дяди, Витольд Безценный.

Я уставился на него, и он добавил (очевидно, привык):

– Не Бес-, а Безценный, через «з». Фамилия такая. Не угодно ли с дороги чаю?

– Я… Да, пожалуй, чаю, – согласился я. – Управляющий? Хорошо. А кто это сейчас кричал?

– Горничная наша, Макрина. Она сдуру перепугалась.

Чуть насмешливо смотрел он сквозь свои очки, как я поднимаюсь по ступенькам. Посторонился, пропуская меня ко входу и тотчас вошел следом, тщательно затворив дверь.

Внутри было тепло, ярко горели электрические лампы. Деревенские, сплетенные из веревок, коврики, выметенные и вычищенные, лежали у лестницы. Витольд пошел впереди, показывая путь, и скоро мы очутились в большой комнате с ситцевыми диванами и тяжелым дубовым столом на одной толстой ноге, без всякой скатерти.

– Желаете умыться? – осведомился Витольд таким тоном, каким, бывало, и отец загонял меня, маленького, в рукомойню.

В ответ на подобный вопрос никак не объявишь: «Вовсе не желаю, а подавайте мне сейчас же, неумытому, чаю с вареньем и блины». Я кивнул, чувствуя себя неловко.

Витольд взял свисток, висевший у него на цепочке, и дунул. От звука у меня заложило в ушах. Я поморщился. Витольд молвил невозмутимо:

– Умывальня за той дверью.

Я положил на дубовый стол бархатный альбом и направился к двери умывальни. Я ожидал увидеть там застенчивую горничную в фартуке, как у гимназистки, или на худой конец заслуженную няньку, но в умывальне обнаружился парень лет на пять младше Витольда, костлявый, с бегающими темными глазами.

– Во-вот во-во-вода, – проговорил он, показывая на бак, вмурованный в плиту, где гудел огонь. – Я за-за-зажег. А ту-тут тазы.

– Ты кто? – спросил я резко.

– Д-д-дворник, – ответил парень. Он странно дернул головой, поглядел на меня хмуро и вышел, хлопнув дверью.

Я снял пиджак и тщательно умылся, словно желая уничтожить горячей водой не только следы неизбежной в дороге грязи, но и остатки всех моих дорожных неприятностей. Затем я обтерся мохнатым полотенцем и, с удовольствием оставив разлитую по полу воду, разбросанные тазы и упавший на пол кусок мыла на попечение прислуги, вышел в комнату с ситцевыми диванами.

Самовар уже принесли, поставили чашку на блюдце, огромную вазу, доверху наполненную вареньем, и целую корзину булок домашней выпечки.

Витольд ожидал меня возле единственного стула.

Я уселся, налил себе чаю. Витольд спросил:

– Могу я теперь идти?

Не дожидаясь моего позволения, он двинулся уже к выходу, но я задержал его.

– Кто этот дворник? – поинтересовался я.

– Который?

– У нас несколько дворников?

– Нет, один.

– Кто он такой?

– Дворник.

– Как его звать?

– Мурин Серега. Он из местных.

– Кто его нанял?

– Я. Прежний хозяин не возражал.

– Ясно, – пробормотал я.

– Так я могу идти? – повторил Витольд.

– Погодите, – я опять остановил его. – Он что, слабоумный?

– Просто заика. Вас это затрудняет?

– Не особенно… Кто еще из прислуги живет в доме?

– Кухарка и горничная.

Витольд слегка поклонился мне и вышел прежде, чем я успел задать ему новый вопрос.

* * *

Водворение мое в «Осинках» прошло, в общем, без недоразумений. В течение первого дня я свел знакомство со всеми слугами.

Кухарка Платонида Андреевна, чаще именуемая «Планидой», была женщиной суровой, с крепкими красными руками; во время работы она непрестанно курила, зажав папиросу зубами. Раньше она служила на военных кораблях, но мой дядя, покойник Кузьма Кузьмич, Царствие ему Небесное, сманил ее хорошим жалованьем и «глубоким пожизненным спокойствием». Иногда она роняла пепел со своей папиросы в тесто. По ее словам, от этого еще никто не умер и уж тем более не жаловался.

– А впрочем, как вам будет угодно, – прибавила она с внезапной враждебностью в голосе. – Не ндравлюсь – так и увольняйте. Мне уже предлагают другое место – у купцов Балабашниковых.

– Для чего же непременно к купцам Балабашниковым, – сказал я, стараясь иметь такой вид, словно хорошо понимаю, о ком веду речь. – Оставайтесь лучше у меня. Мне совсем табак не мешает.

– Ну хорошо, – сказала кухарка и на том наш разговор завершился.

Горничная Макрина, чьим основным занятием служило вытирание пыли с многочисленных дядиных охотничьих трофеев и старинного фарфора, настрого запрещенного владельцем к бытовому употреблению, оказалась сухопарой особой с плаксивым лицом. Витольд кратко характеризовал ее как «бездетную вдову». Все поручения Макрина исполняла безмолвно, со скорбно поджатыми губами, и по завершении дела тотчас удалялась.

Вообще ее особенность была та, что она со своими приспособлениями для изгнания пыли – влажными тряпочками, метелками и полировальными салфетками, – возникала в комнате ровно в то самое мгновение, когда я выходил; если же я входил в какую-либо новую комнату, то замечал край ее платья, исчезающий за дверью, а в воздухе поспешно рассеивался запах химических средств по уходу за полировкой, вельветом, серебром или стеклом.

Витольд, как я установил, обыкновенно находился в своей каморке на нижнем этаже, под лестницей, где у него имелись: тахта, накрытая старым ковром, полка с книгами по земной и инопланетной палеонтологии, ксеноэтнографии и бухгалтерскому учету, лампа на небольшом, но удобном столе, покрытом гобеленовой скатертью, и на стене над столом – десяток мониторов, показывающих все комнаты в доме и отчасти – сад.

Там, в своей берлоге, Витольд Безценный курил, читал, писал, подсчитывал доходы и расходы, надзирал; оттуда рассылал приказания, подобно полководцу. В любой момент я мог призвать моего управляющего: для этого мне следовало лишь подойти к одной из камер наблюдения и высказать свое пожелание.

Первый мой день на новом месте оказался коротким. Я был переполнен впечатлениями, и глоток хереса из дядюшкиных запасов сразил меня наповал. Я едва успел добраться до постели и избавиться от брюк и ботинок. Крепкий сон сморил меня и, вопреки примете, мне не снилось ничего вещего или просто занимательного.

* * *

Проснулся я рано и сразу же с удовольствием подумал о том, где нахожусь. Не горит тусклая, прикрытая газетой лампа, не зевает под нею, вывихивая челюсти, мой сосед по студенческой квартире, и в окна не сочится белесый рассвет, сулящий одни лишь хлопоты да неприятности.

Нет, я у себя в имении, в усадьбе «Осинки», полновластным хозяином которой назначен судьбой в лице моего покойного дяди.

Мне вздумалось умыться на заднем дворе, плеская себе в лицо холодной водой из таза. Я читал в книгах, что так поступают все заправские деревенские жители. Затем, вернувшись в комнаты, я устроился выпить горячего кофе. Кухарка Планида сварила мне кофе на славу – крепкий и наверняка с табачным зельем, потому что с первого же глотка он возымел сокрушительно ободряющий эффект: казалось, я никогда и не спал; более того, казалось, я никогда больше не засну, и даже в мыслях того иметь не буду. Второй глоток, как мне почудилось, уничтожил всякий сон на всей планете.

Спустя короткое время ко мне вошел Витольд с блокнотом в руке.

По виду моего управляющего невозможно предположить, что он вообще когда-либо почивает от трудов или бывает ими утомляем: на нем была вчерашняя одежда, держался он в точности как вчера, и новый хозяин имения, очевидно, не представлял для него ровным счетом никакого новшества.

– Каковы будут распоряжения насчет багажа? – осведомился Витольд, даже не сделав вид, будто его интересует, хорошо ли я отдохнул и удобно ли спалось мне в дядиной опочивальне.

– Какого багажа? – не понял я.

– Вашего багажа, Трофим Васильевич, – пояснил Витольд. – Вы ведь вчера без всякой поклажи прибыть изволили. Я Мурина с шести утра отправил дежурить к перекрестку, чтобы помочь с разгрузкой.

Он произнес это без малейшего сострадания к бедному Мурину, которого ни за что ни про что подняли в такую рань.

– Так ведь… Для чего же вы, меня не спросясь, так поступили? – Я был сильно раздосадован.

Я надеялся, что разговор о моем предполагаемом багаже останется между Витольдом и мной и что никто из прочих слуг не будет посвящен в подробности моего материального состояния. Но посылка Мурина с подобным поручением уничтожила всякую возможность моей жалкой хитрости.

– Помилуйте, Трофим Васильевич, – произнес Витольд, – вы вчера так утомились, что никаких указаний на сей счет не оставили. Тревожить вас я не решился – кстати, напрасно вы подозреваете во мне отсутствие гуманизма, – однако, согласитесь, с багажом вечно выходят всякие недоразумения. Неприятно бы вышло, если бы компания грузоперевозок доставила багаж, а возок никто бы не встретил. Они ведь вредные, Трофим Васильевич, – прибавил Витольд совершенно человеческим, смягчившимся тоном, – могли бы и обратно уехать. Плати потом по двойному тарифу за второй прогон. Покойный Кузьма Кузьмич никогда себе бессмысленных трат не позволял и меня приучил строго следить, чтобы таковых не случалось.

– Умно, – пробормотал я и сделал третий глоток ошеломительного Планидиного кофе.

– Судя по всему, багаж еще не прибыл, вот я и хотел справиться: на который час вами был заказан грузовой транспорт?

Я смотрел в равнодушные глаза моего управляющего и прикидывал, как лучше поступить: сознаться в том, что у меня вовсе никакого багажа не было и нет, или же свалить все на разбойников. Витольд терпеливо ждал ответа, нимало не беспокоясь моей душевной борьбой. В конце концов, я решил сказать правду – так показалось менее хлопотно:

– Никакого багажа не существует. Все имущество мое, которым я владел на момент получения наследства, легко уместилось в небольшом саквояже.

Витольд, следует отдать ему должное, и бровью не повел.

– А что саквояж? – осведомился он, сделав пометку в блокноте.

– Скажите, Витольд, вы слыхали такое имя – Матвей Свинчаткин? – осведомился я и с удовольствием увидел, что мой управляющий наконец-то расстался со своим безразличием. Он чуть покраснел, брови его сдвинулись, и он как-то особенно дернул ртом, словно к нему вернулось некое болезненное воспоминание.

– Да, – сказал наконец Витольд. – Это имя мне знакомо.

– Может быть, вы и самого Свинчаткина встречали?

– Я его видел, – сказал Витольд. – Издали. Лицом к лицу не доводилось.

– Ну так а я с ним сходился вот как с вами, – я не смог удержаться от некоторого бахвальства, – и имел непродолжительную беседу.

– Вследствие которой лишились саквояжа, – заключил Витольд, к которому вернулась его насмешливая невозмутимость.

– Можно выразиться и так.

– А что, – удивился Витольд, – можно выразиться как-то иначе?

– Нет, вы правы, – сдался я. – Свинчаткин со своими краснорожими бандитами остановил мой возок, а когда я вышел наружу для объяснений, обобрал меня до нитки.

– Так уж и до нитки, – усомнился Витольд.

– По-своему этот бандит был довольно вежлив, – признал я. – Он оставил мне реликвии, которые имеют огромную ценность для меня и никакой – для любого постороннего человека.

– Бархатный альбом с дагерротипами? – прищурился Витольд.

– И обручальные кольца моих родителей.

Витольд долго смотрел на меня сквозь очки, потом снял их, протер платком и вновь водрузил на нос. Взгляд его стал от этого как будто более ясным и проницательным.

– Вот так запросто оставил вам золотые кольца? – переспросил он. – Сомнительно…

Я покраснел.

– Вы сомневаетесь в моих словах?

– Что вы, Трофим Васильевич, да как я смею в них сомневаться!.. – сказал Витольд так скучно, что я даже растерялся. – Вовсе нет. К тому же и кольца эти при вас, я вчера видел коробочку на полу. Выпала из кармана пиджака. – Он кивнул в сторону двери. – Лежит на туалетном столике в умывальной.

Я скрипнул зубами.

Управляющий прибавил:

– Да только сомнение меня берет, что он вам это оставил по доброй воле. Вероятно, возникли еще какие-то обстоятельства, дополнительные…

Витольд ни на мгновение не заподозрил меня в способности дать бандитам достойный отпор. Что ж, это было справедливо, хоть и обидно.

Впрочем, следующие слова управляющего немного смягчили удар.

– Может быть, у вас имелся лучевой пистолет, Трофим Васильевич? – спросил Витольд. – Если вы его оставили по забывчивости в возке электроизвозчика, то могут возникнуть неприятности. У вас ведь нет официального разрешения носить подобное оружие?

Я молчал.

Витольд вздохнул, устало, как будто замучился объяснять очевидные вещи.