Текст книги "Падение Софии (русский роман)"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Я подошел к двери в комнату Витольда и постучал. После случая с фольдом я уже не вламывался к нему, не дожидаясь приглашения.

Витольд не ответил, и я постучал снова.

– Убирайтесь по-хорошему, Макрина! – крикнул Витольд из-за двери странным, сдавленным голосом. – Не доводите до греха!

– Это я, – сказал я. – Городинцев. Могу я войти?

Витольд помолчал, потом немного другим тоном переспросил:

– Вы, Трофим Васильевич?

– Да.

– Сейчас я открою.

Слышно было, как он отодвигает щеколду. Дверь растворилась. Витольд стоял на пороге, и мне пришлось его немного толкнуть, чтобы войти. Он как будто опомнился и возвратился за письменный стол, где, очевидно, и сидел с самого момента своего прибытия. Под столом натекла с ботинок грязная снеговая лужа, куртка, сброшенная при входе, так и валялась на полу, за дверью. Витольд глядел раздавленно, как человек, потерявший, например, все свое состояние на скачках или при игре в карты. Я видел такое в кинематографе.

Не дожидаясь от него вежливого приглашения, я уселся на жесткую тахту.

– Плохо выглядите, Трофим Васильевич, – сказал неожиданно Витольд.

Он усмехнулся и потер лицо ладонями.

– Устал я что-то, – прибавил он спустя миг. – Простите.

– Я встретил Макрину, – сказал я многозначительно.

– А, – бросил Витольд. – Да. Воображаю, что она вам наговорила. Признаться, я тут немного начудил. Испугал бедную вдову… – В его глазах мелькнул проблеск невеселого любопытства: – А что она вам сказала?

– Что вы стакан разбили.

– Было дело, – не стал отпираться Витольд. – Швырнул прямо в стенку. Вон, и след остался.

Он показал пятно на обоях.

Я лихорадочно соображал, как навести его на интересующую меня тему. Не мог же я прямо спросить моего управляющего – нет ли у него, часом, непохвальной привычки попивать кровь?

– Безценный, – спросил наконец я, – зачем вы ездили в Петербург?

– Вы нашли мою записку? – проскрежетал он.

– Да, но…

– Я ведь ясно там указал, что меня вызвали из университета, – продолжал Витольд. – Понимаю, я должен был сообщить лично, но связь плохо работала…

– Вы точно были в университете? – Я решил больше не скрывать моих подозрений.

– Точно… Почему вы сомневаетесь? – ощетинился Витольд. – Черт, все сегодня кувырком! – выкрикнул он. – Все как сговорились нарочно… Тупые идиоты!..

Я не верил собственным ушам:

– Что?..

– То! – отрезал Витольд. – Они не приняли у меня зачет, вот что. «Вы, – говорят, – прогуляли четыре семинара кряду и, разумеется, не владеете материалом в должной мере. Чтение книг не заменит вам живого общения с учеными, – передразнил он кого-то противным голосом. – Верхом неблагоразумия было пропускать практические занятия у декана. Вы доказали полную свою несостоятельность. Будь это рядовой преподаватель, мы еще могли бы как-то закрыть глаза…» Я им напомнил, что уже писал докладную, в которой ясно объяснял – у меня умирает хозяин, и мне никак не отлучиться… Ага, как же. Читали они мои докладные!.. «Это ваши личные обстоятельства, которые не имеют отношения к учебному процессу. Мы не можем для всякого делать исключения только потому, что он на службе и якобы не в состоянии посетить университет. Если бы вам действительно хотелось получить образование, Безценный, вы бы нашли время… Говорите, хозяин ваш умирал. Стало быть, надзор над вами с его стороны был ослаблен, а сам он как смертельно больной находился в руках медсестер и сиделок… Для чего же было не воспользоваться?».. Бог знает что еще они там говорили; ну я и взорвался…

Он спрятал лицо в ладонях и замолчал.

Я смотрел на него с изумлением.

– Вас что – отчислили из университета?

Он на миг вынырнул ко мне:

– Можно считать, что так.

– Слушайте, Безценный, – заговорил я, – скажите мне правду, чистую правду: вы действительно сейчас ездили в университет?

– Я же определенно указал в моей записке…

– Тут столько всего происходило… – Я вздохнул. – Приходил опять следователь. Вы уже слышали, что нашли убитого фольда?

Витольд положил руки на стол. Его глаза за стеклами очков были закрыты.

Я продолжал:

– Он погиб так же, как Ольга Мякишева, компаньонка Анны Николаевны. Мне фотографию показывали, а потом водили, чтобы я посмотрел на труп. Точно, фольд. Теперь следователь от нас не уедет, пока до всех дел не докопается. И Матвей… не знаю, как он все это переживает. И кто убил – тоже не знаю. Никто, наверное, не знает. А я сегодня был в гостях у Софьи Думенской. Случайно вышло.

– А завтра нам идти в театр на оперу «Гамлет», – заключил Витольд и открыл глаза. – Вы меня простите, Трофим Васильевич, я бы сейчас заснул.

– Конечно, – пробормотал я, поднимаясь с кресла. – Мне тоже… нужно отдохнуть.

На том мы разошлись.

Глава пятнадцатая

Как я уже имел случай заметить, оперный театр Скарятина располагался в том же доме, где обитали и сам Николай Григорьевич с дочерью. Театр занимал большую и лучшую часть строения. От жилых помещений он был отгорожен капитальной стеной; входы тоже были устроены раздельно. Когда-то дом представлял собой единство, но затем было произведено это размежевание.

Анна Николаевна никогда на него не жаловалась. Ее вполне устраивали отведенные ей комнаты. Репетиции никак не отражались на ее личной жизни. Только дни спектаклей были для Анны Николаевны хлопотны. Что касается Николая Григорьевича, то он в такие дни всегда волновался до обморока и еще с утра начинал принимать спиртовый раствор успокоительных капель.

Что касается меня, то проснулся я поздно, кофе пил в постели, завтракал лениво и рассеянно, а после завтрака проскучал до обеда, когда взялся выбирать себе смокинг на вечер.

Покойный Кузьма Кузьмич оставил целое собрание смокингов – четыре или пять висели в шкафу в ряд, помещенные в специальные мешки с ароматическими пакетиками от моли и прочих неприятностей.

Я говорю «четыре или пять», поскольку насчет одного не вполне был уверен, что это именно смокинг. Я долго осматривал их, применяя по очереди, и наконец остановился на том, который сидел на мне лучше всех. Потом призвал Макрину и продемонстрировал ей себя.

– Чисто покойник Кузьма Кузьмич, как живой! – воскликнула Макрина, всплескивая руками. – Исключительно вам идет, Трофим Васильевич, эта одежа.

– Скажите мне, Макрина, – спросил я, – для чего дяде было держать такое количество совершенно одинаковых смокингов? Разве он часто ходил в театр?

– Дядя ваш, Царство ему Небесное, никогда ничего не выбрасывал, если оно только само не разваливалось на кусочки, – поведала Макрина. – А здесь смокинги на разные случаи его фигуры. К примеру, вон тот – если хозяин был объевшись, положим, на Масленой. Тогда он этот надевал. А на Светлой – вон тот, утянутый в талии, потому что на Светлой Кузьма Кузьмич был еще похудемши, после поста-то. Дяденька ваш весьма посты соблюдал. Не всегда, а периодами, как он выражался. «На меня, – говорил, бывало, – период накатил, Макринушка, поститься буду». И постился. А потом «период» сходил, и покойник опять кушал, не наблюдая ни среды, ни пятницы, как безумный. Масленую же соблюдал всегда. Еще у него, помню, смокинг был для петербургского театра, – вон тот, почернее, и для особых случаев, у него пуговки как-то иначе пришиты, он объяснял и в журнале показывал, да я уже забыла.

– А мне, следовательно, в этом идти прилично будет? – спросил я, поворачиваясь перед Макриной, чтобы она получше меня рассмотрела.

– Вы, Трофим Васильевич, такой красавчик, что вам в любом будет прилично! – ответила Макрина.

– Хорошо, – строго молвил я. – Спасибо, Макрина. Приберете тут потом.

– Прямо сейчас и приберу, а этот смокинг для вас отутюжу и вычищу, – обещала Макрина и пошла ставить разогреваться утюг.

Я немного волновался. Раздумывал, не слишком ли вызывающе будет поехать на электромобиле. Не вызовет ли это гнев у Анны Николаевны? Наконец я решился ехать все-таки на электромобиле. Анна Николаевна уже одарила меня своим расположением – стало быть, неприятные воспоминания о дядиных чудачествах в ее памяти смягчились и уж точно никак не связаны со мной.

Следующим пунктом было обдумыванье – брать ли с собой в электромобиль Витольда или же нам с ним следует идти в театр порознь. Все же положение наше неравное, и у него билет взят в партер. Хотя логика и соображения удобства диктовали самое простое, а именно – ехать вместе.

Я измаялся над этим вопросом и наконец спросил у Витольда. Тот быстро избавил меня от сомнений.

– Разумеется, вы поедете на собственном электромобиле, а я пойду пешком, – ответил он. – И обсуждать тут, в общем, нечего. Вы уже смокинг себе подобрали? С Макриной советовались? Не забудьте также, что я вам говорил по поводу «впечатлений»: ария Офелии была проникновенной – и так далее. Николаю Григорьевичу будет приятно.

Я сказал, что постараюсь ничего не перепутать и непременно что-нибудь убедительное наплету. Кроме того, не исключено ведь, что мне действительно понравится опера.

Тут Витольд посмотрел на меня с откровенным сомнением. Впрочем, он удержался и ничего не сказал.

Я заговорил неловко:

– Кстати, насчет вчерашнего…

Это было совсем не «кстати», но я больше не мог держать свои мысли в себе.

Он насторожился:

– Вы о чем?

Я замолчал, не зная, как лучше сформулировать.

Он понял меня по-своему:

– Я что, совсем как скотина себя вел? Извинения мне нет, хотя оправдание имеется. Я очень огорчен был, правда.

– Нет, что вы огорчились – это понятно, и я вовсе не сержусь… А я вот хотел поговорить насчет вчерашнего убийства.

– Например?

– Ну, например, убийца ведь где-то неподалеку ходит… Вас это никак не смущает?

– Если это тот же самый, который Ольгу Сергеевну извел, и еще до нее нескольких человек, – сказал Витольд, – то, уж простите мою прямоту, нам еще года два беспокоиться не о чем. Он нечасто «просыпается», если позволительно так выразиться.

– Ясно, – сказал я. – Ну что ж, теперь я спокоен.

Витольд помолчал.

– Почему же фольд? – спросил он вдруг. Очевидно, этот вопрос его мучил.

Я пожал плечами.

– Понятия не имею, почему именно фольд… Подвернулся, должно быть. Странно все так. И… жалко.

– Да, – задумчиво повторил Витольд, – жалко. – Он посмотрел на меня и добавил: – Я в пиджаке пойду, в темно-сером. Я в нем на все экзамены ходил. Черт.

– Хорошо, – сказал я. – Увидимся в театре.

* * *

Театр Скарятина был сравнительно небольшой, мест на триста. Семь лож опоясывали зрительный зал, в каждую вел отдельный вход из коридорчика. В партер заходили снизу, прямо с улицы. Точнее, с улицы попадали в гардероб, а уж оттуда – в партер. Но все равно, пока театр не закрыл двери, внизу постоянно сквозило.

Я оставил электромобиль у парадного входа, поднялся по лестнице с позолоченными перилами, прошел по коридору, выстланному ковром, и очутился в буфетике. Буфетик был небольшой, весь убранный зеркалами и позолоченными амурами. Там продавали напитки и сладости, и я взял себе какой-то коктейль загадочного зеленого цвета.

– А, Трофим Васильевич! – воскликнул, отделяясь от толпы беседующих, человек в ярко-красном костюме, который беспощадно морщинил у него на спине. – Бесконечно счастлив видеть вас в сем храме в процессе, так сказать, служения божеству.

Это был Лисистратов, взволнованный, растревоженный, с застывшим в глазах ожиданием.

– Кажется, вы презирали оперу в противовес драматическому искусству? – напомнил я.

Лисистратов махнул рукой.

– Кто будет вспоминать старые счеты? Положим, да, я предпочитаю драму и, более того, считаю лишь драму единственно достойной театральных подмостков… Но коль скоро у нас больше нет места драме – я готов радоваться любому ее заменителю, пусть даже с таким неестественным дополнением, как пение. Потому что в жизни ведь люди не поют все-таки, а преимущественно разговаривают.

– В жизни люди разговаривают все равно не так, как в театре, – зачем-то возразил я. – Не так гладко, и не стихами, и без завываний.

– Ну это я готов с вами поспорить! – заявил Лисистратов.

В этот самый миг я понял, что мой первейший долг – угостить его коктейлем, и с подавленным вздохом покорился своей участи. Лисистратов глядел, как я покупаю коктейль, и приплясывал от волнения. Завладев стаканом, он торжественно произнес:

– Я просто обязан теперь познакомить вас с моим новым другом, истинным ценителем театра, – вот, извольте любить и жаловать, господин Качуров. Приехал из Твери по делам в Санкт-Петербург, а оттуда по дороге завернул к нам… Услыхал, вообразите, о сегодняшнем представлении и тотчас же озаботился билетом, хотя проживает в трактире, при множестве неудобств…

Качуров был сухощавый господин лет сорока, с большим костлявым лбом и хрящеватым носом, барельефно выделявшимся на лице. Я обменялся с ним рукопожатием, переложив стакан с коктейлем в левую руку. Лисистратов ревниво следил за моим стаканом, хотя обладал теперь собственным.

– Сердечно рад, – молвил Качуров и наклонил голову.

Я заверил его в том, что тоже очень рад познакомиться, хотя это было неправдой. За последний месяц я чрезвычайно устал от новых знакомств и предпочел бы ограничить свое общение уже известным мне кругом лиц.

– Впитываю, так сказать, достопримечательности, – произнес Качуров таким высокопарным тоном, что я поморщился. – Привычка путешественника.

– Вы разве путешественник? – вежливо спросил я. Мне почему-то представлялось, что путешественник – это тот, кто летает на другие планеты и познает иные миры, а не разъезжает со всеми удобствами по Тверской, Московской и Петербургской губерниям.

– А разве нет? – вопросом на вопрос отвечал Качуров, к неуместному (с моей точки зрения) восторгу Лисистратова.

Очевидно, Лисистратов находил своего нового знакомца исключительно остроумным. Не без оснований я предполагал, что наш неудавшийся Абеляр намерен проделать с тверичанином ту же штуку, что и со мной: напоить до бесчувствия и заставить погасить все его трактирные долги.

– Я прибыл сюда из Твери, – продолжал Качуров. – Логичней было бы отправиться в Москву, скажете вы… – (Я ровным счетом ничего не говорил). – Но я испытываю глубочайшее отвращение к Москве, да, милостивый государь, глубочайшее! Оно и неудивительно, если вдуматься в наши исторические корни. Вам доводилось проводить этот анализ? – Он уставился на меня проникновенным взором. Я вынужден был покачать головой. – Если бы не возвышение Москвы, города накопителей, хапуг, жадин, любителей жирной пищи и толстых бабищ, – Тверь сделалась бы столицей России. Тверской темперамент и тверской менталитет– надеюсь, вы не отрицаете этого слова лишь потому, что оно иностранное, – именно они определяли бы лицо России. Тверичане – авантюристы, путешественники, храбрецы, отчаянные головы… Не отрицаю, и в нашем характере заложена склонность к накопительству, но какая? Такая же, как у пиратов старины, вроде Моргана и других, от которых произошли впоследствии все американские магнаты. Бутлегеры, контрабандисты, морские разбойники – все они нам сродни. Плох тот купец, который в душе не грабитель.

– Интересно, – заметил я, выпивая сразу половину моего коктейля, – а можно ли выразиться наоборот? Плох тот грабитель, который в душе не купец?

– Нет, – решительно произнес Качуров. – Некоторые законы не имеют свойства перевертышей. Это только в физике сила действия равна силе противодействия, а в жизни общества все обстоит несколько иным образом… Скажите, – он вдруг понизил голос, – правду ли говорят, что дочь здешнего хозяина больше интересуется науками, нежели искусством?

– Да, – сказал я.

– Удивительно! – воскликнул Качуров, а Лисистратов при упоминании Анны Николаевны вдруг помрачнел.

– Что же тут удивительного? – удивился я. – Женщина обладает таким же развитым умом, как и мужчина. Это даже доказывать не требуется, все давно доказано. Так почему бы свободной даме, не обремененной семейством и детьми, самостоятельной и умной, не интересоваться науками?

– Мне сказали, главная сфера ее интересов – палеонтология, – прибавил Качуров. – Это до крайности занимательно. Это…

– По-тверски, вы хотели сказать? – вставил Лисистратов, которому не понравилось, что его начинают вытеснять из разговора.

Качуров перевел на него взгляд, словно тщась вспомнить – кто это такой тут рядом с ним. Потом сухо подтвердил:

– Да, точно, по-тверски – с авантюринкой. А вы, господин Городинцев, не могли бы представить меня этой даме? Господин Лисистратов, кажется, не в силах этого сделать…

– У меня принципиальные разногласия… – забормотал Лисистратов. Он положительно был сейчас жалок. – Ее отец, видите ли, обладает весьма иррациональным взглядом на искусства и литературу…

– Особенно в том, что касается истории Абеляра и Элоизы, – вставил я.

Наверное, это было жестоко и, что еще хуже, – безвкусно, но я уже выпил и не смог удержаться. Лисистратов, к моему удивлению, густо покраснел.

– Это вовсе не то, что вы изволите думать, – прошипел он.

Качуров, к счастью, отошел к барной стойке, чтобы купить шоколадные конфеты.

– Я ровным счетом ничего об этом не думаю, – заявил я. – Мне это все безразлично. Прошу теперь меня извинить – кажется, я действительно должен представить господина Качурова Анне Николаевне.

Лисистратов горестно покивал и вдруг выпалил:

– Возьмите мне еще один коктейльчик, Трофим Васильевич. Не попомните злого.

– Я злого не помню… хотя имею в виду, для того лишь, чтобы оно не повторилось, – сказал я. – Зачем вам еще один коктейль, господин Лисистратов, когда вы еще первый не прикончили?

– Про запас, – умильно произнес Лисистратов.

– Вот вам пять рублей, – сказал я и сунул ему бумажку. – Купите себе сами.

– Благодетель! – вскричал Лисистратов и поцеловал меня в плечо. Потом он страшно сконфузился и быстро отошел, а я сделал знак Качурову, что приглашаю его к себе в ложу.

Ложа Скарятиных была центральная, самая лучшая. Она выделялась даже убранством – там висели красные бархатные занавески, перевязанные витыми золотыми шнурами. Эти занавески в точности повторяли театральный занавес, напротив которого они помещались, создавая эффект своеобразного уменьшенного зеркала.

Анна Николаевна уже находилась в ложе. На ней было узкое черное платье, поверх которого она надела широкую накидку из беличьего меха. Цвет меха чудесно гармонировал с оттенком ее пепельных волос, сегодня, ради торжественного случая, взбитых и убранных маленькой серебряной диадемой с изумрудами. На коленях она держала, как мне показалось, сумочку, чересчур большую для театральной.

Ее отец, Николай Григорьевич, тоже сидел в ложе, и при том в полуобморочном состоянии. От него сытно пахло можжевельниковой настойкой. Он обмахивался веером из светлых перьев, в тон накидке Анны Николаевны.

Заслышав шаги, Анна Николаевна живо обернулась и улыбнулась мне так дружески и открыто, что настроение мое сразу же подпрыгнуло.

– Здравствуйте, Анна Николаевна, – проговорил я, целуя протянутую мне руку. Затем я обменялся поклоном с Николаем Григорьевичем, который вяло пробормотал:

– Кажется, до окончания действа не доживу… Измучили меня, Тихон Васильевич, совершенно измучили…

– Трофим, – одними губами подсказала дочь. – Трофим Васильевич, папа.

Я опять поклонился, показывая, что вполне понимаю и уважаю простительные слабости Николая Григорьевича, а затем представил Качурова.

– Тверской гость, господин Качуров, – сказал я немного на «оперный» (как мне представлялось в тот момент) лад. – Господин Качуров, это – господин Скарятин, владелец театра и всему здесь происходящему господин, и Анна Николаевна, его дочь.

Анна Николаевна сухо улыбнулась Качурову и руки не протянула, а Скарятин расслабленно махнул веером.

– Нет ли у вас средства от головной боли, господин… э…

– Качуров, – шепотом сказала Анна Николаевна.

– К несчастью, ничего при себе не имею болеутоляющего, – произнес Качуров, явно привыкший ничему не удивляться.

– Я просто думал… может быть, какое-нибудь особенное средство изобрели… тверское… Знаете, ведь в разных губерниях бывают разные особенности, в том числе и фармацевтические, – объяснил Николай Григорьевич.

– Не приходилось слышать, – сказал Качуров. – Впрочем, я могу доставить вам из буфетной очень недурной коктейль. И, кстати, позвольте преподнести…

Он подал Анне Николаевне коробку только что купленных конфет, которую она приняла с довольно кислой улыбкой и поставила на особый столик сбоку ложи.

– А! – воскликнул Николай Григорьевич. Глаза его вспыхнули. – А помнишь, ты говорила, Аннет, будто буфетчик… как его… Сурков или Поляков… Ты поняла, душа моя, о ком я… Будто он плохо коктейли готовит, а он, видишь, на высоте! Вот и приезжий господин хвалит. Лисистратов все-таки знает, когда советует. Хоть он и прощелыга, – прибавил Николай Григорьевич.

– Сурков действительно был дрянной, папа, – сказала Анна Николаевна, улыбаясь отцу терпеливой, любящей улыбкой. – А Поляков, которого мы наняли в прошлом месяце, – этот хороший. И его вовсе не Лисистратов посоветовал… Будет лучше, если вы просто посидите спокойно, не волнуясь.

– Как я могу не волноваться! – воскликнул Николай Григорьевич. Он дернул головой, сморщился от боли и повернулся к Качурову: – В самом деле, господин Камучин, будьте так добры, снизойдите к старику… Странная фамилия у вас, вроде бы монгольская, а лицом вы на монгола совсем не похожи.

Качурин тонко улыбнулся и покинул ложу.

Анна Николаевна сразу изменила тон. Она заговорила со мной быстро, деловито:

– Рада, правда, рада видеть вас. Послушаем вместе оперу, а в перерыве хочу поговорить с вами о прочитанном… Витольд тоже пришел?

– Да, – сказал я. – Он в партере в сером пиджаке. Его вчера из университета отчислили.

– Не может быть! – ужаснулась Анна Николаевна. – Как он перенес эту трагедию?

– Разбил стакан.

– Да, – помолчав, сказала Анна Николаевна, – кошмар. И все-таки он пришел в театр?

– Одно другого не исключает, Анна Николаевна. Можем выглянуть вниз, поискать его.

– Потом. Я хочу в антракте пригласить его к нам. Вообще-то это не принято, чтобы кого-то из партера звать в ложу, но у нас тут штора, никто не увидит. Знаете, мне не терпится обсудить прочитанное.

Она постучала пальцем по сумочке, лежавшей у нее на коленях, и я вдруг понял, что никакая это не сумочка, это дядина тетрадь с письмами Белякова. Анна Николаевна обернула ее нарядной бумагой и добавила бархатный бант.

«Какая умная и хитрая женщина!» – восхитился я.

– Я знаю, это не слишком умно, – прибавила Анна Николаевна, – и обличает меня как особу в синих чулках, но что же мне делать? Часто ходить в «Осинки» неприлично, потому что вы холостяк, а я не замужем и все еще не покинула брачного возраста. Вы же знаете здешних сплетников!

– Не знаю, – покачал я головой.

– Ну так можете догадываться… – Она невольно перевела взгляд на ложу, где сидела и неподвижно смотрела на опущенный занавес госпожа Вязигина. – Тамара Игоревна, например, живо интересуется состоянием нравственности в нашей округе… Да я не хочу сейчас об этом говорить! Право, была бы я старухой, держала бы у себя салон. Знаете, из таких – эпатажных, со смешанной публикой, куда и студенты допускаются, и офицеры, и приезжие из Петербурга ученые девушки… Кто-то танцевал бы, кто-то играл в карты, а я изображала бы, будто вяжу чулок, а сама вела научные разговоры с кем хочется. Когда-нибудь так и будет! – пообещала она, поднимая глаза к потолку. Она щелкнула пальцами и спустилась с небес на грешную землю. – Я пока вам кое-что скажу… За первое действие как раз успеете обдумать. Глядите, Трофим Васильевич, вот здесь Беляков пишет… – Она раскрыла тетрадь.

Но тут опять вошел Качурин с двумя коктейлями.

– Позвольте предложить вам, – молвил он, протягивая один стакан Николаю Григорьевичу, а другой – Анне Николаевне. – Получите истинное удовольствие.

В этот момент Качурв увидел тетрадь на коленях Анны Николаевны. По его лицу пробежала тень удивления.

– Прошу прощения… Это что у вас – какие-то записи?

– Либретто оперы, – хладнокровно произнесла Анна Николаевна, закрывая тетрадь. – Не подглядывайте, не то вам будет неинтересно смотреть постановку.

И она поднесла бокал к губам. Качуров опять посмотрел на тетрадь, сморщился и заговорил о погоде. По его словам выходило, будто наилучший климат для человеческого организма установлен в Твери, а прочие уголки Вселенной в той или иной мере отклоняются от идеала.

Николай Григорьевич поставил опорожненный стакан на столик и сказал:

– Аннет, ты будешь свой коктейль допивать? По-моему, тебе не стоит, а я бы допил.

Анна Николаевна рассеянно протянула ему стакан.

В ложе Вязигиной произошло шевеление. Темная тень за спиной Тамары Игоревны ожила и превратилась в Потифарова.

– Что он там делает? – удивился я, зная, что супруги разошлись и не поддерживают отношений.

– Как – что? – удивилась, в свою очередь, Анна Николаевна. – У них общая ложа. Уже много лет. По-вашему, они должны были изменить это потому лишь, что не живут больше вместе?

Мне хорошо было видно, что Тамара Игоревна дает Потифарову деньги и какие-то наставления.

– В буфет посылает, – хмыкнул Качуров. Он тоже наблюдал за этой сценкой. – Мило и… трогательно.

Во мне вдруг взбунтовалась кровь местного обывателя. Кто такой этот тверичанин, чтобы вот так легко судить почтенных граждан Лембасово? Он, видите ли, находит их отношения трогательными!

Можно подумать, Качуров прочел мои мысли, потому что он вдруг сказал:

– Я потому еще интересуюсь, что сам сижу в этой ложе.

– Вы? – ахнул я. – Но почему?

– Должен же я где-то сидеть… Лисистратов, добрая душа, за меня похлопотал. Нарочно бегал к господину Потифарову за позволением. Собственно, он все и устроил. Господин Потифаров был до крайности любезен. Показывал мне, между прочим, свои гробы. Я получил сильное впечатление!

– Да, – заметила Анна Николаевна, – в этом отношении Потифаров – наша достопримечательность. Разумеется, все наше лучшее общество уже заказало у него себе гроб.

– И вы? – удивился Качуров.

– Я же сказала – «лучшее общество», – с нажимом повторила Анна Николаевна. – Естественно, и я тоже. Неужто у вас имеются на сей счет какие-то предрассудки?

– Нет, собственно, какие могут быть предрассудки… Путешественник постоянно наблюдает различные феномены, которые встречаются ему на пути. Созерцает, но не вмешивается. Потому что изменять чьи-то обычаи и традиции стороннему лицу непозволительно. Стыдно воображать себя «культурным героем», взбаламутить всех и затем уехать. Для таких свершений требуется законодатель, вождь, а не пришлый человек. Вы согласны, Анна Николаевна?

– Никогда об этом не думала, – отозвалась она. – Но, полагаю, вы правы.

– А вы что скажете, Трофим Васильевич?

Я пожал плечами.

– Не смею возражать. Лучше поговорите об этом с госпожой Вязигиной. У нее наверняка найдется оригинальное мнение. Чрезвычайно умная женщина.

– Понятно, – молвил Качуров. Он окинул Анну Николаевну взглядом, таким испытующим, что она весело рассмеялась.

– Вы как будто мерку для гроба с меня снимаете…

– Нет, я же сказал – это дело каждого; если вы не суеверны – то почему бы и не озаботиться гробом прежде срока…

– Между прочим, святой Варахасий спал в гробу и прожил до ста с лишним лет, – заметила Анна Николаевна.

– Ну, то святой, – отозвался Качуров, – а мы же все-таки не святые.

– Этого мы наверняка знать не можем; а после смерти все откроется, – заявила Анна Николаевна. – Благодарю вас за конфеты и беседу. Ступайте теперь к себе, господин Качуров, потому что опера вот-вот начнется. Если вы войдете в ложу посреди увертюры, Тамара Игоревна взденет вашу голову на копье и выставит в дверях своего дома на страх гимназистам. Она директор гимназии – вы знали?

Качуров поцеловал ее руку и вышел.

Несколько секунд Анна Николаевна безмолвно смотрела на закрывшуюся за ним дверь ложи, потом вынула платок и вытерла свою руку.

– У вас есть бинокль? – спросила она.

Я подал ей бинокль.

– До чего же маленький! – восхитилась она. – У меня был где-то дома дамский, с перламутром, но этот еще меньше…

– Это Кузьмы Кузьмича, – сказал я и ощутил неловкость. Что, в сущности, у меня имелось своего собственного, не принадлежавшего ранее Кузьме Кузьмичу? Разве что голова на плечах, которой я, впрочем, не слишком гордился.

– Интересно, – проговорила Анна Николаевна задумчиво и навела бинокль на ряды партера, – почему крупные мужчины любят маленькие вещи? Я не раз замечала…

«Божечка любит все маленькое», – вспомнилось мне замечание Софьи.

Софья Думенская тоже находилась в театре. Она занимала самую крайнюю ложу, почти нависавшую над сценой. Обыкновенно дамы в ложах сидят в первом ряду, а мужчины – во втором, интимно наклонившись вперед, так, чтобы и сцену видеть, и даме в затылок дышать. Но у Думенской все обстояло наоборот. В первом ряду находился Харитин. Ожог на его лице был припудрен, но все равно выделялся безобразным пятном. Светлые глаза молодого грека то застывали, как фарфоровые, то начинали беспокойно подергиваться и перебегать с лица на лицо. Время от времени над его вздернутым плечом показывалась Софья, которая что-то говорила с улыбкой ему на ухо.

Вдруг Софья заметила меня и приветливо помахала мне рукой в белой перчатке. Блеснули алмазики, нашитые на перчатку крестиком. Я привстал и вежливо поклонился ей.

Анна Николаевна вернула мне бинокль.

– Точно, Витольд там, внизу, – сказала она. – Мрачный, как туча. – Она вздохнула и покачала головой. – Как все некстати!..

– Отчисление из университета не может быть «кстати», – сказал я.

Раздались звуки скрипки, в оркестре ожили и нестройно зашевелились инструменты.

– Начинается, – прошептала Анна Николаевна. – Больше всего люблю этот момент…

Она придвинулась к самому барьеру и замерла, мысленно отстранившись от всего белого света.

Оркестр шумел все сильнее, потом замолчал. Вышел дирижер – как и положено дирижеру, похожий на кузнечика. Начался мелодический шум, именуемый увертюрой. Увертюры вообще представляются мне изобретением, существующим для того, чтобы мучить зрителя ожиданием, когда же, собственно, начнется то, ради чего были выложены деньги на билет. Я всегда скрывал это мнение, потому что оно с головою выдает мои низменные вкусы.

Наконец поднялся занавес, явились стена замка и двое воинов. Сии последние исполняли дуэт под приглушенное уханье барабана.

– Я видел короля!.. – баритоном пел один.

(«Бабам!» – шептал барабан, едва лишь возникала пауза.)

– Какого? – тенором вопрошал другой. Тенор был придушенный.

(«Ба-ба-бабам!» – рокотало из оркестровой ямы чуть более настойчиво).

– Покойного! – вскрикивал баритон.

(«Бах! Бах!» – вздыхал барабан.)

– Не может быть! – вскрикивал тенор.

(«Бах!»)

– Тише… он иде-о-о-от!.. – завершил дуэт баритон.

Барабан выступил на первый план и рокотал все громче, чтобы потом взорваться вместе с литаврами. Возникла в клубах пара мрачная тень отца Гамлета, которая глубоким басом принялась жаловаться на судьбу, жену, родственников вообще и на политическую обстановку, сложившуюся вокруг Дании.