Текст книги "Падение Софии (русский роман)"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Гамлет явился мрачным фертиком и пел тенором, сопрано Офелии резало слух, точно бритвой, и от ее арии в животе у меня странно вибрировало, зато у Гертруды было приятное, глубокое контральто. Если говорить совсем уж честно, то больше всего мне понравился дуэт Гильденстерна и Розенкранца, исполнявшийся под пронзительные выкрики флейты.

Я уже приготовился высказать все это в антракте Николаю Григорьевичу, но обнаружил, едва зажегся свет, что господин Скарятин страдальчески спит в углу ложи, прижавшись виском к стенке за занавесом. Веер, которым он обмахивался, выпал из его руки.

Анна Николаевна как будто очнулась от забытья и с глубоким вздохом повернулась ко мне.

– Ах, как хорошо! – прошептала она. – А вам нравится, Трофим Васильевич?

– Очень! – признался я, не кривя душой и радуясь этому.

Она просто улыбнулась и, нагнувшись через бархатный бортик, махнула рукой.

– Витольд меня видел, – сообщила она, поворачиваясь в мою сторону. – Сейчас зайдет. Беляков приводит в письмах рисунки замечательных ископаемых существ… Я не видела таких среди присланных образцов.

Я рассеянно кивнул и вдруг увидел, что Софья Думенская точно так же призывно машет мне из своей ложи. Я наклонился к Анне Николаевне и прошептал ей, стараясь не шевелить губами:

– Меня зовет к себе Думенская.

– Разумеется, идите, – ответила Анна Николаевна, похлопывая тетрадью себя по руке и явно думая не обо мне.

Я вышел и по дороге опять заглянул в буфет. Не успел я и шагу ступить, как Лисистратов бросился на меня, точно ястреб на голубку, закогтил и жадно заговорил:

– Нет, ну каков Полоний! Как сыграно!.. Удивительный, однако, подлец! Я помню в подобной же роли Орловского-второго, а в Александринском в злодейских ипостасях блистали Брасов и Аркадьев… Не ожидал от нашего театрика, никак не ожидал. Если бы еще не пели… Я, собственно, и сам… гхм… подчас замахивался… «О праведное небо! Что за дерзость! Будь он сам бог войны – увидит он, что предо мной нельзя быть непокорным! Я хотел с ним обойтись без строгости; теперь же – хоть кайся он – я буду беспощаден!».. Трофим Васильевич!..

– Вот вам десять рублей, – сказал я. – Возьмите себе выпить и отнесите коктейль к ложу Думенской. Я буду там.

– Благодетель! «Я буду беспощаден!» – сказал Лисистратов и устремился к буфетной стойке, а я продолжил путь.

Ложа Софьи была приоткрыта, но я все равно постучал.

– Входите, дорогой мой, – раздался грудной голос Софьи и вслед за тем послышался ее воркующий смешок. – Вы же видите, что вас ждут.

Я вошел и остановился, моргая в полумраке.

– Садитесь, тут много места, – Софья погладила кресло рядом с собой.

Я опустился на краешек кресла.

Харитин неподвижно сидел впереди. Я видел очертания его плеч и головы на фоне опущенного занавеса.

– Нравится вам спектакль? – спросила Софья.

– Очень, – ответил я.

– Вы ведь нечасто бываете в театре? – улыбнулась Софья.

Я вынужден был признать ее правоту.

– Возможно, я не большой ценитель искусства, – сказал я, – но мне нравится. Музыка такая… выразительная. Очень все нарядно.

Софья коснулась моей руки рукой в атласной перчатке. Перчатка была гладкой и излучала тепло.

– Хорошо, что вы искренни. Я признательна вам за визит. Вы единственный, кто решился зайти. – Она медленно обвела взглядом ложи одну за другой. – Здесь нет человека, с которым я не была бы знакома… но открыто проявили дружеские чувства вы один. Поверьте, я сумею это оценить.

– Я, собственно, не для того, чтобы оценили, – пробормотал я, сильно смущаясь.

Харитин вдруг резко повернулся ко мне.

– Вы меня спасли, – произнес он тихо и хрипло.

– Ничего особенного я не сделал, – возразил я, – а маленькая услуга, которую я вам оказал, не стоила мне решительно никаких усилий.

– Вы меня спасли, – повторил Харитин. Было очевидно, что для него эти слова обладали каким-то особенным значением.

Я пожал плечами.

– Повторяю вам, это был простой добрососедский жест с моей стороны… Собственно, что с вами такого произошло? Откуда у вас этот ужасный ожог?

Харитин не ответил и отвернулся, снова замерев.

Тут дверь скрипнула, и в ложу ужом проник Лисистратов с коктейлем.

– А, милый Лисистратов! – воскликнула Софья. – Как вы внимательны!

Лисистратов с поклоном вручил ей стакан, исполнил пантомиму, означавшую крайнюю занятость и стремительно скрылся.

– Плут! – с улыбкой молвила Софья, приникая губами к бокалу. – Вы не находите, Трофим Васильевич, что Лисистратов – ужасный плут?

– Я бы предпочел вообще находить его пореже, – сказал я.

Каламбур получился идиотский, но Софья весело рассмеялась.

Я видел, что в ложу Скарятиных вошел человек в сером пиджаке. Анна Николаевна протянула ему руку для рукопожатия, а затем они принялись что-то обсуждать, склонившись над тетрадью. Николай Григорьевич продолжал мирно похрапывать в углу.

Софья Думенская проследила мой взгляд.

– Кто там, в вашей ложе? – спросила она, как мне почудилось, ревниво.

– Наверное, Витольд, мой управляющий.

– Они ведь с Анной Николаевной большие друзья? – сказала Софья.

– У них общие интересы, – подтвердил я.

Софья подняла бинокль и навела на ложу.

– Точно, он. Бледный, ужас. Прямо зеленый. Вы плохо его кормите, гадкий мальчик? – Она опустила бинокль и поглядела на меня с комическим укором.

– Он ест сам, – буркнул я. – Его не надо кормить.

Она снова прижала бинокль к глазам.

– О, они теперь раскраснелись! – воскликнула она. – Оба! Анна Николаевна прямо пышет! Хотите взглянуть?

Она сунула мне бинокль, и я ощутил прикосновение нагретого ее телом пластика. От бинокля пахло кисловатыми духами.

Анна Николаевна действительно разрумянилась. Она что-то доказывала, листала тетрадь, водила пальцем по строчкам. Витольд, с пятнами на скулах, ронял короткие фразы и при этом упрямо дергал головой.

– Похоже на ссору, – сказала Софья, отбирая у меня бинокль, и засмеялась. – Да, признаю: убогие у меня развлечения. Слежу за чужими ссорами, а сама даже повода для хорошей сплетни подать не могу. Все сплетни на мой счет обветшали и состарились, как и я сама.

Она потянулась вперед и поцеловала Харитина в шею за ухом. Он не пошевелился.

– Я благодарю вас за уделенное время, – сказал я, поднимаясь. – Мне нужно еще выразить почтение Тамаре Игоревне.

Софья посмотрела прямо мне в лицо, улыбаясь все шире. И чем яснее была ее улыбка, тем мертвее глядели ее глаза. Потом она вдруг обхватила мою голову ладонями, притянула к себе и крепко поцеловала в губы своими шершавыми губами.

– Что ж, – спокойно молвила она, отталкивая меня, – ступайте. И помните, что Софья Думенская вас любит.

Харитин чуть вздрогнул, но все-таки не обернулся.

Я встал, поклонился и поскорее вышел.

В партере тем временем разгорался какой-то скандал. Крики начали доноситься даже до нас, небожителей, так что я поневоле заинтересовался и даже спустился по лестнице, чтобы наблюдать воочию.

Возле входа в зрительный зал топтался какой-то человек, одетый в женское полупальто с оторванным рукавом, пришитым на живую нитку. Вытертый меховой воротник отчаянно линял, оставляя клочья шерсти на самом полупальто и на рваной шали, обматывающей шею бродяги. Несчастный был немолод, изможден, большие мешки под глазами, крупные морщины, землистый цвет кожи – все обличало в нем человека больного и настрадавшегося.

– Ступай, братец, откуда пришел, – пытался увещевать его театральный страж, облаченный в камзол с преувеличенными позументами. – Что же ты в театр ломишься? Тут чистая публика, а ты даже пальто снять не хочешь.

– Я не могу… – хрипло говорил субъект. – Если снять пальто, то обнажится полное неприличие.

– Ну вот видишь, неприличие, а сам лезешь к приличным людям.

– Не тронь меня! – взвыл бродяга. – Убери лапы, холуй, подхалим, лизоблюд, душитель свободы! Не прикасайся к свободному человеку, жалкий раб!

– Выйди! – повысил голос театральный страж.

Бродяга заорал:

– Не имеете права, никто, вы! Я сейчас прикажу – вы сами все отсюда выйдите! Это я тут все устроил, ясно вам? Я! Без меня вы все… никто! Ничто! Пустота, вакуум!

Я подошел ближе. Служитель всплеснул руками.

– Видишь, что ты наделал! Потревожил господ из лож! – Он обратился ко мне в отчаянии: – Я сейчас улажу дело.

– Николай! – закричал вдруг бродяга, задирая голову к скарятинской ложе. – Коля! Скарятин, черт! Дрыхнешь, паскуда? Дрыхнешь? А тут меня… меня гонят! Из твоего театра гонят, Коля! Ни-ко-ля, сукин сын!

– Погодите, – быстро сказал я, хватая его за руку. – Назовитесь. Я, кажется, понял…

– Да, – горестно бросил оборванец, отступая на шаг и покачивая головой. – Да. Неузнанным прошел он по земле, непризнанным он шел и одиноким… Навек один, навек он проклят был родней своей, землей и всем, что дорого… – Дыхание у него перехватило, он попытался вздохнуть, положил ладонь себе на грудь и заплакал.

– Вы ведь Бухонев? – высказался я.

Сам не знаю, как эта догадка пришла ко мне на ум.

– Один лишь юноша, – проговорил оборванец, – один лишь мальчик его узнал в толпе… Да. Я – Бухонев. Я – композитор. Я сочинил эту оперу.

– Ради Бога! – вскричал я. – Для чего же вы так оделись? Наверняка Николай Григорьевич ждал вас у себя в ложе…

– Меня никто не ждал… А впрочем, возможно, – сказал Бухонев. – Почему я так одет? Что ж, вам, мой мальчик, вам одному, – тут он грозно обвел глазами всех собравшихся вокруг, – вам одному и только вам отвечу. То, что зрите вы пред собой, есть образ моей души. Все вы, ничтожные созданья, – он вперил в меня взгляд, – скрываете под нарядным костюмом внутреннее свое убожество. Я же, Бухонев, я, истинный человек искусства, являю наружу то, что ношу внутри себя. Создавая «Гамлета», я изорвал свою душу в клочья. В клочья! – Он дернул свою шаль, как бы желая задушиться. Ветхая ткань затрещала.

– Я провожу вас, – я подал композитору руку, чтобы он мог опереться. А стражу театра я дал три рубля и сказал: – Благодарю вас. Вот вам за труды и больше не беспокойтесь.

С Бухоневым под руку, до крайности торжественно, я поднялся по лестнице и ввел его в ложу. Витольд уже ушел, Анна Николаевна сидела задумчивая и, обмахиваясь веером, перечитывала одно из беляковских писем.

При звуке шагов она вскинулась, однако, увидев Бухонева, сразу забыла обо всех научных спорах.

– Боже мой! – воскликнула она. – Я предвидела, что такое будет.

– Да? – горько вопросил Бухонев.

– Да! – сказала Анна Николаевна. – Вы как дитя малое, господин Бухонев. Хорошо еще, что не пьяны.

– Вообще-то пьян, – поведал Бухонев.

– Чудовище, – сказала Анна Николаевна. – Сядьте в углу и молчите. Снимите это ужасное пальто. От него воняет. Я позову, чтобы убрали. Что у вас под пальто?

– Пол-ное непри-личие! – сказал Бухонев.

Анна Николаевна потянула сонетку.

– Вам принесут пиджак Николая Григорьевича. Скроете ваше «неприличие». И почему вы не явились к началу спектакля?

– Боялся, – с детской искренностью ответил композитор.

– Напрасно, все очень хорошо идет, – сказала Анна Николаевна.

– А что Николай? – спросил Бухонев.

– Заснул… Не тревожьте его. Он волновался не меньше вашего.

– Я, наверное, тоже засну, – поведал композитор.

– Вот и хорошо. А теперь – молчите. – Анна Николаевна повернулась наконец ко мне. – Вы мой герой, Трофим Васильевич, – сказала она. – Бухонев имеет обыкновение переодеваться так, чтобы его никто не узнавал. В этом отношении он чрезвычайно ловок.

– Старая театральная школа, – подал голос Бухонев.

– Вам было велено молчать, старый вы ребенок, – сказала Анна Николаевна. Слышно было, как Бухонев хихикнул. Анна Николаевна снова обратилась ко мне. – Он испытывает такое волнение, что является на свои спектакли инкогнито.

– Однажды я переоделся женщиной, – сказал непослушный Бухонев. – И никто меня не признал.

– Да, и вас пытались вывести, потому что вы вели себя непотребно, – напомнила Анна Николаевна. – Приставали к мужчинам. Как можно!.. Даже в газете потом напечатали.

– Люди искусства должны распространять вокруг себя скандалы, – заявил Бухонев.

– Трофим Васильевич, я вам благодарна и… Но как вы догадались?

– Когда господин Бухонев начал поносить Николая Григорьевича последними словами, – сказал я, – он делал это не как посторонний, а как близкий друг. Это… ощущалось.

– Я поносил его с любовью, сукиного сына, – сказал Бухонев из темноты.

– Все, мое терпение лопнуло! – произнесла Анна Николаевна. – Молчать, молчать, молчать!

Пришла горничная с пиджаком и мешком для мусора, помогла Бухоневу переодеться, обтерла ему лицо одеколоном и вышла. Тут свет погас, и началось второе действие.

Николай Григорьевич всхрапнул, и Анне Николаевне пришлось ударить отца веером по руке. Я слышал треск костяшек веера. Бухонев ворочался в кресле, сопел, то принимался вдруг напевать вслед за певцами, то мертво замолкал. Я повернулся к нему и показал кулак.

Перед финалом Бухонев ушел из ложи. Наверное, боялся, что композитора начнут вызывать на сцену.

При последних звуках финала, когда по сцене начали взад-вперед маршировать войска Фортинбраса и даже вывели настоящую лошадь, Скарятин наконец проснулся и разразился аплодисментами. Занавес опускали при общей овации. Николай Григорьевич плакал и говорил, что никогда еще не получал такого удовольствия от музыки. Я был избавлен от необходимости изобретать «осознанные комплименты», потому что Николай Григорьевич все сказал сам, а мне оставалось только кивать в знак полного согласия. Потом я поцеловал руку Анне Николаевне и вышел из театра совершенно оглушенный всем этим «Гамлетом».

Глава шестнадцатая

Утро выдалось белое, мягкое и светлое. Я пил кофе и смотрел бумаги, которые оставил мне Витольд: один из арендаторов просил отсрочки платежей в связи с рождением третьего ребенка, другой указывал на необходимость ремонта крыши арендованного у меня дома, которую, согласно договору, я обязан чинить за свой счет; ну и еще разное – по мелочи. К каждой бумаге была прикреплена небольшая записка, написанная рукой управляющего: в одних случаях он рекомендовал соглашаться, в других – идти на незначительные уступки или же категорически протестовать. В основном все решения были компромиссными, и меня это тоже устраивало.

Я подписывал бумаги в моем кабинете и думал по преимуществу о вчерашних впечатлениях. Снег срывался с веток в саду, беззвучно падал на аллею. Я утвердил также список расходов по случаю Рождества (моим дядей было заведено оделять каждого из арендаторов подарками), отложил перо.

Скоро Мурин отправится в лес и вырубит там елку. Я не наряжал елку со времени смерти матери, т. е. с раннего детства. Отец охотно отпускал меня на Рождество к друзьям, но у нас дома никакого праздника не устраивал. Я понял вдруг, что страстно хочу наверстать упущенную детскую радость. Нужно выяснить у Безценного, хранятся ли в доме елочные игрушки, и если нет – заказать в Петербурге.

В дверь постучали.

– Входите! – сказал я. – Я закончил. Все подписал. Вот о чем хочу спросить…

В комнату вместо ожидаемого мною Витольда неожиданно заглянула бледная Макрина. Глаза у нее были красные, нос распух. Такой она обычно становилась, если перебирала белье в ящиках комода: бельевая пыль – «самая она зловредная», как объясняла моя аллергическая горничная.

– Ой, Трофим Васильевич, батюшка, голубчик мой… – простонала Макрина. – Идите скорей в гостиную… Несчастье… Уж и следователь объявился, Конон-то, от чая отказывается, сидит и сильно гневается…

Я почему-то не испугался, а рассердился.

– Сгинь! – крикнул я Макрине, и она мгновенно исчезла.

Даже не знаю, для чего я с ней так грубо обошелся. Я встал, погладил по бокам атласную домашнюю куртку. Все во мне взбаламутилось, нужно было успокоиться. Я взял бумаги и вместе с ними вышел из кабинета. Мне хотелось показать Порскину, что я тоже бываю занят делами.

В гостиной меня ожидали Порскин и Витольд. Оба молчали, глядя в разные стороны. Перед Порскиным находилась его кожаная папка. Завидев меня, следователь встал. Я поздоровался с ним и отдал Витольду подписанные бумаги. Тот проглядел их бегло, кивнул, отложил в сторону и снова застыл в безмолвии.

Порскин кашлянул, вынул из папки фотографию большого формата, посмотрел на нее, спрятал и снова вынул.

Я молча ждал. Во мне быстро закипало раздражение.

Порскин подал мне снимок, который до этого рассматривал.

– Взгляните, Трофим Васильевич.

Я взял, взглянул и ничего не понял. Это был портрет Анны Николаевны, только какой-то странный. Я закрыл глаза, открыл их и снова посмотрел. Брови у меня дернулись, отчего вся кожа лица вдруг заболела. Наверное, это была какая-то нервная судорога, потому что мне никак не удавалось выдавить из себя ни слова.

Конон Порскин забрал у меня фотографию и аккуратно спрятал в свою папку.

– Анну Николаевну Скарятину вчера нашли в театральной ложе убитой, – сказал он. – Вот что, собственно, произошло. И вот почему я здесь.

Вошла, всхлипывая, Макрина, принесла зачем-то чай, выгрузила на стол три чашки, а сама тихонько встала в углу комнаты – слушать. Ее никто не изгнал.

– Но ведь это невозможно, – выговорил я, обретя наконец дар речи.

– Почему? – цепко спросил Конон.

– Потому что он… маниакальный убийца… он ведь только раз в два года… – пояснил я, сам ощущая, что звучит это по-детски. – И почему именно Анна Николаевна?.. – вырвалось у меня.

Мне вдруг мучительно-ясно представилось, как она постукивает тетрадью себя по сгибу руки, как машет Витольду, как передает отцу стакан с коктейлем.

– Это как-то нелепо, в конце концов! – вырвалось у меня.

– Так, – заговорил следователь, ухватив в моих бессвязных речах нечто содержательное, – давайте для начала кое в чем разберемся, Трофим Васильевич.

– Что? – глупо переспросил я.

– Помните, вы обещали помогать следствию? Не изображать занятость, не звать адвокатов, не увиливать от вопросов?

– Вроде того, – проворчал я.

Мне смертельно хотелось еще раз увидеть ту фотографию, но я не решался просить об этом.

– В таком случае, объясните, почему вы заявили, что «такое невозможно» и что оно происходит «раз в два года», – потребовал Порскин.

– Мне рассказывали, что в Лембасово действительно был или, точнее, есть маниакальный убийца.

– Кто рассказывал?

– Мой управляющий, – я кивнул на Витольда.

Тот молчал как убитый и не моргая глядел в пол.

– Значит, ваш управляющий? – подхватил Порскин. – Господин Безценный, если не ошибаюсь?

– Как вы можете ошибаться, если только что говорили со мной? – внезапно ожил Витольд и снова застыл, как будто его выключили.

– Ну да, – подтвердил я. – Безценный мне сказал, что были такие случаи.

– В связи с чем возник подобный разговор? – наседал следователь.

– Если вы помните, господин Порскин, поблизости от моей усадьбы был найден убитый ксен. Вы даже показывали мне его тело… В беседе с управляющим я выразил опасение, что убийца может находиться неподалеку. Мол, не опасно ли нам разгуливать вот так запросто. На что Безценный ответил, что даже если это и так, бояться нечего: нападения происходят не чаще, чем раз в полтора-два года.

– В принципе, да, он прав, – сказал Порскин и положил ладонь на свою папку. – Я просматривал другие дела, сходные с этим убийством, и до сих пор все именно так и обстояло. До сих пор, – с нажимом подчеркнул он. – Но что-то изменилось.

– Что? – спросил я.

– Поймем «что» – поймаем убийцу, – обещал Порскин.

– Я как-то… не верю, – не выдержал я. – Что Анна Николаевна… Можно еще раз посмотреть снимок?

Порскин без слова возражения показал мне фотографию. Да, это была она, Анна Николаевна. Ее пепельные волосы, красиво уложенные и схваченные диадемой, даже не растрепались, на шее чернело пятно, а в углу рта застыла горькая улыбка.

– Она точно… мертва? – спросил я.

Мне вдруг подумалось – вдруг она чудом осталась жива и сейчас находится в больнице.

– Конон Кононович, – взмолился я, – если вы сейчас нас проверяете, как мы отнесемся к известию, как поведем себя, – пожалуйста, не нужно…

– Вы любили Анну Николаевну? – спросил Порскин.

– Как друга – очень, – ответил я вполне искренне. – Она замечательная женщина, очень умная и милая.

Порскин перевел взгляд на Витольда:

– А вы?

Витольд поднял голову и ничего не ответил.

– Господин Безценный, я задал вам вопрос.

– Что я должен ответить?

– Какие отношения связывали вас с госпожой Скарятиной?

– Я не понимаю, что вы желаете от меня услышать, – ответил Витольд.

– Правду.

– Вы знаете правду, – сказал Витольд. – Она старше меня на десять лет. Из хорошей, уважаемой местной семьи. Богатая. Независимая. Я управляющий в соседнем имении, бывший студент, человек с неопределенным будущим.

– Бывший студент? – насторожился Порскин. – Почему же бывший? У меня имеются данные о том, что вы пытаетесь завершить свое образование.

– Вчера меня вытурили из университета, – криво улыбаясь, сказал Витольд. – Скоро и официальную бумагу пришлют. Вам разве об этом еще не сообщили?

Не сводя с Витольда глаз, Порскин покачал головой.

– Мне многое уже сообщили, но о вашем изгнании из рая слышу впервые.

– Новость больно свежая, – сказал Витольд. – Да и мало кому интересная. Так что вы хотели узнать?

– Про ваши отношения с убитой, – напомнил Порскин.

– С Анной Николаевной мы виделись изредка. Не скрою, хотелось бы чаще. Она, как и я, интересовалась палеонтологией.

– Вы были любовниками, – будничным тоном объявил Порскин.

Витольд долго смотрел на него мутными глазами, потом снял с носа очки и дико расхохотался, протирая пальцами стекла.

– Любовниками? Любовниками? Это вам кто сказал? Любовниками?

– А что здесь неожиданного? – возразил Порскин. – Женщина скучала, вы, очевидно, тоже. Она, как вы сами заметили, независима, не слишком молода… Вряд ли она сильно опасалась за свою репутацию.

– А я, по-вашему, воспользовался? – Витольд нахлобучил на нос очки.

Порскин пожал плечами.

– Можно и так выразиться, хотя я предпочел бы помягче… Вчера в театре вы поссорились. Этому было немало свидетелей.

– Мы не ссорились, – сказал Витольд.

– Размахиванье руками, разговор на повышенных тонах, вскакиванье с кресла, перебивание друг друга – это, по-вашему, не ссора?

– Не знаю, как это выглядело со стороны, – повторил Витольд упрямо, – но мы не ссорились. Мы просто беседовали.

– О чем?

– Это был научный спор.

– О чем? – повысил голос Порскин.

– О палеонтологии.

– Хотите уверить меня в том, что палеонтология вызвала у вас обоих такие приступы ярости? – Порскин прищурился.

– Господин Порскин, самые невинные вещи как раз и вызывают наибольшую ярость. Проблемы грудного вскармливания детей, идентификации фарфоровых кукол, использования при печении пирогов кулинарного жира, – все это вводит в осатанение людей вполне приличных и даже добрых. Никогда не замечали?

– Не имел случая, – процедил Порскин.

– Ну так понаблюдайте… Заведите об этом речь в какой-нибудь гостиной – и увидите, как через полчаса добродушные матроны и даже некоторые благоразумные мужи начнут брызгать друг в друга ядовитой слюной.

– Вы чрезвычайно категоричны, господин Безценный.

– А вы недалёки, если отворачиваетесь от очевидного, – парировал Витольд.

Они помолчали. Потом Порскин заговорил немного другим, более приглушенным тоном:

– Итак, вы категорически отрицаете, что между вами и погибшей Анной Николаевной Скарятиной существовала любовная связь?

– Отрицаю. Я уважал Анну Николаевну, любил ее, ценил в ней достойного собеседника, но и только.

– Что означает – «любил»?

– Не то, что вы подразумеваете.

– Вы отрицаете вашу ссору вчера в ложе?

– Отрицаю.

– Настаиваете на том, что это был дружеский спор?

– Настаиваю.

– Вы только вчера узнали о вашем исключении из университета?

– Да, – сказал Витольд. – Вчера.

– Свидетели показывают, что один раз вы даже ударили Анну Николаевну, – после выразительной паузы произнес следователь.

Я почувствовал, что холодею от ужаса.

Макрина, забытая нами в углу, тихо ахнула и прикрыла рот рукой.

Витольд побагровел.

– Я ее ударил? – переспросил он, приподнимаясь. – Это какая же сволочь, интересно, врет?

– Господин Лисистратов, в частности. Вопрос, впрочем, в том, точно ли он врет…

– Черт! Идиот! – взорвался Витольд. – В жизни не поднял бы на нее руки… Кретин, пьяница! – Он покусал губу и вдруг опять расхохотался. – А, понял, что он увидел да истолковал по-своему… Это была тетрадь.

– Что? – Порскин даже задохнулся. – О чем вы говорите?

– У Анны Николаевны была с собой тетрадь с полевыми дневниками одной экспедиции… Мы, собственно, как раз и спорили по поводу одного места в этих записях. Наверное, я разгорячился и сильно хлопнул по тетради, а Лисистратов решил, будто я замахиваюсь на самоё Анну Николаевну.

– Полевые дневники одной экспедиции? – переспросил Порскин. – Вы хоть сами себя слышите, Безценный? Что вы несете?

– Какое слово из сказанных мной прозвучало неотчетливо? – огрызнулся Витольд.

– Смените тон, – приказал Порскин. Витольд сверкнул на него очками и не ответил. – Вы хорошо разглядели госпожу Скарятину в театре? Помните, как она выглядела вчера вечером?

– Разумеется, если я ее, по вашим словам, прямо в ложе и убил, – сказал Витольд. Он снял очки, бросил их на стол и прибавил: – Черт знает что.

– Она была в изящном наряде, с меховой накидкой и диадемой, украшенной изумрудами, – продолжал Порскин.

– Очевидно, – сказал Витольд.

– То есть, оделась соответственно обстоятельствам.

– Очевидно, – повторил Витольд.

– В таком случае, как вписывается в этот облик дневник полевой экспедиции? – с торжеством вопросил Порскин. – Насколько я понимаю, подобные дневники обыкновенно имеют вид затрепанной тетрадки, весьма нечистой, с размазанными насекомыми, пятнами почвы и так далее. И все-таки вы продолжаете настаивать на том, что госпожа Скарятина взяла с собой в театр такую неподобающую вещь?

– Она обернула дневник красивой бумагой и украсила бантом, – вставил я. – Так что он сделался похожим на своего рода театральную сумочку.

Порскин живо повернулся в мою сторону.

– Попытка выгородить вашего человека, господин Городинцев, делает честь вашему сердцу, но не уму… К тому же, вынужден вас огорчить: никакой тетради в ложе обнаружено не было. Там имелись два пустых стакана из-под коктейля, пустая фляжка из-под можжевельниковой настойки, нетронутая коробка шоколадных конфет и веер из серых перьев.

– Должна быть тетрадь, – сказал я с каким-то тупым упрямством.

– Не было никакой тетради! – почти выкрикнул Порскин и уже тише продолжил: – Я внимательно изучил все предыдущие дела здешнего маниакального убийцы. Действительно, интервал выдерживался им в два года, самое малое – в год и восемь месяцев. Как хорошо известно, такие убийцы получают потребность совершить очередной акт насилия либо при накоплении моральной усталости, либо после сильного потрясения. Он убил ксена. На следующий день погибла Анна Николаевна… А между этими двумя событиями господин Безценный был исключен из университета! Первое убийство совершилось преступником для того, чтобы погасить моральную усталость. Второе – возможно, произошло в пылу раздражения ссоры. Типичная для маниака потребность снять стресс плюс мотив. Все сходится идеально. Учитывая, господин Безценный, что жертва – ваша любовница, с которой вы не могли встречаться открыто вследствие вопиющего неравенства как в возрасте, так и в социальном положении. Вы могли испытывать по отношению к ней давнюю скрытую агрессию.

Витольд долго молчал, потом сказал:

– Это все неправда.

– Встаньте, господин Безценный, – приказал Порскин и тоже поднялся со стула. – Вы арестованы по обвинению в убийстве Анны Николаевны Скарятиной. Дайте руки.

Витольд протянул ему руки. Порскин вынул из кармана наручники и защелкнул их.

– Это все неправда, – повторил Витольд.

Макрина взвыла и бросилась вон из комнаты.

Порскин повернулся ко мне.

– Господин Городинцев, я вас прошу явиться ко мне в трактир, где я останусь с арестованным до полудня, пока за нами не приедет электромобиль из Петербурга. Вы должны будете дать свои показания. Иначе вам придется впоследствии ехать с этой целью в Петербург.

– Хорошо, – сказал я.

Меня трясло. Я пытался успокоиться, выпив остывший чай, но только весь облился.

Я слышал, как хлопнула входная дверь. В доме стало тихо. Бессмысленно белели на столе подписанные мной бумаги.

* * *

После краткого размышления я решил вовсе не ходить к Порскину в трактир. В конце концов, съезжу потом в Петербург и там подпишу показания. Невыносимо было мне сейчас встречать посторонних людей, ловить их любопытствующие взгляды, отвечать на вопросы, ядовитые или сочувственные. Кроме того, я категорически не хотел видеть Витольда. Мне было ужасно неловко, а почему – не знаю.

Несколько часов кряду я расхаживал по комнатам, переставлял предметы, а Макрина, как тень, скользила за мной и возвращала их обратно на место. Иногда я резко оборачивался и сталкивался с ней нос к носу. Тогда она пугалась и жалобно произносила:

– Ой, ну что вы, Трофим Васильевич, прямо как медведь какой-то!..

Это ужасно злило меня, и я скрежетал зубами.

Я ожидал полудня так, словно это было временем казни моего сообщника, причем я, участник провалившегося заговора, чудом остался вне подозрений.

Наконец часы в гостиной пробили двенадцать раз. «Свершилось», – подумал я и живо представил себе, как Витольд со скованными руками садится в электромобиль и под надзором двух солдат и Порскина отбывает в Петербург. Вот местные обыватели вывалили на улицу – посмотреть, как увезут убийцу. Напрасно Витольд обводит глазами толпу – нигде не видит он дружественного лица. Дверца закрывается, все кончено.

Я дал правосудию еще полчаса, потом отправил Макрину к трактиру – на разведку.

– Поглядите, уехал уж Порскин или он еще тут.

Макрина отсутствовала долго. Она возвратилась переполненная впечатлениями и порывалась делиться ими во всех подробностях, но я строго оборвал ее.

– Говорите, пожалуйста, коротко.

Тогда она вздохнула, утерла глаза платком и сообщила, что Порскин «полчаса назад как уехамши» и что «многие очень настроены против Витольда Александровича», особенно КлавдИя, которая оказалась подколодной змеей «со своими ядовитыми мнениями».

– Вас тоже осуждают, Трофим Васильевич, что вы, мол, потворствовали, – прибавила она со вздохом.

– Чему это я такому, интересно, потворствовал? – рассердился я.

– Ихней незаконной любви, – пояснила Макрина.

– Что в подобной любви могло быть незаконного? – вспыхнул я. – Оба, кажется, и Витольд, и Анна Николаевна, были свободны и… Да и не было никакой любви! – спохватился я.

– Мне-то можете не говорить, я же собственными ушами слышала, – сказала Макрина, указывая на тот угол, в котором она простояла все время допроса. – А все ж таки осуждают вас, Трофим Васильевич, очень осуждают. Должны были, говорят, убийцу-то разглядеть хозяйским оком. А вы, мол, жили с ним бок о бок – и не разглядели.