Текст книги "Это всё ты (СИ)"
Автор книги: Елена Тодорова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)
– Нет! – выпаливаю возмущенно, раскрасневшись от стыда и гнева.
– Да она его боится просто! Разве не видно? Смотри, как дрожит, – тут же влезает мама. – Юня, этому дяде можешь говорить все, как есть. Скажи, милая, ты испугалась, правда? Боялась ему отказать?
– Нет же!
– Юня, тебе больше нечего опасаться…
– Нет, мама! Нет! Ян Нечаев никогда ни к чему меня не принуждал!
Этот ответ ей не нравится.
– Почему же сбежал, а? От чего он скрывается?
– Не знаю!
– Даже отец его найти не может! Или это очередное вранье?! Как по-твоему???
– Я не знаю!
– Где он прячется?!
– Я не знаю!!! – выкрикиваю, зажимая ладонями уши.
Больше не могу это слушать. Отворачиваясь, накрываюсь одеялом с головой.
– Видишь, – вздыхает мама. Со слезами еще что-то мямлит. – Она боится. Это можно как-то пришить к делу? Мы должны наказать этого ублюдка!
– Твоя дочь совершеннолетняя, Лер. Если заявления не будет от нее… Сама понимаешь. Я и так пошел тебе и Леше навстречу, приняв заявление о похищении и взявшись искать раньше положенного законом срока.
– Но это ведь рецидив!
– Лера…
– Какой еще рецидив? – выползаю я.
Мама всхлипывает, подтирая платком слезы.
– В девятом классе на Яна Нечаева уже было подано заявление… Об изнасиловании. Но от девушки благополучно откупились, дело замяли. Об этом я и пыталась тебе сказать, когда ты убегала с ним! – выпаливает расстроенно. Следователь в поддержку ей кивает. – Ты не знаешь, что этот парень собой представляет. Ты и понятия не имеешь, дочь.
69
Простите меня…
© Юния Филатова
В больнице я провожу две недели. Две недели ада.
Бушующего. Жуткого. Бесконечного.
Ян… Мой сильный и нежный, надежный и смелый, прямой и откровенный Ян… Шок, но дни идут, а он не удосуживается даже сообщение прислать.
Выпросила у мамы телефон лишь ради этого. Но Нечаев молчит. Сама не знаю, что написать. Столько всего произошло! Как это облечь в слова? Невозможно.
Первое время вполне уверенно жду, что появится. Это же Ян. Он не может не прийти. Живу мыслью о том, как обнимет, и я все забуду. Клянусь, я все забуду! А с родителями Нечаев найдет, как объясниться. Убеждена, что опровергнет весь тот ужас, который обрушила на нас мама.
До последнего грею душу надеждой, что не все потеряно. Ничего не может быть потеряно!
Ведь Ян любил… Говорил, что любит. Говорил же! Много раз.
А как смотрел? Словно никого роднее меня нет.
Как обнимал? Будто отпускать ни на миг не хотел.
Как ласкал? Вскружил голову гремучей страстью, а трепетом и благоговением, которые так уверенно проявлял, обнажая всю свою суть, напрочь покорил.
А как Ян Нечаев рассуждал? Я заслушивалась! Восхищалась его мудростью, храбростью, самоотверженностью, доблестью, несгибаемой волей, выносливостью, добротой, умением любить так сильно!
Неужели ошибалась? Неужели он мог обмануть?
Не верю. До последнего сопротивляюсь, даже когда мама называет имя и дает контакты девушки, которую Ян якобы изнасиловал. Она училась в параллельном классе. Ушла после выпускного в девятом, как и Нечаев.
– Напиши Диане. Спроси лично. Хочешь, даже по видео свяжемся? Она против не будет, – подначивает мама.
Я смотрю на нее, с трудом сдерживаясь, чтобы не спросить…
Ты, черт возьми, в своем уме?!
Молчу. Забываюсь в отрешении. Только так в тот момент могу выразить свой протест.
Со мной пытаются говорить разные специалисты.
Хоть бы одно их слово было достойно трех моих.
– Я делаю это для тебя.
Самая фальшивая фраза на земле. В ней нет ни капли искренности. Десятки людей повторяют ее для меня. Но это ведь неправда. Все, что они делают, они делают для себя. Вызывая все большее чувство вины, доводят меня до крайней степени безумия.
– Будешь упрямиться, не только похороны бабушки пропустишь, – срывается в какой-то момент мама. – Ты девятый день в больнице. Неужели хочешь провести здесь всю жизнь? К чему это молчание?
Может, к тому, что когда я говорю, меня все равно не слышат?
– Тебе нужно пообщаться с психологом. Убедить ее, что ты готова к выписке. Что в состоянии подписать нужные документы. Что этому подонку не удалось тебя сломать!
Никаких заявлений я, конечно, несмотря на давление, ни в здравом уме, ни в помутневшем сознании подписывать не собираюсь. Ничто на свете меня не заставит назвать Яна насильником.
Пусть я разочаровала родных, сказав, что отдалась добровольно... Пусть ранила каждого... Пусть разрушила жизнь… Пусть сама провалилась в ад… Ложь, к которой меня подталкивают, абсолютно недопустима. Она хуже всего, что я уже натворила.
Я язык себе отрежу… Я руки переломаю… Я лишу себя жизни… Но никогда-никогда не соглашусь с тем, что они требуют.
Я жду. Просто жду Яна. И даже двенадцать дней спустя надежда не тает. Она разбивается вдрызг.
– Ну как ты? – улыбается возникшая в моей палате Милана Андреевна.
Теряюсь, потому как не сразу ее узнаю. Мама Яна… Вполовину меньше, чем я запомнила. Разве такое возможно? Мы ведь виделись каких-то две недели назад.
– Ян… – хриплю едва слышно. Голос после долгого молчания с трудом прорезается. Но я прочищаю горло, сглатываю и, несмотря на боль, повторяю попытку: – Он с вами? Скоро будет?
Милана Андреевна поджимает задрожавшие губы, смаргивает слезы и с выразительным сожалением качает головой.
– Ян не придет.
Не сразу могу понять… С этой фразой весь мир рушится? Или разрывает лишь меня?
«Я в тебя влюблен, Ю…. Вдребезги, Одуван…»
Нет… Нет… Это я вдребезги. Смертельная волна прошибает с головы до ног. Она не оставляет шансов. Разносит на ошметки. Секунды длится эта катастрофа, а кажется, что вечность.
Вдох. Грудь обжигает. Заливает кровью. Горло подпирает тошнота. Из глаз выкатываются слезы.
– Почему?
Нелепый вопрос. Не должна ведь мама Яна за него объясняться. Не обязана. Да и вряд ли знает всю правду.
Милана Андреевна протягивает зайца. Кладет большую плюшевую игрушку на левую половину моего тела. Безвольно принимаю, придерживая онемевшими конечностями.
Смотрю на этот подарок… Явно прощальный… И последние струны в сердце рвутся.
Не в силах сдерживаться, громко всхлипываю и разражаюсь горькими рыданиями. Будь рядом мама, она бы явно этот приступ приняла за истерику и вызвала врачей. Но Милана Андреевна действует иначе – присев рядом, без слов обнимает.
– Он уехал? – осознаю, что легче мне от этой информации не станет, но не спросить не могу. Едва в легких задерживается кислород, рвано долблю. – Уехал???
– Пока нет, – выдыхает Милана Андреевна неохотно. – Но скоро… Скоро уедет.
– Почему он… – начинаю заикаться, захлебываться, издавать ряд непонятных звуков. – П-почему… П-почему он с-сам не при-ишел? Р-разве… Разве я не зас-служиваю объяс-снения?
Милана Андреевна кривится. Борется со слезами. Мне плевать, что так проявляется жалость ко мне. Я принимаю эту боль как своеобразное утешение.
– Если бы он мог, Ю… Если бы он только мог… – шепчет отрывисто. – Полз бы к тебе без рук, без ног… Не будь таким гордым… Полз бы…
Эти слова звучат странно. Мой воспаленный мозг не способен сложить их и осмыслить.
– Что в-вы такое говорите?.. О чем?..
– Есть дороги, которые нужно пройти в одиночку.
Эта фраза вышибает из моей головы все. Заполняет все пространство. Намеревается застрять там навсегда.
– Пообещай мне, что восстановишься, Ю. Выйдешь из больницы. Будешь жить… – задохнувшись, Милана Андреевна берет вынужденную паузу. Но тут же смягчает этот срыв улыбкой. Со слезами на глазах. – Будешь жить чудесной полноценной жизнью, – заканчивает, требуя нереального. – Пообещай.
Если до этого еще оставалась какая-то глупая надежда, то после этих слов она трескается и рассыпается в дым.
И снова такая боль накатывает. Плачу и скулю, мотая в отрицании головой.
Не хочу… Больше ничего не хочу.
Но мама Яна говорит и говорит, о том, что должна. Проникает этот голос в душу. Знакомыми интонациями отыскивает там что-то важное. Залечивает то, что ни моя собственная мать, ни врачи не смогли. Заполняет пустоту и холод, которых собралось за эти дни столько, что я вдохнуть уже не могла. Полноценно не могла. Да и не хотела. А тут… Должна.
– Никто не рождается, чтобы быть несчастным. Каждому разные испытания даются. Некоторым людям – очень тяжелые. Но не для того, чтобы сломить. Все, что уготовано, для чего-то да нужно. И ничего… Слышишь меня? Ничего непосильного нет. Ни-че-го. Результат зависит от твоих действий. Встань и иди, зайчон. Просто иди. Крошечными шагами, через боль, через «не могу»… Двигайся! Будет много людей, которые попытаются ранить словом или действием. Они сами – заблудшие души, не ведающие, что творят. Ты не останавливайся, Ю. Пусть разрушают свою жизнь. Не твою! Слушай себя, Ю. Слушай только себя. И продолжай, продолжай идти, зайчон. Постепенно твой путь будет проясняться. Тело станет крепче, и вес креста, который ты несешь, покажется легче. А в один момент ты и вовсе перестанешь замечать его, потому что будешь сильнее.
Вслушиваясь в шепот Миланы Андреевны, незаметно притихаю, успокаиваюсь и засыпаю.
А когда пробуждаюсь, ее уже нет.
Рядом мама сидит.
Мелькает мысль, что все случившееся происходило за гранью реальности. Но… Скользнув взглядом, я натыкаюсь на зайца.
– Милая какая девочка, – выдыхает мама. Впрочем, оглядывает игрушку и поправляет рюши на платье без какой-либо радости. – Кто принес?
– Валик, – первое, что я за все эти дни говорю.
Расплакавшись, по-новой поминаю свое разбитое сердце. Его самого нет в груди. Все, что есть – очаг воспаления. От него одуряющими дозами боль несется по всему остальному телу.
«Не надо… Не надо, Ян…»
Это что-то явно ненормальное, но я зачем-то вспоминаю абсолютно все, что случилось за последние четыре месяца. От дня, когда Нечаев вернулся в мою жизнь, и до той ночи, когда он лишил меня невинности. Калейдоскоп такой сумасшедший, что голова кругом.
Первая встреча глазами, первый обмен репликами, первая игра в футбол, первый физический контакт, первая ссора, первый взгляд без одежды, первый жгучий укус, первая поездка на мотоцикле, первое ощущение единства, первый разделенный чупа-чупс, первый полет на аттракционах, первое осознанное возбуждение, первая раздирающая ревность, первая совместная ночевка, первые переписки, первый полноценный поцелуй, первые признания, первый оргазм, первый раз… Все связанные с этими событиями эмоции. Столько драйва, столько нежности, столько страсти, столько огня, столько ласки, столько слов любви… А никакой любви не было. Ян получил свое и уехал. Точнее, вот-вот уедет, оставив в моей груди пожизненную кровоточащую дыру.
Как я могу с этим жить?
«Встань и иди, зайчон…»
Не представляю, как это сделать.
Позволяю себе оплакивать свою любовь… Два дня… Может, три… Слабо ориентируюсь в реальности.
А потом… Выдаю все, что нужно, только бы отпустили домой.
Трюк удается.
Только вот дома легче не становится.
Кошмары продолжаются. Не только в забытье, но и в реале. Все хорошее ведь исчезло в одночасье, а плохое продолжало множиться.
Бабушка умерла. Дедушка слег после похорон. Мама осунулась и заметно потускнела – все реже доводилось видеть ее улыбку, в глазах стоял нездоровый блеск. Папа на всю голову поседел и словно бы онемел – случались дни, когда мы не слышали от него ни слова. Агния часто плакала и бурно эмоционировала, выжимая из родителей последние соки – слухи, которые расползлись, причиняли ей очень сильную боль.
– Я всегда шла по гимназии, будто королева, – рыдала сестра. – А сейчас… На меня смотрят как на мусор!
– Не выдумывай, – отмахивалась мама, но по лицу было видно, что чувствует она примерно то же. – Не смей показывать, что чужое ограниченное мнение тебя хоть как-то задевает. Голову выше, и вперед! Только вперед! Ты по-прежнему там королева, малыш. По всем показателям ты лучше всех!
– Ма-а-ам… – продолжала всхлипывать Агуся. – Я сама больше так не чувствую…
И все это из-за меня. Все из-за меня.
«Встань и иди, зайчон…»
Невозможно это. Невозможно.
Так нельзя, но я уже сама жду того, чтобы уехать к тетке в Полтаву. Нет сил смотреть на родных, хоть и понимаю, что сама их довела. Надеюсь, что без меня им тоже станет легче.
Чтобы закрыть сессию и оформить перевод, мне нужно поехать на один экзамен. Автоматы выставили по всем предметам, но преподаватель по высшей математике требует явиться с зачеткой лично.
Тащусь в университет без каких-либо переживаний.
Но там… Случается непредвиденное.
– Ах ты дрянь, – нападает Кира перед всей группой. – Таскалась за Нечаем, как течная сука! Сама давала во все щели! И после всего заявление на него написала! Вообще долбанулась?!
– Не лезь к ней, – вступается за меня Самсонов.
– А что, неправда?! Все в курсе, что происходило в охотничьем доме Нечаева. Все в курсе, что это было добровольно! Через Нечая не одна «зая» прошла. Что вылупилась, Недотрога? Думала, только тебя так называл? Да у нас целая группа зай! И еще пачка по другим потокам. Подтвердите, девчонки!
Ни на кого не смотрю. Просто не в состоянии пошевелиться. Но шепотки и кивки улавливаю.
– Мы все заи! И все адекватные. Ты одна особенная! Бросил ее, сразу мстить! Я все понимаю… Но как можно ломать своим враньем человеку жизнь?! Дрянь! Мразина! Он из-за тебя из страны уехал! И еще неизвестно, спасется ли там? Да что?! Что вы меня затыкаете?
Сама не знаю, где нахожу силы, чтобы уйти. Двигаюсь, будто в трансе. В том же коматозе еду домой. Не проронив ни слезинки, добираюсь до квартиры. Снимая вещи и обувь, убираю все в шкаф. По пути в ванную поправляю завернувшийся коврик.
«Слушай себя, Ю… Слушай только себя…»
Но я ничего не слышу. А все, что чувствую – это боль. Она горит по всему телу. Пылает сатанинским пламенем в мозгу. Это напрочь лишает рассудка.
«…продолжай, продолжай идти, зайчон… Постепенно твой путь будет проясняться… Тело станет крепче, и вес креста, который ты несешь, покажется легче…»
Это вранье. Понимаю, что это никогда не пройдет. Никогда не станет легче. Никогда не будет выносимым.
Горячий поток заливает идеальный подол скромной юбочки.
Вибрации сумасшедшие. Боль покидает тело толчками.
Любовь… Какое жестокое чувство. Из-за нее мы все умрем.
Я уже не чувствую пульса.
Осознавая, что лежу на полу, до последнего смотрю в потолок, а вижу Яна. Моргнуть, чтобы избавиться, не могу. Боюсь, что это станет последним движением век.
Боюсь?
Да… Именно сейчас, когда истекают крайние секунды, страх сметает волной. Но пошевелиться уже не могу.
«Ай лав ю, зай…»
Нет больше заи. Нет хорошей девочки. Нет Ангела Юнии. Нет даже Ю… Нет убийцы бабушки. Нет той, кто разрушила всем жизнь.
Простите меня… Простите…
70
Я жил мечтами о том, как увижу Ю.
© Ян Нечаев
Одиннадцать месяцев спустя
За спиной крутой обрыв, карьер и замерзшая в нем вода. Прижат стариком Усмановым и двумя его вооруженными людьми к самому краю. А все равно улыбаюсь.
Спокоен, мать вашу, до неприличия. Перекачан жизнью. В худой конец не верю. Сука, какой конец? У меня ведь план на девяносто лет. Я на пике. Набрал запредельную высоту. Я полон сил, амбиций, энтузиазма, уверенности, воли, отваги, мужества и любви.
У меня есть Ю. Моя Ю. Моя.
Самое главное, что удалось увести угрозу от нее. Верю в отца. Подмога однозначно пришла. Сейчас Одуван уже в безопасности и в тепле.
Глядя на помятую желто-серую рожу Усманова, безразлично прикидываю, когда он успел выйти из больницы. Совсем недавно ведь подыхал.
Если оклемался, какого хера на свободе?
– Смерть держит меня за горло, – сообщает подонок нездоровым сипом, явно догадавшись о мыслях, которые бродят в моей голове. И в тот же момент у меня мелькает ощущение, будто от него валит гнилью. Сморщившись, с куда большим удовольствием принимаю свирепые порывы ледяного ветра. Он, по крайне мере, живой и свежий. – Инсульт оказался херней. У меня рак. Неоперабельная стадия.
Последнее, как бегущая строка: терять этой твари нечего. Но я все еще не воспринимаю угрозу настолько, чтобы испытывать страх.
– Спасибо, конечно, за доверие, – проговариваю равнодушно. Спрятав руки в карманы куртки, склоняю голову набок. Метущий снегом ветер и белизна периметра обжигают слизистые. Сопротивляясь стихиям, прищуриваюсь. Один глаз закрываю полностью, второй – настолько, чтобы сохранить видимость. – Посочувствовать не могу. Собаке – собачья смерть.
Усманов ухмыляется. Даже слегка багровеет, вырываясь из костлявых лап нечистой.
– Завидую я твоим молодости, здоровью, беспечности, – давит с оскалом. Той же утробной, будто загробной, хрипотой нагоняет мрака: – Ты так и не понял, куда влез, сынок. А я ведь тебя предупреждал... Слова не воспринял всерьез. Придется преподать практический урок. Тебе и всей твоей семейке. Отца видеть на воле хотел? – ублюдочный смех. – Всю оставшуюся жизнь он будет проклинать тот день, когда получил освобождение.
– «Преподавать» сам будешь? – иронизирую, не замечая крадущегося по спине колючего холода. По наводке Усманова мою машину фурой с трассы снесли. Плюсом понеслись звонки с угрозами. Понятно же, что запугивает. Скоро дойдем до требований. Будучи уверенным в проведенном здраво пашущим рассудком анализе, жестко рублю: – Пошел ты на хрен, блядь. Гори в аду.
Усманов усмехается.
– Не убивать. Только покалечить, – отдает приказ, прежде чем развернуться и зашагать к машине.
Оставшиеся псины надвигаются с битами.
Зашумевшая в голове кровь оглушает. Но я на автомате устремляюсь навстречу.
Господи… Дай мне силы.
Перехватить замах не успеваю. Удар приходится по коленям и сразу же сбивает с ног. Боль пронизывает током снизу вверх – через все тело. Заряжает так мощно, что кажется, будто мгновенно сжигает дочерна.
Сжимая челюсти, прокусываю язык. Пока рот заполняется кровью, мучительно мычу.
Господи… Еще силы…
Перекрываю верой страдания, пока тело не сотрясает вторая волна боли. За ней прилетает третья, четвертая, пятая… Спина, грудь, живот… Поплывшее сознание искажает звуки ударов, превращая их в звон небесных колоколов.
Господи… Еще… Еще силы…
Я ведь не могу сдаться. Не могу отключиться. Не могу убраться, на хрен, в закат.
Это просто один из раундов жизни. Просто один из раундов. Стой!
Господи… Ма… Крести… Крести, ма…
Плюнув кровью, утыкаюсь пылающим лицом в снег и выталкиваю немощный крик. Земля принимает эту энергию и отвечает на мою боль метафизическими вибрациями.
Заваливаюсь на бок.
Уши закладывает. Гул расползается, словно из них мозги вытекают. Темнота преследует, но я вынуждаю себя моргать и оставаться в этой проклятой реальности.
«Всегда помни, кто ты…» – прорезает виски голос отца.
Я добро. Я вера. Я правда. Я сила.
Господи… Еще… Еще дай…
Боль поглощает настолько, что я не сразу осознаю, когда ход бит прекращается. Отдаленно улавливаю и распознаю звуки уезжающих с места моей казни автомобилей. Один из двигателей троит.
«Я должен встать… Должен встать…» – концентрируюсь на этой команде, когда взмокшее от мучительного жара тело начинает покидать тепло.
Однако на деле способен только ползти. Цепляясь за сухостой, тяну на руках обмякшее тело. Скриплю зубами, часто дышу и агрессивно рычу. Ни хрена не вижу, но чувствую, как скребу пальцами жесткую корку снега и продираю ногтями замерзшую под ним землю. Вырывая растения с корнями, упорно продвигаюсь.
Как оказывается, не в ту сторону стремлюсь.
Слетаю с обрыва. Бьюсь об острые выступы и без того раздробленным телом. Мешком скатываюсь.
И в этот миг впервые сомневаюсь в том, что способен со всем этим справиться. Секунды отчаяния, но, блядь, какие же они жуткие.
Господи… Прости мне мои грехи…
Господи… Еще… Еще… Еще… Еще силы дай…
«Тебя, конечно, БОЛЬШЕ ВСЕХ!»
Когда ты срываешься с кручи, то единственная ниточка, которая связывает с жизнью – это любовь близких. Едва я проваливаюсь под лед, одномоментно все признания Ю воспроизводятся.
Этого хватает, чтобы я, не чувствуя ног, бросился разгребать воду перебитыми руками.
Возможно, все дело в банальном холоде, который будто бы отрезвляет и со всей дури заряжает ощущением суетливого бодряка. А возможно, суть все-таки в том, что собранная любовная энергия взрывает центр управления.
За что еще мне в тот момент сражаться? Ради чего стоит жить?
Боль и страх являются такими сильными, что я на миг забываю даже о родителях.
Только Ю. Моя Ю.
Она будто зовет меня с берега. Заставляет метаться в поисках выхода из-подо льда. И все равно, когда кислород заканчивается, мне приходится проламывать его корку кулаками, не слыша, но чувствуя возобновившийся внутри плоти хруст.
А на поверхности меня ждет помощь.
Усманов. Свят.
Он вытаскивает на твердую почву.
– Держись, – тарабанит он отрывисто, когда закрываю веки. – Держись, брат… Блядь… Пожалуйста, Господи… Держись! Скорая уже едет, брат… Блядь… Ян! Держись!
Слышу самые, мать вашу, настоящие всхлипывания. Страсть как хочу подъебать.
Тоже тебя люблю…
Но у меня нет голоса. Все, что могу – улыбнуться.
А после… Бездна уволакивает.
Год прошел, но я до сих пор помню тот роковой день в мельчайших подробностях. Слишком часто разбирал поминутно.
Хах.
Увы, весь тот треш, что случился у карьера – не самое жесткое месиво в моей жизни. Орать, стенать, беситься и, сука, натуральным образом рыдать хотелось позже. Когда проснулся в клинике и понял, что не чувствую половины тела. Ничего ниже груди.
Я только-только осознал себя мужчиной, ответственным за женщину и готовым создать семью. И вдруг в одночасье я стал никем. Беспомощным, жалким, неспособным даже самостоятельно поссать.
Именно тогда я понял, что такое настоящая боль. Душевная. Не физическая. Но она порвала меня на лоскуты. Заставила биться в агонии каждую клетку. И что самое ужасное – я понимал, что ей, скорее всего, не будет конца.
– Сын… – не позволял мне тонуть отец. – Не сдавайся, сын. Не сдавайся! Мы справимся. Вместе мы со всем справимся.
Папа, мама, братья… Все были рядом. Все поддерживали с первых секунд. А мне бы… Просто сдохнуть.
Я ведь привык быть для них опорой!
«Нет ничего хуже дна для слабого человека, но нет ничего лучше дна для сильного…»
Слова, сказанные отцом в, казалось бы, самый сложный период моей жизни, снова были со мной. Теперь я уверен, что они останутся со мной навсегда.
Узнал, что Юния тоже в больнице. Рвался к ней. Хотел бежать со всех ног. Но не мог даже сесть.
– Сходи к Ю, мам. Зайца отнеси. Узнай, как она. Посмотри на нее моими глазами. Обними за меня. Убедись, что будет в порядке. Только обо мне не говори.
Врачи не давали утешительных прогнозов.
Я точно знал: если не научусь заново ходить, видеть ее рядом не желаю.
– Совсем ничего не говорить? – с трудом выдохнула мама. – Может, объяснить…
– Совсем, – отсек категорично.
Я сильно изменился. Сам это чувствовал. Мне не просто позвоночник вырвали, из меня словно вышибли душу. Единственным светлым пятном в кромешной темноте являлась та часть, которую в моем сердце занимала Ю.
Доброты и веры не осталось.
Усманова-старшего закрыли. В лазарете СИЗО он, увы, ласты и склеил, лишив меня возможности отомстить лично.
Мы заключили договор с немецкой клиникой, специализирующейся на реабилитации после травм опорно-двигательного аппарата. Впереди меня ждал долгий, болезненный и изнурительный штурм непокоренной вершины, тогда как я даже не мог оттолкнуться, чтобы выбраться из той могилы, в которой проснулся в больнице.
Оглядываясь и просматривая весь пройденный путь сейчас, неизменно содрогаюсь от ужаса. Но в тот момент я еще не осознавал всей сложности. Мотивация являлась мощной, яростной и одухотворяющей.
Я хотел восстановиться, чтобы вернуться. Я жил мечтами о том, как увижу Ю. Я планировал сразу по приезде жениться.
Юния была в каждой моей мысли. Перебирал воспоминания. Люто тосковал. Зверел от любви. Умирал от желания услышать голос. Сука, да я бы сошел с ума от счастья, пришли она хотя бы текстовую весточку.
Однако она молчала.
И я не смел. Не обладал таким правом.
Мне ведь снова говорили: шансов – мизер.
Я рвался в бой. Я собирался сделать все, что в моих силах. Я, блядь, был способен даже на невозможное.
Иначе зачем мне вообще быть?
А потом… До Германии дошли слухи, что Юния Филатова подала заявление об изнасиловании. На меня.
