Текст книги "Частная школа (СИ)"

Автор книги: Елена Шолохова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

72

– Ты знала Нонну? Но как… почему… – Эрик в растерянности оглянулся на Дину. Но та тоже стояла, потрясённая словами его матери. – Почему ты ничего не сказала раньше?

– Давай поговорим позже? Я устала с дороги.

Эрик видел, что вовсе не в усталости дело. Мать явно что-то скрывала, но что, чёрт побери? Однако и давить на неё, особенно при Дине, он не хотел. Заставил себя успокоиться, потом так потом, а пока лишь хмуро сказал:

– Ладно, мам. Отдыхай. Позже поговорим.

Они проводили её в комнату для гостей, где Агата останавливалась в прошлый свой приезд.

Но поговорить им удалось только вечером. Сразу после обеда мать куда-то уехала, и не было её весь день. Эрик даже беспокоиться начал, вдруг заблудилась или ещё что похуже. И телефон, как назло, был отключен.

Но оказалось, она ездила в Москву, навещала Нонну. Стоило бы догадаться после её признания.

Эрик никак не мог свыкнуться с новостью, что мать близко знала директрису, которая нагоняла жути почти на всех в пансионе. Перед ней, холодной, царственной, неприступной, все расшаркивались и лишний раз боялись даже обратиться. А мать о ней говорила чуть ли не как о подруге или родственнице. Невероятно просто.

Знал бы он, какие ещё секреты его ждут…

После ужина Эрик снова к ней наведался. Мать и утром держалась с каким-то несвойственным ей беспокойством, а сейчас и вовсе он её не узнавал. Просто комок нервов. Она хаотично перекладывала вещи, ходила из угла в угол, места себе не находила.

– Где весь день пропадала?

– Я в Москву ездила, – не сразу ответила она.

– Мам, да что с тобой?

Эрик подошёл к ней, взял за плечи, чуть склонив голову набок, заглянул в глаза. Лицо её исказила мученическая гримаса. Эрику стало не по себе.

– Что-то случилось?

Она лишь зажмурилась и тяжело, протяжно выдохнула.

– Мам, да скажи же! Что-то плохое случилось, да? Ты поэтому в Москву ездила?

– Случилось, случилось… – Слова явно давались ей с большим трудом, но Эрик не отступал. Как он мог помочь матери, если даже не знал, что её так сильно терзает?

– Когда? Сегодня? Или…

Она подняла на него глаза, полные такой пронзительной тоски и боли, что сердце в страхе ёкнуло. Подумалось самое плохое: вдруг мать больна? И ездила узнать, например, страшный диагноз?

Подавив панику, он хотел было спросить, верна ли его ужасная догадка. Но мать заговорила сама, глухо и сдавленно, как будто через силу:

– Давно случилось. Восемнадцать лет назад…

* * *

Рассказ матери сначала казался Эрику каким-то бредом, злой, идиотской шуткой. И скажи ему об этом кто другой – он ни за что не поверил бы в подобную чушь. Но мать не стала бы ему врать, не стала бы придумывать такое.

И всё равно в голове никак не укладывалось.

– Да ну не может быть! – в который раз с отчаянием произнёс он вслух, даже не думая, есть ли кто рядом.

Впрочем, никого по близости и не было. Он сидел в полутёмном пустом холле третьего этажа. Время перевалило за полночь. Все давно спали. А он смотрел невидящим взглядом в окно, в ночную темень, упершись лбом в холодное стекло.

В груди нестерпимо жгло от едкой горечи. В висках стучало от гнева, и только силой воли он заставлял себя просто стоять и ничего не делать – не крушить и не швырять всё, что под руку подвернётся, не мчаться куда-то, не кричать на мать. Набегался уже в своё время, лет в тринадцать-четырнадцать, поналомал дров по дурости, но сделал, к счастью, для себя выводы – ничего не вытворять и не говорить, пока внутри клокочет гнев. Так что с виду он держался спокойно. Только руки, спрятанные в карманах брюк, непроизвольно сжимались в кулаки.

Хотелось вернуться в комнату матери – наверняка ей тоже сейчас не спалось. И ещё раз выспросить, узнать все подробности, но Эрик боялся, что тогда уж точно не сдержится, сорвётся на матери. Потом ещё хуже будет. Это полтора часа назад у него был шок, и он как дурак только переспрашивал раз за разом: «Что? Как?».

Сейчас же его снедала ярость. Причём не на Нонну, а на мать.

Если подумать, оно, конечно, ранило – то, что Нонна его попросту выкинула из своей жизни и за все годы даже ни разу не вспомнила. Агата скомкано объяснила её поступок какой-то тяжёлой травмой, и умом он мог бы, наверное, это понять со стороны. А так… нет. Однако ещё больше ломило в груди от того, что мать его обманывала.

Нонна ему кто? Чужой человек. И от признания матери ближе она ему ничуть не стала.

А вот мать – родная, близкая. От её обмана разрывалось сердце. И плевать, что врала она во благо и правда ничего бы не изменила. Сам факт, что восемнадцать лет он жил во лжи, просто-таки убивал.

Почему она ничего ему не сказала раньше? Он любил бы ее не меньше, даже, может быть, больше. Впрочем, злость на мать ничуть не притупила к ней любовь и жалость. И, наверное, поэтому было так больно…

А ещё до сих пор не отпускало смешанное чувство, что охватило его после того, как Нонна бросилась с крыши – потрясение, острая жалость и благодарность. Теперь, конечно, её порыв стал понятнее, но, чёрт, она сейчас лежала где-то в коме. Практически убила себя для того, чтобы он жил. И от этого он не мог отмахнуться.

И как теперь со всем этим жить?

Неожиданно экран телефона беззвучно вспыхнул – от Дины прилетело сообщение. Выходит, она тоже не спала. Тут Эрик вспомнил, что когда был у матери, она ему звонила, в самый разгар их разговора. Он пообещал, что перезвонит позже, но, конечно же, забыл. Ну не до неё было…

А вот сейчас так остро захотелось увидеть Дину, аж сердце заныло. Ничего, естественно, рассказывать он ей не станет. Просто побыть бы с ней сейчас хоть несколько минут или хотя бы голос её услышать…

Эрик набрал Дину, она ответила тотчас, видимо, держала телефон в руке.

– Ты как? – спросила она шёпотом.

– Нормально. Почему не спишь? – тихо ответил он.

– Так жду от тебя звонка. Между прочим, почти три часа жду.

– Прости…

– Ты где? У себя или у мамы?

– Я в холле на третьем этаже.

– В холле? Один? Что ты там делаешь?

– Ничего, просто в окно смотрю…

Спустя несколько минут он различил осторожные шаги. Дина тихонько кралась вдоль коридора, боясь попасться на глаза дежурному. Затем свернула в тёмный холл и на пару секунд замерла в нерешительности, пока не различила его силуэт.

Эрик двинулся ей навстречу. Без слов обнял, притянул к себе. Она и сказать ничего не успела, как он впился в её губы и целовал с таким исступлением, словно вот так давал выход ярости и боли.

Дина такого напора не ожидала, но почти сразу сдалась. А вскоре он уже ощущал под ладонями знакомый жаркий трепет, чувствовал, как она плавно выгибается в его руках, как страстно отвечает на его поцелуй.

– Когда-нибудь я не смогу остановиться, – тяжело дыша, хрипло произнёс Эрик. Он и сейчас с большим трудом заставил себя оторваться от её губ.

Дина молчала, пытаясь выровнять сбившееся дыхание. Он прижимал её к себе, чувствуя, как понемногу она успокаивается.

– Ты любишь меня? – наконец спросила она после затянувшегося молчания.

– Люблю, – ответил Эрик и, точно в подтверждение своих слов, прижал её к себе покрепче. – Очень сильно люблю.

– И я тебя, – услышал в ответ. – Что произошло, расскажи? Я же вижу, что-то не так. Ведь ты же такой не только из-за того, что твоя мама знакома с Нонной, да?

Эрик отмахивался, а в груди вновь закипали раздражение и горечь.

– Мы ведь вместе. Ты можешь всё мне рассказывать, как и я тебе. Иначе как же мы будем без доверия? Если у нас всё по-настоящему, мы не должны держать друг от друга секреты. Потому что тогда у нас ничего не получится.

После недолгой паузы он устало вздохнул.

– Ну… может, ты и права…

В конце концов, можно просто свихнуться, если держать всё в себе и никому не доверять.

73

Больше недели прошло с того вечера, как Эрик всё узнал. Мать по-прежнему жила в пансионе, точнее, ночевала и то не всегда.

Эрик знал, что она буквально сутками пропадает в больнице у Нонны – ухаживает. Этого он не понимал. Уж там-то наверняка было кому за ней ухаживать. Но услышав на днях от матери новость, что Нонна очнулась и, похоже, идёт на поправку, он испытал облегчение.

Как бы противоречиво он к ней ни относился, но от мысли о том, что она может умереть, щемило сердце. И это, говорил он себе, вовсе не потому, что восемнадцать лет назад она его родила, а как раз вопреки. И когда мать ошарашила его просьбой поехать в больницу к Нонне вместе с ней, он отказался наотрез.

Нет, не знай он всей этой истории – обязательно бы поехал. Он и собирался раньше, ждал только, когда врачи разрешат посещение. Но сейчас… да он даже смотреть на неё не сможет.

И вроде Эрик не злился на неё, но чувствовал меж ними пропасть, ещё более неодолимую, чем прежде. Раньше хоть всё понятно было: она – директриса, Нонна Александровна. Та, которую все боятся, уважают, не любят и за спиной называют Чумой. А теперь… теперь просто полный хаос и раздрай. Словно признание матери не связало их, а наоборот оттолкнуло. Во всяком случае его – от неё уж точно.

А в субботу Дина вдруг предложила:

– Валик с Лаврентьевной поедут завтра Нонну навестить. Не хочешь с ними?

– Не хочу, – буркнул Эрик, понимая, что Дина просто так не отвяжется. Упрямее человека он не встречал.

– А мне кажется, стоит проведать её.

Эрик скосил на неё помрачневший взгляд, молча давая понять, что не желает продолжать этот разговор.

Но это же Дина. Она "нет" не понимает. И ведь он прекрасно видел её манипулятивные уловки, а твёрдо отказать ей не получалось. И раньше, и теперь.

– Ты же можешь ничего ей не говорить, просто покажись. Молча рядом постой и всё, – улыбалась она. – Неужто боишься?

Эрик пропустил её подначивание мимо ушей.

Не дождавшись от него ответа, Дина серьёзно сказала:

– Знаешь, моя мама, конечно, меня никому не отдавала, когда я родилась. Но однажды она просто бросила меня на улице. Можешь себе такое представить? Пока я кружилась на каруселях в парке, она по телефону вдрызг разругалась с отцом, сорвалась и уехала, а про меня тупо забыла. До сих пор помню тот ужас. Мне пять лет было… Нонна хотя бы отдала тебя в надёжные руки. И… она ведь изменилась. И отношение своё к тебе изменила. Она вон жизнью за тебя готова пожертвовать. Моя же, – горько усмехнулась Дина, – и дня не может для меня выделить. Съёмки, гулянки, что угодно у неё, только не я.

Эрик молчал, не зная, что ответить.

– И всё же я её прощаю, – вздохнула Дина. – Каждый раз говорю себе, что всё, хватит, а потом опять… Мама же… Эрик, если вдруг Нонна не выкарабкается, ну не дай Бог, конечно, ты же потом себе этого не простишь…

– Ладно, Дин, я понял, – неохотно, но всё же согласился с ней Эрик.

* * *

В воскресенье они втроём – Дина, Эрик и Валентин Владимирович – поехали в Москву. Нина Лаврентьевна тоже собиралась, но ей помешали дела.

Куратор, конечно, ничего не подозревал. Думал, что Эрик едет просто поблагодарить. Впрочем, сказал себе Эрик, он так и сделает – просто скажет спасибо и всё. И вести себя будет так, как раньше, будто ничего не знает. Так, как она сама вела себя с ним всё это время. Вежливо и не более.

Они немного поплутали по лабиринтам больничных коридоров, пока им не попалась медсестра, которая любезно проводила их в нужное отделение.

Мать свою Эрик увидел ещё издали. Она стояла перед палатой и о чём-то беседовала с незнакомым пожилым мужчиной. Потом и мать, и её собеседник оглянулись и увидели их. И пока они втроём приближались, оба не сводили с него глаз. Особенно этот незнакомый старец вперился немигающим, пытливым взглядом. Это нервировало Эрика: что за дед, и с чего он так пялится?

Но когда мать представила его, стало всё ясно.

– Это Радзиевский Александр Владимирович, – произнесла она, глядя на Эрика не то со страхом, не то с мольбой.

Радзиевский смотрел на него с лёгким прищуром, потом сказал:

– Эрик, значит… Нонна тебя очень ждала. Хотела…

Но Эрик даже не стал его дослушивать. Лишь холодно взглянул на него и обратился к матери.

– Мы к Нонне Александровне. Можно?

* * *

Эрик сделал несколько шагов и замер. Посреди палаты, на высокой медицинской кровати лежала она, Нонна Александровна. Однако узнать её было невозможно. Бледная, как неживая, вся в переплетеньи трубок. На голове плотной шапочкой повязка и, кажется, совсем нет волос. Из носа тянулся зонд. Под глазами багровые, но уже подживающие гематомы. Одна рука её покоилась поверх одеяла – узкая белая ладонь, длинные тонкие пальцы, на запястье – бинты.

Над кроватью – штанга с рукоятью для подъёма, но ей до этого, очевидно, ещё очень далеко. Рядом мерно попискивал прикроватный монитор, демонстрируя бегущую кривую и цифры: пульс, АД, сатурацию.

Эрик знал ведь, что она в тяжёлом состоянии. Но знать – одно, а видеть своими глазами – совсем другое. Не ожидал он, что будет всё вот так. И это называется – идёт на поправку?

Куратор и Дина тоже в первый миг растерялись. Но когда Нонна приоткрыла глаза, оба негромко с ней поздоровались. Эрик же не смог и слова вымолвить.

Совершенно пустым взглядом она скользнула по ним, и Эрику казалось, что она ничего не видит, не слышит и не понимает. Даже на мгновение стало не по себе, как-то жутко. Но потом её взгляд остановился на нём и словно ожил. Да, совершенно точно Нонна его узнала.

Она ещё была слишком слаба и не могла произнести ни звука, но он видел, как задрожали бледные потрескавшиеся губы, как едва заметно стали подёргиваться пальцы, точно она силилась поднять руку, но не получалось. Глаза её заволокло слезами, но она не отводила от него взгляда.

Несколько секунд Эрик смотрел на неё, не двигаясь, а потом будто что-то надломилось внутри. К горлу подкатил ком. Он шагнул ближе, тронул дрожащие пальцы.

– Я хочу… – произнёс он, сглотнув ком, – хочу, чтобы вы скорее поправились. Я ещё к вам приеду… Он легонько пожал её пальцы, а затем развернулся и быстро вышел из палаты.

74

Это было странное время – последние месяцы перед выпуском. Всё, к чему Эрик успел привыкнуть, резко изменилось. И оттого казалось каким-то театром абсурда. Или параллельной реальностью, где антураж прежний, а вот люди… внешне те же, но вели себя совершенно иначе.

Новость о том, что он – сын Нонны Александровны, довольно быстро просочилась в массы. Может, она шокировала общественность и не меньше, чем недавняя трагедия с физруком и его дочерью, но о них повздыхали, посокрушались и успокоились. Тут же обмусоливали подробности, строили догадки, выдвигали версии. Ведь отцом Эрика явно был не супруг Нонны Александровны, и это только подогревало интерес.

А ещё, видимо, народ отчасти перенёс своё отношение к ней на него. Особенно среди преподавателей и работников пансиона стали заметны эти перемены. Та же Нина Лаврентьевна, которая всегда относилась к нему снисходительно, как к бедному родственнику, теперь невольно заискивала.

И не она одна. Немец, Карл Иванович Диксон, который у них даже не вёл и прежде взирал на него с едва заметным брезгливым любопытством, отныне при встрече очень любезно здоровался и интересовался делами директрисы. Прямо-таки рассыпался мелким бесом. И непременно, со сладкой улыбкой, добавлял что-нибудь в духе: «Мы все за неё ужасно переживаем. Ну, все не все, конечно. Есть тут некоторые… Но от меня лично передайте самые искренние пожелания!». Даже в столовой пару раз специально к Эрику подходил.

Хотя про здоровье Нонны Александровны в первое время только ленивый у него не спрашивал.

Пожалуй, один из немногих учителей, кто не поменял своего отношения, это куратор. Сама новость, конечно, его чрезвычайно обескуражила, как и всех остальных. Хотя узнал он об этом одним из первых – ещё тогда в больнице, когда Эрик впервые навестил Нонну.

В первые минуты у куратора от шока даже вымолвить ничего не получалось. Ну а потом, позже, он держался и разговаривал с Эриком так же, как и раньше. Да и старался вести себя так, будто ничего из ряда вон не случилось. Подшучивал только иногда, особенно над некоторыми своими коллегами за их подобострастие.

Когда Эрик написал сочинение у Нины Лаврентьевны на тройку, Валентин Владимирович не удержался:

– Вы что! – сделал он круглые глаза и с наигранным ужасом зашептал: – Скорее исправляйте ошибки его почерком и ставьте пять. Я никому не скажу. Умеете подделывать почерк? Не умеете? Ну плохо. Пробуйте, старайтесь, а то Нонна Александровна вернётся и вас уволит.

Над Карлом Ивановичем куратор посмеивался ещё обиднее.

Одноклассники тоже поначалу допытывали: как так? Почему от всех скрывали? Даже вечно невозмутимый Олег Руденко на миг вскинул удивлённо бровь.

– А Катя тоже чья-то дочь? – на полном серьёзе спросил Ренат Шмыгов.

– Ну, естественно! Все мы чьи-то дети. И отстаньте уже от человека! – вмешивалась в такие моменты Дина, видя, как вся эта шумиха неприятна Эрику.

– Я не это имел в виду, – промямлил Ренат, но в классе больше не приставал, не желая спорить с Диной.

Эрик прекрасно понимал, что тот имел в виду. И знал, как тут оказалась Катя. А оказалась она совершенно случайно.

Тогда, в сентябре, Нонна очень не хотела, чтобы у кого-то возникли вопросы или сомнения на его счёт. Боялась даже, что кто-нибудь Эрика с ней как-то свяжет, что-то заподозрит. Вот и взяла Катю для отвода глаза, представив всё это дело некой социальной образовательной программой.

Это Эрик узнал от отца Нонны, которого своим дедом до сих пор назвать не мог, даже в мыслях. Хотя именно тот заставил Нонну взять его сюда, тот по щелчку пальцев закрыл дело Шулепова. Однако Нонну простить и принять оказалось гораздо легче.

Дина была права, когда убеждала его пойти к ней, пусть и не сразу Эрик это понял. Но когда помирился с матерью и стал общаться с Нонной, ему стало легче на душе́. Возникло ощущение, что он делает всё правильно.

Почему Нонна так поступила и кто его настоящий отец, Эрик так и не смог ни от Агаты, ни от Радзиевского добиться. Допрашивать же саму Нонну казалось сейчас очень жестоким. Даже когда всё страшное осталось позади, она ещё долго была очень слаба. Не ходила и даже в кресле передвигалась с большим трудом. Когда её выписали из больницы, мать переехала к ней. Помогала, поддерживала, ухаживала.

Эрик навещал их по выходным. И поначалу с удивлением наблюдал за их общением. Это были отношения не сиделки и больной, а двух близких людей.

Наверное, эта теплота между ними повлияла и на него. И постепенно натянутость и напряжение исчезли, а от злости и горечи и вовсе давно не осталось следа.

Единственное – возникала неловкость, когда он обращался к Нонне. Агату он, естественно, звал матерью, как иначе-то? А вот с Нонной было сложнее. Звать её по имени-отчеству, как привык, уже казалось не слишком уместным. Особенно спустя время, когда они перешли на «ты». Собственно, этим «ты» он и обходился пока.

Вряд ли бы, конечно, у него получилось так легко перейти с ней на неформальное общение, будь она такой, как прежде, – холодной, царственной и недосягаемой. Но теперь она была такая хрупкая, слабая, уязвимая. А ещё подкупало, как искренне она радовалась его приходу.

Агата жаловалась, что она нередко отказывалась делать упражнения для восстановления. А если и делала, то быстро выдыхалась и не желала прилагать усилий. Апатия была у неё. Но вот когда приходил Эрик, Нонна сразу оживала. И этого заряда хватало ещё на неделю-полторы.

В такие дни они втроём обедали, беседовали, она его спрашивала про школу, про учёбу и даже про Дину. И всё бы хорошо, но только мысль о том, кто его отец, зудела, не давая покоя.

Впрочем, из разных случайно брошенных слов и ускользающих неловких взглядов Эрик и сам сделал вывод. Не хотелось в это верить, тошно становилось, но позже его догадки всё-таки подтвердились…

Как-то раз перед самыми экзаменами он по делу заглянул в приёмную. Секретаря на месте не оказалось, но в директорской кто-то оживлённо спорил.

Так Эрик стал нечаянным свидетелем разговора между мужем Нонны и Радзиевским. Подслушивать он бы не стал, если б речь шла не о нём, но тут даже пожалел, что не зашёл немного раньше.

– Я не знаю, чего вы добиваетесь, Александр Владимирович, но я против! Категорически против! – возмущался муж Нонны. – Я и осенью, как вы помните, возражал против мальчишки, но поскольку во многом мы обязаны вам… В смысле, я понимаю, что без вашей поддержки нашей школы могло бы и не быть, поэтому не считал себя вправе вам отказать. Но сейчас… Смотрите, чем уже обернулась ваша затея. Нонна чуть не погибла! И, возможно, навсегда останется инвалидом. А вы ещё и эту женщину к себе взяли… Хотя против Агаты я ничего не имею.

Мужа Нонны Эрик видел всего пару раз. Несмотря на то, что тот теперь временно руководил пансионом, на глаза показывался он изредка, с коллективом не общался, взаимодействовал со всеми исключительно через секретаря.

– А ты что предлагаешь? – столь же громко вопрошал Радзиевский. – Чтобы я забыл, что у меня есть внук, и спокойно жил дальше? Единственный внук, заметь.

– Вы меня извините, Александр Владимирович, но вы же как-то жили без него все эти годы…

– Вот именно – как-то! Все эти годы я жил, зная, что где-то у меня растёт внук, которого я не вижу. Моя кровь…

– Не только ваша. А ещё и какого-то ублюдка, изнасиловавшего мою жену. И кому как не вам знать, что она едва смогла это пережить. Вы же поэтому его и отправили подальше, чтобы ничего ей не напоминало о том, что случилось. А теперь что?

– Поэтому отправил, да. Но сейчас думаю, что я был тогда неправ. Очень неправ. Тогда у меня не было времени на размышления, я просто хотел любой ценой помочь дочери. А возможно, надо было найти какой-то другой вариант. Всё равно ведь в итоге это не помогло…

– Почему же? Помогло! Да, она потом ещё долго лечилась, я знаю, но пришла же в себя! Сумела всё забыть и жить дальше. А будь он рядом, неизвестно, чем бы всё закончилось. Впрочем, известно. Тем же, чем сейчас, только намного раньше.

– Да брось ты городить ерунду. Ты знаешь, я люблю свою дочь больше всего на свете и готов ради неё на всё, но то, что произошло здесь, – случайность. И уж пацана в этом винить – глупо. Кадры надо было подбирать тщательнее, проверять, следить… Физрука этого ты, кстати, нанимал. В общем так, я решил и решение своё не отменю.

– Но вы ведь можете просто дать им денег, если совесть вас гложет. Много денег. И пусть уедут туда, откуда они там…

– Во-первых, ты не знаешь Агату. Не возьмёт она денег. Раньше не брала, теперь – тем более не возьмёт. Во-вторых, не хочу. Не хочу снова его потерять. Что деньги? Я могу ему дать всё, не только деньги. Я могу открыть для него любые пути, какие он пожелает. И он это получит, нравится тебе или нет. Ну а главное, Нонна… Может, когда-то она и не захотела стать ему матерью, но сейчас она его любит. И я тебе не советую давить на неё. Потому что она выберет не тебя.

На несколько секунд муж Нонны замолчал. Потом тише добавил:

– Ею движет чувство вины. Уедет он – и всё забудется.

– Не будь идиотом…

В приёмную вернулась секретарша, и Эрику пришлось уйти. Хотя главное он уже услышал. И теперь, хочешь – не хочешь, надо было как-то свыкнуться и с этой мыслью. И научится с нею жить…