Текст книги "Пересечение"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

9

Предложение престижного руководителя мучило Павла: защитить диссертацию и уехать в Индию, да еще кем – простым переводчиком! Остановиться на полпути, распрощаться (пусть только на время) с наукой, с сектором, с институтом, к которому он привык… А с другой стороны – Индия, мечта его юности, такие возможности!.. Собрать материал для дальнейшей работы, – может, потянет даже на докторскую, – посмотреть наконец страну, которую изучаешь. И еще – купить машину.

…Летит в глаза колючая снежная пыль, вздрагивают на ухабах красные огоньки, они с Филькой несутся вслед за полуторками, намертво вцепившись в свои железные крюки. А в высоких кабинах восседают боги всех мальчишек земли…

Павел не выдержал и все рассказал Тане, хотя дал себе слово решать самому.

– Да ты что? – уставилась на него черными блестящими глазами Таня. – Ты еще думаешь?! Так повезло, а он думает! Да кто ж от такого отказывается!

Таня ходила по комнате и говорила о постоянном безденежье, о жалкой комнате в коммуналке, о том, что она раздета, что наука его никуда не уйдет, что уедет Сан Саныч – и Павел останется без руководителя и будет сидеть по-прежнему в младших, только со степенью, что к таким людям, как Саныч, надо держаться поближе… Слезы досады закипали у нее на глазах, и Павел знал, что все уже решено и она права. Но было чего-то тоскливо жаль – не только науки и даже не института, а может быть, шумных споров в скверном буфете, перекуров в коридорах, самой атмосферы поглощенности «своими» странами – той, чем всегда славились востоковеды. И еще было жаль Сашку: Таня сказала, что его с собой не возьмет – скоро в школу, да и климат в Индии – не для северных наших детей.

– Как скоро? Ему ж еще нет шести… – пробормотал Павел. – И потом, ты преподаватель, ты можешь сама…

Но это были последние судороги побежденного.

Может ли человек вспомнить радостное, когда терзает себя вот так, как сейчас Павел? Может ли ощутить прошлую радость, снова ее почувствовать? Ведь была же, была той весной долгожданная защита, был ученый совет, выступления официальных оппонентов, очень похожие на торжественный гимн Павлу (интересно, почему называют их оппонентами? Они скорее защитники, адвокаты); был отличный отзыв оппонирующей организации: «…эти отдельные замечания не снижают научной ценности…», был рефрен всех выступлений – «…безусловно заслуживает искомой степени кандидата исторических наук».

Но теперь, на этом псевдостаринном диване, когда он лежит, зарывшись в подушки, а кабинет утонул в сизом дыму его трубки, Павлу кажется, что радости, ясной, чистой радости, не было вовсе.

Сто раз изученная, переписанная, выверенная тема до смерти надоела, самое интересное в последний момент пришлось выкинуть, потому что самое интересное было, естественно, спорным. Было много беготни с авторефератом – пришлось самому рассылать его во всевозможные организации, была масса каких-то бумаг, целая проблема с перепечаткой, с переплетной мастерской, где – а как же! – ни за что не брались переплести в срок, а потом к мастеру прорвалась Таня и все устроила. Было много всего, и все было очень важным и имело прямое отношение к защите. Но к науке эта суета отношения не имела и потому раздражала до слез.

И защищался он вторым, после докторской, которая собрала кучу какого-то люда с цветами, и весь этот люд схлынул вслед за новоиспеченным счастливым доктором, а довольный ученый совет (докторская в институте – событие!) устало и разморено занялся Павлом. И это было, с одной стороны, хорошо, потому что не донимали вопросами, а с другой – обидно: в сорок минут ученые мужи благодушно воздали ему по заслугам и присудили степень…

Конечно, на защите, на задних рядах сидел весь его сектор и «болел» за Павла, конечно, был банкет, были речи, и поздравления, и телеграмма от Славки: «Даешь из Индии доктором», были счастливые слезы тети Лизы и гордость Тани. А летом началось оформление за границу.

Их оформляли долго: анкеты, прививки, экипировка. И еще беседы – наивные до смешного: вести себя с достоинством, не таскать в гостиницы кипятильники и бутерброды, а питаться в ресторанах, не экономить на еде. И это ему – кандидату наук! Да умеют они себя вести, давно умеют, дорогие товарищи! И едят хорошо, и одеваются вроде неплохо. Не дикари же они, в самом деле! Павел злился, Таня язвила.

Потом, в Дели, он вспомнил эти беседы, и ему пришлось признать, что люди, проводившие их, кое-что знали. О том, например, что случается иногда с человеком, когда ему платят большие деньги, когда относятся к нему с подчеркнутым уважением – не к нему, впрочем, а к стране, которую он представляет, но ему кажется, что к нему лично, – когда там, где бездомные спят прямо на улицах, он живет на просторной вилле и у него есть машина и магнитофон, виски и кинокамера и многое другое.

Люди, оформлявшие их, все это знали, а Павел нет. Потому и негодовал и молча, угрюмо слушал скучных кадровиков, изредка кивая: «Хорошо, понятно, обязательно…»– а потом высмеивал назидательные наставления вместе с Таней. А Сашка сидел рядом и слушал. Сидел и слушал! И никто не отправил его тогда погулять, или спать, или еще куда-нибудь, чтобы не впитывал он в себя этих язвительных фраз, не получал наглядного урока лицемерия и скороспелых оценок – тех, на которые так щедро незнание.

Конечно, Сашке было всего шесть, и что он там мог понять или запомнить? Но говорят же психологи, что к пяти годам закладываются основы характера. Так, может, с тех самых времен и появилась на его лице знакомая Танина усмешка, которую не мог выносить теперь Павел?

…Они улетали в ноябре, сразу после праздников. Шел снег с дождем, вылет задерживался. Таня нервничала, в сотый раз повторяла: «Мама, так ты, если что, пиши», что-то поправляла на Сашке, прижимала его к себе, испуганно, с укоризной смотрела на Павла. И он пронзительно-ясно понял, что надо было настоять на своем и взять сына. Взять, несмотря на грядущую школу и тропическую жару. Невозможно оставлять его одного так надолго! Вот приедут они в отпуск…

Но в отпуск они не приехали: женам оплачивали дорогу только в один конец, а они собирали деньги на кооператив. Три пылающих лета проторчали Павел и Таня в раскаленном Дели. Невероятно!.. А тогда казалось, что другого выхода нет – ведь они копили на квартиру, настоящую, большую квартиру с длинным коридором и широкой прихожей, с раздельными ванной и туалетом, с комнатами для них и даже для Сашки. И еще Павлу были нужны машина, и японская кинокамера с проектором и монтажным столиком, и магнитофон – стерео! – а Тане – шуба и английский мохер (их могли выписывать лишь дипломаты, по каталогам, но с Сан Санычем рядом это была не проблема), а потом и еще одна шуба, полегче и посветлее, и наборы (знаменитые «сеты») – ожерелье, серьги, кольца – все с одними и теми же, чистой воды, камнями: сеты эти потрясающе делали индийские мастера!.. Но в далеком том ноябре Павел верил, что летом они вернутся в Москву за сыном.

10

Люди упорно чистили взлетную полосу, а небо упорно швыряло на нее тонны липкого снега. Потом небо устроило себе перерыв, и люди бросились отправлять во все концы земли заждавшиеся самолеты.

Синие глаза сына, несчастное, потерянное лицо Тани, рука тещи на плечах Сашки… И вот уже пронзает мрак наполненная людьми махина, и ровное жужжание моторов усыпляет путников. Павел то засыпает, то просыпается. В салоне горит синий неяркий свет. Но очень скоро свет гаснет. Начинается рассвет…

Они летели навстречу солнцу, и прямо на глазах розовело, алело, пламенело близкое теплое небо. А потом пылающий огненный шар рванулся в иллюминаторы, и радость хлынула на Павла, как этот расплавленный могучий свет, и уже не оставляла его, пронзила насквозь, впиталась, казалось, навечно.

Он сидел смирно, глядя прямо перед собой: он таил эту радость от Тани. Она скажет что-нибудь остроумное, очень-преочень точное, и радость погаснет – он знает! И потому, когда сидеть неподвижно и тихо стало невмоготу, Павел встал, прошел в хвост самолета, вернулся и принялся за поданный ему завтрак.

Дели обрушился на них буйством красок: неправдоподобно синее небо – как может оно быть таким синим? – белое, слепящее солнце и красные, оранжевые, фиолетовые, зеленые сари на смуглых красивых женщинах. Вопреки ожиданию, на аэродроме их никто не встретил, и они, чуть растерянные, прошли в большой шумный зал: должен же за ними кто-то приехать, не Сан Саныч, конечно, но кто-то…

За стойками перекрикивались шумные клерки, сновали веселые босые носильщики, над головой крутились фены, разгоняя густой горячий воздух. Павел знал, что Таня раздражена, что сейчас она скажет что-нибудь о «российской неповоротливости». Ему и самому было обидно, но что же делать? Неуверенно улыбаясь, он повернулся к жене:

– Посмотри, какие тут все красавицы. А походка, фигуры!..

Таня кивнула:

– Ничего… Грязноваты, правда…

Проходившая мимо старуха с огромными строгими глазами и красной тикой на лбу спокойно посмотрела на Павла, потом медленно перевела взгляд на Таню, и Павел испугался: казалось, она поняла смысл жестких Таниных слов. Но старуха уже шла дальше, подметая подолом сари грязный каменный пол. Странно, что он не заметил сразу, в самом деле, не очень-то чистоплотно…

– Савельев, Иван Ильич.

Перед ним стоял высокий улыбающийся человек в легком сером костюме.

– Извините, что опоздал: попал в пробку. Давайте ваши квитанции, сейчас получим багаж. С приездом, сменщик! – могучей ладонью он сжал Павлу руку. – А я вас заждался!

Через пятнадцать минут они уже ехали по городу в розовой новой «Волге». Здесь, в Дели, эта розовая машина не казалась странной: здесь все было ярким. Они ехали по широкому проспекту в потоке разнокалиберных, разномастных, разноцветных машин, потом пробирались по узкой улочке, где шофер не отрывал руки от сигнала, где прямо по проезжей части важно шагали коровы, а по обеим сторонам дороги крутили педали велосипедов рикши. Павел жадно смотрел по сторонам, Таня посмеивалась: «Успеешь еще, наглядишься». Но и она была возбуждена не меньше Павла, курила, смеялась и, когда на перекрестке рикша со своим цветастым фургончиком почти прижался к их «Волге», опустила стекло и весело крикнула: «Ю, бой, гоу эвей!» [2]2
  Эй, парень, катись отсюда!


[Закрыть]

Рикша улыбнулся в ответ – белые зубы блеснули на черном лице, – кивнул: «Йес, мэм!» [3]3
  Да, госпожа.


[Закрыть] – но до конца квартала пытался держаться поближе к машине, изо всех сил крутя педалями, потом отстал, на прощанье махнув рукой.

Павел усмехнулся: весь этот спектакль – для Савельева, Таня впервые оказалась в тени – Иван Ильич говорил только с Павлом. Ну конечно, она работала на публику и, кажется, добилась успеха. Иван Ильич посмотрел на нее с интересом:

– Вы знаете английский?

Таня мельком взглянула на Павла, и он тут же понял, что от него требуется.

– Еще бы! – включился он в представление. – В английском она корифей.

– Ну тогда вам скучать не придется! – оживился Савельев. – Тут как раз решено подучить наших женщин. А то прямо зло берет: на приемах молчат, с индийцами объясняются жестами. Даже в магазинах – «да, нет, сколько стоит» – вот и весь их английский.

Таня кивнула, закурила новую сигарету, задумалась, чуть улыбаясь. Павел покосился на оперативную свою супругу: ничего не скажешь, здорово – прямо на колесах устроилась на работу. Ай да Танька! Он уже не слышал, что там говорил Савельев: он вспоминал их последнюю бессонную ночь в Москве.

– Мы используем твою Индию на все сто, – ходила по комнате Таня. – Я тоже устроюсь, буду работать, увидишь. Чтоб у нас было все, что положено: квартира, деньги, вещи… И не морщись, пожалуйста, тебе это нужно так же, как мне…

Нужно, конечно, но Павел все равно раздражался. Ничего, в Индии она поутихнет, пусть-ка поищет работу, черта с два она ее там найдет. Придется-таки ей поухаживать за Павлом, поварить обеды, «поработать женой» и признать, что он – глава семьи и вообще кое-что значит.

Почему не испугали его тогда эти мысли? Почему не придушил он в зародыше дурацкое, бессмысленное соперничество, пропитавшее ядом всю их жизнь? Почему не обрадовался Таниной удаче там, в Дели? Ведь это была их удача, их общее, двойное везение. А Таня?.. Разве искренне уговаривала она его ехать? В самом ли деле такой перерыв – а растянулся он почти на четыре года! – не угрожал его научной карьере? О господи, да она о нем и не думала! Оба они были… нет, не врагами и даже еще не соперниками… но сами по себе, порознь, врозь.

Странно, интересно и уязвлено жилось ему в Дели. Старинный замок обнищавшего бахадура – длинные коридоры, переходы и галереи, мраморный пол в холлах, туалетная комната с диваном и столиком на резной ножке. Внизу контора, наверху живут сотрудники комитета. Павел – всего лишь переводчик, и потому их с Таней поселили на третьем этаже, на самом верху. Рядом с ними – инокорреспондент (так почему-то называют здесь секретарш), толстая, сырая, апатичная женщина. На втором этаже – советник и старший экономист с женой и сыном.

Сергей (так зовут экономиста) – парень простой и веселый и до смешного влюблен в свою Натку – кудрявую хохотушку. Валерка, их сын, ровесник Саши, – вечный укор Павлу и Тане. С ним все время что-то случается: то он летит с каменной лестницы и потом орет на весь дом, горестно разглядывая содранные коленки, то пытается отнять кость у собаки советника, а она рычит и выталкивает языком Валеркину руку из своей клыкастой пасти, то вваливается прямо в контору в разгар серьезных переговоров. Дома, в Москве, у многих дети, и потому Валерке все сходит с рук. Конечно, Таня работает, но ведь через день и по три часа, могла бы, наверное, растить здесь сына. Вон Валерка и не болеет, и жара ему нипочем, а Софья Ивановна пишет – у Саши опять ангина…

Павел много работает: переговоры, контракты, деловые бумаги. Стройки комитета разбросаны по всей стране, скоро вместе с советником Павел поедет в Бхилаи. Это интересно, но сама работа уязвляет ужасно. Он, Павел, повторяет (правда, на другом языке) чужие слова. Он сам по себе никому не нужен, не интересен, а ведь он столько знает! Но переводчик чем незаметнее, тем лучше: не положено своей личностью отвлекать беседующих друг от друга. Переводчик должен незаметно, ровно и очень точно – неважно, согласен он или нет, – донести до партнеров слова, обращенные не к нему.

Павел злится и на советника, и на Сан Саныча: бросил его одного – заманил и бросил; Павел завидует Сергею – у того свой участок, самостоятельный. Выход один: работать на себя вечерами. И Павел работает – читает специальные журналы в британском культурном центре, просматривает толстенные индийские газеты и делает вырезки, копается в книжных лавках, где свалены в кучу дешевая беллетристика и серьезные труды по истории и экономике, пластинки столетней давности и бесценный древнеиндийский эпос. Советско-индийское сотрудничество – вот что его теперь занимает, вот о чем он будет писать. Правда, он не экономист, но можно взять исторический аспект проблемы, историко-философский даже.

Часами говорит он об этом с Сергеем, и Сергей загорается идеей Павла и посвящает его во все, что знает сам: объясняет и расшифровывает проекты договоров и соглашений, снабжает Павла документами, тащит ему напоказ интересные деловые письма.

Да, так он и сделает: использует опыт теперешней своей работы в комитете и напишет монографию – ведь он присутствует на переговорах, в его руках такие материалы, рядом – прекрасный экономист Сергей, они уже подружились. Тогда поездка будет оправданна, тогда она станет для него трамплином. А сипайское восстание уже себя исчерпало…

Павел так и говорит Сан Санычу, поймав его на одном из приемов. Саныч кивает, но мысли его далеко – здесь, в Дели, у него свои дела, – потом почему-то бросается отговаривать Павла от новой темы, говорит хорошие слова о его кандидатской, о том, что есть в ней что-то дельное, от настоящей, большой науки.

Да, есть, конечно, – то, что было заложено уже в дипломе, Павел и сам знает, но проблемы сотрудничества перспективнее. Если работа пойдет, он станет со временем доктором, он сможет поехать еще куда-нибудь, и не переводчиком, а как Саныч – повыше. Он, правда, не решается сказать о своих планах Сан Санычу – еще осудит, но с Таней они часто мечтают об этом. Тут жена его понимает, поддерживает. Но это и все. В остальном они, как всегда, врозь. Индия ей не по душе, Индию она не любит, не чувствует ее проблем, они ей попросту не интересны. Всякий раз, когда споры в парламенте, когда взрыв с Пакистаном, очередной заём или бунт голодных, она посмеивается над горячностью Павла, уверяет, что не о чем тут волноваться и нечего обсуждать: все будет так, как должно быть, и никакие парламентские дискуссии, никакие статьи или митинги ничего не изменят.

– Как ты можешь? Ведь ты же историк! – негодует Павел. – Если бы все как ты, что было бы? Ведь общественное мнение…

– Глупости, – усмехается в ответ Таня, – уж не хочешь ли ты сказать, что наши с тобой эмоции что-то значат? Симпатии, антипатии… Понимание, непонимание… Есть власть, есть правительство – оно и решает. А общественное мнение всегда, понимаешь, всегда остается с носом.

– Да неправда же! – возмущается Павел. – Именно сейчас, в наш век, общественное мнение как никогда…

– Перестань, – морщится Таня и смотрит на мужа снисходительно и устало. – Тоже мне, борец… Вспомни лучше Сакко и Ванцетти. Здорово их спасло общественное мнение? Если хочешь знать, наоборот: из-за всего этого шума властям и пришлось настоять на своем, слишком уж орало твое драгоценное мнение… Ну, хватит, поговорили, жарко сегодня…

И она уходила отдохнуть на каменную плоскую крышу их дома или шла купаться в бассейн, помахивая большой желтой сумкой. А Павел оставался один, злой, несчастный, как всегда положенный на обе лопатки. Однажды он не выдержал, рванулся за Таней – доспорить. Загорелая, спокойная, она сидела, откинувшись в шезлонге, и лениво перелистывала журнал.

– Знаешь, кто ты? – с ходу набросился на нее Павел. – Ты циник и демагог…

– Боже, – лениво протянула Таня. – Какие слова…

– Да-да, демагог и циник, – упрямо повторил Павел. Сегодня она его не собьет, сегодня он выскажет ей все! – Умный демагог, признаю, но от этого еще страшнее. Может быть, ты в чем-то права, но ты же сама говорила, что примеры – не аргумент: не так уж трудно повернуть их в другую сторону! Только это, конечно, когда речь идет о моих примерах! Из своих ты делаешь беспощадные выводы, они разобщают людей, не оставляют надежды…

Таня смотрела на него с искренним изумлением.

– Как интересно… – насмешливо протянула она. – Сколько, оказывается, в тебе эмоций. Жаль, не туда направлены… Нет, дорогой мой, я просто историк и знаю цену общественному мнению… А вообще – я не против, – она пожала плечами. – Шумите, кричите – на то вы мужчины…

На другой день Павел уехал в Бхилаи, на металлургический комбинат. Как он отдохнул там, в оглушающей жаре, в железном грохоте, среди парней с Урала и Каспия! Они ходили по горячим цехам, что-то показывали индийским инженерам, о чем-то с ними советовались, что-то вместе решали и, несмотря на хилый английский, прекрасно понимали друг друга. А индийские рабочие – вчерашние крестьяне и водоносы – весело кричали «давай-давай», и Павел видел, что им нравится и это емкое русское слово, и строящийся завод, и они сами. «Тебя бы сюда, с твоим презрением к людям, – мысленно продолжал он спор с Таней. – Посмотрела бы ты на вчерашних бедняков, как они хотят все понять, увидеть, узнать, во всем разобраться. А ты, значит, считаешь, что это не их дело, пусть скажут спасибо, что дали работу…»

Так думал Павел, так спорил с женой – были теперь у него аргументы! – но когда он вернулся в Дели и его встретил привычно иронический взгляд Таниных темных глаз, ему не захотелось говорить с ней на эту тему, да и на другие, пожалуй, тоже.

Была зима. Где-то в Москве жил их Сашка. Он писал короткие письма большими печатными буквами: «Мама, ты каталась на слоне? Ну, до свидания, больше писать нечего». Он делал немыслимые ошибки, которые смешили Павла и сердили Таню. Она исправляла ошибки красным карандашом и со следующей почтой отправляла письма назад.

– Не надо, – пытался остановить ее Павел. – Ему будет стыдно.

Таня, прищурившись, смотрела на мужа.

– Ничего, переживет… – Потом смягчилась – Ему же на пользу. Видишь, ошибок уже меньше.

Павел промаялся с полгода, потом, преодолевая мучительную неловкость, написал Софье Ивановне втайне от Тани: «Пожалуйста, проверяйте Сашины письма, Таня огорчается, что много ошибок». Но ошибки в письмах оставались, и Таня по-прежнему (теперь Павлу казалось – с удовольствием) правила их красным, тщательно отточенным карандашом. Через три с лишним года, вернувшись в Москву, Павел узнал, что Сашка отказался показывать письма бабушке. Он был его сыном, его плоть и кровь, а значит, готов был, сжавшись, терпеть красный, как стыд, карандаш, терпеть и молчать…

Была зима. Вечерами Таня накидывала на плечи пушистую толстую шаль – в Союзе таких не было, – и они шли в Старый город «пощупать Индию своими ногами», как сказала однажды Таня. Павел пришел в восторг от точности выражения, повторил его два или три раза, и теперь все их знакомые говорили так же.

Они бродили по узким улочкам, где шумел, торговал, ссорился и смеялся огромный город. Павел с наслаждением вдыхал запах кипящего масла – в маленьких самодельных жаровнях жарили и продавали тонкие лепешки-чапатти, – Таня морщилась, но молчала. Как-то она сказала, что от масла ее мутит, и Павел накричал прямо на улице на нее.

– Тебя всегда мутит, если мне что-то нравится! – взорвался он и в ту же минуту понял, что сказал правду, и подавленно замолчал.

Она не напоминала ему об этой вспышке. Несколько дней они угрюмо просидели дома, потом Таня небрежно бросила:

– Пошли, побродим…

Павел молча надел замшевую новую куртку, и они вышли на улицу. Красивый бородатый сикх привез их в Старый город, и Павел назло жене дал ему чуть ли не вдвое больше, чем показывал счетчик дребезжащего старенького такси.

В этот вечер они долго слонялись по торговой Чанди-чоук, продираясь сквозь веселый кипящий базар, перешагивая через циновки с разложенными на них пестрыми тряпками, через грязные ноги торговцев, отмахиваясь от босоногих зазывал-мальчишек, рассматривая рекламу новых фильмов и литографии с изображениями Вишны и нежной Парвати. Они заходили в полутемные прохладные лавки, вертели в руках деревянные фигурки Будды и Кришны, щупали кашмирские ковры и тонкие шали.

Весь вечер они покупали и покупали: Павел – трубку, Таня – браслет, Павел – свитер, Таня – еще одну кофту. Они тратили отложенные на магнитофон деньги, словно что-то друг другу доказывая, в чем-то молчаливо обвиняя один другого. Павел тащил Таню в захудалые лавчонки, в какие-то полупритоны, где можно было достать крамольное, запрещенное в «сухие дни» спиртное, и она шла за ним в эти лавочки, садилась на высокие скрипучие табуреты и покупала ненужные ей бусы и серьги и всяческие безделушки. А он, назло ей, тянул из бутылок теплое, противное, баснословно дорогое пиво. И все время ему казалось, что она, как и он, лжет, что ей, как и ему, жаль тратить деньги, что она с трудом преодолевает отвращение к горклому запаху масла и к грязи на улицах, к коровам, безмятежно разгуливающим по дорогам, к собакам, лежащим на тротуарах, к пронзительному речитативу зазывал и к трясущимся в трансе бродящим святым – свами, с их длинными, спутанными волосами. Она молчит и делает вид, что ей все равно, потому что знает, как ему жаль так глупо выбрасывать деньги! Ну и пусть, вот возьмет и выбросит их все к черту!..

Павел упрямо петлял по запутанным улочкам, задыхаясь от непонятной ему самому ярости, а потом они взяли такси, вернулись домой, выпили кофе, молча выкурили по сигарете и легли спать, повернувшись спиной друг к другу.

Ну и что? Что изменилось после той глупой истории? Он был наказан: покупку магнитофона пришлось отложить на целый месяц – вот и все. И еще Таня стала отбирать у; него деньги – все до последней рупии, – и их сразу же стало гораздо больше.

Они жили скромно – не шатались по ресторанам и барам, – один только раз были в «Ашоке», и то их пригласил отъезжающий в Союз коллега Павла.

В этом шикарном баре работал кондишн, и потому было прохладно, даже холодно. Вышколенные бои подавали на столики неправдоподобно дорогие напитки, стоял негромкий, сдержанный гул голосов. Да-а-а… там было общество… Были, между прочим, и наши. Павел с удивлением узнал ребят с Бхилаи – приехали по делам в Дели, узнал старшего инженера торгпредства с женой. Скажите пожалуйста – капиталисты…

А какие у входа стояли машины! Одна из них – австрийского посланника – была Павлу знакома: «датсун», спортивная. Он расшибется в лепешку, но купит точно такую. Вот только выплатит за квартиру… И пусть Татьяна утрется: машина у него будет, и никаких «подумаю»! Она подумает… Это его, наконец, деньги! Он здесь получает в десять раз больше…

Павел мечтал о машине, своей, собственной, учился водить, собирался получать права. Сергей – его автоучитель – посмеивался.

– Давай-давай, Паша. С машиной надо как с женщиной – бережно, но властно. И тогда она будет твоя.

Сергей учил обстоятельно, со вкусом. Вечерами, когда чуть спадала жара, они вместе копались в моторе, по воскресеньям ездили на ипподром. Там начиналось главное, счастливое…

– Включай зажигание, – рокотал Сергей. – Так… Первая скорость, переключай… Да не дергай ты, не спеши…

Машина, послушная рукам Павла, катила по широкому кругу, а Сергей сидел рядом и приговаривал:

– Так, молодец… умница…

Они были ровесниками, говорили друг другу «ты», но Павлу казалось, что Сергей старше его, больше знает, а главное – гораздо счастливее.

По субботам, уложив горластого Валерку спать, Сергей с Наткой принимали гостей. Подвязанный белым полотенцем, Сергей азартно бегал из комнаты в кухню – жарил шашлыки, а Натка сидела в кресле, болтала глупости, хохотала, бесцеремонно обрывала все разговоры о политике: «Да ну вас, надоело!»– и гости послушно умолкали.

«Что их связывает?»– думал Павел, видя, как они весело переглядываются, как с полуслова понимают друг друга, зная наверное, что им хорошо вместе и будет еще лучше, когда Павел с Таней уйдут.

Таня говорила, что Натка безбожно глупа и плохая – сам видишь! – хозяйка, что она жульничает в «макао»– к этой азартной игре пристрастилась тогда вся русская колония, – что вообще ей надоела, как и прочие «загранжены». Говорила, а сама без конца бегала к Натке, в ее безалаберный, не очень опрятный дом, где всегда всем были рады и ни в ком особенно не нуждались…

– Пусть уж он купит машину, – басил Сергей, обращаясь к Тане. – Дай мужику самоутвердиться…

– Не знаю, – хмурилась Таня. – Будет возить бабье…

Павел негодовал. Машину он купит – какой может быть разговор? И магнитофонную систему – тоже. Настоящую, солидную – с колонками, стереофонией. И записи сделает тут, в Индии, запишет прямо с коммерческой программы Цейлона – таких в Москве ни у кого нет и не будет: переписывать он не даст. Никому!

Пожалуй, все же неплохо, что оставили Сашку в Москве. И климат тут неподходящий – вон Валерка как похудел, и бабушке без него было бы скучно, и у Татьяны развязаны руки. Ее триста рупий – совсем не лишние. Эх, жаль, не оформили ее в Союзе: тогда бы и в рублях шла зарплата.