Текст книги "Пересечение"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

6

И еще день позади – неудачный, как всегда, когда сталкиваешься со службой быта.

Даша знала – юбку от купленного в комиссионке костюма надо укоротить, Галину кофту, наоборот, удлинить. А раз то и другое вязаное, придется дело иметь с "Трикотажницей". Тянула, откладывала сколько могла, но вот зима позади, весна на дворе, больше откладывать невозможно, совсем носить нечего.

Заранее раздражаясь, Даша уложила вещи в здоровую сумку, потащила через всю Москву к Никитским воротам (рядом с домом пункт почему-то закрыли, недостаточные, видно, были очереди). Ехала злая, несчастная, боялась: а вдруг и этот закрыт или открыт, да не примут вещи? Никто ведь не знает, что берет "Трикотажница", а что нет. "Мы этого не делаем…" – знакомая безнадежная формула, вмещающая в себя все.

Лекция начиналась в двенадцать. Даша прибыла к Никитским без десяти одиннадцать, к открытию. К счастью, она была только третьей, неизвестно, правда, что таилось в глубоких сумках у тех двоих, предыдущих. Стараясь не волноваться (на двери висел огромный замок), не думать – а вдруг та, от которой Даша сейчас зависит, опоздает, заболеет, уедет на таинственную фабрику (сколько раз нарывалась на записку, наспех накарябанную карандашом), она стояла и тоскливо ждала.

Приемщица пришла, опоздав ненамного, но пришла, уже недовольная, дверь за собой плотно закрыла, заставив ждать на морозе, правда, несильном. Все молчали, не возмущались, боялись приемщицу раздражить. Так прошло еще десять минут. Даша изо всех сил старалась оставаться спокойной, но сердце больно стучало, пальцы скрючило от холода и волнения.

Двадцать минут двенадцатого, до Моховой идти минут десять, не меньше, да еще раздеться, подняться в аудиторию… Наконец их пустили.

– Что у вас? – это уже к ней, хмуро, не поднимая взора.

Даша торопливо вынула кофту.

– Удлините, пожалуйста. Сиреневым, если можно, как кантик.

– Какой еще кантик? – Дашина наивность просто из себя выводила. – Вообще нету шерсти. Сиреневым!.. В том квартале звоните…

– А юбку можно укоротить? – падая духом, спросила Даша. В голосе невесть откуда просящие тонкие нотки.

– Показывайте, – бросили ей в ответ.

Даша выложила на прилавок юбку. Приемщица растянула на пальцах ажурную вязку, подняла на бестолковую клиентку обведенные черным глаза.

– Акрил не берем, вы что, не знаете? (Да откуда же знать Даше?) – И вязка ручная.

"Торчит тут со своей папочкой, ничего в жизни не понимает, – злилась на Дашу приемщица. – Такие-то как живут, вообще непонятно, интеллигенция… Взять, что ли, ее тряпки? Ну, будет очень просить, возьму…"

– Почему ручная? – сделала попытку оказать хоть какое-то сопротивление Даша. – Фабричное производство, Италия.

– Не знаю, у них, может, есть такие машины, а у нас нету. Поезжайте на фабрику, там спросите.

– А где это?

– Измайловский парк, Ткацкая, сорок шесть.

Нет, все-таки в сфере обслуживания работают у нас садисты: поезжайте, значит, на другой конец города, постойте еще в одной очереди, попросите, уговорите… Киньте на какую-то юбку два дня жизни, кучу нервных клеток, наступите на горло собственному достоинству, самолюбию, тогда возьмут, машина откуда-то тогда появится. Можно, наверное, уговорить и приемщицу, но ни сил, ни желания, ни времени не было.

Оскорбленная Даша почти бежала по улице с такой же набитой сумкой, а ведь так надеялась, что будет пуста! На кафедре с ненавистью сунула ее в шкаф, подумав переложила кофту в сумку поменьше – придется Гале носить такую, какая есть, а юбка – пропади она пропадом! Верх от костюма можно надевать с брюками.

Пять минут до лекции. Даша закурила – пальцы дрожали так, что никак не могла чиркнуть спичкой. Надо успокоиться, кофе выпить она уже не успеет. Скорее, скорей прогнать досаду, чувство беспомощного унижения: из-за какой-то юбки так бегать, снизить (а как же!) качество лекции. "Ты родилась королевой…" – невесело усмехается в ответ на Дашино возмущение Екатерина Ивановна. Да нет же, не королевой родилась Даша, просто нормальной, без патологии. Потому что тратить жизнь на то, чтобы купить еду, одежду или там починить обувь – это же патология! Даша жаждет потратить жизнь, отпущенную ей, совсем иначе – на то, что умеет и любит делать.

Чтоб модно одеваться, нужна уйма времени, сил? В таком случае Даша готова до конца своих дней ходить в брюках и свитерах. Чтобы вкусно поесть, надо охотиться по магазинам? В таком случае ей годится студенческая столовка. Она не хочет расходовать жизнь на быт, имеет она это право? Разве для такой позиции, со всеми негативными для Даши последствиями, нужно родиться ни больше ни меньше как королевой? Ну, значит, ею она и родилась, тем более что королева много работает и на содержании у подданных не состоит…

"Все, хватит беситься. Вставай и иди читать лекцию. И попробуй только прочесть ее плохо", – приказывает себе Даша. И она встает и идет в аудиторию. Это тебе не пункт проката, не "Трикотажница": здесь Даша на своем месте, здесь она сильна и умна.

Эти шалопаи студенты совсем ошалели: весна, ничего не делают, с ума посходили. Каждый год одно и то же, каждый год на факультете к весне – как к сражению. Деканат по этажам навешивает приказы: за прогулы то-то и то-то – выговор, лишение стипендии, изгнание из храма науки навеки, казнь без права помилования. А все одно – и пропуски, и нет конспектов, блестят глаза, летят записочки, и даже на Дашиных популярных лекциях верхние ряды пустуют.

Но к экспедиции готовятся истово. Потому что экспедиция – это настоящее дело, пусть временная, да независимость. Про нее одну говорится теперь после лекций. Даша слушает, улыбается: они и представить не могут, какая их ждет гармония! Север… Светлые задумчивые ночи, гладь неподвижных озер, оранжевый костер в ночи, неторопливый окающий говор – что там юг с его шумной яркостью!

Галины друзья, как ни странно, не подвели: неожиданно позвонил Сергей и велел срочно приезжать за канами. Поехали Петро с Ронкиным, еле-еле приволокли два огромных котла, бухнули прямо в кабинет зава, на новый пушистый ковер: "Склада же нет!" Сергеич завопил, замахал руками, но комнату выделил тут же: на его любимом ковре – прокопченные котлы подозрительной какой-то конструкции и размеров невероятных!

Дали комнату, и она стала бурно наполняться вещами. Ребята как одержимые тащат и тащат – спальники, фонари, чашки, ложки, кто-то принес томик Пушкина, а к нему старую, военных времен керосинку.

– Дарья Сергеевна, так же-ш нельзя! – беспомощно басит Петро. – Нет, как хотите, а комнату я запру! Братцы, принимаю по пятницам, от шести до семи, принимаю и все записываю. Пушкина, щоб не дичали, оставим, матрац та скаженну ту керосинку – забрать. Чей матрац?

Никто из окруживших кафедру не откликнулся.

– Ты, Петь, не шуми, – неожиданно вступается за матрац интеллектуал Ронкин. – Может, и пригодится матрасик, там, ближе к лету, посмотрим. А вот чашечки с цветочками действительно ни к чему.

– Как это ни к чему? – возражает Валечка. – Если хочешь знать, красивое очень облагораживает!

Ронкин слегка ошарашен – Валечка всегда только слушательница, – и вдруг он ей улыбается, растроганно, как ребенку. Все молчат, никто не смеется над Валечкой, никто не комментирует ее определение прекрасного. Все чувствуют, что здесь любовь, и эту любовь, не сговариваясь, берегут.

Говорят, так оно и бывает. Даша почти забыла Андрея, заставила себя забыть, и тогда-то он позвонил – рано утром, издалека, еле слышно, с перерывами и гудками.

– Даша, я последний дурак, я идиот, Даша! Мне без вас плохо, совсем плохо, слышите?

Даша кивает, хотя телефон не снабжен видео.

– Все время о вас думаю! Не переставал думать! Но я улетал-прилетал, мотался по трассе, хотел приехать и все сказать, а звонить боялся – чем дальше, тем больше… А тут авария, улетал совсем внезапно… Даша, вы меня слышите?

– Слышу.

– И я решился, не могу больше! Звоню без конца, как вырываюсь в центр, но Москва закрыта. Ничего, что так рано? Вечерами закрыта Москва! Что там у вас, гололед?

– Да нет, все течет, тает.

– Что?

– Я говорю, тает уже, тепло.

Даша наконец обрела голос.

– Уф, здорово: значит, примет Москва. А у нас зацвел миндаль, деревья такие розовые, птицы поют, невозможно спать! Дашенька, я прилетаю в пять. Заеду к вам на работу, хорошо? Позвоню снизу, говорите номер.

Голос то пропадает, то возникает вновь, голос плавает по эфиру, треск и помехи все громче, но Андрей кричит, пробивается сквозь яростный треск к Даше. И вдруг – "Целую вас, Даша, целую!".

– Мама! – Даша бросается к Екатерине Ивановне. – Откуда звонок? Мамочка, что сказала телефонистка?

– Детка, я не расслышала, не разобрала. Что-то азиатское, не то Талды-Курган, не то Йошкар-Ола.

– Ой, мамка, – заливается смехом Даша. – Какая же ты смешная! Йошкар-Ола вовсе не Азия!

– Ну-ну, пусть не Азия, – соглашается Екатерина Ивановна, с улыбкой глядя на Дашу. – Это кто, тот самый, из-за кого ты так потускнела?

– Ничего я не потускнела, скажешь тоже!

– Тихо, Галю разбудишь, – посмеивается Екатерина Ивановна. – Ляг, поспи, у тебя еще целый час.

Даша ныряет под одеяло. Поспи… Какой уж тут сон! Сегодня они увидятся, подумать только – сегодня! "Целую вас, Даша, целую!" Желание, нетерпение – как ток через все тело… Пусть будет так, как он хочет, и – о господи! – как хочет она. Весна, что ли, ставит на голову пуританскую нашу мораль? Даша сгорает от страсти, и это впервые – раньше думала, просто так говорят, такие просто слова… Но она горит и сгорает! Сегодня она уснет рядом с ним, дожить бы только до вечера… Надо предупредить Свету: для Гали – она у нее, надо взять Светин свитер – белое Даше идет удивительно…

Нет, лежать теперь невозможно! Даша вскакивает, на цыпочках бежит в ванную, стоит под душем – теплые струйки бегут по пылающему лицу, – докрасна растирается махровым большим полотенцем. Тело горит огнем, а ждать еще так долго! Как же, оказывается, его не хватало, каким без него все было неполноценным! Как она дотерпела, дожила до Андрея? Даша любит сейчас весь мир, даже Васина – в третий раз придет сегодня сдавать свой длиннющий "хвост". Зачем она мучит его, зачем гоняет? Вдруг он влюблен и не может, ну просто не может учить, не может есть-пить, не в состоянии спать, вот как она сегодня? Или он вообще медленно развивается, а к третьему курсу сделает рывок – возьмет да и поумнеет? Нельзя же так: вечно ее раздражают тупицы, а ведь им не очень-то повезло в жизни.

Пора будить Галю, жаль ее – спит калачиком, но пора. Или нет, надо сначала позвонить Свете. Даша звонит, понизив голос, обо всем договаривается – белый свитер будет передан на "Кропоткинской" – потом будит Галю и бежит на работу.

Зав встречает ее очередной какой-то мурой: чем-то он опять недоволен. Даша рассеянно слушает, монотонный голос Сергеича мешает вникнуть в куцый смысл его слов.

– Это не дело, Дарья Сергеевна…

Так, обычный запев, что там дальше?

– Персину в экспедицию пустить не могу, что, извините, за самоуправство?

– Сергей Сергеич, миленький! – Даша переполняется горячей к нему жалостью: вон он какой – некрасивый, всегда обиженный, дела не знает, и жить ему скучно. – Ей надо с нами, поймите!

В прошлый раз не решилась назвать причину, убеждала Сергеича, что поездка заставит Персину подтянуться. Теперь говорит о главном так просто, будто перед ней не Сергеич – слово "любовь" для него загадочно и темно, расшифровать его он не в силах, – а Света там или Женька.

– Она влюблена, Сергей Сергеич, понимаете?

Зав, онемев от неожиданности, смотрит на Дашу.

– Да, влюблена, а он едет как раз в экспедицию.

– Как это влюблена? В кого?

Изумленно раскрываются толстые губы, зав замирает с открытым ртом, подозрительно косится на Дашу. "Издевается, что ли? Известная ведь насмешница…" Но запал уже сбит, давний противник смотрит просительно, и этот противник – женщина, да еще, говорят, талантливая, да еще красивая, как-то раньше не замечал…

– Ну, подумаю. – Зав смущенно отводит взгляд. – Развели тут любимцев…

– Сергей Сергеич, спасибо! – сияет Даша. – Вот я всегда знала, что в душе вы добрый!

– Да ладно вам, Дарья Сергеевна, – неожиданно краснеет зав. – В два заседание кафедры.

– Буду, буду, – поет Даша и улыбается давнему недругу.

Что она с ним, в самом деле, сражается? Он, конечно, зануда, ну так его тем более жаль. Убогий, узенький образ жизни: кафедра, дом, он с женой – в гости, гости с женами – к нему с женой, иногда кино, каждый вечер как обязательная трудовая повинность телевизор – давно пора купить новый, цветной, – событие обсуждается, к нему готовятся, вся кафедра вынуждена зава выслушивать и давать советы. Такой же убогий и узенький образ мыслей: дорожает золото – надо купить кольцо, покрупнее и помассивнее, дорожают ковры – срочно достать еще один, жаль, некуда вешать, не класть же на пол! Но главное все-таки – телевизор, обещали достать самый лучший и даже без переплаты, потому что сын директора магазина как раз кончает школу и жаждет попасть в МГУ.

Ни о чем другом зав не может ни думать, ни говорить.

Так же на кафедре. Пора составлять расписание – Сергеич сидит и планирует – тяжко, неповоротливо, плохо, потом выбивает из АХО новый диван – бегает, интригует, волнуется, потом призывает к порядку Владимира Васильевича, известного факультетского эрудита: что это у него за диспуты со студентами?.. И так далее, и тому подобное.

Притащил недавно глянцевитый толстый журнал: "Дарья Сергеевна, хотите взглянуть? Из Парижа! Юбки-то носят опять выше колена!"

– Да ну их, ваши юбки, – отмахнулась Даша – занята была чем-то, и зав обиделся.

Нет, надо с ним помягче…

День проходит в блаженном сне. Унылый Васин, уставясь в пол, бубнит что-то невнятное и вдруг – наконец-то! – получает вожделенную тройку. Вылетев за дверь, Шепчет, испуганно округлив глаза: "Сда-а-ал… Во дает!" – и бежит в столовку: от страха перед грозной Дашей не завтракал. Зав, непривычно стыдясь мелкого своего коварства, сообщает, стараясь звучать уверенно, что со следующего месяца у Даши будут сдвоенные лекции. Сам знает, что не умеет составлять расписание, не может найти выход из положения, а тут заболела преподавательница, и надолго. Знает и потому напряженно смотрит поверх возмутительно красивой врагини и ждет отпора – сдвоенные лекции утомительны, – но Даша безмятежно кивает: "Хорошо, Сергей Сергеич". Ирина Васильевна, младший преподаватель, просит кого-нибудь поменяться с ней консультациями, и с ней охотно меняется Даша.

Все мелкое покинуло ее навсегда, все пустое отошло в сторону. Она всех любит, всем хочет добра. Пусть людям будет так же хорошо, как ей!

В четыре часа Даша запирается в пустой аудитории, снимает синюю кофту, натягивает на себя белый нарядный свитер. Его, как и многое, привез Женя откуда-то издалека, но Свете свитер давно стал узким, лежит без дела на дне гардероба.

– Бери, только он несчастливый, – печально сказала она, когда встретилась с Дашей у "Кропоткинской".

– Как у тебя, Светик? – виновато спросила Даша: стыдно рядом с ней такой быть счастливой.

Света равнодушно пожала плечами.

– Не знаю, приходит… На развод вроде не подает… Кладет на сервант деньги…

– А в школе?

– Нормально.

– Помнишь, ты хотела устроить дискуссию…

– Теперь не хочу.

– Интересно же, Света: разделишь класс на друзей и врагов Печорина.

– Да чего интересного?..

Света как спит: глаза без всякого выражения, постарела и похудела.

– Ладно, Даша, беги. Ты молодец, я за тебя рада. Стили свои дорабатываешь?

– Да, – смущенно признается Даша и тут же, торопливо: – Светик, давай выберемся куда-нибудь?

– Не хочется, – устало отзывается Света. – И зачем тебе со мной выбираться? Ты сейчас занята… Да не волнуйся ты за меня, мне уже все равно…

Как ее разбудить? Даже отчаянная борьба за Женю – и та была лучше, чем эта апатия…

И вот Даша сидит в несчастливом свитере и приводит себя в порядок. Рядом с ней на столе тушь, карандаш, пудра, помада и тени все, чтобы помочь женщине в ее вечном сражении с временем. Даша подводит глаза, и они кажутся больше и ярче, душистая пудра ласкает щеки. Даша внимательно смотрится в зеркало: то же лицо, но моложе, четче его черты… Потом идет на кафедру, садится, подперев ладонями голову, и ждет. Хочется позвонить домой: как там Галя? Даша уже соскучилась по ней и по маме, тревожно как-то, их жалко, перед ними, брошенными, виновато. Нет, все-таки она психопатка. Ну что тут особенного? Галя проведет вечер с бабушкой: сделает уроки, врежет маг – завопят оголтелые поп-группы, – наболтается с подружками по телефону, а там и спать… Все правильно, а все равно тревожно. Она, Даша, почти преступница.

Телефон звонит резко, и Даша вздрагивает.

– Дашенька, вы? Я звоню снизу, за углом ждет машина. Спускайтесь скорее…

Даша сует ноги в сапожки, тянет вверх длинную "молнию", бросает в матерчатую сумку туфли, хватает пальто с вешалки – длинный шарф волочится по полу – и вдруг опускается снова на стул. Она сидит как каменная, и вставать ей не хочется. Неужели она боится? Очень похоже. Лицо Андрея забылось, в памяти отдельные только черты, она не знает, о чем с ним говорить, она вообще ничего не знает. Все нежное куда-то делось, остались неуверенность, слабость, острое предчувствие неудачи, самый настоящий страх.

– А вот и я! – Большая фигура заслоняет дверной проем. – Еле уговорил вахтершу, чтоб пропустила.

Андрей подходит к Даше, вглядывается в лицо.

– Что с вами, Даша? Вам плохо?

Он садится перед нею на корточки, берет ее руки в свои. Темные глаза тревожны, лицо загорело еще сильней, седые волосы – как снег на весенней земле. Даша качает головой, но тревога в его глазах не исчезает, растет: "Надя всегда была слабенькой…"

– Нет, не плохо, честное слово, – говорит Даша.

Он тяжело роняет голову ей на колени, и Даша опускает на нее тонкую руку.

– Я просто волнуюсь, – беспомощно признается она.

– Не надо, Дашенька. Я был дураком тогда, в январе, столько об этом думал… Одичал я в своей берлоге, отвык от женщин, забыл вашу сложность. И самолюбие… Теперь вспомнил.

Он отрывается от Даши, встает, поднимает ее со стула, обнимает осторожно и крепко.

– Поехали лучше ужинать. Вы какой ресторан любите?

– Я их вообще не люблю.

– Ну тогда кафе – какое?

– Никакого не надо.

– Может быть, погуляем?

– Нет.

Андрей отстраняет ее от себя.

– Тогда… что же?

Он смотрит на нее почти испуганно, но Дашу его испуг не останавливает. Какие кафе, рестораны? Она без него больше не может.

– Поехали к вам, пить чай, – говорит она традиционно мужскую фразу.

Андрей неуверенно улыбается.

– Ух ты какая храбрая…

– Андрей, не надо, – чуть не плачет от волнения Даша. – Не надо смеяться!

– Я смеюсь над собой, дорогая моя! Решил, что теперь-то ошибки не сделаю…

Машина летит по весенней Москве. Вырвавшись на свободу, ныряет в сретенские горбатые переулки, катится ниже и ниже по сухому уже асфальту, мимо деревьев, тянущих к небу жаждущие тепла ветки. Взвизгнув тормозами, она замирает у высокого, узкого, как пенал, дома. Все, приехали.

7

Крутая лестница карабкается под самое небо. Желтые лампочки, пробиваясь сквозь коричневую, лохмами, пыль, освещают по мере сил глубокие колодцы пролетов.

– Давайте передохнем, Даша.

Андрей останавливается на площадке третьего этажа.

– Обещали поставить лифт, да так и не сделали.

Отошел от Даши и смотрит мимо нее. Не очень-то гостеприимен и, кажется, вовсе не рад.

– Пошли, я уже отдохнула.

Что она делает, зачем идет к нему, что такое у них происходит, прямо как журавль и цапля из детской сказки…

Обитая черным дверь, длинный мрачноватый коридор, там, вдали, еще одна дверь.

– Здесь. – Андрей не сразу попадает ключом в скважину, щелкает выключателем.

Даша входит, останавливается на пороге. Просторная голая комната, стол, тахта, на тахте чемодан – голубая рубаха торчит из-под крышки, в углу приемник – задняя стенка снята, пыльные лампы, какие-то провода, валяется рядом отвертка. Очень мужская комната.

– Извините, не убрано, я ведь только приехал.

Андрей открывает форточку заталкивает под тахту чемодан, помогает Даше снять пальто, вешает его на вешалку.

– Садитесь, сейчас я поставлю чай. Вот только не знаю, кажется, нет сахара. Вы садитесь, садитесь…

Все быстро и нервно, по-прежнему на Дашу не глядя. Она садится. Андрей рывком открывает дверь, уходит в кухню, а Даша рассматривает его жилище. Никакого присутствия женщины, а ведь был женат, ни одной безделушки, даже занавеси на окнах тяжелые, темные. Высокий потолок, как ни странно, делает комнату особенно бесприютной. Даша встает, подходит к старому книжному шкафу, открывает скрипучие дверцы. Такая же, как все в этом доме, мужская суровая литература: сопромат, дорожные машины, радиотехника. Но есть и Чехов, девятитомник Бунина, нежданным подарком – Булгаков.

– Смотрите мои книги? – Андрей стоит в дверях. – Есть у меня интересные, очень старые, остались еще от отца. Но больше так, по специальности… Даша, я спущусь в магазин, ладно?

– Не надо…

– Дашенька, я быстро, ну ведь нет даже хлеба!

Он исчезает снова – кажется, рад поводу, – а она садится на диван с книгой в руках. Так ждала, так мечтала, еще вчера не было сил дождаться, еще сегодня любила весь мир, а сейчас все сжато внутри. "Ты рыба, и еще ты филолог…" Проклятый Вадим с его подлым пророчеством! Надо было, конечно, пойти в кафе, посидеть и поговорить, вспомнить друг друга…

Андрей возвращается действительно быстро, стучит ногой в дверь. Даша идет отворять. Он прижимает к груди бутылку шампанского, хлеб и какие-то свертки.

– Извините, Даша, сумку забыл, пришлось вас потревожить. Будем сейчас пировать! Вы тут без меня не соскучились?

– Нет.

– Вот и прекрасно!

Почему же прекрасно, что она без него не соскучилась? Дежурные, пустые слова.

Он кладет на стол свертки, ставит в центре шампанское, достает из серванта тарелки и чашки, режет хлеб, вываливает на тарелки конфеты, печенье, какие-то бублики.

– Боялся, что устанете ждать, а в колбасном очередь…

Даша механически протирает полотенцем фужеры. Потом они вместе идут в кухню – "соседка куда-то ушла, мы одни, Даша", – она заваривает чай. Андрей находит засахаренное варенье и в самой глубине холодильника кусок сыра, восклицает искусственно-весело:

– Ну-у-у, теперь живем!

Напряжение прямо висит в воздухе, не дает свободно вздохнуть.

Хлопает в потолок пробка.

– За встречу! – Наконец-то он смотрит ей в глаза. – Помните, тогда, в погребке, тоже было шампанское.

Даша кивает.

– А ведь я вас боюсь, – неожиданно и серьезно говорит он. – Я так устал за эти три месяца: все думал о вас, скучал… Скучал и злился.

– Почему злились?

– Ну как – почему? Что скучаю, что все испортил. Работал как зверь, старался забыть.

– Очень старались? – улыбается Даша.

– Изо всех сил, поверьте.

Андрей встает, зажигает над столом чертежную лампу на длинной, зигзагами, шее, гасит верхний свет.

– Так лучше?

– Лучше.

Чуть кружится от шампанского (или от волнения?) голова, комната без верхнего света кажется уютней и меньше, тонут во тьме углы и предметы, есть только они – Андрей с Дашей.

Он рассказывает о командировке – какие-то смешные случаи, несуразицы: развлекает гостью. Но истории вот-вот иссякнут, что будет тогда? На мгновение, краткий миг Даша перестает слушать и понимать, и Андрей замолкает тоже. Как ему быть сейчас? Что ждет от него эта женщина? Надо понять ее, понять и не ошибиться хотя бы на этот раз.

Он встает, медленно отодвигает стул, так же медленно делает шаг к Даше. Она поднимается навстречу почти обреченно. Он обнимает ее очень бережно, на расстоянии, оставляя возможность еще отступить, но Даша, закрыв глаза прижимается к нему и вздыхает. От него пахнет табаком и как будто дымом и чем-то еще, давно забытым мужским. Он склоняется к Даше.

– Дорогая моя, все будет так, как ты хочешь…

Она проводит ладонью по его волосам и щекам, по колючему подбородку.

– Не успел побриться, – бормочет Андрей. – Брился там, утром, на трассе, хотел еще раз…

– Что же остановило? – шепчет Даша. Сердце бьется, как сумасшедшее, шептать – и то трудно.

– Боялся сглазить, – тоже шепчет Андрей. – Боялся: побреюсь, так ничего и не будет. Она, может, и дотронуться до себя не позволит.

– Позволю…

Ну вот, теперь все сказано.

Он протягивает руку за ее плечо, свет гаснет. В два шага он оказывается у двери, поворачивает ключ в замке. Шелест жестких накрахмаленных простыней… что-то вынимается из серванта… мягко падают на тахту подушки… Руки Андрея раздевают, ласкают Дашу, губы его целуют заждавшееся ее тело. Оно прижимается к Андрею с такой жаждой, оно не слушает больше рассудка: что-то в нем тайно готовилось, происходило, ждало и дождалось этого часа. Они изо всех сил оттягивают обжигающий миг близости, но оба так истосковались в одиночестве, что не выдерживают сладкой боли и бросаются в пылающий омут, вместе тонут в нем, выкарабкиваются из него, снова ныряют в его глубины…

Они лежат потом изнемогшие и счастливые, они такие сейчас молодые – разгладились на лицах морщины, взорвало себя изнутри напряжение, покой пришел к ним обоим. Весенний ветер летит в окно, качает, несет их куда-то ночь, и если уж нужен людям бог, так необходима им вера, то вот он, бог, вот она, вера – мужчина и женщина рядом, и нет никого сейчас их сильнее.

И всю ночь Даша чувствует, что она не одна, как и положено ей природой, и спит спокойно и защищено.

– Да, опоздаю, да, без меня, в конце концов я только вчера прилетел… Почему-почему, раз шепчу, значит, так надо.

Там, в коридоре, осторожно кладут телефонную трубку.

Даша улыбается сквозь легкий утренний сон. Надо вставать: сегодня у нее первая лекция. Она глазами находит одежду, рывком встает с тахты, влезает в брюки и свитер, приоткрывает дверь и выглядывает. Никого. В кухне горит свет, мирно гудит чайник. Поколебавшись, она выходит, отыскивает туалет, ванную комнату. В ванной два стакана, в каждом по щетке. Даша умывается, пальцем чистит зубы, подумав, из трех полотенец берет то, что не тронуто.

В дверь деликатно стучат, заглядывает Андрей.

– Дашенька, разобрались? Да-да, это полотенце для вас, а щетку я сейчас принесу.

– Щетки уже не надо, – смеется Даша. – А мы разве на "вы"?

– Нет. – Андрей обнимает ее сзади, прижимает к себе, в маленьком зеркальце – смущенные и счастливые глаза. – Просто я немножко боюсь: четвертая встреча, и ты каждый раз разная… А чего ты так рано встала? Я договорился, что опоздаю.

Очень по-мужски: у нее, конечно, дел быть не может…

– У меня в девять лекция, – мягко говорит Даша.

– А-а-а… Как жалко…

Он просовывает руки ей под свитер, ласкает грудь, полную новой, неутолимой жажды.

– Я не очень одета…

– Я чувствую…

– Не надо, Андрей, не надо…

Так она говорит, но тело ее молит совсем о другом, и он эту мольбу понимает.

– Мама, что Галя? Ничего не случилось?

Даша звонит из университетского автомата.

– Все в порядке. Встала, представь, без капризов – вчера загнала ее спать пораньше, – поела, правда, неважно. Купи, если найдешь, антрекоты и еще курицу, лучше импортную.

Екатерина Ивановна вешает трубку, ну как она не понимает: Даша вечность уже их не видела!

– Мамуль, это опять я. Мамуля, а ты как? Как сердце?

Екатерина Ивановна снисходительно смеется в трубку:

– А-а-а… мучит совесть, грешная дочь? Бросила нас одних… Да нет, все нормально, прекрасно провели без тебя вечер! И сердце в порядке. Иди работай. Про курицу не забудь…

Даша вздыхает. Курица нужна позарез, даже, пожалуй, две: с продуктами плохо, приходится думать о них бесконечно, ими без конца заниматься, жизни в ущерб. Но теперь на душе у нее так легко и свободно, что ее не раздражает ничто. Размахивая беспечно сумкой, она идет через дворик, а у лестницы ее ждет Ерофеев.

– Здрасте, – торопливо бросает он. – В концепции Рыбакова по древним славянам есть одна неточность…

Стекла очков воинственно блестят на солнце.

– Володя! – Даша с веселой досадой смотрит на Ерофеева. – Да плюньте вы на эти концепции! Влюбитесь, Володя!

– Не понял…

Ерофеев строго смотрит на Дашу, поправляет пальцем падающие на нос очки.

– И очки почините, – смеется Даша. – Вот прямо сейчас, шагайте на Арбат и вставьте новые стекла.

– Какие стекла? – возмущается Ерофеев, – При чем тут Арбат? В Ленинке у меня заказаны книги…

Даша снова смеется, машет рукой, бежит дальше. Наверху, у тяжелых дверей, останавливается.

– Володя! – голос звенит в ясном весеннем воздухе. – Все правильно: с любой концепцией стоит поспорить… Зайдите в час тридцать ко мне на кафедру.

Ерофеев удовлетворенно кивает и скрывается под аркой – пошел, значит, в буфет, по пирожки.