Текст книги "Пересечение"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

– Мамочка, выйди замуж! – плачет восьмилетняя Таня. – Мне не хватает чего-то…

Ксения Федоровна, этнограф, потерянно сидит в университетской столовой над остывшим борщом.

– Не выходят ее слова из головы, я-то думала, ей будет лучше…

Ксения Федоровна не может понять: ушла от зануды мужа – отстал от нее безнадежно, глуп и неинтересен, злится, ныл, дочкой не занимался, иногда только орал для порядка да еще выпивал, часто. А Танечка, оказывается, о нем скучает! И, понимая уже, что отца не вернуть, умоляет мать выйти замуж хоть за кого-то.

– Даша, он на нее кричал, приходил пьяным и будил ее, он поднял на меня руку, а она кричала: «Не смей!» Жить было нельзя, невозможно!

Она убеждает Дашу, себя. Даша понимает ее прекрасно. Но Таня чувствует всем своим слабым тельцем: рухнула одна из опор, дом опасно перекосило, ледяной ветер выдул тепло, чего-то недостает в нем теперь. Ксения Федоровна в горячке разрыва, развода, наслаждаясь обретенным покоем, не чувствует пока одиночества, ей, независимой, умной и занятой, пока ничего не нужно. «Мамочка, выйди замуж…» Как будто от матери это зависит, как будто мать еще раз решится…

Нет уж, придется Тане жить теперь без отца, без мужской силы и доброты, спокойствия и уверенности в этом сложном, перепутанном, тоже ненадежном мире.

А где они, кстати, – мужская сила и доброта, спокойствие и уверенность? Где широта натуры и щедрость, извечная ответственность, надежность мужчины? Что-то не видать их сегодня. Что нужно сделать, чтобы сильный пол снова стал сильным? Никто не знает…

8

– Даша, ты совсем не занимаешься дочерью.

Когда Екатерина Ивановна так говорит, дело плохо: что-то Даша опять упустила, ждет ее какой-то сюрприз. В прошлом году Галя еле выкарабкалась по физике, на экзаменах шпаргалила так, что дух захватывало. Что, интересно, ждет Дашу в этом году? Впрочем, Галя сейчас в девятом, а в девятом классе экзаменов нет. А ведь когда-то их сдавали с пятого (или даже с четвертого?) класса, их боялись, любили, как любят серьезное дело, которое надо сделать как можно лучше, ответственнее. Каждый год были цветы, белые фартуки, тишина в коридорах, группки у закрытых дверей – группки то растворяются, то возникают вновь, обрастают суматошным, нетерпеливым людом. Дашино поколение с малых лет училось сдавать экзамены, не бояться аудитории, что-то доказывать, объяснять. Заодно повторяли пройденное. Потом все разбили, расстроили, решили, что трудно, хлопотно, просто-напросто незачем, призвали крепить «связь школы с жизнью», точные науки вырвались вперед, здорово потеснив гуманитарные. Лихо вымели из программ «ненужный предмет» логику (как увлекались девчонки в Дашиной школе софизмами!), не изучают в прежнем объеме историю древнего мира – она превратилась в хилую книжицу, – и стихов учат меньше, да что там, их почти не учат, и сочинения пишут без плана.

А Даша с подружками мучились над планом неделями, домашнее сочинение было делом сложным, серьезным. Просиживали зимние вечера в библиотеках, пытались ухватить главное у горячего и запутанного Белинского – вечно он отвлекался от темы! – неизменно попадая при этом к нему в капкан: его насмешки, упреки, общественное негодование рвались переносить в тетрадки чуть ли не целиком, так велико было обаяние этой личности. Потом увлеклись вдруг Писаревым, который смущал и расстраивал беспощадной резкостью, но почему-то был удивительно близок со всеми своими ошибками, несправедливостями, этот странный худой человек, так мало живший, столько не написавший…

Гале и в голову не приходит почитать, например, Белинского – с ума она, что ли, сошла? – сочинения пишутся лихо, в один присест, в полприсеста. Какие статьи, какие там планы? Плана теперь с них не требуют, составлять его не научили, и потому сочинения получаются без начала и без конца, без выводов и теории. И без собственных мыслей. Даша пыталась Гале помочь, от страха за дочь на нее кричала, и дело подвигалось плохо. На помощь подоспел Женя.

– Старуха, надо составить план, – сурово сказал он, – иначе ничего не выйдет.

– С нас не требуют, – закричала, защищаясь от ненужной работы, Галка.

– Это неважно, – отмахнулся от ее крика Женя, Галкин страх был ему совершенно понятен. – Ты на план времени не жалей: напиши подробно – что, зачем и в каком порядке хочешь сказать. Потом в эту схему все и уляжется, вот увидишь. А на меня не ори, я нервный.

Женя в три месяца обучил строптивую Галку, сломив ее отчаянное сопротивление, и потребовал за тяжкий труд пол-литра – твердую валюту России. Галя пыталась передать опыт подруге: «Наташа, составь план – что и зачем ты хочешь сказать…» Но Галя – не Женя, учить она не умеет, Наташа теперь от нее безнадежно отстала, потому что Наташина мама уборщица и нанять репетитора – зло и позор наших дней – она не может. А с такими сочинениями, какие научила Наташу писать школа, она к Даше, например, на филфак не поступит.

Так подтачивается благородная идея равных для всех детей возможностей, воплощенная в жизнь более полувека назад.

– Что случилось, мама?

– Пока ничего, – Екатерина Ивановна строго смотрит на Дашу, – но, между прочим, идет второе полугодие, а на собрании ты не была, у тебя, видишь ли, сессия. Тебе не кажется, что следует хотя бы зайти к классному руководителю?

– Конечно, мамочка, ты права, вот кончатся у нас экзамены…

Даше совестно, виновато. Надо, надо сходить в школу, но она далеко (менялись и разъезжались после развода), придется не идти, а ехать, придется специально выделить время.

Всякий раз, съездив в школу, Даша жалеет дочку – надо же, каждый день так мотаться! Но тогда, шесть лет назад, решено было в другую школу Галю не переводить: «Литературка», распаляясь от номера в номер, вела очередную беспроигрышную дискуссию – травмирует ли смена школы ребенка? Через месяц газета пришла сама с собой к соглашению: да, травмирует. А черт его знает, что больше травмирует! Метро в час пик тоже не сахар.

Дашины раздумья на эту тему прервал телефонный звонок.

– Даша, здравствуй.

– Привет.

– Не узнаешь? – в трубке забытое сухое покашливание, печально падает голос.

– Вадим?

– Узнала… Ну как вы там? Как Галя?

– Ничего.

– Ничего… – усмехается очень невесело.

– Да нет, хорошо, все в порядке. А ты как?

– И я в порядке. Можно заехать? Я к Гале.

– Приезжай, конечно, она будет рада.

– Правда, нет, правда? Когда?

– Ну-у-у… Хоть в воскресенье, часов в восемь.

– Спасибо, Даша, большое спасибо, так я приеду.

Даша кладет трубку, устало идет в кухню. Этот его нервный кашель, горло, схваченное волнением, – так все близко, такое свое… Что-то, наверно, случилось? Почему позвонил? Зачем ему Галя?!

– Мама, сготовь что-нибудь в воскресенье. Придет Вадим, вечером.

– Вадим? – изумляется Екатерина Ивановна и тут же, жестко: – С чего это он?

– С того, что отец, хочет видеть дочь, – сжимается в обороне Даша.

– Проснулся! Опомнился! Раньше где был?

– Мама… – стонет Даша. – Не надо… Вы же сами его просили – ты, Света…

– Я… Света… – Екатерина Ивановна хватает с батареи тряпку, трет и трет стол, руки ее мелко дрожат. – Мы просили, чтоб не звонил, тебя не терзал, а он пропал вообще, бросил Галю. Никто не запрещал ему с ней встречаться! Негодяй!

– Мама, не смей! – неожиданно для себя тонко кричит Даша. – Не смей! Ты ничего не знаешь!

И оттого, что Даша на мать никогда не кричит, и оттого, что тонко срывается ее голос, Екатерина Ивановна оседает на табурет, роняет на стол тряпку и прикрывает рукой глаза. Даша бросается к матери, сжимает старенькие худые плечи.

– Мамуля, прости, не надо, мама! Мне его так жалко…

– Тебе? Его? – Екатерина Ивановна потрясена. – А помнишь, как ты опоздала с лагерем и некуда было деть Галю? Я позвонила ему, и что он сказал? Да если б не Женя… Он тогда достал путевку, он, не отец! Помнишь, Галя болела – месяц двустороннее воспаление легких, – мы обе от нее не отходили, а где был Вадим? А теперь, когда ей шестнадцать, когда ее, слава богу, вырастили, она стала нужна?

– Да, мама, стала нужна. Что ж делать, если так поздно… Что ж делать, если так у нас все сложилось…

– Да при чем здесь вы? – Екатерина Ивановна грохает маленьким кулачком по столу – всю жизнь, до пенсии, работала главным технологом мебельного комбината. – При чем вы, я вас спрашиваю? Я говорю о Гале! Ему захотелось повидать дочь, ему, видите ли, взгрустнулось, а она что, игрушка? Ее чувства вас не волнуют? Вы, ваши дела, ваши сложные отношения, а Галя у вас на каком месте?

Даша растерянно смотрит на мать. Она, конечно, права, не надо бы соглашаться. Вадим застал врасплох, никому от него ничего больше не нужно… Никому? А Гале?

– Мама, если они подружатся, он и Галя, будет ведь хорошо, – бормочет Даша. – Чем больше людей будет любить Галя, тем для нее лучше.

– А если он опять исчезнет?

Они долго спорят, обе расстраиваются, кричат и упрекают друг друга.

– Ладно, пусть приходит, – сдается Екатерина Ивановна и добавляет непримиримо: – Только меня здесь не будет, увольте! Пойду к Верочке, давно приглашают. Вы уж тут сами, видеть его не могу…

Всю неделю она нервничает и ворчит, но квартиру приводит в порядок, а в воскресенье даже печет пирог. И только потом уходит.

– Слушай Дань, это я, Лариса, никак не могла дозвониться. Собирайся скорее: через час – «Осенняя соната».

– Постой, Ларик, чей фильм, забыла… Бергмана? Бегу, конечно! Ждем друг друга у правого входа.

Галя в соседней комнате укоризненно качает головой: опять умотает на целый вечер. Ну и пусть, им и с бабушкой хорошо, хотя втроем все-таки лучше. Но пусть мама уходит – наденет джинсовое платье и идет в свой клуб. Она вернется не очень поздно, принесет пирожных в коробке, расскажет уйму интересного, неожиданного…

Эх, отец, жуткого ты свалял дурака! Теперь вот понял, да поздно. Пришел в воскресенье – понурый, старый, какой-то очень маленький, – притащил шоколаду, будто Гале все еще десять. Да на мамином месте она и разговаривать бы не стала – предатель! – а мать ничего, говорила и угощала, поила чаем и Галю заставила посидеть за столом. Галя не знала, куда девать руки ноги, от острой жалости отца ненавидела, а мать сказала: «Так ты звони» – и проводила его до двери. Галя негодовала и возмущалась, в ответ услышала: «Ты с ним встречайся, ему ведь плохо» – и еще: «Надо уметь прощать».

– Что ж ты не простила? – бросилась в бой Галя, но Даша спорить не стала, только вздохнула:

– Дело не в этом.

А в чем, в чем дело? Галя во все глаза смотрела на мать – как трудно понять этих взрослых, – а мать сидела такая печальная, будто это она ходила к кому-то с повинной…

Галя знает, у мамы много друзей и поклонников, ей звонят и за ней ухаживают, но серьезного ничего нет. Это бабушка так говорит – «серьезное», потому что в мамином возрасте все женаты, и многие во второй раз. Вообще-то не очень ясно, зачем нужен кто-то еще? Им и втроем неплохо, да что там, им просто здорово! Летом они поедут в Палангу, какой-то мужчина только мешал бы. Галя так и заявила Даше, и та засмеялась: «Точно!» – и чмокнула дочку в нос.

Явление отца Галю встревожило, было как-то странно и на душе смутно. В понедельник в дом ворвалась Света:

– Ну, рассказывай!

– Да что рассказывать? – пожала плечами Даша. – Плохо ему…

– Птица, лети к себе, – привычно распорядилась Света, и Гале пришлось удалиться, но кое-что она все равно слышала – она же не виновата, что дом блочный.

Света ничего не понимала, бранила Вадима, бранила Дашу, говорила о каком-то Валере и его серьезных намерениях. Даша молчала, потом рассердилась:

– Плевала я на его намерения, ясно? Раскрой глаза, несчастная идеалистка, посмотри вокруг, нет, ты взгляни на эту самую семейную жизнь! Мороз дерет по коже: ссорятся, злятся, соперничают, скучают, главное – скучают, а живут…

– Но мы с Женей…

– Вы исключение, – торопливо соглашается Даша, не дает развивать эту тему: Светина слепота просто пугает. – Интересно жить, понимаешь, буду я еще ерундой заниматься! И так выпало из жизни два года. Когда, когда… Когда страдала.

Света, нашумевшись, ушла, и Галя не выдержала:

– Разве любовь ерунда? – Последнее время без конца почему-то думала о любви.

Даша прижала ее к себе.

– Что ты, малыш, любовь – чудо, самое удивительное на свете. Ускользает, правда, от нас, не дается в руки надолго, ну да ты об этом не думай. Устройство жизни – вот ерунда: как получше устроиться, повыгодней, поудобнее. А пока устраиваются, жизнь и проходит… А вообще, Галча, вечно ушки у тебя как локаторы. Ты ведь читала про князя Андрея? Ну и читай! Вас тоже пытают, в чем его сходство с Пьером?

Галя, вспыхнув, мгновенно обиделась – переводит разговор на другое, она что, маленькая? – ушла в свою комнату, таща под мышкой тяжеленный толстовский том. Села на кровать и задумалась. Нет, ничего не понять в этом мире! Мучается князь Андрей – любит, страдает, мечтает о славе, смиряется и опять страдает; мается добрый и умный Пьер; до смерти боится отца княжна Марья, а жить без него не может; и даже Наташа, влюбленная в Андрея, хочет бежать с дураком Анатолем!

А что делает мать? Если ей без отца плохо, пусть возьмет его назад, Галя не возражает. Если нет, почему бывает такой вдруг печальной? Она, что ли, несчастна? Неужели несчастна? И все из-за того, что ушел отец? Да провались он в тартарары, раз ушел! Плюнуть и забыть! Разве личная жизнь – обязательно муж? А работа, друзья, а они с бабушкой – это, что ли, не личная жизнь? После того, с отцом, чаепития Гале приснился сон: мама взяла ее с собой записывать песни, и там, в деревне, отец, они, Называется, вовсе не разведены, это, оказывается, какая-то путаница. Они идут втроем по широкой и светлой улице, о чем-то говорят и смеются, и вдруг мама отпускает Галину руку и уходит, исчезает вдали. Галя плачет, так плачет, прямо исходит слезами. Проснулась – от слез вымокла вся подушка: она не может без мамы, и без отца не может, во сне это так ясно, хотя наяву Галя как-то обходится, вроде уж и привыкла… Странный сон, ненормальный, к чему он? Спросить, что ли, у бабушки?

9

И еще неделя прошла. Отшумела, отлетела сессия, опустел факультет, и даже покорные двоечники, кое-как подобрав «хвосты», а то и сохранив их до лучших времен, разъехались по домам.

Трескучие морозы продержались дней десять. Потеплело, помягчало, повалил хлопьями снег, как и положено к февралю. Налетят теперь метели, закружит пурга, подуют влажные ветры – намек на будущую весну.

На кафедре затишье: преподаватели готовятся ко второму семестру, Сергей Сергеич колдует над расписанием. Никто ему не мешает, и он пока никого не трогает, хотя Даше не преминул заметить, что фольклорную экспедицию на Белое море – новомодные фокусы отдельных преподавателей – он лично не одобряет. Ну и пусть, главное – идея уже живет, экспедиция утверждена, и пусть на здоровье не одобряет ее доцент Суворин.

Даша сидит за столом и планирует Белое море. Кто бы знал, как ждет она экспедиции, как радуется за ребят! Лекции, сборники, даже записи – это все не то: отстраненное, не живое. А вот когда ее первокурсники услышат песни и сказки – из первых уст, с объяснениями и отступлениями, с особенной интонацией каждой сказительницы, – когда частушки родятся на их глазах, по тем самым законам, о которых никто из пляшущих и поющих даже не подозревает, – тогда и почувствуют они, что такое фольклор. Даша прямо видит все это.

Утром, на восходе солнца, отправятся ребята в деревню, к сказительнице. Сядут с ней рядом, стараясь не волноваться, нажмут клавишу магнитофона, вытащат блокноты и начнут записывать ее напевный речитатив – вдвоем, а лучше втроем, если былина: один – начало строки, второй – там, где цезура, а третий – конец. Вечером сведут все воедино, сверят с магнитофонной записью, а потом полночи будут петь у костра песни своих любимых бардов, хотя глаза сами собой закрываются и на мгновение ты проваливаешься в глубокий и сладкий сон. Но и во сне чувствуешь, как пахнет костром, цветами и травами, слышишь далекие ночные звуки, треск поленьев, мирное гудение чайника. Взять, что ли, с собой Галю, подарить ей это счастье – серебристо-серые леса, просторные села с деревянными чистыми мостками, тихие воды Севера?..

– Дарья Сергеевна, так не годится, это что же такое?

Даша вздрагивает от неожиданности: в дверях стоит обиженный зав. Толстые губы вспухли от огорчения, нелепая фигура заполонила дверной проем. А, черт, что ему надо?

– Что случилось, Сергей Сергеич?

Вот в поле таких, как он, не бывает, ни за что в экспедиции такие не приживаются.

– Так не годится, да, не годится, – с маниакальной настойчивостью уверяет зав, хотя никто ему не возражает.

– Так что случилось? – вздыхает Даша и отодвигает бумаги: изъясняться коротко зав не умеет.

– Ерофеев, говорят, сдал все досрочно и стипендию получил! Кто-то, представьте, ходил к декану. – Уж будто Сергеич не знает кто. – Нет-нет, так не годится! Если студенты будут сами решать, на какие занятия им ходить, а на какие – нет, если они станут пропускать лекции, и лекции чрезвычайно полезные, в советскую науку придут недоучки, люди, лишенные чувства ответственности… А ваш Ерофеев хитрец: заручился поддержкой какого-то безответственного человека…

Сергеич от ярости, должно быть, совсем свихнулся: Ерофеев – и хитрость! Придет же такое в голову! Некогда, незачем хитрить Ерофееву, мозги у него не так устроены, но заву этого не понять. Вышел, болван, на тропу войны, гоняется с топором за тощим голодным мальчишкой, может, и испугался: не ходят же на его лекции, упорно не ходят. «В советскую науку…» Еще и демагогии подпустил! Конечно, в советскую, а в какую же?

Даша, тоскуя, смотрит на зава. Голос его крепнет, растет, зав обличает, негодует и возмущается, он сам – лучший и единственный свой слушатель. Какой злой рок толкнул его когда-то в науку? Как, почему это грохнуло ему в голову? Почему никто не остановил, не схватил за руку, не удержал? Каким образом Сергеич ухитрился закончить аспирантуру, что-то там скомпилировать, защитить Диссертацию? Невероятно, непостижимо уму человеческому! За километр же видно: в науке ему неуютно и делать нечего, зав родился хозяйственником, даже не администратором, чистым хозяйственником. И еще демагогом, но это уже самозащита.

У него на кафедре всегда все есть: расписание, тысячу раз собственноглазно им выверенное (не доверяет этого никому), всякие там объявления в аккуратных, красивых – фломастером – рамочках, новые стулья, великолепный диван, предмет почтительного удивления соседних кафедр, даже трюмо, а уж палас… Что бы ни завезли в АХО, зав узнает первым, просит, истерически требует, ничто привезенное от него не скроется, и вообще с АХО он дружит всерьез. Потребовал – приглушили ему телефон, другие – попробуй-ка дозовись мастера. Сказал – и достали коричневую, с огромными рогами вешалку (народ веселился, пошло острил про рога, но вешалка-то нужна?), даже вентилятор, один из трех на весь факультет, и тот выпросил, В такие полные добычи дни зав скромно сияет, ждет честно заслуженной похвалы. И он ее конечно же получает: все знают – иначе обидится, будет всерьез страдать. Потом Сергеич удаляется в кабинет и «увязывает» расписание. Любимое его словечко «увязывать» приводит в восторг филологов.

– Сергей Сергеич, а у меня к вам дело, – в разгар обличающей Ерофеева речи вспоминает Даша.

Зав спотыкается на полуфразе, разевает рот, как рыба, вытащенная из воды, спохватившись, с неожиданным стуком рот захлопывает. Очень обидно: только добрался до сути. Склонив голову набок, он с детской укоризной смотрит на Дашу, подумав, решает не оскорбляться, величественно указывает на дверь:

– Прошу в кабинет. – Говорить на чужой территории зав не желает.

Даша проходит во вновь отделанную, некогда скромную комнатушку: в здании на Моховой тесновато.

Да-а-а… Комнатка впечатляет… Сергеич лично отобрал ее у интеллигентных западников – добился приема у проректора, отобрал и теперь обживает. Толстый ковер уничтожает стук Дашиных каблуков, уверенной, четкой походки не получается, глубокое кресло заставляет сразу смириться: в таком кресле требовать нельзя, можно только просить. Нет, в это кресло она не сядет! Даша встает, берет стул, устраивается напротив.

– Сергей Сергеич, во втором семестре необходим семинар по этнографии. Тем, кто поедет к Белому морю. Ну и для всех желающих.

Зав солидно смотрит на Дашу. Он любит паузы.

– Ксения Федоровна говорит, что вы против, – не дождавшись реакции, добавляет Даша: старается вывести зава из овладевшей им вдруг задумчивости.

– Да-да, – сонно кивает Сергей Сергеевич.

– Что «да»? – теряет терпение Даша, ненужные мысли о незнакомом ей человеке сделали ее нервной. – Что, черт побери, да? Это необходимо!

Когда заву что-то неинтересно, а неинтересно ему все, что не касается его лично, он спит на ходу. Сейчас до его сознания доходит только, что Даша опять чертыхается, делал ведь ей на эту тему внушение.

– Ну ладно, – говорит Даша. – К кому пойти, чтоб разрешили?

Она раздраженно встает, резко дергает стул, но по ковру стул не двигается, приходится его приподнять, а приподнятый и поставленный стул – совсем не то, что двинутый с грохотом. Все, сукин сын, продумал, у него тут не развоюешься.

– Идти вы можете только ко мне, – насладившись Дашиной беспомощностью, с удовольствием сообщает зав. – Через мою голову не получится, уважаемая Дарья Сергеевна.

– Ну, если через вашу голову не получится… – фыркает Даша и снова садится, теперь уже у стены, подальше. – Так в чем дело-то?

– Дело в том, что этнографию, как вам, полагаю, известно, на филфаке, увы, не читают, – скучно, вот-вот зевнет, поясняет зав. – И второе, сетка у нас забита.

Он откидывается в кресле, вытянув далеко руки, барабанит пальцами по столу. Сухая дробь выводит из себя Дашу.

– Какая сетка? Чем, интересно, забита?

– Сетка часов, Дарья Сергеевна. А забита, уж вы извините, лекциями, семинарами, такими вот мелочами. Нам, понимаете, не до исторических дисциплин. И денег на семинары по этнографии, увы, нет.

«Увы… Выучил новое слово…»

– На семинар раз в месяц? – негодует Даша. – Да вы что! Как хотите, а я пишу докладную проректору.

Сергей Сергеевич тут же пугается.

– Докладной не надо, – живо говорит он. – Напишите лучше мне такую бумагу, такое, знаете, обоснование необходимости… – И добавляет покладисто: – Честно говоря, я, например, не понимаю, зачем филологам этнография? Вы ведь едете собирать тексты, не так ли?

«Он не понимает… Естественно! Где уж ему понять…» – свирепеет Даша. Характер у нее за последние годы совсем испортился: дураков, как прежде, выносить не может, дураков теперь ненавидит, особенно если они занимают посты и мешают работать. «Ах, гад, пиши теперь какое-то дурацкое обоснование, да еще так, чтоб он понял!» Ненужная работа бесит заранее, но делать нечего, писать придется.

– Хорошо.

Даше удается все-таки двинуть стулом, не с грохотом, по ковру, но двинуть. Сергей Сергеевич болезненно морщится, и отмщенной Даше становится легче. Уходя, она слышит, как он набирает номер: «Людочка, зайдите ко мне». Зав продолжает свой никчемный рабочий день.

Ранние густые сумерки. Даша спускается с балюстрады в университетский знакомый дворик. Каменные ступени, стертые поколениями студентов, присыпаны свежим снегом. Ломоносов в камзоле и пудреном парике удобно расположился в кресле, поставив на пьедестал обтянутые чулками мускулистые ноги. С высоты своего интеллекта мудро рассматривает он легкомысленных во все времена студентов. Впрочем, сейчас во дворе пусто и рассматривать некого.

– Ну здравствуйте, Даша! Наконец-то я вас поймал!

Неуклюжая большая фигура преграждает ей путь. При свете старинного фонаря улыбается человек, о котором она все время думает – месяц уже как мешает жить. Даша застывает на последней ступеньке.

– Андрей… Вы откуда?

– Потом, Даша, потом. Замерз, как зверь, даже губы стянуло, подыхаю с голоду, болтался тут часа полтора, нигде не грелся: боялся вас проворонить…

– Понятно, – завороженно кивает Даша. – Пошли!

Она протягивает Андрею руку. Он сжимает ее так сильно, что Даша морщится от боли.

– Пошли, – повторяет она и тянет Андрея под арку, в буфет.

В буфете тепло и сытно – что значит опустел на каникулы МГУ, – даже винегрет еще есть.

– Ух ты, буржуи! – восхищается студенческим изобилием Андрей.

Он сбрасывает на стул полушубок, в два шага оказывается у стойки и начинает носить тарелки: винегрет, сосиски, кабачковая икра, даже шпроты, которые обычно никто не берет, – словом, все, что есть под стеклом.

– Куда нам столько? – пугается Даша.

– Вместо качества берем количеством, – гремит на всю столовку Андрей, и буфетчица застывает на месте от такой вопиющей неблагодарности.

Даша, не чувствуя вкуса, жует тугую сосиску, тычет вилкой в сухие шпроты. Неужели это правда, неужели это он сидит напротив – можно протянуть руку, дотронуться?

– Уф-ф-ф, – Андрей отваливается на спинку маленького неудобного стульчика. – Эх, нет в вашем храме спиртного!

Он достает сигарету.

– Курить тоже нельзя, – предупреждает Даша.

– А потихоньку?

– Выгонят.

– Ну да! Вы же преподаватель!

– А ей плевать. – Даша косится на ладно сбитую, боевую буфетчицу: Клаву с ее луженой глоткой боятся все. – Ну, говорите, как вы сюда попали?

Андрей смотрит на нее очень довольный, осоловелый от сытости.

– Дашенька, до чего здорово снова вас видеть! Третий раз прихожу, шляюсь тут на морозе, как пес, надеюсь, как дурак, на случай. Сегодня решил: все, мое терпение лопнуло, прорвусь сквозь кордоны, наброшусь на первого встречного: «Как найти молодую, сероглазую, возмутительно красивую женщину? Зовут Дашей, и она фольклорист», – видите, я усвоил!

Даша смеется: усвоил, да.

– Ах ты, забыл!

Андрей открывает здоровенный портфель, достает сморщенные поникшие хризантемы, старательно укутанные целлофаном. Белые лепестки трубочкой почернели и съежились, такие жалкие в его тяжелых руках.

– Откуда? – ахает Даша, берет нежный кулек, вдыхает чуть слышный аромат пахнущих морозом цветов.

– Я еще тогда, в погребке, решил вас найти, отбить у этого индюка.

– Потому и спросили, где я работаю?

– Потому и спросил. Хитрый я, точно?

Он так горд своей незамысловатой хитростью, что Даша не может удержаться от смеха. Этот неуместный, ненужный смех сердит и без того хронически недовольную Клаву.

– Товарищи, закрываем, – скрипит она своим особым, для непослушных, голосом. – Освобождайте помещение.

А кроме Даши с Андреем, в буфете и нет никого. И они помещение освобождают.

На Манежной бело и нарядно. Горят фонари, светится квадратиками окон гостиница. Она и Манеж с двух сторон замыкают старинную площадь. Университет, отгородившись двориками, ревниво хранит автономию. Жаль, переводят скоро филфак на Ленинские. Там светло и удобно, торжественно и просторно, но настоящий, двухсотлетний МГУ останется здесь, в старых зданиях, в не очень удобных аудиториях, темноватых и тесных. Здесь же останутся навсегда студенческие годы Даши.

Она идет рядом с Андреем и знает, что это сон. Холодный, засыпанный снегом город, в нем так легко затеряться, а она не одна. Значит, он тоже думал о ней – после одной только встречи, – он искал ее, ждал на морозе… Так разве бывает в жизни, да еще в жизни сорокалетней женщины? Нет, так не бывает!

– Даша, – Андрей заглянул ей в лицо, – вы на меня не сердитесь?

– За что?

– Ну-у-у, за бесцеремонность, что ли… Но вы меня как-то тревожили.

– Тревожила?

– Ну да! Надо работать, подбивать бабки – год-то кончился, а я все о вас думаю. В конце концов, возмутился: мужчина я или нет? Надо найти эту женщину, пока меня еще помнят. Вы мне даже приснились однажды: дрался я там с этим типом…

– С каким типом?

– Да с тем, из кафе. Даша, скажите, – Андрей неожиданно останавливается, жестко берет ее за плечи, – он вам случайно не муж?

– Нет.

– Я все вспоминал, не мог вспомнить: на «ты» вы были или на «вы»…

– Если на «ты», так сразу и муж?

– Ой, Даша, какой я дурак, вы, наверно, устали? Вы же с работы!

Даша не успевает возразить. Андрей бросается вправо, наперерез черной служебной машине.

– Садитесь, Даша, говорите адрес.

Машина несется к Дзержинской, по Сретенке с ее разноцветными магазинчиками, вырывается на проспект Мира, взбирается на Крестовский мост, весело катится дальше и дальше. Андрей сидит молча, поглядывая на Дашу, потом так же молча берет ее руку. Тихая улица в Останкино, Дашин пятиэтажный дом. Они выходят, медленно идут к подъезду. «Сейчас уйдет», – пугается Даша.

– Дашенька, вы не замерзли? Может быть, погуляем?

С мягким шепотом, шелестя, падает снег. Они ходят и ходят вокруг Дашиного длинного дома.

– Вы кем работаете? – спрашивает рассеянно Даша.

– Забыли? Я там, в кафе, говорил. Я инженер-строитель, прокладываем дороги, коллектора, тянем трубы.

– А что такое коллектор?

Андрей не успевает ответить: в застегнутом на одну пуговицу пальто, вязаном белом берете перед ними возникает Галя.

– Здрасте. – Она чуть иронически кланяется Андрею, метнув в него мгновенный любопытный взгляд и столь же мгновенно его оценив.

– Галя, ты? – теряется Даша.

– Мам, бабушка сказала, чтобы вы шли в дом, а то замерзнете, – тараторит Галя, – У нас там оладьи, а вы все ходите, ходите, а мы одни и одни…

Как быть? Им и в голову не приходит, что Даше никто не нужен сейчас, что Андрей – не коллега, не один из друзей, он совсем другое.

– Даша, оладьев ужасно хочется, – Андрей сжимает ей локоть, глаза смеются на загорелом лице. – Представляете, горячие, с корочкой!

Даша представила прекрасно, но ей хотелось быть только с ним.

– Вы маминого приглашения не ждите. – Галя радуется, как котенок, – матери, снегу, новому человеку. – Бабушка вас приглашает!

– А маму, что же, бросим здесь замерзать? – смеется Андрей.

– Если очень попросит, тоже возьмем!

Ему, значит, все равно? Тогда пошли есть оладьи.

– Даша, дочка-то – копия вы!

– Погодите, сейчас еще маму увидите. Мы тут все на одно лицо.