Текст книги "Пересечение"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

3

Странно все-таки сотворен человек, царь природы. Очень по-разному – красивый и некрасивый, добрый, злой, умный и глупый, – однако един в главном: не может он без надежды, не может, не научился и учиться не собирается, с ней живет, с ней умирает. Никто не знает, что мелькнет последним в гаснущем навеки сознании, но, наверное, та же надежда – рядом с ужасом, с ним сливаясь, – не может быть, чтобы ничего больше не было…

А в жизни? Сто раз обманет мечта, выпорхнет из рук удача, а ты надеешься снова и снова. Редко на что-то реальное, зримое, просто живет в израненном жизнью сердце неистребимая вера в хорошее…

Всего один разговор, телефонный обмен информацией, – и Даша ждет Новый год с нетерпеливой радостью. Что там за Валерий такой? Имя какое-то странное… А у самой, что ли, лучше? Это сейчас вошло оно в моду, в детстве сколько из-за него страдала! «Даша-каша, Дашка-какашка…»– дразнился соседский Витька, вызывая на драку – Даша бросалась в бой сразу, – дразнился, пока не выросли оба. И в студенчестве имя ее не считалось красивым, хотя Вадиму нравилось, да он не в счет: влюблен же был, все ему тогда нравилось. Как-то теперь он живет? После Прибалтики Даша его простила, только Вадим об этом не знает, все поняла тогда – там, в мастерской у художника, – ужаснулась дремучему своему невежеству, пожалела и себя и Вадьку, простила и стала ждать – той самой, единственной встречи, которая суждена, говорят, каждому… Нет, о Вадиме вспоминать не надо, потому что это очень больно.

Неужели не ушла еще неумелая, ненастоящая ее любовь, неужели так глубоки наши непостоянные чувства? Как-то в читальном зале вдруг сжалось нежностью сердце: у полки стоял, склонившись над книгой, пожилой человек, и что-то в его фигуре, в манере держать чуть набок голову напомнило Вадьку. Но это потом поняла Даша, что похож он на мужа, первая же реакция – нежность. Жарко стучало в висках, и вспотели ладони, и все при одном только взгляде на сухощавого незнакомого человека…

Теперь будет у нее Валерий, может быть, будет. Давно пора появиться кому-то, устала Даша одна, утомилась от своей непарности, краткости встреч и мелькания лиц.

Дочь заехала за ней к последней лекции: вожделенное пальто с погончиками ожидало их в «Машеньке», во всяком случае, Даша на то надеялась: на носу Новый год, людям не до осенних покупок.

Галя приехала минут за пять до звонка, постояла, прижавшись носом к дверям, послушала мамин спокойный голос – Даша читала какую-то запись – и вдруг расслышала красоту ритмичных торжественных фраз, над которыми потешалась дома, зачитывая вслух, подвывая нарочно, куски из мудреных маминых книг.

Зазвенел долгий звонок, зашевелились, загомонили, потопали вниз с расположенных ярусом скамеек студенты. Галя толкнула дверь и, лениво подволакивая ноги в первых своих сапожках на каблуках, ступила в аудиторию. Но никто ее не заметил – ни ее, ни великолепных на ней сапожек, ни светской походки. Вокруг Даши шумели и струились студенты. Оживленные, разгоряченные, такие умные, они окружили кафедру, о чем-то спрашивая, перебивая друг друга, высказываясь, похоже, даже советуясь. Галя рассердилась и стала решительно продираться к матери.

Мать, высокая, стройная, тоже разгоряченная, спорила с длинным, как жердь, очкариком, шлепая его мимоходом своей эрудицией. Очкарик не сдавался, что-то доказывал, потом стал совать Даше исписанный с двух сторон листок:

– Видите, я даже вычертил ритм припляса, получается иноходь.

– Да обычный традиционный ритм, – возражала Даша, – «ах вы, сени, мои сени…». Никакая это не иноходь, вечно вы, Володя, придумываете!

– Мама! – возмущенно и тонко крикнула Галя. – Я тебя жду-жду…

И, подтверждая особые на Дашу права, пронырнула под тощими руками очкарика, четко встала с матерью рядом. Они идут покупать пальто, она что, забыла?

Даша взглянула на дочь, улыбнулась, уважительно кивнула очкарику, собрала бумаги, аккуратно сложила в большую элегантную сумку и вышла вместе с Галей из аудитории.

Пока шли к метро, пока ехали до Смоленской площади, спускались и поднимались по переходу к «Машеньке», они разговаривали. Даша, как всегда, выложила все первой. Лекция, кажется, удалась – еще бы, разбирали собрание Рыбникова! – Ерофеев, тот, в очках, длинный, – такая умница, до чего же оригинально мыслит! Завкафедрой, что ни говори, осел фантастический, жуткую опять порол чушь. Она даже решила сначала, что он шутит: не может же человек всерьез быть таким дураком!

Понемногу разговорилась и сердитая Галка. Похвалила историчка («Никто не знал, почему буржуазия в России была сразу реакционной, а я знала!»), заставили целый час отсидеть пустой урок («Вот скажи, это справедливо?»), на зимние каникулы она пойдет в семидневный поход на лыжах («Я ведь уже взрослая, надеюсь, меня отпустят?»).

Даша, услышав про поход, испугалась, но промолчала. За последний год научилась не спорить заранее: там будет видно, может, сорвется поход-то? Галя выжидательно покосилась на мать, готовая к борьбе за свои права, но хитрая Даша мирно шагала в высоких сапожках, и Галя неожиданно для себя призналась:

– Ой, мать, как я по тебе соскучилась! С тобой знаешь как интересно? Интереснее даже, чем с Максом.

– Ну, наверное, я больше знаю, – отшутилась польщенная Даша.

Галя умолкла, задумалась. Значит, поэтому? Потому что мама так много знает? Заглянула вчера в Галин учебник: «Повторяете народников, да? А вам рассказывали о любви Желябова к Софье Перовской? Он сам заявил в полиции о причастности к покушению: хотел умереть рядом с ней, вместе с товарищами. И после смерти они не расстались: улицы с их именами в Ленинграде рядом…»’ Ни о чем таком Галя не слышала, историчка говорила совсем другое. Это другое надо было понять и запомнить, но оно случилось давно, век назад, и речь шла не о людях, а о борьбе идей. Народники были носителями идеи ложной, живыми людьми они не были, как могли они тронуть Галю? А мать взяла да и рассказала об их любви, спорах, сомнениях, об их душевных муках, горестном ожидании неизбежного поражения. Самые дальновидные чувствовали – что-то не так в их теории – и, чтобы заглушить это чувство, шли до конца, до жестокости.

Потом мать принесла книги. Галя прочла их залпом, глотая слезы, беспомощно сострадая, пытаясь понять, разобраться. Сколько жертв, сколько крови, какой полный разгром! Она рассказала о том, что прочла, классу, и класс разделился и спорил, нетерпеливо ждал историчку – как высшую, последнюю справедливость. И когда вошла Валентина Васильевна, на нее рухнула такая лавина мнений, вопросов, призывов четко сказать «да» или «нет», разобраться, кто прав, кто неправ, что она растерялась.

– Да, они ошибались, их путь вел в тупик, – перекричала всех Галя, – но они были героями, они шли на смерть ради идеи, а вы так можете? И не смейте их осуждать!

Урок превратился в диспут. Никто не был опрошен, новую тему пришлось задать по учебнику. Но Валентина Васильевна не задумываясь пошла на педагогический криминал: класс, кажется, понял, что такое история, почему она всем нам необходима. И Галя поняла вместе с классом.

А все мать, это она на Галю влияет. Только дома бывает редко, а когда бывает, запирается в своей комнате на большой ключ – Галя его терпеть не может! – и работает. Лекции у нее, семинары, статьи, книгу целый год писала, а ее не стали даже и обсуждать – как мама переживала! И еще в Доме ученых Даша смотрит какие-то фильмы, сердится, что Света не может – вечно она занята! – а еще какие-то конференции, встречи, о чем-то там они спорят и что-то решают… Но зато мама умная и красивая, девчонки в Галиной школе прямо ахают:

– Такая тоненькая, совсем молодая…

– А ей уже сорок! – хвалится Галя, прибавляя совсем немного, и девчонки Гале завидуют.

Даше с Галей здорово повезло: в «Машеньку» они успели и пальто купили – хипповое, с хлястиком и фестонами, молодцы, румыны, здорово делают! Эх, чуть бы пораньше, Галя тут же бы его надела! Жди теперь до весны, а пока таскай на себе зимнее – толстое, стопудовое…

Они шли вдвоем по шумным предновогодним улицам и гордились собой: купили пальто, да еще модное и почти без очереди, да еще дешево – за шестьдесят, потому что в подростковом – в «Машеньке». Нет, что ни говори, они молодцы, они просто герои!

– А знаешь, мама, на зимние каникулы я, наверно, поеду в лагерь, – сказала вдруг Галя. – Нина Петровна говорит, что достанет путевки.

– В какой еще лагерь?

– От МГРИ.

– От какого такого МГРИ?

– Ну, мам, ну не притворяйся! Геологический институт, рядом с вами, на Моховой.

Нина Петровна – мать Максима. Даша ее ни разу не видела, но по телефону они общаются и друг другу симпатизируют. Нина Петровна работает в фотолаборатории, отец Максима – геолог, весной, летом и осенью пропадает в поле, мать бьется тогда с сыном одна.

А биться ох как приходится! Максим то учится, то не учится, то таскает в дом толпы друзей и после них – как после налета прожорливой саранчи, а то одиноко и мрачно лежит на диване, глаза потусторонние, странные, и к нему не подступишься. В сентябре обложился справочниками и пособиями и сказал, что железно идет в МГРИ, в ноябре пособия кому-то отдал, объявил, что учиться дальше не будет – и так полжизни просидел за партой, – а уедет с геологами в тайгу (только не с отцом, конечно), а после армии – на Дальний Восток, к океану, которого – представьте себе – до сих пор ни разу не видел!

Максим то дружит с матерью и приносит из магазина картошку, а то ничего не делает, не помогает да еще скандалит, грозит, что уйдет из дома, если будут его притеснять. Однажды уходит действительно, неделю кантуется у друзей, и Нина Петровна сходит с ума, обзванивает всех, чьи телефоны, прорвавшись сквозь сложные Максовы зашифровки, сумела понять в его записной книжке – удирая, забыл ее в спешке дома. Звонит, конечно, и Даше. Заговор матерей нерушим, свят и вечен.

– Сидят сейчас в кухне, мама их накормила, вы не волнуйтесь, – шепчет Даша, прикрыв рукой трубку. – Нет-нет, не худой и не грязный, ничего плохого с ним не случилось. Живет, кажется, у какого-то Гарика, я попробую выведать у Гали, потом позвоню.

– Дарья Сергеевна, скажите ему, – всхлипывает Нина Петровна в трубку, – ну что ему надо? Дома же хорошо! Пока нет отца, у него даже своя комната, мы в его годы разве так жили? И что я такого сказала, что сделала? Он пришел тогда в два часа, подумайте, в два ночи! Я боялась, что его зарезали, все глаза проглядела! Другая бы надавала пощечин, а я только выругала… Зря, конечно, но ведь сил нет…

– Нина Петровна, дорогая, не плачьте! – пугается ее слез Даша. – Я все сделаю, все, что надо, я скажу ему…

– Только вы от себя, хорошо? Не говорите, что я звонила.

– Конечно! Это Галя, это мы виноваты… Они там поссорились, отношения потом выясняли, до часу проторчали на лестнице, он, наверное, шел пешком. Я тоже злилась, ругалась…

Даша чувствует себя виноватой: Максим влюблен в Галю по уши, а у него десятый – выпускной класс. Это все из-за нее, из-за Галки, а значит, Дашина тут вина.

Даша вешает трубку и бросается в кухню, высказывает Максиму все, что о нем думает, требует, чтоб немедленно занимались – пусть вместе, если уж так… Галя снисходит: гоняет Максима по английскому – тут она корифей. Они закрывают плотнее дверь, пьют чай, съедая весь хлеб, все печенье, вместе читают тексты. Даша не позволяет Гале запускать язык, таскает в дом умопомрачительные американские детективы, вечерами упорно говорит с дочерью по-английски.

– Бабуль, ну чего она? – возмущается Галка. – Баб, скажи ей!

– Некогда мне тут с вами, – дипломатично ворчит бабушка, вообще-то всегда на стороне внучки, но знает – здесь Даша стоит насмерть.

На русские прямые вопросы Даша отвечает уклончивыми английскими фразами. Приходится понимать, отвечать, даже беседовать. И Галя сдаётся, и увлекается, и шагает далеко впереди программы. А Максим ничего не знает, а главное – знать не хочет. Он нарочно коверкает и без того исковерканный им английский, нахально заявляет, что устал, хохочет на весь дом, сердит Галку. Потом в кухне настает тишина. «Целуются, черти, – вздыхает Даша. – Ну что тут поделаешь? Целуются!»

Она громко отворяет дверь своей комнаты, громко идет в кухню. Максим отскакивает от Гали – красный, прямо пунцовый. А Галя – ну такая тихая девочка, скромница, воды не замутит. Но глаза… Глаза у Гали сияют, носик блестит так победно! Ах, Галка, Галка, совсем заморочила парня! То спорят о судьбах цивилизации и далеких звездах, а то целуются – все вперемежку.

– Максим, ты домой, интересно, собираешься? – сурово спрашивает Даша.

Галя делает большие глаза, бешено жестикулирует за спиной у Макса: его побег – тайна, Даше знать не положено! Даша сердито отмахивается – мать там с ума сходит, а они резвятся…

– Иду-иду, – торопится исчезнуть Максим, – сейчас иду…

Даша поворачивается и уходит, а в кухне – опять тишина.

– Мам, так я еду в лагерь?

– Подумаем. Я позвоню Нине Петровне.

Даша уходит от прямого ответа. Лагерь – это, конечно, неплохо, нет, это действительно здорово, потому что тогда сорвется этот лыжный поход – при одной только мысли замирает сердце. Но соглашаться сразу не полагается: Даша за лагерь что-нибудь выторгует – теплую шапку, которую Дочь упорно не носит, возвращение домой не позже десяти, кашу «Геркулес»– от нее, видите ли, толстеют! Да мало ли что еще…

– Мам, а что думать? – теперь уже Гале до смерти хочется в зимний лагерь. – Что думать, мама? Все едут…

Все – это Максим. А раньше все шли в поход. Молодец Нина Петровна: нашла все-таки выход.

– Ну, посмотрим, – говорит Даша, а сама рада-радехонька: Гале будет там хорошо, там режим, свежий воздух, и мама отдохнет от стряпни…

Вот сколько проблем обсудили Даша и Галя за один только вечер. Очень собой довольные, зверски голодные, ввалились они домой. Екатерина Ивановна тут же их накормила, внучкой в обнове полюбовалась и покупку одобрила.

– Ты б так радовалась, когда статью твою публикуют, – посмеялась она над гордостью дочери по такому пустячному поводу.

Даша махнула рукой:

– Статья… Ты вот пальто попробуй купи…

Предновогодняя неделя была веселой и суматошной – мастерили игрушки: все трое дружно не любили дутые большие шары, главное украшение нынешних елок. Галя накупила золотой и серебряной бумаги, Екатерина Ивановна вытащила припрятанный с прошлого года картон, Даша принесла с работы клей и ножницы. Вечерами они садились вокруг стола и творили, каждый свое и до поры – в тайне. В этом году к компании примкнул Максим: болтал, хохотал, всем мешал, всех смешил и ко всем подглядывал.

– А я знаю, что ты делаешь, – дразнил он Галю.

– Мам, скажи ему! – возмущалась она.

– Сама скажи, – бормотала в ответ Даша, не отрываясь от своего картонного зайца – уши у зайца упрямо валились набок.

Екатерина Ивановна терпеливо и с удовольствием делала очередной домик: брала коробочку из-под какао, приклеивала островерхую крышу, прикрывала ее снегом из ваты, маникюрными ножницами прорезала в коробочке крохотное оконце, отворяла ставни. Домик сажали на одну из лампочек, горящий внутри огонек подсвечивал его изнутри, голубое оконце будило смутные, уснувшие у горожан чувства – луна, снег, тихая ночь в лесу, пахнет волшебством, хвоей.

Елка стояла до середины января у балконной двери, продуваемая свежим морозным воздухом, в ведре с водой – воду подливали и подливали. Валом валили друзья, пили при разноцветных огоньках чай, слушали музыку, разговаривали, молчали – в полумраке хорошо думалось. И всегда кто-нибудь неотрывно смотрел на домик. Екатерина Ивановна с удовольствием домик дарила: «Ничего, сделаю новый…» Значит, будет у нее еще один Новый год, значит, до него доживет…

Двадцать седьмого Максим с Галей с утра пораньше отправились за елкой – в валенках, теплых шапках, надев под пальто по два свитера. Проторчали у базарчика часа три, не меньше, топая ногами, похлопывая себя по бокам окоченевшими через двойные варежки пальцами, бегали, прыгали, чтоб согреться. Потом какие-то парни разожгли из палок и веток костер, и все оживились, повеселели, стали шумными и друг другу своими. Ждали машину с елками, ждали, пока разгрузят, выбирали, мерили, обсуждали и спорили. Но зато елка была – чудо! Большая, под потолок, свежая и пушистая.

Ее поставили, как всегда, в воду, укрепили веревками, ведро закутали белой накрахмаленной простыней, посадили под елку медведя – подарок Даше на свадьбу. Елка оттаяла, и дом наполнился запахом мороза и хвои. Тошка немедленно затеял войну с медведем: ненавидел его, неживого, от всего звериного своего сердца – валил на бок, хватал зубами за ухо, старался уволочь под диван. Медведя дружно отстаивали, Тошку бранили, Галя гонялась за ним с веником, Тошка, рыча, огрызался. Наконец он оставил медведя в покое и занялся елочкой: покусывал, склонив голову набок, молодые, терпкие иголки, впитывал в себя витамины – знал, что это ему разрешается.

Двадцать восьмого вечером был устроен торжественный смотр игрушкам – домик, как всегда, победил. Максим притащил смешную огромную обезьяну: вырезал откуда-то рожицу, наклеил на плотную, в три слоя бумагу. Глаза и нос обезьяны золотились от мишуры.

– Галкин предок! – заявил он и нахально потребовал, чтобы обезьяну водрузили на самый верх вместо старинной звезды, которую в этом доме хранили и берегли.

Максимовы претензии дружно отвергли, и после долгих препирательств, возмущаясь и протестуя, он согласился все-таки поместить обезьяну рядом с медведем, под елку.

Елку наряжали долго и тщательно – из магазина были только лампочки, звезда, серпантин. Нарядили, зажгли лампочки и посидели тихонько, глядя на творения рук своих в синем, зеленом, оранжевом свете. А сходить в парикмахерскую Даша так и не собралась. Да и куда идти, под Новый-то год? Это же день угрохать! Даша принимала зачеты, ей было не до стрижки, не до прически. Придется Игорю лицезреть Дашу такой, какой стала она к своим сорока. Надо только подкраситься (тени и прочее есть у Гали) и решить вопрос с платьем: строгие юбка и блуза или вечернее, длинное, привезенное с Бонд-стрит, узкой лондонской улицы, где покупают табак и трубки английские снобы. А Даша, неимущая туристка с десятью фунтами в сумочке, взяла да и купила черное вечернее платье за бешеные деньги – двенадцать фунтов: пять подбросила Инна Власова.

Инна окончила МГУ, вышла замуж за англичанина – стажировался у нас на филфаке, – жила в Лондоне и, конечно, встретилась с Дашей. Они провели вместе весь день – сходили в кино, посидели в итальянском ресторане, посмотрели в подвальчике выставку Шагала и Татлина, а потом Инна сказала:

– Давай купим тебе что-нибудь.

Даша собиралась купить брюки и длинный джемпер (такие тогда только входили в моду), но увидела вечерние туалеты – близилось рождество, платья, одно другого великолепней, висели рядами – и решилась разом. Она и не представляла, что может, оказывается, такой быть красивой, сразу – выше, изящней, ну просто другая женщина стояла перед ней в зеркалах. Да еще продавщица, элегантная молодая дама, вся в шелках и духах, носила и носила платья, Даша, воспитанная нашим суровым сервисом, никогда бы и не посмела обмануть ее ожидания.

– Дань, дорого, – пыталась удержать ее Инна. – За эти деньги мы с тобой свитер, брюки да еще туфли купим!

– Нет, ты пойми, – Даша не отрываясь смотрела в зеркало, – когда праздник, то я как Золушка. Портнихи нет, времени нет, нет, Инка, сил…

Инна махнула рукой:

– Давай! Мечты должны сбываться!

И Даша купила платье, в котором была королевой, а на оставшиеся гроши – куколку Гале и что-то Вадиму. Прилетела обновленная, переполненная прекрасным городом, в котором прожила целую жизнь – девять дней! – а дома ее ждал сюрприз: Вадим сообщил, что уходит. Так и не надела Даша английское платье, в горестях своих про него забыла, а когда вспомнила, то решила, что и надевать не стоит, потому что оно несчастливое.

Шло время, но платье по-прежнему оставалось в моде, английский классический стиль себя оправдал: на все возрасты, времена, на любой вкус и любую фигуру… Нет, страшно, этот наряд обязывает, он не для домашнего Нового года, тем более когда ты одна, без мужчины: к такому платью спутник просто необходим.

Тридцать первого пришлось ехать на факультет: лентяи и неудачники сдавали хвосты. Студенческий народ хитер, рвется отделаться от хвостов под самый Новый год – кто ж не поставит зачета? Поворчат, а поставят, да и спешат все домой – отдохнуть, отоспаться. Ну, Даша у всех чохом и приняла, да они, в общем, кое-что знали. Приехала, помогла маме, отдохнула, а вечером стала собираться к Свете.

Надела узкую черную юбку, полотняную кофту-рубаху, маленькое замшевое фигаро, накинула халатик, намазала лицо кремом, промокнула крем бумажной салфеткой и уселась перед зеркалом. Галя немедленно возникла рядом.

– Мам, можно я тебя накрашу? – попросила она. – Ну мамочка, миленькая, можно? Ты не умеешь…

– Кыш, – шикнула на нее Даша. – Притащи лучше тени и не глазей под руку.

Галя тени, серебристые, для Дашиных серых глаз, принесла, ворча, удалилась: мало того, что самой не дают краситься, уж и мать родную подкрасить нельзя, совсем заели. А между прочим, это ее тени, ей подарили на день рождения, нечего конфисковывать…

Она удалилась, а Даша, восприняв краем уха Галину воркотню, тут же отбросив ее как не имеющую под собой основания, принялась за дело.

Как все-таки здорово, что есть для кого мазать ресницы – и без того черные, они превращаются в нечто томное, роковое, – какое наслаждение не спеша, с чувством, водить по губам душистой помадой, оттенять тоном глаза, чуть касаться пушистой кисточкой щек – так теперь пудрятся.

Даша трудилась долго и с удовольствием. Потом, отстранясь, оглядела себя критически и осталась довольна. Великое дело – косметика.