Текст книги "Пересечение"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

6

Валерий догнал на улице.

– Даша, в чем дело? – с достоинством осведомился он. – Разве так можно? Фильм, конечно, не люкс, но надо же досмотреть, раз пришли. Куда вы летите?

Даша развернулась на полном бегу, поскользнулась в высоких сапожках. «Мы одной крови, ты и я…» А это другая кровь.

– Я лечу ужинать, – сказала она, беспомощно ненавидя, чувствуя себя смешной и нелепой, – вон в то кафе!

– Да, но почему? – оскорбился Валерий. – Я сам собирался вас пригласить, но тут какая-то забегаловка…

– Ну и что? Я есть хочу! – Понимала, что груба, неприлична, только ничего не могла с собой сделать.

Она смотрела на него со стыдом и гневом: вырядилась, как дура, надушилась, накрасилась, а он – порошки! «Дикая женщина, но ведь красавица!»– ахнул про себя Валерий. Нет, такую он не упустит! Хоть бы Женька, тюфяк, намекнул: дескать, с характером. Он-то думал, все у него в руках – «поглядим, что там за Даша», – а она вот-вот удерет. Плевать ей на его кандидатскую, выезды, неженатость, на все его плюсы – уж он-то знает им цену! Нет, надо срочно спасать положение.

– Дашенька, да вы что? – снисходительно хохотнув, Валерий придержал Дашу за локоть. – Ну хотите, пошли сюда, хотя лучше в «Нарву», тут совсем близко.

– Не надо в «Нарву», – хмуро буркнула Даша: так хотелось от него отвязаться! – и шагнула, не оглядываясь, вниз, в погребок.

«Сейчас будет очередь», – обреченно подумала она, но очереди почему-то не было. «Тогда, наверно, уже закрыто, – насторожилась Даша, – или санитарный час, или что-нибудь поломалось». Но было открыто, горел свет, и швейцар, как ни странно, встретил их без всякого видимого раздражения. Валерий, улыбаясь чуть напряженно, помог Даше снять пальто, они прошли в маленький зал – в глубине сияла огнями елка – и сели в углу за столик.

Судьба, этот двуликий Янус, пожалела Дашу и повернула к ней второй, приветливый лик: к ним сразу подошла официантка, положила на стол желтоватый листок. Даша, благодарная за все – что нет очереди и без всяких просьб им дали меню, что на них не кричат и явной неприязни не выражают, – выбрала салат, мясо в горшочке и кофе. Девушка в передничке и накрахмаленной белой наколке неожиданно улыбнулась: все ясно, эти двое поссорились.

– Завезли «Мукузани», – доверительно сообщила она тому, кому надлежало мириться. – Желаете? А может водочки?

– Нет-нет, «Мукузани», конечно, – живо откликнулся Валерий, тоже, кажется, был рад, что так вот, запросто, их кормят и поят. – Дашенька, я не спутал?

Он не спутал: в Новый год Даша пила «Мукузани».

– Скатерочку сейчас поменяю…

Официантка, довольная собственной добротой, исчезла.

Даша ела дымящийся, в соку картофель, вылавливала со дна ароматное, с перцем и лавровым листом мясо, пила ледяное вино из запотевшего бокала – ай да забегаловка, надо ее запомнить! Валерий изо всех сил старался исправить безнадежно испорченное.

– Знаете, Даша, а в Канаде зима совсем другая. Много снега, много солнца, все катаются на коньках. Мне там подарили «канадки», ритуал был такой: в дни рождения нашим дарить коньки, как на Востоке – сари и национальные шапочки.

В погребке было славно. Народу прибавилось. Видно, они попали в какой-то непредсказуемый перерыв между волнами посетителей. Даша, накрыв блюдцем чашечку с кофе, вытащила из сумки сигарету. Курить стала после Вадима – когда хорошо и когда очень плохо. Сейчас все в ней смешалось: обида – пошла на дурацкое это знакомство, грусть – знала ведь, что ничего не получится, благодарность – старается человек, но теперь уж зря.

– Разрешите?

Она подняла глаза. Высокий седой человек отодвигал задвинутый стул. Сзади маячила официантка.

– Не будете возражать? Все места заняты.

Сколько могла, не сажала, видела – что-то у этой пары не ладится, но народ прибывал.

– Что ж делать! – вздохнул Валерий.

– Садитесь, – поторопилась извиниться за его вздох Даша.

– Спасибо. – Человек уселся, стул скрипнул под большим плотным телом. – Меня зовут Андреем, – неожиданно представился он.

– Андреем? – поднял брови Валерий.

– А что? – весело удивился пришелец. – Странное имя? Ну давайте буду я Автандилом – друг у меня есть такой, грузин. Годится?

– Нет, не годится, – засмеялась Даша. – Оставайтесь лучше Андреем. А я – Даша, он вот – Валерий.

– Очень приятно, – вежливо привстал Андрей.

Валерий коротко кивнул, подчеркнуто повернулся к Даше.

– Так вы спрашиваете, что я делаю в институте? – Хотя Даша не спрашивала. – Ну как вам проще сказать? Есть такой термин, может быть, слышали, «массовая культура»?

Даша про термин слыхала и в упрощении не нуждалась: не такое уж сложное понятие «массовая культура», это же не теория относительности.

– Идеологическая экспансия Америки в ту же, например, Канаду совершается во многом как раз при помощи массовой культуры. Экстраполируя межличностные отношения на отношения классовые…

Ну чего он выпендривается, почему злится? Человек же не виноват, что его к ним посадили! Кто виноват, в самом деле, что столиков на двоих почти нет? Всюду на четверых, а то и больше – сидят за длинными столами по три пары, каждая старается две другие не замечать… Напрасно, конечно, представился, но он, может, приезжий, у них там, в провинции, теплее друг к другу относятся…

Летели, сталкиваясь и перемешиваясь, наукообразные термины, Даша терпеливо кивала, потом решилась взглянуть на Андрея. Он уже заказал, ему принесли, он ел то же мясо, пил водку, подливая себе из графинчика. Дашин взгляд встретил почти виновато: понимал теперь, что мешает.

– Видите ли, Дашенька, – рокотал Валерий, – в буржуазном мире средства массовой информации создают искусственный образ реальности, внедряют в сознание полуправду, почти правду, балансируя на самой ее грани, чуть-чуть только ее подправляя, вторгаясь тем самым в духовный мир индивидуума, более того – этот мир формируя. Мак-Люэн, например, вообще отрицает «цивилизацию письменности»…

«Это он нарочно, нарочно, – рассердилась Даша. – Ведь может, стервец, не о слякоти, но до Андрея ему это и в голову не приходило… Выживает, ну просто выгоняет хорошего человека из-за стола! Экстраполировать… Сукин сын!»

– Простите, – решительно врезалась она в ученую речь, – а вы кто? Я имею в виду, кто вы по профессии? – она обращалась к Андрею.

Валерий поперхнулся и замолчал.

– Я-то? А я инженер, строитель, – явно обрадовался вопросу Андрей. – Вернулся под Новый год с трассы, а тут премия, за что, неизвестно, наверно, за то, что не сбежал, выдержал нашу дорогу. – Он на глазах оживал, приходил в себя. – Теперь премию надо проесть, пропить и прокатать на такси. Девушка! Нам шампанского!

– Нет, что вы! – всполошилась Даша, но официантка уже несла здоровенную бутыль с серебряным горлышком.

– Спасибо, мы уходим. Счет, – шевельнул пальцами Валерий, и Андрей расстроился, прямо детским от обиды стало лицо.

Официантка, кивнув Валерию – «одну минуточку!» – с мягким шлепком открыла бутылку, белая пена мгновенно заполнила три бокала. Андрей взял бокал за тонкую ножку.

– За вас, Даша! – он принял вызов Валерия и не считался с ним больше: теперь он говорил только с Дашей. – Люблю, когда умеют так наслаждаться – вкусной едой, хорошим вином и теплом. Мы, строители, это ценим.

– Ну тогда и за вас тоже. – Запотевшие стенки бокала холодили пальцы. – Вы, Андрей, наверное, гурман?

– Конечно, как все бродяги! Да еще прямо с трассы, У нас там нет разносолов…

Валерий встал, извинился, сказал, что скоро вернется, и ушел в глубь зала. Андрей растерянно посмотрел ему вслед: такого маневра не ожидал.

– А вы, Даша, кто вы такая? – спросил он, запнувшись на имени, и покраснел.

Даша улыбнулась: что-то он совсем оробел, когда противник сбежал с поля боя.

– Нет, правда, вы где работаете? – Андрей покраснел совсем уж отчаянно.

– Я филолог, читаю фольклор…

– Но где, где вы его читаете? – Он напряженно смотрел куда-то за Дашу.

Она оглянулась. К ним возвращался Валерий.

– На филфаке, на Моховой.

– Фольклор – это всякие сказки и песни?

– Ну да.

Валерий стоял уже рядом.

– Дашенька, я расплатился, пошли?

Он наклонился и уверенно, по-родственному, накрыл Дашину руку своей. Даша послушно встала.

– До свидания, было поразительно приятно, – очень вежливо, даже изысканно сказал Валерий.

– До свиданья, мне тоже… – понуро пробормотал Андрей.

Даша протянула, прощаясь, руку, Андрей, привстав, руку осторожно пожал. Уходить было жаль, невозможно, не нужно, а она уходила. Хотелось слушать Андрея и сидеть рядом с ним, а придется слушать Валерия. Почему так все в жизни случайно?

Они ушли, и Андрей остался один. Перед ним на столе, среди горшочков и чашечек с недопитым кофе, глупо торчала бутыль с никому не нужным шампанским.

За тот час, что сидели в подвальчике, мир до неузнаваемости изменился: все было покрыто снегом, а он падал и падал – большими влажными хлопьями, очищая, преображая Москву, устилая собой черные тротуары. Это потом к снегу привыкнут, станут на него ворчать и его бранить, а пока он был чудом.

– Извините, Даша, но пить с первым встречным шампанское вовсе необязательно!

Даша удивленно взглянула на Валерия, – от замечаний давно отвыкла, – но он сердито смотрел в сторону.

– Поразительное нахальство: он же понимал, что мешает!

– Кому это он мешал? – нахмурилась Даша. – Мне, например, нисколько, а если хотите знать… – и осеклась.

Что она может сказать этому незнакомому человеку? Сказать, что плохо воспитан, не умеет себя вести? А зачем? Он, что ли, тут же исправится? «Как я устала! А надо еще идти, говорить… Когда он кончится, такой долгий, перепутанный день?» – взмолилась мысленно Даша.

– Послушайте, не надо меня провожать! Вы только, пожалуйста, не сердитесь!

И она, выдернув руку, быстро пошла, почти побежала на другую сторону улицы. Ничего, перед Женей она извинится: ну да, ну пусть, подруга его жены – вздорная, пустая баба.

Нырнув в извилистый переулок, Даша оторвалась от возможного преследования и пошла в сторону своего дома, с наслаждением вдыхая пахнувший снегом воздух, выбирая улицы, параллельные шумному проспекту Мира. Она шла по чистым белым улочкам, видела перед собой погребок, седого грузного человека, снег падал и падал, и было ей грустно и хорошо.

7

Январь – месяц темный, суровый, ночной и холодный месяц. А преподаватели ему, как ясному лету, рады: ни лекций, ни семинаров, сиди принимай экзамены. В городе стужа, здоровенный, у Пушкинской, термометр просто пугает: двадцать три, двадцать четыре, двадцать шесть градусов… Люди пробегают кусочки улиц короткими перебежками, под обстрелом мороза, ныряют в спасительное метро, прикрывая шарфами и варежками носы и щеки.

Даша мороз любит – такой вот, трескучий: сухо и чисто, выметено все жестким холодом, на то зима. И пусто, пусто на улицах, все застыло и замерло, как у нее в душе. Давным-давно был погребок, елка, свет и тепло, большой человек рядом – дружелюбный, беспомощный, от обид совершенно незащищенный. Даша о нем думает, он даже ей снится. Ничего конкретного, без сюжета. Просыпается утром и знает, что во сне был Андрей, было что-то ей близкое.

Эти мысли и сны погружают в странное оцепенение: Даша рассеянна и задумчива и чего-то ждет. Ходит на факультет, нехотя препирается с завом – в этой каждодневной войне нужна же ей передышка. Зав – от морозов, что ли? – присмирел тоже, солидно сидит у себя в кабинете, никому особенно не докучая. Жаль, что нет лекций, только они могли бы Дашу отвлечь.

На экзамене Ерофеев, длинноногий и встрепанный, как боевой петух, с ходу бросается в спор. На элементарный вопрос об основе сюжета «Царевны-лягушки» отвечает собственной теорией, не совпадающей (а как же!) с общепринятой. Даша с досадой смотрит на эту неугомонную жердь: ей печально и спорить не хочется. В конце концов, это экзамен, а не дискуссия.

– Так в чем все-таки основа сюжета? – устало прерывает она Ерофеева, и он смотрит на нее с сожалением и упреком.

– Да знаю, знаю, – бормочет, стараясь поскорей отделаться и вернуться к своей теории, – старинный обряд сватовства – стрельба из лука. В Болгарии, например, и сейчас этот обряд кое-где сохранился: юноши поджигают стрелы и пускают их во дворы, где живут девушки…

– Хорошо, идите.

Даша мрачно пишет «отлично». Ерофеев выбирается из-за стола, огорченно смотрит на Дашу и плетется к двери. Выросшие из пиджака руки болтаются не в такт шагам.

– Володя, – окликает его Даша, вообще-то в аудитории не зовет студентов по именам.

Ерофеев поворачивается, глаза оживают мгновенно.

– Подождите меня в коридоре, дослушаю после экзамена.

– Ага. – Худая рука энергично отбрасывает со лба длинные волосы, интересно, когда-нибудь он стрижется? – Только мне еще надо на истфак: там у меня археология, факультатив.

– Как, сегодня, сейчас? Ну-ну, в общем, правильно, надо ходить на истфак, раз уж у нас обходятся почему-то без исторических дисциплин. И не спешите, пожалуйста: у меня еще дела на кафедре.

Они встречаются часа через два, и Ерофеев обрушивает на Дашу лавину догадок, умозаключений, фантастических выводов и неожиданных сопоставлений. Даша слушает, находит противоречия и неточности, но, завороженный собственной логикой, к ее возражениям Ерофеев глух. Оба они сердятся, соображают наконец, что давно хотят есть, бегут в столовку под лестницей, одним духом проскакивая застывшее на морозе пространство. Общеизвестное Ерофеев, как всегда, выворачивает наизнанку: ноты в сборнике Кирши Данилова вовсе не для скрипки, их можно петь!

– Да что вы, черт возьми, как ребенок! – теряет терпение Даша, – Надо быть Аделиной Патти, чтобы взять такую высоту!

– А и не надо брать, – спокойно возражает Володя. – Ноты только основа, намек, а петь можно как угодно, например, на октаву ниже. И потом на Руси умели петь высоко, «трудным голосом».

– Ну, не знаю, – задумывается Даша. – Ваша точка зрения ничем не подтверждена.

– Пока не подтверждена, – мимоходом уточняет Ерофеев, уничтожая вторую тарелку супа, приканчивая сначала белый, а потом и черный хлеб в желтой пластмассовой вазе.

Со страшной скоростью он поедает хлеб, запивая его жидким сиротским супом, заглатывает в три глотка хилый, с четырьмя сморщенными ягодками компот – в какой, интересно, пропорции тот компот разбавляют? В Дашины студенческие годы у них в общежитии буфетчиц меняли чуть ли не ежегодно, но каждая новая тут же подхватывала знамя изгнанницы, истово и упрямо повышая собственное благосостояние за счет алчущих знаний.

– А как, Володя, у вас со стипендией? – осторожно интересуется Даша.

– Черт, забыл зайти в деканат. Вроде бы обещали…

– Вроде! – негодует Даша. – На что домой поедете?

– Да я грузил на Казанском, – наскоро бросает Ерофеев: вечно его перебивают! – Матери чашку купил, здоровую, как бадья, она любит… Дарья Сергеевна, я вот о чем еще думал. Помните, вы сказали, что горе и беды возрождают духовное, оттачивают ум, обостряют жажду творчества? Наверное, вы правы, хотя, выходит, духовно развитый человек должен выступать против благополучия и покоя? Тут очевидно противоречие, но все равно ваша точка зрения интересна. Вот, скажем, нашествие на Русь. Дружины дерутся насмерть, а поселянам-то что? Им надо бы переждать, притаиться, спасти свою жизнь! Но люди, ни о чем таком в мирное время не помышлявшие, проникаются вдруг сознанием общности, спасают не себя, а общее, важное: рукописи, например, иконы…

Даша молчит, слушает. Она преподает уже много лет, видит, как меняются год от года студенты. Ее поколение было убеждено, что надо учиться и работать с полной отдачей, а по выходным отдыхать. У молодежи семидесятых – другое: они хотят получать удовольствие – сегодня, сейчас, ничего не откладывая, – и немножко учиться, чтобы потом работать, не слишком себя утруждая.

Так вот Ерофеев – вроде как из другого, Дашиного времени, конца пятидесятых годов. Может, потому, что не житель большого города, задержался в развитии, а может, потому, что поступил в МГУ сам, без поддержки, прорвавшись сквозь сплоченные ряды бесконечных «блатных» детей? Поступил, потому что очень хотел, прямо жаждал учиться. И вот учится.

Да, он безусловно талантлив. Всегда, когда читаешь курсу, надеешься, что кто-нибудь увлечется фольклором по-настоящему – свое ведь, кровное. Иногда надежды сбываются: трое-четверо, прослушав элементарное, идут дальше, вглубь. Но Володя другое, у Володи дар божий, с ним говоришь и споришь на равных, в чем-то Дашу он обгоняет, напористо и неудержимо. Много знает, еще больше чувствует – есть у него эта особая исследовательская интуиция, – пропадает в архивах, библиотеках, ну и конечно пропускает лекции – те, что не интересны, как же иначе? Вот и добился, достукался: Сергей Сергеич, завкафедрой, рвется снять его со стипендии, тем более что с лекций зава Ерофеев уходит всегда, остро чувствуя ценность времени, ценность собственной жизни, в которой предстоит много сделать. А куда ему без стипендии? Живет в общежитии, подрабатывает, конечно, но какие там приработки? Да еще мать больная где-то под Вологдой.

Даша, упрятав подальше свое всем известное самолюбие, целую неделю обхаживала Сергеича: с утра, до начала экзаменов, заходила на кафедру, чтобы выслушать очередную разгромную речь о распущенной, избалованной молодежи, речь, обращенную почему-то к ней, к Даше. Зав громил молодежь, задавал ехидные риторические вопросы, а Даша покорно поддакивала, слушая краем уха, и, дождавшись паузы, аккуратно возвращала Сергеича к Ерофееву и его стипендии. Наконец, польщенный вниманием давнего врага, взятый измором, Сергеич вызвал на душеспасительную беседу Ерофеева, а тот, черт бы его побрал, все испортил.

– Я надеюсь, вы поняли и впредь… – начал Сергей Сергеевич, но торжественной фразы закончить не удалось: Ерофеев ринулся объяснять.

– Да мне ужасно некогда, а вы учебник читаете. Это бессмысленно!

– Бессмысленно? – Сергеич медленно встал и величественно указал наглому студенту на дверь.

Так что вопрос о стипендии снова встал очень остро.

– Вы, Володя, про стипендию все-таки узнайте, а мне, простите, пора…

И снова продуваемая насквозь, поскрипывающая от мороза улица, метро, дом, шумная Галка с ворохом новостей и событий, мама, которая ждет всегда. Но в сердце щемящая пустота, домашнего тепла ему теперь мало.

– Света, ты дома? Я еду к тебе. Когда-когда?.. Сейчас. Не очень поздно? Еще нет десяти.

– Слушай, там твой Валерий рехнулся! – шумно встречает ее Света. – Пристает к Женьке, а Женька не знает, что и сказать!

– А-а-а, явилась. – В коридорчике возникает Женя, но сейчас ему не до Дарьиных амурных дел. В руках учебник, на физиономии полная оторопь. – Ничего в этой математике не понимаю! – с ходу возмущается он. – Ну скажи, почему мы учились сами, а они, видите ли, не могут…

Близнецы виновато маячат сзади.

– Здравствуйте, тетя Даша!

– Даш, ты должна помочь, – требует Женя. – Светка не хочет! Вот смотри: из пункта «А»…

– Женечка, милый, погоди, – просит Даша. – Можно, что-то скажу Свете, а потом уж решим, все вместе?

– Решите вы, как же, – ворчит, удаляясь, Женя. – Тут ни одна собака не разберется… А вы, трясолобики, марш в постель, так завтра и скажете: «Не решили – ни мы, ни мать, ни отец – никто!» И в другой раз слушайте на уроках. Эх, надо было хранить тетрадки…

Света заливается колокольчиком – в студенческие годы смехом своим заражала всю группу, преподавателей прямо трясло.

– Нужны им твои тетрадки! Теперь все решается алгебраически.

– Имей в виду, – Женин возмущенный глас рокочет уже из комнаты, – больше сушить мозги я не буду, их и так чуть осталось. А к тебе, Дарья, есть дело, потом потолкуем…

– Ого, звучит устрашающе.

Даша со Светой устраиваются в кухне. У Светы, как всегда, все блестит, пахнет, как всегда, чем-то вкусным. Нет, здесь, конечно, все хорошо, здесь мир и покой, Даше не надо за них бояться.

– Дань, выпьем кофе, – просит Света. – Только Женьке не проболтайся.

Тихо-тихо, аки тать в нощи, она вынимает из белого шкафчика старенькую ручную мельницу – металлический узкий цилиндр, прикусив нижнюю губу, крутит длинную ручку. Обряд приготовления кофе начинается.

– Света, тебе вредно, – пугается Даша. – У тебя сердце, Света, поздно для кофе…

– Уже вообще поздно, – уточняет Света. – А что нельзя – это точно. Ну, рассказывай, что там случилось? Валерий Женьку моего извел, целую теорию выстроил – ты, говорит, новый социальный тип: женщина, у которой мужчина на десятом месте.

– На каком? – изумляется Даша.

Она смеется до слез, смеется и не может остановиться, особенно потому, что смеяться нельзя: в этих коробках абсолютно все слышно, отдельные комнаты – понятие относительное. Света крутит и крутит ручку, снисходительно поглядывая на подругу.

– Ну, может, хватит? – спрашивает она, и этот простой вопрос вызывает у Даши новый приступ хохота.

Света, не выдержав, фыркает тоже, потом встает, наливает воды в глиняную чашку – обе любят керамику за ее теплоту, – подает Даше.

– Выпей, Дарья, и успокойся, – велит она. – У тебя всего полчаса: завтра мне в семь вставать, гнать моих оглоедов в школу. Признавайся, что сделала с мужиком? Почему удрала и как ему теперь быть?

– Света, – Даша наконец успокаивается, – ему никак не быть, вашему умному философу. Пусть себе живет на здоровье: покупает обои, филиппики Демосфена, холит свою машину и ищет, ищет ту, которая все это оценит… Послушай, со мной, кажется, что-то случилось, что-то такое произошло. Его зовут Андреем…

Света встает, плотнее закрывает дверь, ставит на маленький огонь кофе, варит, помешивая, не отводя взгляда от коричневой пенки – нельзя, чтоб вскипело. Пенка густеет, растет на глазах. В таинственное какое-то мгновение Света выключает газ, хватает джезве за длинную ручку, приподнимая его над плитой, бросает в кофе щепотку соли, капает из чайной ложки несколько капель воды, разлила по чашкам и готова слушать.

– Ну, говори.

– Светка, родная, да я его и не знаю, рассказывать нечего. Но я все думаю, думаю… Так разве бывает?

– Бывает, – мудро кивает Света.

– Всего одна встреча, никаких надежд, и ведь ничего не было. Наверное, просто вечер такой: шампанское, снег, травма от этого индюка и таким контрастом Андрей – нормальный, открытый, и от других ждет того же. Нарвался на хамство и растерялся, как маленький. Подумать только, я больше его не увижу, не пойму, что в нем такого, почему о нем думаю. Как это несправедливо!

– Ну и пусть не увидишь, – задумчиво говорит Света. – Все равно я тебе завидую…

В закрытую дверь стучат костяшками пальцев. Женя… Смотрит на них сквозь стекло, укоризненно покачивая головой.

– Кофей втихаря попиваем? На ночь-то глядя! И сплетничаем, и секретничаем. А я, значит, расти детей, как дурак?

Он входит в кухню. Сразу становится тесно.

– Даша, у нее же сердце!

Даша чувствует себя виноватой.

– Женя, я не хотела… Женечка, я ухожу…

– Как же, так мы тебя и отпустим…

Хорошо, что пришла Даша: ему трудно вдвоем с женой, он не знает, о чем с ней говорить. Раньше разговаривали часами, теперь он мучительно ищет тему, а она и не замечает. Он захлебывается, тонет в своей вине, жалость убивает остатки чувства, тоску невозможно уже унять… И надо держать себя в руках и сидеть дома, а не бежать к ледяному, застывшему автомату, чтобы услышать единственный в мире голос…

А Дарья-то как сияет! Ну и правильно, не сошелся свет клином на ее Вадиме. Счастливая, она свободна…

– Даш, можно сказать? – просит Света и, не дожидаясь ответа, выпаливает все в одной фразе: – Она Валерия твоего бросила! Сходила в кино, посидела в каком-то упоительном кабачке и, представь себе, бросила!

– Как это? – моргает Женя, – Когда ж это она успела бросить? Лерка сказал, вы повздорили, но это, мол, ерунда, говорит, ты ему очень понравилась, и знаешь чем? – независимостью мышления. Он тебе звонит, а тебя все нет и нет…

– Да ты ее не спрашивай, – потешается Света. День был тяжелым, первое сочинение после каникул, все всё напрочь забыли, будто никогда не учились. Потом стирка, уборка, а главное – магазины. Очень устала, рада разрядке. – Она влюбилась в прекрасного незнакомца, как в сказке, влюбилась, а он исчез. Посмотри, нет, ты взгляни на нее: влюбленная по уши и виноватая, так?

Женя, насупившись, грозно разглядывает Дашу.

– Так-так, – солидно подтверждает он. – Влюблена… Вижу, мать, вижу… Как же теперь быть с коллегой?

– А никак, – смеется Даша. – Дай понять, что звонить не надо. И пусть отнесется к этому по-мужски: да кому она нужна, эта Даша? Я ее сам бросил… Ну, я пошла, спасибо за кофе.

Женя рьяно уговаривает остаться, рвется провожать, и Даша настораживается: неужели все у него продолжается?

– Нет, провожать не надо, – говорит она и уходит, чувствуя на себе его затравленный взгляд.

Все образуется, уверяет она себя, иначе и быть не может. Если уж такие браки начнут рушиться, тогда действительно конец света. Все образуется, и Женя будет ей благодарен за сдержанность. Лишь бы Света не догадалась, лишь бы это прошло мимо нее. У Светы широкие взгляды, она всех понимает, но то все, а то – она с Женей: он часть ее мира, он принадлежит ей, как дети, школа, квартира. Этот мир навсегда, он рухнуть не может, рвущаяся в небо кривая разводов ее не касается… Надо поговорить с Женей, наверное, надо. Но что сказать? «Будь осторожен?» Нет, невозможно: выходит, Даша эту новую любовь принимает. Попытаться его образумить? Бред какой: когда мы любим, кто нас может остановить?

Улица белым-бела. Снег скрипит под ногами. Позади остался дом надежных друзей, где всегда тепло и уютно. Но угрожающе что-то поскрипывает по углам, вот-вот заходит дом ходуном, станет ненадежным и шатким, если Женя не остановится. Ненависть к незнакомой женщине вспыхивает так остро, что Даша пугается, несчастная Света, осиротевшие мальчики – сейчас такие вольные и веселые – стоят перед глазами. Что же творится на белом свете? Зыбко все, эфемерно, чувства наши сложны, мучительны и противоречивы. А она взяла да влюбилась. Какого черта врезался в ее жизнь Андрей? Неужели пробил час и вступила Даша на тяжкую эту стезю – последних, отчаянных поисков родной души?

Она знает (все теперь знают: грянуло время уничтожения тайн, бодро шагает по земле век информации, с молодой жестокостью открывая человеку его потаенную сущность) – есть такая пора, когда прощаются с молодостью, когда подступает неслышно и грозно старость, и люди, бессознательно большей частью, переживают последнюю, прощальную вспышку эмоций. У женщин это как раз к сорока, у мужчин ближе к пятидесяти. Женщины маются, злятся, тоскуют, заводят унизительные пошлые связи, мужчины рвутся к юности, отчаянно влюбляются, разводятся, женятся на воплощениях той самой юности, которая ускользает, уходит от них, обзаводятся даже детьми. И все для того, чтобы через год-два ахнуть: «Да что ж я, дурак, понаделал? Сил же нет – на любовь, пеленки, на бессонные ночи, даже на кино или театр! Времени нет, чтобы вырастить, поставить на ноги позднего сына! А эта… обрадовалась, польстилась…»

О господи, да откуда было ей знать, его юной избраннице? Это она потом узнает, много позже поймет, когда природа так же станет с нею шутить, так же станут потешаться боги. Да и на что было ей льститься, на его, что ли, седины? Ее увлекла, обманула его зрелая страсть: вот она, любовь, о которой мечтает каждая женщина, на которую ее сверстники просто и не способны! Он рвался к ней так отчаянно, ждал под дождем, звонил по сто раз на работу, он был таким умным, всепонимающим, так много знал и умел… А теперь – через три только года! – у него болит поясница, по воскресеньям он молчит и молчит, долго и тяжело спит после обеда, его никуда не вытащишь, и ничего он не хочет. И тайком от молодой, но уже раздраженной жены он звонит взрослой дочери, о которой тоскует – потерял же ее, потерял, никакие встречи, подарки ничего не поправят, – жалко спрашивает, как там мать, и знает, что во всем виноват сам.

Женя, я тебе все расскажу, но ты ведь ничему не поверишь, потому что у тебя – ты уверен! – другое. А как же твои ребята, Женя, что будет с ними? Теперь им четырнадцать, в таком сложном возрасте разве можно бросать детей? А в каком возрасте их можно бросать?

Наши дети… Второе послевоенное поколение… Высокие, худые, резкие, такие в себе уверенные, так бесконечно незащищенные… Их отцы вооружаются до зубов, до глаз, до макушки, надрываются, обгоняя друг друга, чтобы сберечь им мир. Но рвется в небо башня из накопленного оружия, трещит уже ее основание, шатается под ветром верхушка, а люди не в силах остановиться. Они летят в космос, забрасывают лихо спутники, как мячик резвые малыши, запускают многодневные корабли и гордятся этим, но выживут ли потомки в изрешеченной атмосфере? Стремительно, грозно люди изменяют природу, ее по мере сил охраняя. Создана даже «Красная книга», только в сравнении с современной техникой, да и моралью тоже, книга эта беспомощна, как младенец. Безжалостная, жесткая диалектика: созидание – разрушение. И всегда разрушение быстрее, активнее, легче.

Мы освобождались веками: от слепой веры в чудо, первобытных страхов и суеверий, от домашнего рабства и попрания наших чувств. Сколько сил положили люди в борьбе против патриархальной семьи с ее властью сухих стариков, бессловесностью жен и приниженностью мужей, до смерти ходивших в «младших». Люди сбросили с себя этот гнет, взорвав деспотизм экономически и морально, и не сразу растерянно обнаружили, что подорваны основы семьи вообще. Взрослых осталось теперь только двое, лицом к лицу, на узкой площади квартир-клетушек, в постоянной, никем не разреженной близости. Нет многих в большой избе, среди которых эти двое держались бы друг за друга, от которых стремились бы уединиться, не нужно завоевывать уединение – оно им дано, – каждый независим экономически. И если одному станет плохо, он может уйти: второй без него выживет, не пропадет, не умрет с голоду, да и парией в обществе он не станет, потому что мораль изменилась тоже. Вот только дети…

О детях в таких случаях говорят много и горячо, все решают разумно и будто бы правильно, не понимая главного: сейчас, вот сейчас без всякой бомбы взрывается мир ребенка, этот мир просто уничтожается – пещера с горящим внутри костром, надежное, от века, убежище. А ведь он, дерзкий и независимый, – все тот же голый детеныш, как и тогда, тысячу лет назад, и ему так же нужна защита, если не племени, то хотя бы матери и отца. Его призывают понять («ты уже большой, Саша»), ему умно говорят о сложности жизни. И он старается понять, прячет страх и растерянность. Разошлись родители, но папа будет приходить в гости, он даже поедет с сыном на юг (если до лета не передумает), и бабушка приглашает внука на воскресенье – раньше никогда не была такой ласковой, – и новая папина жена вполне нормальная женщина. И весь этот сумбур, вся неловкость, ненормальность ситуации – на неокрепшее юное сердце, на такую ранимую психику!