Текст книги "Пересечение"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

9

– Ну, Юлька, все, больше я тебя никому не показываю! Сергей в тебя влип. Оборвал мне телефон, орет, что я тебя недостоин, что ты прелесть, что ты умница, что ты личность! Сергей!.. Да он, кроме своей Натки, сроду никого не видел…

– Пав, не кричи так, – смеется в телефон Юля, – Ты разобьешь мембрану. Скажи ему, что он мне тоже очень-очень нравится. И Натка его нравится. И вообще, у них дома так хорошо! Их сын такая умница! Ну, пока, бегу за командировочными…

Павел сидит, прижав гудящую трубку к щеке, и улыбается.

– Вас к ученому секретарю…

В дверях стоит холодная Галя, кажется, она навсегда забыла его имя-отчество. А, черт с ней. Подслушивает у дверей, дуется, как гимназистка, мелко, по-секретарски пакостит. Интересно, зачем он понадобился? У него вроде бы полный порядок. Валентин доволен переработкой всех трех глав – после Юлиной редактуры пришлось заново перепечатывать, опять платить машинистке, – через три недели обсуждение в секторе, через два месяца – на ученом совете. Юлька обещала к сектору все закончить: берет в командировку последний кусок… Тьфу ты, черт, опять туго завязал галстук. Нет, Татьяна справлялась с эти делом лучше, как-то у него не так получается, а уж Юлька-то… изумилась ужасно: «Пав, я не умею…» Интересно, что будет, если попросить завязать Галю? Представляю… Павел усмехается, спускается на второй этаж к ученому секретарю. Минут через двадцать он поднимается к себе, молча проходит мимо ледяной Гали, садится за стол, потом встает, запирается изнутри на ключ. Ему надо побыть одному, надо подумать, все до конца понять, хорошо, что нет сегодня Дим Димыча.

Значит, так. Так, значит. Юрий Иванович болен, тяжело болен, уходит на пенсию, отдел внешних сношений остается без зава. Он сам рекомендует Павла, дирекция поддерживает, Валентин Дмитриевич не возражает. Что думает об этом Павел Петрович? Разница в окладах ему известна, контакты, поездки – не только в Индию – обеспечены. Конечно, работа не чисто научная, научно-административная больше, но писать можно, если будет такая потребность… Годика через два-три возможна длительная командировка за границу, а по возвращении – повышение, скачок – большой, серьезный скачок… «Вы, Павел Петрович, подумайте, время терпит, в президиуме, разумеется, утвердят…»

Потрясающе… Недаром, выходит, он тогда вкалывал. Заметили, оценили… Так, значит, все хорошо, все отлично? Да вроде бы, маленькая только заноза, даже не заноза, так, царапина. «Вот, кстати, приглашение на прием, новогодний… С супругой… Буду рад познакомиться…» И все. Вскользь. Дальше о деле.

Знает или нет? Могли дойти слухи, докатиться по секретарской когорте – эти всегда в курсе, тем более – есть Галя… А если знает, то что – дает понять? «С супругой…» О том, что супруги уже нет, не может, выходит, быть и речи… О замене, видимо, тоже. Ну что ж, формально супруга имеется, хорошо, что не успел развестись, молодец Татьяна – остановила. Умная баба, ничего не скажешь: как-то чует заранее – Сашка там… девятый класс… Спасла. Надо уговорить ее сходить на прием, показаться. В конце концов он же пошел ей навстречу и за репетиторов платит по-прежнему. А сынок, между прочим, последнее время вообще не показывается, отец привозит деньги, а его, видите ли, нет дома. А Юлька, между прочим, ходит всю зиму в брюках, говорит – так теплее. Ерунда, просто нет у нее ничего, и сапожки не первой молодости – потому и закрывает брюками. Вот возьмет и купит ей к Новому году платье – дорогое, сертификатное; у него там кое-что осталось, Юлька об этом даже не знает, как-то не было случая ей сказать. Может, стеснялся: она-то и сертификаты оставила своему Володе, а может, еще почему…

Но Танька… прямо нюх у нее какой-то!.. Придется подождать с разводом, пока его сделают завом. Да, но потом?.. Разве может разводиться завотделом внешних сношений? А почему нет? Сейчас вообще все разводятся… Конечно, начальство будет не очень довольно, очень даже недовольным будет начальство, заграница, конечно, застопорится, это уж ясно, но потом, когда-нибудь, все наладится… Натка вон как-то сплетничала: у ее подруги, в выездной, между прочим, организации случилась такая история, достаточно, кстати, громкая, но с хеппи-эндом. Правда, там бывший муж по просьбе бывшей жены тоже, как Юля, пришел в кадры и подтвердил, что в разводе виноват он, и бывшая жена после некоторого карантина уже съездила на месяц куда-то в Африку. Но, во-первых, там был виноват муж, во-вторых, Татьяна никогда не пойдет ни в какие кадры, а в-третьих, та жена была просто референткой, а он – зав.

Он – зав… Черт возьми, здорово! Надо позвонить Юльке, пусть знает! И про прием рассказать – имеет он право похвастаться? – только без этой дурацкой фразы, без «супруги», конечно. Хотя нет, про прием не стоит: не поймет, не очень-то она все это ценит, а приемы вообще не любит – был у них разговор.

– Знаю, знаю, я свое на них отстояла – в качестве Вовкиной супруги, светской, так сказать, дамы. Стоишь, держишь тарелочку с во-от такусенькими бутербродиками и улыбаешься, и беседуешь: «Очень приятно, рада с вами познакомиться… Да, конечно, у меня есть дочь, уже большая, а у вас? Да-да, я бывала в вашей стране, а вам у нас нравится?..» Сделаешь паузу, заглотнешь бутербродик и снова общаешься – а говорить-то, Пав, не о чем… А потом вырвешься из всей этой ерунды, прилетишь, например, в Енисейск, окунешься в настоящую, не конфетную жизнь. Люди работают, делают дело, творят красоту… Идешь по улице, все дома – деревянные, ни один орнамент, ни одно крыльцо не повторяются. Ты хоть знаешь, что Енисейск – город-памятник? Как раз поэтому – из-за таких вот домиков. А вечерами – репетиции – у Евстифеева, в народном театре, что им морозы, когда они Шукшина ставят или «Гамлета» – в старинном монастыре. Днем вкалывают в мастерских, учатся, лечат, а по вечерам спорят о Таганке и МХАТе. Слушаешь их, на них смотришь и потихоньку завидуешь. Испишешь два блокнота, а все мало… И в Непале я видела жизнь: на улицах в праздник огня, в семье шофера – ездила к нему, уговаривала сделать его ребятам прививки, когда в долину пришла холера, и в Индии – мы тогда продирались на газике сквозь толпу паломников, а они стучали по машине палками, гнали нас прочь с дороги – ведь они шли к Золотому храму, – и в госпитале – индийские врачи выхаживали Вовку после аварии… Везде жизнь, только не на чопорных этих приемах…

Ох, Юлька, Юлька, трудно с ней будет. Мужчины делают на приемах дело, ей ли не знать? А женщины… Что ж, и они нужны: их туалеты, английский (у кого он есть), их любезность – мало, что ли, для дам? Сказать ей, так убьет на месте: она не дама, она – журналистка, феминистка несчастная…

Конечно, что ей стоило все это бросить: это ведь не драгоценные ее статьи! За них-то она воюет, да еще как: отбивается, если надо, от всей редколлегии. Тут и независимости, и тщеславия, и гордости хоть отбавляй… Она, видите ли, делает проблемные материалы («Понимаешь, жизненный факт – только тема для разговора»)… Господи, да что ж он без конца о ней думает? Такое событие, а он все о ней. И филиппику эту ее про приемы запомнил… Вот уж не ожидал, что так врежется в память… А про зава он все-таки ей расскажет. Павел набрал Юлин телефон.

– Павел, ты? – заорал Костя – шумные они там какие. – А она убежала. Как куда? За билетом! Завтра летит. Знаешь, как нужен материал? Во!..

Что «во»? Какое такое «во»? Ах да, провел, значит, свободной рукой по горлу – позарез, мол. Павел вдруг разозлился: все они там на ней выезжают!

– А почему именно Юля? – въедливо поинтересовался он. – Сидите как пришитые, а она мотается…

Костя обиженно задышал в трубку:

– Не сидим… – После паузы: – Тоже ездим… – Он опять замолчал, потом не выдержал: – Слушай, это же ее материал – для новой рубрики, она ж ее и придумала… Там вся семья – ансамбль: поют старинные сибирские песни. Никто так, как Юлька, не сделает…

– Ну уж? – Павлу было приятно.

– Вот тебе и ну уж…

Костя повесил трубку. Похоже, обиделся. Перезвонить? А, ладно, не до него… Павел посидел, подумал, снова снял трубку, набрал номер.

– Таня?..

В конце концов они уже почти друзья. Должен он с кем-нибудь поделиться? Заодно и о Новом годе поговорит, прощупает, как она там… насчет приема…

– Я тебя не понимаю…

Сергей смотрит на Павла строго, почти враждебно. Чем это Юлька его околдовала? И его, и Наташу, и даже долговязого их Валерку – притащил какую-то книгу: «Передайте, пожалуйста, тете Юле, я ей обещал. Это Бредбери, мы как раз о нем спорили…» Наташа совсем раздружилась с Таней, зато одолела Павла вопросами о Юле – когда прилетит, почему продлили командировку, где они собираются встречать Новый год.

Павел тоскует о Юле еще острей, чем тогда, в Ялте, снова пишет длинные письма, без конца звонит в гостиницу. Юлька сердится: «Пав, ты мешаешь, у меня люди…» Как это люди, какие люди? – ревнует Павел. Да-да, он знает: весь день она ходит, смотрит, слушает, а вечером у себя в номере обрабатывает материал и разговаривает с будущими своими героями. Да еще редактирует последний кусок его монографии… Он знает, но все равно ревнует – и к этим самым героям, и к далекой деревне, в которую она сейчас отправилась (теперь и звонить будет некуда), и к городку, в который, как всегда, влюбилась, и к гостинице, где топятся печи и кипят на огромной раскаленной плите чайники, а в номере стоит заварка и сахар. Сережкины упреки обидны и несправедливы – ведь Павел сам все ему рассказал. Да, был прием, и Павел был на нем вместе с Татьяной, но это нужно для дела! Юлька бы поняла, а Сергей нет, не понимает, не хочет понять.

– Какое же это предательство? – горячится Павел. – Это, если хочешь знать, тактика, так-ти-ка, ясно?

– Ясно, ясно, не кричи, – морщится Сергей.

Павел вскакивает и начинает бегать по комнате.

– Татьяна, если хочешь знать, вела себя изумительно. Сразу согласилась, мы с ней съездили, купили платье… Да, кстати, Наташ!

Натка возникает в дверях, тоже какая-то странная. Ничего, сейчас помягчеет.

– Наташ, помоги выбрать для Юли платье. Мы были… – Павел чуть запинается: он был в магазине с Таней – в шикарном стеклянном холле со строгим дежурным в дверях, не впускающим посторонних, витрины зашторены наглухо. Хорошо, что не проговорился, не ляпнул. – Я был в сертификатном, видел там одно… Такое, знаешь, серебряное, миди, что ли… Съездим, а?

– Хорошо, – вяло соглашается Наташа и опять исчезает в соседней комнате.

Павел снова и снова убеждает Сергея: их с Юлькой любви ничто не грозит, как он не понимает? Они никогда, никогда не разлюбят друг друга, неужели не ясно? Нет, Юля бы все поняла…

– А почему тогда ты не сказал ей про прием? – неожиданно спрашивает Сергей.

– Потому что ее нет в Москве! – кричит Павел.

Вообще-то это не совсем правда: про прием он знал раньше, до отъезда Юли, да какое это имеет значение, в конце концов? Зачем было ее расстраивать? Пришлось бы тогда сказать про Татьяну. Она и на зава-то реагировала обидно: «Не понимаю, ты же хотел вернуться к сипаям, к Ганди…» Могла бы, между прочим, не напоминать. «Сипаи»… Сравнила тоже…

– Ну что ж, может, я чего-то не понимаю…

Сергей встает, меряет широкими шагами комнату, становится у окна, спиной к Павлу. Потом говорит, по-прежнему глядя в окно, хотя давно уже ничего не видно: только узкая полоса холодного синего света и косой, летящий в этой полосе, пропадающий в мокром мраке декабрьский снег.

– Когда я полюбил Натку, когда понял, что люблю, я все решил сразу. Было тяжело и страшно, очень жаль Риту, жену, но я сразу развелся. А Натке сказал потом, после развода…

– О чем? – Павел потрясен: он и не знал, что Наташа – вторая жена Сергея. Интересно, а Татьяна знает? Да нет, давно бы сказала какую-нибудь гадость.

– О чем? – переспрашивает Сергей. – О том, как было тяжело и страшно. Но когда разводился, перенес все сам, один. Понимаешь, мы – мужчины…

Сергей наконец повернулся к Павлу. Павел растроган.

– Сережка, я так ценю твое доверие…

– Да при чем тут доверие?.. – снова морщится Сергей.

– Я понял, – торопится Павел. – Но у меня все так сложно… Надо подождать, разве дело в бумажках?

– Ты знаешь, и в них тоже, – неожиданно хмыкает Сергей. – Что-то такое в них, в этих бумажках, есть. Юля же все оформила, верно я информирован?

Павел растерянно кивает: и этот туда же, прямо как тетя Лиза. А Сергей безжалостно гнет свое.

– Но кроме «бумажек», – он ядовито подчеркивает это слово, – есть уже и прием. Ведь ты представил там Татьяну в качестве супруги, так? И это, по-твоему, не предательство? Это тактика?

– Да, тактика! – взрывается Павел. – А Юле знать о ней незачем. Ты ж Натке не все говорил, когда разводился? Вот и я… Ну скажи, к чему ей знать про дурацкий прием? Ты думаешь, было легко – стоять там рядом с Татьяной? А я молчу: зачем делать ей больно?

Ему и в самом деле кажется, что он просто бережет Юльку. Когда-то они, правда, клялись ничего не скрывать друг от друга, но жизнь сложна – сложнее всяких схем, сложнее клятв.

– Ах, значит, ты понимаешь, что это больно? – ловит его на слове проклятый Сергей.

– Так ведь она ж не знает! – орет Павел так, что прибегает из кухни Натка.

Нет, оба к нему несправедливы! Павел уезжает без ужина, но назавтра приезжает снова. Юли нет, и делать ему дома нечего, а тетя Лиза с ее укоризненными взглядами просто невыносима. Он приезжает, чтобы говорить о своей любимой (как здорово, что они ее знают!), он толкует о том, как ответственно воспитывать чужого ребенка, показывает Юлины статьи и Аленкины фотографии, он уверяет Сергея (а может, себя?), что у него с Юлей впереди долгая совместная жизнь.

Перед самым ее приездом они с Наткой покупают платье – то самое, серебристое, что так нравится Павлу. Правда, цены в сертификатном растут на глазах, но он все равно покупает – пусть Натка знает…

Юля прилетает в конце декабря, накануне новогоднего вечера на работе у Павла. Не пойти на вечер нельзя: все заказывают столики, сбрасываются по десятке, не пойти невозможно. Ему – тем более: он теперь зав, надо скреплять отдел.

– Вы с супругой? – мимоходом спрашивает его Галя.

Павел хмурится, отрицательно качает головой. Вот дрянь! Никто ж не приходит с женами…

Самолет прилетает вечером. Павел стоит за металлическим, седым от мороза барьером и смотрит, как по залитому прожекторами полю идет тесная стайка укутанных пассажиров, ведомая легонькой стюардессой. Он сразу видит Юльку. Сердце привычно ухает и летит куда-то в живот. Родная, родная, родная моя… Со своими вспухшими косточками, со своей ломотой в костях – храбро в Сибирь, да еще уговорила редактора, выпросила разрешение рвануть куда-то в село, в глухомань, в ста километрах от станции.

Юлька идет, как всегда, стремительно, пытается взглядом отыскать Павла, щурится от слепящего белого света. Павел машет рукой, и она бросается к нему так же самозабвенно, как тогда, на Пироговском, в чистую прозрачную воду.

– Павка, Павка, Павка!..

Она загораживает собой узкий выход, а мохнатые пассажиры – здоровые мужики в унтах и полушубках, – улыбаясь, ждут, когда Павел отведет ее в сторону. Ждут добродушно и терпеливо, и никто ей не мешает его обнимать.

– Павка, я привезла вам кедровый мед! – торопится Юлька, – Я стала ужас какой практичной! Купила целую банку! А Аленке – такую куклу! Пав, не сердись, я все растратила, но я привезла значки, сейчас покажу!

– Погоди, погоди… – счастливо смеется Павел. – Я тут продрог как бобик. Ох, Юлька, как я соскучился! А ты меня там случайно не разлюбила?

– Случайно нет…

Юлька целует его по очереди в один глаз и в другой, в нос и в щеки, целует колючий его подбородок. Целует и приговаривает:

– Нет-нет, не разлюбила, нет, но это совершенно, абсолютно случайно.

Потом они едут в автобусе через всю Москву, потом в метро до вокзала, потом электричкой к себе в поселок.

Тетя Лиза встречает Юлю объятиями и поцелуями, поит и кормит, а Павел торжественно преподносит серебристое платье. Юля бережно берет его на руки, задумчиво улыбается, потом командует:

– Выйди и жди…

Павел выходит в большую комнату и ждет. В углу уже стоит елка, на ней старые довоенные лампочки. Теперь таких нет: каждая лампочка – игрушка, ни одна не повторяется. Настоящие игрушки ждут Юлю: она говорила, что любит наряжать елку. Павел щелкает выключателем. Комната озаряется призрачным светом. Таинственно мерцают зеленые цветы, покачиваются синие белки и зайцы, выглядывает из-за ветвей розовый медведь. И в этом мерцающем свете появляется высокая тонкая женщина в таком же мерцающем платье. Глаза у женщины темные, большие и строгие, лицо поднято; губы чуть улыбаются. Юлька… Павел подходит к ней, но она мягко отстраняется, и он отступает. Он вдруг понимает рыдания ее мужа. Такая жена… Стоит вот так рядом, улыбается, держит бокал с шампанским… Неужели это она только что бежала в шапке-ушанке по снежному полю?

– Юлька, снимай, – просит Павел. – Так нельзя! Снимай и влезай в свои брючки, а то я за себя не ручаюсь!

Юля подходит к Павлу, чуть касается губами его губ, молча уходит переодеваться. Не пойдет он ни на какой вечер, черта лысого, решает Павел. И главное – завтра, когда он так соскучился! Но ночью, утолив тоску о Юле, Павел, совсем немного забегая вперед, все-таки рассказывает о том, как отказался от новогоднего вечера, с концертом, столиками и джазом, и Юля тихо смеется, чмокает его в ухо и говорит, нежно и снисходительно:

– Иди, иди… У нас тоже будет вечер, и я тоже тебя не возьму. А то мои мальчишки совсем перестали за мной ухаживать. Показывать мужа коллегам – один из семи смертных грехов.

Павел тоже смеется, немного смущенно: и как это она все всегда понимает? Ему и вправду хочется пойти, ему просто нужно пойти – пусть видят, что все у него в порядке… Он улыбается в темноте, сладко вздыхает, трется носом о Юлькину шею: «Чудо ты мое расчудесное!» И всю ночь Павел чувствует ее рядом – как же он без нее продержался так долго, никуда он больше ее не пустит! – а утром надевает новый костюм и едет в город. Сегодня у него на работе праздничный вечер.

10

– Двадцатого приезжают Нина с Толей. Из Ленинграда. Надеюсь, ты понимаешь: о твоих фокусах я им не писала. Поживи уж с недельку дома, попритворяйся мужем… Отпросись у своей благородной мадам, она разрешит…

Таня сидит, закинув ногу на ногу, и курит. Новый розовый свитер плотно облегает стройную еще фигуру, коричневые брюки чуть прикрывают каблук. Юлька не умеет так себя подавать.

– Ты же можешь сказать, что я в командировке… – слабо сопротивляется Павел.

– Да? – Таня иронически поднимает бровь. – А потом Толя встретит тебя на улице? Или увидит твой великолепный «датсун»?

Таня, как всегда, все предусмотрела заранее. Его слабые возражения разбиваются в прах: может он, в самом деле, пощадить ее гордость? Нина – старая университетская подруга, сто лет не виделись… Она же ходила с ним на прием, лицедействовала…

– Я подумаю… – прячет глаза Павел.

Он хочет спросить, где будет спать, отдадут ли ему на эту неделю его кабинет, но, спохватившись, останавливает себя: такой вопрос означает согласие, а он еще ничего не решил.

Последнее время он что-то не понимает Юлю. Он, конечно, сказал про зава – как он мог не сказать? – в конце января его сделали «и. о.», сразу после успешного обсуждения рукописи в секторе. На ученый совет – в начале марта – он придет уже в новом качестве. Завотделом внешних сношений представил монографию в пятнадцать авторских листов, каково, а? И критиковать работу руководителя отдела не очень-то принято, да еще отдела, от которого все зависят. Жизнь, как тогда, после института, опять рванулась вперед, ритм работы в новом отделе был бешеный – звонки, бумаги, приглашения, просьбы, планы секторов, сводные планы отделов, контакты с президиумом… Павел вникал в свое новое хозяйство, ему было некогда, но Сережка хамски на него наорал, и пришлось сказать Юле, даже не сказать, пробормотать как-то вечером, что разводиться в ближайшие полгода никак, ну никак невозможно: видишь, как все нашло – одно на другое, а вот когда его сделают завом, когда он утвердится, тогда будет можно.

Юля сморщилась, тряхнула волосами и сказала, что заключение в монографии надо переделать, – нельзя, чтоб оно повторяло введение. Он растерялся: она что же, вообще не хочет говорить о будущем? Ну и не надо, так даже легче, хотя это странно и немного тревожно. И на Новый год, там, у Сергея, было тоже странно. Юля была очень красивой в этом своем серебристом миди, и Павел, выпив, растрогался, встал и провозгласил тост за любовь. Все, конечно, его поддержали, она взглянула на него, покраснела – прямо алым стало лицо – и опустила голову. А Натка вдруг потянулась к ней через стол и крепко сжала ее руку:

– Юля, милая, все образуется, вот увидите…

Что образуется? О чем она? Почему так говорит с его Юлькой, будто та попала в беду?.. Он же ее не бросает? Нет! И не изменяет. И любит. Какой все же непонятный народ эти женщины! Ну отчего Юлька так изменилась? Он рвется к ней с прежней силой, а она как замороженная – молчит и молчит, уезжает к старым институтским подругам, не читает, как прежде, Аленкины письма, не называет Павкой. Иногда Павлу кажется, что даже в постели он уже ей не мил.

Как об этом сказать? Сказать невозможно, предъявить реально нельзя ничего, но Павел подолгу обо всем этом думает, и на душе у него смутно. Что-то уходит, уходит от них обоих. Он старается это «что-то» поймать, удержать, но старается он один. Юля не помогает, она вообще от всего отстранилась. Даже положительный отзыв сектора – самого Валентина! – ее не обрадовал, а ведь она столько вложила в его монографию!..

Однажды, накануне Аленкиного дня рождения, когда Павел ввалился домой очень гордый собой – объездил пол-Москвы и нашел-таки какой-то диковинный прибор для резьбы по дереву, – Юля неожиданно расплакалась. Она плакала, спрятав лицо в ладони, и он не мог оторвать ее прижатых к лицу рук.

– Что с тобой, что? – повторял он, совсем потерявшись. – Скажи – что? Ты соскучилась по дочке, да?

Юля кивала, всхлипывала, и вдруг сквозь эти всхлипывания, эти тихие слезы Павел услышал такое странное, неожиданное, непонятное:

– Ведь это любовь, любовь… Разве с ней можно так обращаться?

Как обращаться? О чем она? А что он такое делает? Ну да, он не может пока ничего менять. Но ведь он изложил ей все аргументы, и она вроде бы поняла. И ведь это будет, будет! Утвердят на совете монографию – теперь уже совсем скоро, – сделают его завом, он покажет себя в новой должности, и все. Он даже бюллетень по обмену как-то раз притащил: «Надо подыскивать что-то заранее, Юль, чтоб сразу обменять квартиру на большую. Прости меня, но не могу же я без своего кабинета…» Он хотел вместе с ней все обсудить, а она даже не раскрыла желтоватый журнальчик, не взглянула ни на один из вариантов, а ведь были там и заманчивые… Ничего она не хочет, ничего! А теперь вот слезы – он-то думал, она обрадуется!

Павел теребил Юльку, требовал объяснить, сердился, но она все плакала и не отрывала рук от лица. И тогда он обнял ее, единственную свою женщину, попытался просунуть сквозь стиснутые руки носовой платок, а потом, осененный внезапной мыслью, бросился из дому.

Он почти бежал к санаторию. Только бы не был закрыт санаторный ларек! Они покупали в нем мыло и пасту, и всегда Юлька смотрела на белую маленькую коробочку с французскими духами. Надо было давно купить их, сразу же, после первой зарплаты! А он отложил деньги себе на ботинки. Почему, ну почему Татьяне всегда было нужно все, а Юльке – никогда ничего! Как-то так она себя повела, а он ей поддался. Но ведь это не может быть правдой, ведь она привыкла к другому!

Ларек был открыт, и коробочка стояла на своем почетном месте. Павел заплатил довольной продавщице («Наконец-то в санатории появился мужчина!»), сунул коробочку в карман, забежал по дороге домой в магазин, уговорил здоровенного детину взять ему бутылку вина – в магазине стояла плотная очередь, но все за водкой, и вино выдали бесконфликтно – и, счастливый, ввалился в их комнатушку. Юля уже не плакала, она писала письмо – сколько можно писать, честное слово! – и на духи взглянула рассеянно и невесело. Это было ужасно обидно: он спешил, он бухнул деньги, отложенные на ботинки, а она… Он все это ей выложил, и она вдруг снова заплакала, но потом улыбнулась сквозь слезы и сказала: «Спасибо». Открыла наконец духи, понюхала их, похвалила. Но что-то осталось, что-то росло между ними, и он не знал, что с этим делать…

Нет, он не будет ублажать Татьяну и какую-то там подругу! Пусть говорит, что хочет, никуда от Юльки он не поедет! О господи, скорей бы все это кончилось! Он так и сказал Юле: что не поедет, и все. Пусть будет скандал (уж он-то Татьяну знает!), пусть она явится к нему на работу и у него вообще все сорвется, пусть будет что будет, а он не оставит Юлю на целую неделю одну, не поедет в свой кооператив (давно, кстати, пора сделать ремонт, куда только Татьяна смотрит?). Да, он не поедет, тем более двадцатого, накануне Дня Советской Армии, у них в доме в этот день все всегда собирались вместе…

– У нас – тоже… – только и сказала Юля и мучительно, надолго закашлялась. – Девятнадцатого я уезжаю, дней на десять. Сегодня составляли план, и я выпросила командировку в Красноярск, к Алене…

Как он мог тогда в это поверить – в такое странное совпадение? Почему не испугало его окаменевшее лицо Юли с отяжелевшим вдруг подбородком? Может, потому, что все заслонила досада: опять поторопился, сболтнул, – черт его дернул сразу все выложить! Ведь она могла бы ничего не знать, ведь не узнала же она про прием – он быстренько смотался бы и вернулся, попросил бы Татьяну отпустить его к возвращению Юли.

Эти последние в их жизни дни он не мог от нее оторваться. Его опять, как когда-то, мучительно тянуло к ней, он бросал все, оперативные даже дела, и приезжал в обеденный перерыв в редакцию, он ждал ее после работы, ему не хватало тревожных февральских ночей.

Чернота за окнами дышала мокрым предвесенним снегом. Шуршали, сползая с крыш, тяжелые, набухшие глыбы. Павел спал и не спал. Тревожное ожидание наполняло его, и он не знал, что с этой тревогой делать. Он рвался к Юле – пусть поможет, успокоит, разделит с ним то, что творится в нем. Но странно оцепеневшая Юля молча слушала его признания, молча принимала ласки, молча на них отвечала. Юлька, его Юлька наглухо, намертво замолчала.

Ей что-то неможилось, ее отпускали с работы, и она целыми днями лежала в постели. Павел волновался, заставлял мерить температуру – было почему-то тридцать пять и пять, иногда меньше, – уговаривал сходить к врачу, отложить командировку. Юля качала головой, закрывала глаза: «Я хочу спать», – и он, подоткнув со всех сторон одеяло, на цыпочках отходил от кушетки. Она, казалось, засыпала, но спала беспокойно, хотя глотала какие-то желтые пилюли, – стонала, вздрагивала. А однажды, когда Павел, закончив писать докладную о реорганизации отдела, подошел к Юле и осторожно коснулся ее лица, он почувствовал на пальцах влагу. Юля плакала? Но она спала или делала вид, что спит, и он на цыпочках вернулся к столу и не посмел показать ей свою докладную.

Накануне отъезда Юля унесла на работу свое «справочное бюро» – толстые, набитые газетными вырезками папки. Непонятно почему, Павла это ужасно встревожило. «Они нужны ребятам», – только и сказала Юля. Вечно эти ее ребята…

Самолет улетал ночью. Юля просила не провожать, но Павел выкатил из гаража машину, раскочегарил мотор и отвез ее в Домодедово. Он заставил Юлю взять его толстый шерстяной свитер (почему-то казалось, что свитер – залог благополучного возвращения) и долго смотрел, как она шла по белому полю, а потом оглянулась и махнула рукой. Трещал, потрескивал лютый мороз – что за зима была в том проклятом году, ведь неделю назад таяло! – у Павла вконец окоченели пальцы, а он все торчал у ледяных перил, словно дал обет замерзнуть вот тут, на аэродроме, глядя вслед огромному самолету, оторвавшему от него Юлю.

Дома без Юли было невозможно жить, и он встретил «Красную стрелу» – все равно был уже на колесах – и привез Танину подругу с ее толстым мужем в свой прежний дом. Татьяна встретила их в прихожей – любезная, гостеприимная, остроумная и очень в себе уверенная. Нина долго ходила по комнатам, всем восхищалась, щупала их индийские покрывала и занавеси. Толя весь вечер провозился с «системой» – Павел все ему растолковал, показал силу колонок в действии, дал послушать любимые записи – давно же он их не слышал! – и они стали друзьями. Спали они с Анатолием в кабинете – все равно возились с магом чуть ли не до утра, – а женщины – в спальне, на другой день все вместе пошли в гости, на двадцать третье жены преподнесли им подарки – как это Татьяна сумела достать австрийские мягкие наушники – уму непостижимо! Теперь Павел мог слушать свою стереофонию в любое время дня и ночи, никому не мешая и не цацкаясь с Сашкиными занятиями. В школе Сашка вроде бы выправился, а еще записал без Павла кучу модных ансамблей, сделал несколько импровизаций и вообще вырос, возмужал, что ли. Павел даже поспорил с ним, пофилософствовал – приятно, черт возьми, когда можешь передать свой опыт, свое знание жизни взрослому сыну и никто тебе не мешает, – Татьяна с Ниной с утра до ночи бегали по магазинам.

Его не покидала мысль, что он мог бы так и остаться – в своем кабинете, со своими мужскими игрушками: «системой», кинокамерой, наушниками – и Татьяна ни словом ни о чем бы ему не напомнила. Мог бы, если б не любил Юльку.

Он считал дни до встречи (она чудесным образом совпадала с отъездом гостей), видел Юлю во сне, тосковал о ней бесконечно (как назло, они с Анатолием много пили), и вдруг через неделю услужливый референт положил ему на стол вместе с деловыми бумагами письмо со знакомым детским почерком на конверте. Почему сюда, на работу? Почему не к тете Лизе, в их общий дом? Она же не знала, не могла знать, что он у Татьяны! Он же сказал ей – там, на аэродроме, что ни за что не поедет… Онемевшими, неловкими распухшими пальцами Павел разорвал конверт и прочел непонятное, сумасшедшее письмо Юли.

«Немцы уже заняли Париж, когда к Сартру пришел юноша и сказал, что хочет бороться с врагами, но у него больна мать. Что будет с ней, если его схватят… „Зачем вы пришли ко мне? – спросил Сартр. – Ведь вы уже сделали выбор…“ Ты тоже давно выбрал, Паша, я видела, знала, но у меня не было сил уйти. Прости меня, я должна была это сделать раньше, только не могла. Все готовила себя, старалась приучить жить без тебя…»