Текст книги "Пересечение"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

10

Как все стремительно с этим Андреем! Они сидят вчетвером за их семейным столом, Андрей ест оладьи и уверяет, что вкусно, – а они и в самом деле выше всяких похвал, – о чем-то спорит с Галей, улыбается Даше. Сквозь смятение встречи, дымку усталости от ушедшего дня видит Даша словно со стороны собственную скромную комнату, чужого человека на месте Вадима, и странная печаль мешает ей чувствовать себя счастливой. Что, в конце-то концов, ей надо?

– Даша, вы где? – слышен голос Андрея. – Вы тоже в восторге от этой «Фантазии»? Дочка ваша прямо захлебывается. А по-моему, простые, без балета, «Вешние воды» гораздо лучше.

Конечно, Даше понравился фильм, разве иначе была бы в восторге Галя? Удивительный, единственный актер Смоктуновский, с его надтреснутым усталым голосом и опустошенным взглядом, обольстительно-жестокая Полозова – вся в легком движении, жажде полного, безраздельного обладания. И горькая страсть, беспомощность, порабощение Санина – в томительных, заторможенных каких-то дуэтах…

Зачем скучающая холеная барыня погубила любовь – молодую, неопытную, незащищенную? До чего все-таки беспощадны люди друг к другу! Акценты в «Фантазии» смещены, в ней главное – не любовь Джеммы и Санина, а над ней надругательство, когда страсть берет над любовью верх, топчет ее. У любви вообще врагов много, перед жизнью с ее ловушками, прагматизмом она беззащитна…

Они спорят о спектакле и об Эфросе – к Дашиной радости, Андрей, оказывается, театрал, – о смешении жанров, как в «Фантазии»: это что, новое слово в искусстве или умелая, даже талантливая, но эклектика? Потом Андрей смотрит их книги.

– Да-а-а, у вас, конечно, библиотека… У меня не так много, но все любимые. Галя, вам фантастика нравится?

– Нравится. Когда не очень технично.

– Что значит технично?

– Ну, когда много техники, как, например, у Лема в «Возвращении со звезд». Помните, «раст на вук», всякие там терминалы – ничего не понятно.

– Галочка, вы с ума сошли! – Андрей взглядом ищет у Даши поддержки. – Это как раз самое интересное!

– Ничего подобного! Литература – не пособие по физике или математике, – лихо выпаливает Галя явно чужие слова и тоже смотрит на мать.

Но Андрей сдаваться не собирается:

– Так ведь это не просто фантастика, а научная! Ее и пишут как раз бывшие физики да математики, иногда биологи. В ней есть предвидение, научное будущее!

Андрей спорит всерьез, нисколько не заботясь о том, что оппоненту всего шестнадцать, что он здесь в гостях, что рядом женщина, которая нравится. Оба шумят и машут руками, как маленькие, язвят, обижаются, взывают к Даше, – Екатерина Ивановна, извинившись, ушла уже в свою комнату: она рано ложится.

– Нам, технарям, именно это и интересно, а не страдания Брегга.

– А мне, например, наоборот. И поэтому я считаю, что Брэдбери и Стругацкие серьезнее, чем Азимов!

– Да вы что! – Андрей даже вскакивает со стула. – Даша, что она говорит?

– Оба вы говорите о разном, как и положено у нас на Руси, – утомленно отвечает Даша. – Галя любит фантастику социальную, и это естественно.

Андрей бросает на Дашу быстрый внимательный взгляд и краснеет, как тогда, в погребке.

– Уже одиннадцатый час, простите, я не заметил… Галя, я принесу вам кое-что почитать, хотите?

– Хочу, конечно, спасибо.

Он выходит в маленький коридорчик, который служит в этом доме прихожей. Даша идет за ним, чувствуя только одно: сейчас откроется и закроется дверь и его не будет… Андрей протягивает руку к вешалке, но опускает ее и поворачивается к Даше. Лицо его пылает, глаза смотрят почти умоляюще:

– Дайте ваш телефон… Пожалуйста… Я не могу вас снова потерять.

Даша делает шаг навстречу и оказывается в его объятиях. Голова ее упирается в его грудь.

– Можно я позвоню вам завтра? – шепчет Андрей и касается губами ее волос.

Даша закрывает глаза, молча кивает, ей страшно, потому что это всерьез. Андрей бережно отстраняет ее от себя.

– Пишите ваш телефон…

И Даша пишет номер своего телефона.

– Спасибо за все. Надо, наверное, попрощаться с мамой?

– Не надо. Она уже спит.

– Тогда передайте ей, что ее оладьи – чудо…

Дверь закрывается. Даша остается одна, без Андрея. И сразу такое острое одиночество, а ведь рядом мать и дочь. Как же так? Ведь жила она без него! Ну нервничала, терзалась, видела его во сне, но жила… А теперь не может. Завтра… Так невыносимо долго! Что было бы, если б не сбежала она тогда из кино, не спустилась в тот погребок? Страшно подумать – не было бы Андрея… Телефон! Какое счастье! Но это звонит Света.

– Света, милая, ты послушай!

– Подожди… Женя тебе не звонил? Не знаешь, где он?

Голос глух и невыразителен, на одной ноте, без модуляций.

– Нет, не звонил, – пугается Даша: вот но, началось! – Светик, он, наверно, в своем институте, в библиотеке – знаешь как бывает…

– Знаю, – усмехается Света в трубку. – Уложила ребят, а его все нет. Может, что-то случилось?

– Ничего не случилось! – Даше больно за ее тревогу. – Засиделся в библиотеке…

«Все-таки я предательница… Надо поговорить с ней, как-то ей намекнуть… Нет, невозможно, лучше я поговорю с Женей…»

– Данечка, ты мне что-то хотела сказать? – Света будто подслушала ее мысли…

– Я ничего… Он нашел меня, представляешь?

– Кто?

– Андрей.

– Да ну? Так не бывает.

– А вот бывает.

Молчание.

– Света?

– Хорошо тебе, Даша, – печально звучит Светин голос. – Что-то все время у тебя случается: расставания, встречи, статьи, удачи и неудачи, твоя смешная война с завкафедрой… А мне, знаешь, все надоело, муторно на душе.

– Зато у тебя есть Женя, – бормочет, стыдясь себя, Даша.

– Да, Женя есть, – не очень уверенно соглашается Света, или Даше так только кажется? – Ну пока, а то вдруг как раз он и звонит.

Рушится, разваливается на глазах счастливый семейный дом – единственный, какой знает Даша.

Она спит беспокойно и просыпается рано, словно боится что упустить. Дергает тонкий шнур бра – зажигается желтоватый свет. Еще совсем темно, в соседней комнате спят мама и Галя. Даша завороженно смотрит на телефон, хотя ждать в такую рань звонка глупо. «Вставай! – велит она себе. – Он, может, вовсе не позвонит…»

Даша встает, надевает стеганый уютный халат, неслышно проходит в кухню, ставит на плиту чайник. А вдруг он позвонит, пока она принимает душ? Даша пускает воду и стоит под теплым каждодневным дождиком, оставив дверь ванной открытой. Теперь если будет звонок, то она услышит.

Когда-то в юности они спорили в аудитории: как узнать, что вот это, например, любовь, а то – просто влечение. Пришли тогда к выводу, что распознать невозможно, остается метод проб и ошибок. Дурачки они были: любовь узнаешь сразу. Но раз любовь, значит, будет и боль, без нее уж не обойдешься. Да что там, она уже есть…

Даша делает кофе, варит яйца всмятку, завтракает, приводит себя в порядок. Все, задерживаться причин больше нет. И тут – наконец-то! – звонит телефон.

– Даша, это я, Андрей! До планерки не решался вам позвонить: боялся, что спите. А сейчас набирал номер и волновался – вдруг вы ушли? Главный наш как заведется, стоп-краном не остановишь! Знаете что, пойдемте вечером в театр? Есть такой, не очень известный, но, говорят, хороший. Играют в Лосинке, в клубе, я и билеты купил, в метро.

– Хорошо.

– Я очень хочу вас видеть! Значит, в шесть у ВДНХ.

Весь день Даша только о нем и думает, и, когда выходит из метро и видит Андрея, такое нетерпение охватывает ее, что она почти бежит к высокой фигуре, стоящей у подземного перехода. Минут десять они едут в автобусе, с легкостью находят клуб, потому что везде указатели, и идут в парк, подсвеченный желтоватыми фонарями, – время у них еще есть.

В природе глубокая тишина, как всегда после долгого снегопада. Скамейки с высокими спинками завалены снегом, в белых шапках по обеим сторонам аллеи деревянные резные воины. Никого – ни людей, ни птиц, ни зверюшек, только они, Андрей с Дашей, только скрип их шагов. И под этот скрип, в этой тишине вокруг Андрей рассказывает о самом главном:

– Прошло три года, но я все помню… Тоже была зима, лютые стояли морозы, а я хоронил Надю, жену. Помню поминки, соседка сделала все сама, мы сидели, сидели, и я боялся, что все уйдут и я останусь один. Два года, самые длинные в моей жизни, сходил с ума, потом отпустило немного…

– У вас есть дети?

– Нет, Надя всегда была слабенькой. Простите, Даша, не стоит об этом, конечно, не стоит: мы ведь пришли в театр… А хорошо, что у вас есть дочь и надо о ней заботиться, можно с ней говорить. Вы, Даша, вырастили себе друга.

Они зашли в самую глубь парка, пора возвращаться. Андрей останавливается, поворачивает Дашу к себе, прижимается щекой к ее холодной щеке. Через два толстых пальто колотится его сердце. Сейчас, вот сейчас скажет он что-то очень для нее важное…

И он говорит:

– Поехали после театра ко мне, я привез из командировки такое вино…

Господи, как просто… Так вот к чему рассказ о жене! Ты мне нравишься, и я свободен, и еще – пожалей меня, я страдал… Ну да, понятно: он ведь давно один, и потом – всем сейчас некогда, что ж попусту тратить время?.. Если б кто-нибудь сказал сейчас Даше, что она может и ошибаться, что ни о чем таком Андрей даже не думал, ничего не планировал, она бы все равно не поверила: уж очень горько ей было. Вадим когда-то поспешил тоже и все испортил – близость с того самого первого раза стала мучением. Даша скрывала, что мучается, притворялась даже, но Вадим чувствовал, обижался: «Тебе хорошо? У тебя все было?..» «Да-да», – торопливо отвечала она, не понимая толком, о чем ее спрашивают.

Как брезгливо он ей сказал – никогда этих слов она не забудет: «Разве ты женщина? Ты – рыба. И еще ты филолог…» Зачем он так? За что? Вадим бросал ее с такой злобой, будто это она бросала его. И ушел к первой встречной девчонке, прожил с ней года два, а теперь и вовсе один… И как она только не умерла тогда! Она ведь и филологию свою возненавидела, и тело свое – униженное, жалкое, никому не нужное, и душу – одинокую, потрясенную и пустую… Если б не Света, что было бы с ней? Так же валил снег, они сидели в кухне, не зажигая огня, вечной была зима. Даша говорила и говорила, захлебываясь слезами. Самое интимное, смутное, непонятное было сказано в темноте.

– И это у вас называлось любовью? – ахнула Света. – Даша, милая, не жалей, не убивайся так, очень тебя прошу! Хорошо, что ушел Вадька, освободил тебя: ничего у тебя еще не было, а значит, будет. Никто, понимаешь, никто не проживет без любви. Даша, ты его не любила!

Даша все плакала, Света ее обнимала, просила за что-то прощения, а потом повторила упрямо:

– Увидишь вот, я права.

И Даша увидела. Там, в Прибалтике, в мастерской художника, куда пришли они всей компанией посмотреть его работу – деревянную скульптуру Эгле, королевы ужей. Они говорили об искусстве, о влиянии на людей красоты, ели вкусную балтийскую рыбу и пили горький бальзам, бородатый силач серьезно и молча смотрел на Дашу. А потом все исчезли, и они остались одни.

Светила в окно огромная желтая, как апельсин, луна, смотрела мимо них на эту луну красавица Эгле, и под бережными руками бородача Даша остро почувствовала свое молодое, заждавшееся, душистое от ледяного моря тело – покорное, гибкое и отныне свободное, высвобождающееся в эту светлую ночь из поразительного невежества, о котором Даша не знала.

Они засыпали и просыпались, лаская друг друга, он делал кофе, литовские бутерброды с тертым сыром и помидорами, он укутал ее одеялом, когда Даша крепко заснула, а утром сказал: «Наши ночи для вас холодны». Они не расстались до самого ее отъезда и расставались с болью и нежностью.

Так Даша узнала себя, поняла, о чем говорила Света Она поверила ей, стала ждать и дождалась, кажется. Там, У художника, было другое, прекрасное, но другое: огонь, опаливший обоих. С Андреем все неизмеримо сложнее и тоньше, что-то должно еще прорасти, надо вместе дойти до главного, осторожно и не спеша друг к другу приблизиться. Но, может быть, это только для нее все сложно, а для него нет? Может, ничего он не понимает, как когда-то Даша? У мужчин вообще все проще, эмоционально беднее. «Поехали ко мне, я привез вино…» Почему-то вино уязвило особенно. Даша сидит в зале и весь спектакль примеряет все на себя.

На сцене двое – он и она, на старой даче, запертые на чердаке. Двое слушают музыку, ссорятся, мирятся, исповедуются друг перед другом – все, что было и что могло быть, все хорошее и плохое. Но ведь они молоды, они новое, раскованное поколение. И все равно им трудно, как всегда трудно людям, когда настоящее. Все у этих ребят зыбко и странно, вот-вот сорвется, вот-вот двое расстанутся. Но они, конечно, не расстаются.

В клубе, где идет пьеса, на удивление театрально, при всей провинциальности дома с колоннами: сам спектакль, его лаконичное оформление, подчеркнуто уважительное отношение к зрителям – у билетерши, в буфете и гардеробе. Зал полон, и много местных, таких, как сидящий впереди парнишка в расклешенных брюках. Мать выгладила ему рубаху, дала на буфет рубль, и он угощает в антракте серьезную девочку чаем с пирожными, первый раз в жизни разговаривая о театре.

Ему немножко не по себе: не привык еще к театру. Он бы и не поехал во МХАТ или в Малый, но театр шагнул к его дому, и мальчик решился. Сидит, затаив дыхание, смотрит на сцену. Это ведь не кино: расположился удобно в кресле, расстегнул пальто, положил на колени шапку и грызешь вафельный стаканчик с мороженым. Здесь все живое, и кажется, что актеры обращаются прямо к тебе, человек к человеку.

Даша чувствует чудесную общность с залом – с парнишкой в расклешенных брюках, с его строгой девушкой, со всеми, сидящими слева и справа, сзади и спереди, – ту общность, какую всегда дает настоящий театр и не дают ни кино, ни тем более телевизор. В антракте говорят о пьесе и постановке, о яркой молодости труппы, а когда медленно ползет, закрываясь, занавес, хлопают вместе со всеми, радуясь счастью героев, которых успели за три часа полюбить.

На улице Даша благодарно берет Андрея под руку: кажется, все понял, пошлого приглашения не повторит. А он и не повторяет. Он вырывает у Даши руку, выскакивает на шоссе, широким хозяйским жестом останавливает такси, не замечая, что отобрал машину у нерасторопных женщин, распахивает дверцу: «Прошу!» И – шоферу: «К Сретенке, там покажу…»

К Даше поворачивается довольное собой чужое лицо, шапка-ушанка лихо сдвинута набекрень, глаза блестят победительно и беспечно.

– Сначала в Останкино, – устало говорит она, откидывается на сиденье и закрывает глаза.

Все, кончен бал. Он все уничтожил, дурак! Хотя, по совести, разве было что уничтожать? Сегодня третья их встреча, но ведь он целый месяц искал ее – без всякой надежды, – приходил к ней на работу, говорил, что не может терять снова… Нет, ничего она в этой жизни не понимает, ничего больше не хочет, скорее домой, в постель – уснуть и не думать. Шофер бросает в зеркальце быстрый профессиональный взгляд. Что за странная пара? Едут, молчат… Может, целуются? Нет, не целуются. Значит, поссорились? Да вроде нет.

Так, молча, подъезжают к ее дому. Андрей выходит из машины, подает Даше руку и помогает выйти.

– Спасибо за вечер.

Ах, как светски! Где это он вычитал такую блестящую фразу – ледяную, полную оскорбленного достоинства?.. Он церемонно кланяется и снова садится в машину. Очень в духе времени: не хочешь – не надо.

Даша тяжело поднимается по ступенькам. Галя – вся энергия, натиск – тащит тапочки, требует все немедленно рассказать.

– Галочка, милая, я устала…

Галя тут же, на глазах, обижается. Нет, так нельзя, надо взять себя в руки. Даша рассказывает о спектакле. Галя, конечно, в восторге, Екатерина Ивановна, конечно, ворчит.

– Опять без декораций, весь вечер опять два актера?

– Это же такой замысел! – возмущается Галя. – Мама, скажи ей, дело не в декорациях!

– Знаю, знаю, – машет рукой бабушка. – Замысел… Заодно и дешевле и проще.

– Да ладно вам спорить, давайте ужинать.

Даша что-то съедает, уходит к себе. Черный телефон стоит и молчит. «Позвони, позвони, позвони, – заклинает Даша. – Мне так тяжело. Ну догадайся же, позвони, завтра будет уже труднее…» Вот он доехал, расплатился, отворил Дверь, вошел, снял пальто… «Позвони, попробуй что-то исправить…» Но он не звонит. Как же так, простая вежливость требует… Да что там, глупости – никто ничего ни от кого давно уж не требует, никто никому ничем сейчас не обязан. Если ему самому надо, он позвонит, если нет, значит, не позвонит. Или еще хуже: объявится через месяц-другой как ни в чем не бывало, такой стиль тоже нынче распространен: «Как дела? Может, встретимся?»

В горести своей Даша совсем потерялась, картины, одна другой унизительнее, рисует оскорбленное самолюбие. Такой несчастной не чувствовала себя со времен Вадима. Никому не нужна всерьез, никому. Любовь… Понимание… Выходит, это не для нее. «Ты – рыба. И еще ты филолог…» Нет, она не рыба, это теперь доказано. Просто ей страшно не повезло. А что филолог – так это точно, и напрасно Вадим выплюнул эти слова как ругательство. Да, филолог, и этим счастлива. А Андрей строитель – «прокладываем коллектора, тянем трубы…». Интересно, как можно тянуть трубу и что такое «коллектора», небось, «коллекторы» все-таки. Заглянуть, что ли, в словарь?

Даша надевает самую длинную и теплую ночную рубаху – хочется завернуться, закутаться, не чувствовать тела, – включает бра, пытается читать. Нет, не читается, не понимается, потому что она влюблена, потому что страдает и ждет. Скоро весна, конец февралю. Придет март – синие густые сумерки, запах талого снега, весеннее нетерпение наполнит кровь, коснется незримо сердца, а Даша будет одна, без Андрея. И никто другой ни в каком качестве ей не нужен.

Часть вторая1

Холодно и темно. Мрак за окном. День давно прибывает, но как же медленно прибывает он!

Даше не надо смотреть на часы: она знает, что только пять. Если совсем плохо, если тоска и смута в душе, всегда почему-то просыпается в пять утра. Так было, когда ушел Вадим, когда пришлось ложиться в десять, девять вечера: знала, что во сколько бы ни легла, проснется в пять – пустая, холодная, мертвая. Проснется, но встать не сможет. Побежденная, будет лежать и лежать – без сна, без мыслей, без потребности что-то делать, начинать новый бесцветный день. Теперь уходит от нее Галя, ускользает в другую, непонятную и опасную жизнь.

Больше месяца как она вернулась из лагеря, больше месяца в доме война, потому что Галя вернулась совсем другой: чужой и бунтующей. Неужели это она шла под Новый год по Смоленской, болтая о неведомом Даше Севке? Неужели она, как котенок, прижималась к матери: «Ой, мама, так с тобой интересно! Интереснее даже, чем с Максом…»

Не нужны ей теперь ни мама, ни Макс, никто не нужен: Галя теперь в компании. Как оказались эти расхристанные, налитые чужой, страшной силой парни в лагере для старшеклассников? Кто, почему пустил их туда? Давным-давно переростки, никакие не школьники, не студенты, не крестьяне и не рабочие, люди без занятий и без специальности, с неопределенным и странным, но таким заманчивым образом жизни: бродяги, работающие время от времени в экспедициях, по найму. Они пьют и курят, перебрасываются грубыми шутками и обливаются по утрам холодной водой, они играют на гитарах, рассказывают удивительные истории, от которых просто дух захватывает: про тундру, тайгу, лесные пожары, настоящее боевое товарищество: «Два дня искали мы в тайге капот и крылья, два дня искали мы Серегу…» И рвут пальцы струны, и хрип – под Высоцкого, и тянет-тянет куда-то вдаль, от постылой обыденности, городов, от привычных занятий и чувств: «А на улице дождь-дождь, между нами все ложь-ложь, и что любишь ты – врешь-врешь, и цена тебе грош-грош…» С ума сойти, до чего горько и здорово!

Что стоило этим парням увлечь, поработить Галю, что стоило им оттереть, отшвырнуть в сторону простого влюбленного мальчика? Даша закрывает в темноте глаза. Как ясно видит она возвращение дочери…

Галя стоит в дверях и смотрит на мать с бабушкой. Близорукие глаза надменно щурятся, в лице, во всем облике что-то неуловимо чужое. Но Даша, радостная, соскучившаяся Даша пока ничего не замечает. Это потом, вспоминая, мучительно четко увидит она эту надменность, почти насмешку, ахнет, что ничего не поняла сразу, не забила тревогу, не кинулась за подмогой. Но как могла Даша что-то понять и увидеть, когда чувствовала одно: вернулась дочь, по которой она соскучилась, и теперь, конечно, поблекнет в памяти тот почти незнакомый человек, о котором Даша почему-то скучает.

– Что же ты меня не обнимаешь, доченька?

Галя снисходительно обнимает мать.

Бабушка, приподнявшись на цыпочках, тянется к своей единственной внучке, целует розовые от мороза щеки и вдруг отшатывается назад.

– Галя, почему папиросами пахнет?

Екатерина Ивановна сигарет упорно не признает, называет их, как во времена своей юности, папиросами.

– Какими еще папиросами? – кричит в ответ Галя. – Это ребята в электричке курили, в тамбуре…

– А не ты? – прищуривается на нее бабушка.

– Мам, да ты что? – вступается за дочь Даша. – Скажешь тоже! Дым всегда въедается в волосы.

Она ищет у Гали взглядом поддержки и, пугаясь, видит, как кривятся уголки ее губ, иронически и недобро. Нет, показалось, какая может быть тут ирония, почему?

– Садитесь ужинать, – тихо говорит Даша. – Садись, дочка…

Галя моет руки, садится, ковыряет вилкой котлету И вдруг – бурные, взахлеб слезы.

– Галочка, что? Что с тобой, Галя?

– Опять школа… Опять этот дом… Все – то же самое…

Даша теряется, но обида берет над растерянностью верх.

– А в чем дело? – спрашивает она. – Чем плох тебе этот дом? Разве ты не соскучилась? Ну хоть о бабушке, обо мне?

– Отстаньте от меня! – рыдает Галя. – Чего вы ко мне пристали?

Даша встает, подходит к дочке, прижимает ее к себе.

– Ну что ты, что? Ты поссорилась с Максом? – Кажется ей или нет, что от Гали чуть слышно пахнет еще и спиртным?

– Плевала я на него! – все так же горько рыдает Галя. – Нужен мне ваш Максим!

И скоро Даша воочию видит, что Максим действительно уже не нужен…

Что сделала она не так? Когда надо было срочно, немедленно действовать? Какой момент, какой день, какое событие она упустила?.. «Ты всегда была занята собой, своей жизнью, – упрекает дочь Екатерина Ивановна. – Твоя работа, твой развод, твои друзья и подруги, а Галя?» Екатерина Ивановна забыла, как сама выпроваживала Дашу к подругам, в кино, все брала на себя после развода, лишь бы дочери было легче. Теперь она ищет – и находит! – причину стремительной Галиной перемены в невнимании Даши, в ее занятости своими делами и своей жизнью.

Даша лежит в темноте, скорчившись под одеялом, снова и снова перебирая этот страшный холодный месяц – день за днем, ночь за ночью, – длинные, глухие, враждебные вечера, когда они сидели без слов и без мыслей и ждали Галю. За окном непроглядная темень и стынь, на улицах – никого, и где-то там, в неизвестном им доме, на чьей-то квартире или в подъезде, среди чужих, непонятных Даше людей – ее девочка, дочка. Та самая, крохотная, ласковая, в розовых колготках складочками – дергает за подол маму, вопрошает матовым голоском: «Мама, мам, а зачем ты говоришь со мной так недружелюбно?» На слове «так» дрожит тоненький голос, и Даша вскакивает со стула (считывала с Машинки автореферат диссертации, увлеклась, сосредоточилась, отмахнулась от какой-то дочкиной просьбы), бросается к Гале, берет ее на руки, тормошит, целует, и Галя обнимает маму за шею теплыми лапками и тут же все ей Прощает.

Теперь дочь выше матери и уж конечно, как сейчас все они, крупнее, увереннее в себе, основательнее, грубее. Да… грубее… Бороться можно с тем, что понимаешь хоть как-то, и с теми, кого понимаешь, а новых Галиных друзей Даша не понимает. Почему, например, никто из них никогда не заходит в дом? Почему они «вызывают» Галю, как какую-то горничную из барского дома? Почему не здороваются, когда звонят, никогда не прибавят нормального слова «пожалуйста»? «Мне Галю…» Зло, нетерпеливо. Ему – Галю!

Максим звонит все реже: Гали почти всегда нет дома, и разговаривает с ним теперь Даша. От него-то кое-что узнает.

Эти парни работают в партиях, сейчас отдыхают. Как отдыхают? От чего отдыхают? У них что – отпуск? Сколько он длится? Когда наконец кончится? Максим не знает, потому что никто – даже сами парни – не знают. Вот кончатся деньги, они и уедут… Так ведь любые деньги давно бы кончились при таком-то образе жизни! А девушки в этой компании есть? Есть, есть, торопится успокоить Дашу – или себя? – Максим. Одну зовут Ритой – у нее даже ребенок, есть еще Люда – недавно разошлась с мужем. Почему ребенок? Какой муж? Сколько же им лет? Этого Максим не знает…

– Галя, пригласи своих друзей в дом.

– Они не хотят.

– Почему?

– Да незачем.

– Зачем ты подводишь глаза? Это же некрасиво, и веки портишь.

В ответ – сразу крик:

– Оставьте меня в покое!

– Галя, я запрещаю тебе приходить так поздно, слышишь? Почему ты молчишь?

– Слышу. Я что, глухая?

– Как ты разговариваешь с матерью?

Такой вопрос – уже капитуляция.

– Ну-у-у… началось… Господи, скорей бы уехать!

– Куда уехать? О чем ты?

– О чем, о чем… – передразнивает Галя Дашу, такого никогда еще не было, ни разу в их общей жизни. – О том вот! Надоело. Летом поеду в партию. Сама. Без тебя! Не на твое драгоценное Белое море.

Даша теряется, замолкает, горькая обида – никто не посмел бы так с ней говорить! – вызывает слезы, ощущение полной беспомощности. Женя со Светой теряются тоже: их сорванцы еще маленькие, ссорятся, дерутся, не слушаются, но чтоб так разговаривать с матерью!.. Света зовет к телефону Галю и нарывается на такое, что лепечет беспомощно:

– Галя, я же тебя на руках носила.

– Спасибо вам, тетя Света, – издевательски благодарит Галя и бросает с размаху трубку.

Однажды к ним приходит Женя. Даши нет, она в университете, и Галя вынуждена принимать маминого старого друга, которого любит и уважает всю жизнь.

– Я не знаю твоих друзей, Птица, – спокойно начинает Женя.

– Вот именно, что не знаете! – возмущается Галя. Вся она – в настороженной обороне, все в ней рвется в атаку.

– Постой, Галя, ты не шуми. – Женю сбить с толку не так-то просто: были когда-то у него первокурсники, он этот безумный клан знает. – Так вот, друзей твоих я не знаю, но подозреваю, заметь, только подозреваю, что относятся они к тебе очень неважно… Стоп, – движением повелительной длани он усаживает вскочившую Галю на место, – попробую доказать. Ну, первое, – Женя загибает палец, – они не дают тебе учиться. Молчи – не дают! Они требуют, чтобы по первому их зову, по первому звонку ты ехала к ним туда, куда тебе скажут. Что, не так?

– Не так. – Галя уязвлена. – Не так! Я сама!

– Ну как же – сама? Мать говорит, ты все бросаешь и бежишь, не смеешь сказать, что как раз учишь уроки.

– Ах, значит, она подслушивает? – взрывается Галя. Все реже называет она Дашу мамой, все чаще – «она» или «мать». – Все она видит! Если хотите знать, я беру учебник в метро, и вообще это мое дело!

– Конечно, твое, – спокойно соглашается Женя. – Но отрывают же они тебя от занятий? А почему, знаешь?

– Не знаю, – ворчит Галя: ей уже интересно и как-то трудно орать на Женином спокойном фоне.

– Потому что им обидно: они-то и школы не кончили, верно?

Женя брякает наугад, но попадает в точку. Галя, слегка Растерявшись, кивает.

– Вот видишь. Еще немного, и рядом с тобой им станет совсем неуютно, если, конечно, ты не бросишь учиться. Они ведь не учатся и не работают, ничего не делают…

– Нет, делают: они работают в поле…

– Время от времени, чтоб заработать и снова бездельничать. А надо делать что-то серьезное. И постоянно. Сколько им лет?

– Нафт уже старый, ему двадцать два…

– Это еще что за Нафт? – цепляется Женя хоть за какую-то информацию. Может, в таинственном Нафте все дело?

Галя разражается детским веселым смехом. Настороженной злости как не бывало.

– Ой, дядя Женя, как было потешно! Ребята рассказывали: однажды после опохмелки Мишка срубал целый батон, а хлеб был с нафталином, ну просыпался нафталин из мешка. А он съел и ничего не заметил! Вот его и прозвали Нафталин, сокращенно – Нафт.

«После опохмелки… срубал…» Н-да, лексикон весьма выразителен… Женя уже не спрашивает. Он слушает и на «дядю», как прежде, не реагирует: он этой дикой девчонке больше не «Женя», подержим-ка ее пока на расстоянии… А Галя захлебывается от восторга: Нафт говорит, что надо узнавать жизнь, а не торчать, как дурак, за партой; Нафт говорит, что у нас все равны и нечего девчонкам выпендриваться; Нафт говорит, что Макс – чувак чуваком и вообще никуда не годится…

– Значит, он, Галя, сказал плохо о твоем друге? Ну а ты? Почему ты ему позволила?

– Да нет, дядь Жень, ничего плохого он не сказал, он вообще ни о ком плохо не говорит, это его кредо.

– Ах, даже кредо? Ну-ну… А «чувак», прости мою малограмотность, это что – хорошо?

– Это… – Галя неопределенно шевелит пальцами, потом машет рукой. – Нет, дядя Женя, вы не поймете! Это не плохо и не хорошо, чувак – это чувак.

– Галя, – Женя снимает очки, прикрывает усталые глаза ладонью, – нельзя, дорогая моя, определять понятие его составной частью, а уж им самим – тем более: чувак – это чувак. Впрочем, ах, вам этого не понять!

Он так ловко копирует Галин стиль, что она покатывается со смеху. Но Женя уже снова серьезен.

– Так, значит, плохо о Максе он не сказал?

– Да, не сказал, – встряхивает головой Галя. Высокий лоб закрывает теперь нелепая, дурная челка. – Он просто выразил свое мнение, имеет он право? Вот смотрите. Макс не пришел провожать одного парня, это, по-вашему, хорошо? У Макса, видите ли, была контрольная по алгебре! Какой он после этого друг?

– Галочка, – стонет Женя, надо бы дослушать, да нет сил внимать такой ахинее. – Галочка, это же так банально – как в плохой книге, даже не в книге, а в телефильме каком-нибудь. Как примитивно, шаблонно, по какой пошлой схеме ссорит тебя этот самый Нафт с Максом! Честное слово, Галя, я думал, что ты умнее… Максим не хочет по первому зову мчаться кого-то там провожать, наплевав на работу? – да-да, Галя, контрольная по алгебре это работа, – значит, он плохой друг. Ему скучно «балдеть» под гитару, он любит читать, у него, видите ли, десятый класс? Ну и пусть катится куда подальше, а ты, Галя, будь с нами: мы все время кого-то встречаем и провожаем, мы пьем, гуляем, короче – живем!

Женя по-настоящему разъярен: так вот какой примитив предлагается Гале за образец…

– Ты тянешься за ними из последних сил, Птица. Устаешь зверски, не высыпаешься – они-то спят потом до полудня, а тебе утром в школу, – ты и с матерью ссоришься от усталости. Галя, все это старо, как мир, ты потом поймешь, только будет поздно. Слушай, – внезапная догадка осеняет Женю, – слушай, а может, ты в него влюблена, в великолепного пожирателя нафталина?