Текст книги "Пересечение"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

Вечерами народ разбегался на свидания, на лестничные площадки, к окнам – мальчишки занимали места заранее.

Влюбленные сидели на подоконниках, часами выясняя всегда сложные, страшно запутанные отношения, сидели на всех пяти этажах, на всех лестницах, – их было много.

Только Джилин никуда не ходила, потому что не смела тратить время на пустяки. Молча укладывала в высокую стопку книги и тащила в конец коридора, где за длинным столом вечерами занимались китайцы. Они потребовали поставить на всех этажах эти столы, чтобы учиться, когда закрывается читальный зал, а в комнатах гаснет свет: на изучение русского иностранцам давался только один год.

В деканате не знали, как быть, – медики возражали, – но землячество надавило на деканат, посольство поддержало своих студентов, и университетские власти сдались: столы поставили, заниматься по ночам разрешили. Только тетю Глашу, комендантшу, не смутили решения и высокие авторитеты: в час ночи всех изгоняла.

– Спать, спать, полуночники, – ворчала она и без разговоров гасила свет. – Ишь глаза закрываются, марш по комнатам!

Спасла тогда тетя Глаша многих – от переутомления, от неврозов. Но все равно учились китайцы истово. А потом вернулись домой и почти все там пропали: началась "культурная революция"…

Может, в самом деле, все обойдется? Почему, ну почему так Даша боится? Переехала же на третьем курсе со Стромынки на Ленинские, в отдельную комнату, и ничего такого с ней не случилось. А ведь как-то раз у нее даже ночевал Борька: затанцевались чуть не до часу, опоздал на метро, вот и спал на полу, на матрасе. Никто Дашу не соблазнил, не совратил и не бросил, Вадим был первым, ну и что хорошего? Но подумать, что Галя… Нет, ни за что, и не говорите мне про Джульетту и про ее четырнадцать лет, пожалуйста! Пусть плохо, когда нет опыта: очень даже вероятный прогноз на несчастливую семейную жизнь. Но когда касается моей дочери, все должно быть так, как положено – неопытность, невинность и никаких связей…

14

– Ты сегодня во сколько освобождаешься?

– В семь. А что, Светик?

– Заеду на факультет, хорошо? Посидим в Александровском.

– Ладно. Что-то случилось?

– Да.

– Хорошее или плохое?

– Даже не знаю. Вечером расскажу… – Голос у Светы опять совершенно измученный.

Теперь, когда ушла в поход Галя и еще не приехал Андрей, Даша абсолютно свободна и, что уж там говорить, наслаждается одиночеством – тишиной, пустотой, работой по вечерам, выключенным телевизором, усмиренным на время магнитофоном. Наработавшись и устав, она гуляет по глухим переулкам с Тошкой, каждый думает о своем, но присутствие другого с удовольствием чувствует.

Даже в городе остро всплывают к ночи запахи деревьев и трав. Тошка что-то вынюхивает, пропадая в зелени у домов, на кого-то охотится: уши стоят торчком и голова набок – прислушивается, – потом, грудью рассекая воздух, догоняет Дашу и независимо бежит с нею рядом.

Ровно в семь заканчивается последнее собрание экспедиции. Пятнадцатого июля они встретятся уже на вокзале. На всякий случай отработана телефонная связь: у всех есть теперь номера Петро, Ронкина, Даши. За несколько летних дней ребята успели друг о друге соскучиться, им не хочется расходиться, и они всей ватагой отправляются бродить по безлюдной в эти теплые вечера Москве. Володя, конечно, хотел бы вернуться к оставленным книгам, но один Наташин взгляд, и он смиряется. "Давай-давай, – посмеивается про себя Даша, – живи полной жизнью! Не успеешь оглянуться, как пролетит лето, пойдут дожди, тогда и сиди в библиотеках…"

В коридоре ее уже ждет Света. Золотистые волосы снова собраны в скучный пучок, глаза погасли, невеселая усмешка кривит бледные губы.

– Что случилось. Светик?

– Представь себе, мой благоверный вернулся.

Даша молча обнимает ее за плечи. Вдвоем они пересекают площадь, садятся у поля желтых тюльпанов на лавочку.

– Меня от него тошнит, а выгнать нет сил. Сказал: "Давай, Светочка, все забудем". Да разве можно такое забыть? И как-то мне стыдно, Даша. И этих его слов – он же никогда не был глупым, правда? – и того, что предал кого-то, сначала меня, потом другую. Ей, наверное, тоже стыдно… Пришла с работы, а он дома, заглядывает в глаза, как побитый пес. Хотя нет, у Тошки твоего гораздо больше достоинства. Устроил ужин с вином, с пошлыми тостами. Слушай, может быть, он дурак, или это я резко так поумнела?

– Еще бы! Ты же занялась делом. Да и страдания заставляют как-то иначе думать о жизни: смотришь на все как с высокой горы. А Женька смущен и растерян, потому и говорит глупости.

– Но самое смешное – полез целоваться! Выпил как следует и потащил меня в спальню, а сам боится, я же вижу – боится!

Света запрокидывает голову, смеется резким незнакомым смехом. Смеется и не может остановиться, а на глазах слезы.

– Света, перестань, прекрати, говорю! Не все сразу… Уладится…

– Но ведь мы не любим друг друга, этого не скроешь, Даша! Давно, наверное, не любили, только не было времени разобраться, у меня не было…

– Ничего, вот ты уедешь в Сибирь, там, на расстоянии, все поймешь.

– Ну уж нет! Оставить его в Москве? Чтобы он снова побежал к этой твари?

Никогда не видела Даша таких жестоких у Светы глаз, такой ненависти в этих глазах.

– Светка, да ты рехнулась, что ли? Ведь ты уже согласилась!

– Замолчи! – Света раздраженно отмахивается от Даши. – Через неделю мы едем в Крым как нежные любящие супруги.

– Светик, не надо! Поезжай в экспедицию: это твой последний шанс!

– Мой последний шанс – возвращение блудного мужа, – ненависть так и полыхает в глазах. – Тебе бы двух близнецов да зарплату учителя, я б на тебя посмотрела!

Она вдруг хихикает, как школьница, и Даше становится не по себе.

– Сегодня спрашивает, так прочувствованно: "Ты меня хоть немножко любишь?" И я отвечаю, честно-честно: "Я тебя очень люблю!"

– Но ведь это неправда!

– А кому она нужна, твоя правда? Доктора наук, между прочим, на дороге не валяются, а я, между прочим, не лошадь – одна тянуть. И мальчишкам нужен отец. Ничего, я ему это припомню! Он у меня попляшет…

Даша сидит, оцепенело уставясь на тонкие, стройные, как солдатики, одинаковые тюльпаны, она не может больше видеть эти глаза. Света… Что такое она говорит? Что с ней случилось? Может быть, сошла с ума? По-настоящему, от бессонницы и страданий? Ведь многое пережила уже, позади самое трудное, стала думать, работать, сам Викторов пригласил ее в экспедицию! Это могло стать началом…

– Светик, послушай меня, поезжай на Север, ну поверь мне, просто поверь – так будет правильно.

– Чтоб он снова спутался с этой шлюхой?

– Вот ты и проверишь. – Даша старается не слышать режущую ухо брань – никогда не было таких слов в их лексиконе.

– А я не хочу проверять! Я и так все теперь знаю: не я, так она, а лучше – чтоб обе вместе. Вот укрепит Женечка наш тылы и опять начнет подъезжать к любимой… Знаешь, Даша, – голос у Светы падает, – он ее действительно любит, даже я чувствую – любит, а предает. Не смог бросить привычное, нажитое, кишка у современных мужиков тонка.

– Света, зачем так жестоко? Он просто ошибся, вернулся честно.

– Да нет у них чести, Даша, давно нет, о таком понятии они и забыли, разуй глаза, идеалистка несчастная! Честь… Смешно… Поговорила бы ты с замужними женщинами – как они относятся к своим мужьям: как к дурачкам каким-то или юнцам недоразвитым. Завуч мне говорит: "Это у тебя в первый раз, что ли? То-то смотрю, ты маешься. Брось! Мой всю жизнь по бабам бегает, да куда он денется?" Вот так, Даша, женщины сейчас мужчин себе подобными не считают, просто не считают людьми, ты этого еще не заметила?

– Нет, не заметила.

– Зря. Вот твой, например, Вадим, как он относится к единственной, во всяком случае пока, дочери?

– Никак, – горько усмехается Даша.

– Вот видишь! – Света почти торжествует. – Разве для человека это нормально? Нет. А для мужчин – ничего особенного, таких историй навалом. Помнишь, как-то он приходил, тоже ведь домой просился! Взяла бы его – он снова полюбил бы Галю, и, Даша, ему бы даже стыдно не было! Но ты его не взяла, и он опять бросил дочь, во второй раз.

– Черт с ним, с Вадимом, – хмурится Даша. – Мы говорим о тебе. Поезжай в поле: ведь ты любила свою тему, она у тебя шла, еще не поздно. Какой Крым – с ненавистью в душе!

– Это не ненависть, – тихо говорит Света: выкричалась и устала, – это презрение. Но ты не бойся, Женька его не заметит. Тут ведь тоже нужны и тонкость, и взгляд на себя со стороны. Откуда им это взять?

– Не смей обобщать! – теряет терпение Даша. – Не смей так говорить! "Они", "им" – как о заклятых врагах! Это тоже мы, половина человеческого рода! И если половина ничтожна, то все мы пропали… Чтоб он сдох, твой проклятый Женька, что он с тобой сделал? Милая моя, дорогая, если у вас с ним плохо, по-настоящему плохо, если все разрушено, то зачем тебе этот брак? Ведь идет жизнь, она проходит! Разве можно тратить ее на ложь, на такое ужасное напряжение?

– Вот именно жизнь: надо есть, пить, растить детей, а ты со своими эмоциями. Тебе-то хорошо, у тебя еще были силы, когда ушел Вадим. И время. А у меня нет ни того, ни другого, все грохнула на семью.

– Есть еще время, есть! Это удар, сильный удар, по себе знаю, но ты вставай и иди дальше. Светик, обещай мне не отказываться от предложения Викторова!

– Не обещаю. Поеду с Женечкой в Крым, раз уж я для него "Светочка". Интересно, какая идиотка ему поверила?

– Такая же, как ты и я, не думай о ней, не ненавидь хоть ее, Света.

Так Даша и не сказала о том, что Андрей сделал ей предложение. Как могла сказать это Свете, несправедливой, озлобленной, ослепленной болью и яростью? Да-а-а, вот он, брак, вот она – семейная жизнь. А ведь когда-то Женя любил Свету по-настоящему.

– Мам, привет!

В дверях с рюкзаком за плечами стоит Галя.

– Доченька, милая! А мы ждали тебя только завтра! Мама, Галя приехала!

Даша бросается к дочке, обнимает, целует. Галя чуть отстраняется, снимает рюкзак.

– Мам, я устала. – Что-то неуловимо в ней изменилось.

Она швыряет на пол рюкзак, переступает через него, споткнувшись проходит в тяжелых, обляпанных засохшей грязью сапогах в комнату, бухается на диван и начинает сапоги стаскивать.

Из кухни в комнату спешит Екатерина Ивановна, испуганно останавливается.

– Галочка, что с тобой? Почему ты такая бледная?

– Да устала же, говорю!

Теперь видит и Даша – белизну щек сквозь летний загар, черные круги под хмурыми злыми глазами.

– Доченька, раздевайся, сейчас поджарим картошки, сделаем салат, твой любимый, с подсолнечным маслом…

– Не надо, меня тошнит, – чуть слышно отвечает Галя, прислонилась к косяку, еле шевелит губами. – Можно я лягу?

– Галочка, что у тебя болит? Может быть, вызвать врача?

– Нет, я хочу спать. – Злость – порождение огромной, небывалой усталости – растаяла, побежденная головокружительной слабостью. – Бабуля, постели мне, пожалуйста.

Даша в смятении прижимает вялую Галю к себе – как она похудела за эту неделю! – ведет, почти несет в спальню. Екатерина Ивановна, шаркая тапочками, торопливо семенит на кухню, возвращается с чашкой бульона в руках, со страхом смотрит на внучку, щеки в морщинках дрожат мелко-мелко. Галя не в силах оторвать ноги от пола, поднять их на диван, она подчиняется матери как во сне, руки холодные, влажные. Она засыпает мгновенно.

– Господи, помоги, что же делать, Даша?

А Даша не может оторвать от дочери взгляда: личико с кулачок, серые губы, белый вокруг них треугольник. Осторожно, боясь разбудить, она кладет руку на Галин желтоватый лоб. Кажется, температура нормальная. Но всем сердцем, всей кожей своей Даша чувствует: с Галей случилось что-то очень серьезное.

Утром – тридцать восемь и восемь, сухой жар сжигает слабое, как тряпочка, тело. Галя пьет и пьет чай и никак не может напиться.

Участковый врач с привычной быстротой выписывает новый антибиотик – двадцать сегодня вызовов, – заверяет, что это грипп, и уходит. Даша бежит в аптеку, покупает лекарство, передает драгоценную коробочку Екатерине Ивановне, едет на ближайший рынок – купить что-нибудь полезное, вкусное, дорогое, чтобы заставить Галю поесть.

Породистый грузин, непоколебимо уверенный в денежном превосходстве над этой жалкой, перепуганной женщиной, выдает за несусветную цену тяжелую кисть светлого винограда, большие черные сливы, что-то еще. Даша спешит домой – скорее, скорей! – будто все спасение в сливах и винограде. Она умоляет Галю поесть, она так просит, что Галя сдается: съедает несколько ягод. И тут же – чудовищная, разрывающая тело рвота. Галя плачет, трясет головой – рвоты боится ужасно, – а из нее изрыгается зеленая горькая желчь.

– Мамочка, сделай что-нибудь! Ты же мама…

В полдень температура прыгает до тридцати девяти. Даша меняет повязки с водой и уксусом, плачет, дает анальгин, звонит врачу в кабинет, с трудом получив номер телефона в регистратуре.

– Придите взгляните, я не знаю, что это, но это не грипп!

– Ну, раз вы лучше меня понимаете… – обижается врач. – Сейчас такой грипп, желудочный. Давайте антибиотики.

Что делать? Что же делать? В смятенном мозгу всплывает Александровский садик, желтыми рядами стройно стоят тюльпаны, что-то связано с ними… Ах да, Вадим… Есть же отец, он поможет, придумает, он разделит с ней этот страх! Два человека во всем огромном мире сотворили Галю – Вадим и Даша, – она их общая плоть и кровь, они спасут ее вместе!

– Вадим, это я.

– Кто? – сухо и настороженно.

– Я, Даша.

– Даша?

– Ну да! Приезжай скорее, скорей!

– А что? Почему?

– С Галей плохо!

Да чего ж он молчит?

– Оставьте его в покое! – звенит вдруг в ушах пронзительный женский вопль. – У него теперь другая семья, другая! И не лезьте больше к нему!

Где-то далеко с грохотом падает трубка, ввинчиваясь в мозг, гудят короткие, на высокой ноте, гудки. Не то, не то, что-то другое должна она сделать, только никак не может вспомнить что именно…

– Дашенька!

– Подожди, мама, потом…

Даша опускается на стул и думает, крепко сжав руками гудящую голову.

– Даша, это я, Вадим. Я из автомата…

Голос дрожит, прерывается – жалкий, затравленный, уничтоженный голос.

– Ты прости, что так вышло, но она не велела… Поставила такое условие: чтоб никто не знал, что была семья…

Даша ничего, совсем ничего не соображает. Какие условия, какая семья, при чем здесь Галя? Условие, чтобы не было дочери? Но она ведь есть?

– А что с Г алей, скажи? Что я могу? Нет, ты не думай, я не отказываюсь…

Даша, сморщившись, кладет трубку и снова сидит, сжав руками голову. Как звенит этот чертов звонок, звенит и не умолкает, он мешает Гале заснуть!

Голос Андрея – как спасение, чудо.

– Данечка, сумел вырваться раньше: почему-то такая тревога. У тебя там ничего не случилось?

И этот голос, эта его тревога прорывает плотину. Даша кричит в ответ что-то бессвязное, она вскакивает, снова рушится в кресло, она захлебывается слезами, проклинает врача, медицину, себя, жизнь.

– Слушай, слушай же, замолчи! – прерывает ее железный голос. – Я ловлю такси и еду к тебе, а ты – ты меня слышишь? – вызывай "скорую", нет, "неотложку", немедленно…

Так вот чего никак не могла она вспомнить!

– Девушка, вы не кричите, – успокаивает Дашу трубка. – Рвота? Желчь? Понос есть? Нет поноса? Говорите адрес… Сейчас будем, не плачьте, мамаша.

"Неотложка" приезжает фантастически быстро. Хмурый молодой парень в коротком халате и джинсах смотрит на Галю, тянет "мда-а-а", велит открыть глаза, оттягивает пальцем нижние веки, поднимает рубаху, щупает впалый живот – весь живот, сверху и донизу.

– Мыло, полотенце, – командует он отрывисто. – Где тут у вас ванная?

– Что с ней, что? – лепечет Даша.

– А вы не видите? – парень тщательно моет руки. – Она же вся желтая. Телефон есть? Болезнь Боткина, желтуха. Собирайте больную.

– Врач сказал "грипп", – с трудом шевелит Даша губами.

– Да пошлите его, знаете, куда? – ощерясь, рычит парень. – Он хоть печень-то щупал?

– Она не щупала, она сказала "грипп"… Это опасно?

– Не удосужилась, значит. Опасно, да. И заразно. Так где телефон?

Он широко шагает в Дашину комнату, набирает номер.

– Диспетчер? Сто пятнадцатый… Болезнь Боткина. Куда прикажете? На Соколиную? Понято.

Звонок и – сразу, рывком, – дверь. Андрей почти так же бледен, как вчера Галя. Мимо Даши, на нее не взглянув, – к постели.

– Что, Галочка, милая, что?

Измученные глаза на мгновение открываются, горючие детские слезы текут по щекам.

– Да-а-а… Меня забирают в больницу…

– Ничего, маленький, ничего. – Андрей садится в ногах, берет в тяжелые ладони бессильную тонкую руку. – Мы же с тобой, Галочка, мы поедем вместе.

Парень в джинсах обращает наконец на него внимание.

– Вы отец? На руках снести можете? Носилки не пройдут в ваших хоромах. Эх, квартирки…

– Да-да, конечно, я ее отнесу… – И – криком – остолбеневшей Даше – Да одень ты ее, черт возьми!

Машина несется сквозь всю Москву на далекую Соколиную гору. В закрытом кузове, на узких сиденьях, сидят друг против друга Андрей с Галей и Даша. Андрей обнимает Галю за плечи, Даша держит наготове пакет для рвоты.

Но Галю не рвет. Она закрыла глаза и тоненько, обиженно плачет, а Андрей изо всех сил прижимает ее к себе и гладит, гладит прильнувшую к его плечу голову. Потом все трое долго сидят в боксе: заполняется история болезни, меряется температура. Андрею разрешают сбегать в магазин, принести минеральную воду – единственное, что примет сейчас пораженная Галина печень. Даша, одеревенев, подчиняется ему во всем: сама она сейчас ничего не может, не понимает пока ничего. Знает только, что пришла беда, настоящая, большая беда к ее девочке, а это гораздо страшнее, чем к ней самой.

15

– Гепатит, и тяжелый. Печень поражена серьезно. Нужно больше минеральной воды, компоты из кураги. Нет, творога не надо, яблок тоже. Пока только компот. Вводим внутривенно глюкозу.

Врач, пожилая, усталая, с непроницаемым восточным лицом, беседует с родственниками больных. Сейчас очередь Даши. Все сказано, все понятно, но они с Андреем ждут чего-то еще – может, что-нибудь все-таки принести? Может, что-то такое достать? Нет-нет, только воду и курагу – там необходимый калий, остальное печень все равно отторгает.

Даша с Андреем понуро выходят из тесного, чистого особой больничной чистотой подвальчика, молча идут к автобусу. Третий день Галя лежит с капельницей. Как ей, наверное, больно, как страшно! Толстая стальная игла торчит в узкой вене, тугим жгутом измучена нежная кожа, и капает, капает из высокой продолговатой банки глюкоза… Если б можно было все принять на себя, если б дано это было матери…

Галину постель увезли в дезинфекцию, две другие сутки пролежали в ванной, в едком растворе, тем же раствором обрызган пол, стены, оставлена в уборной известь. Беда, беда в доме. Вчера вечером вместе с Андреем мыли, чистили, протирали. Сегодня покупали минеральную воду и курагу. Все молча и быстро. Страшно за Галю, страшно за маму: вдруг заразилась? Она старенькая, ей не выдержать.

Инкубационный период долгий, сдохнуть, пока ждешь, можно.

– Как же с экспедицией, Даша? – напоминает Андрей, и она, спохватившись, звонит Сергеичу.

– Ну вот, – обижается он в трубку, – Шумели-галдели на весь факультет, а как до дела, так и в кусты…

Неожиданные слезы – совсем расходились нервы – мешают ответить.

– Ну вот что теперь делать? – наседает Сергеич.

– Можно попросить Ксению Федоровну, – сглотнув слезы, отвечает Даша.

– Но она же не филолог, она этнограф! – возмущенно, фальцетом кричит Сергеич.

– Ничего, там есть Ерофеев, Ронкин…

– Но они студенты!

С Сергеичем быстро заходишь в тупик.

– Так мне звонить или нет? – раздраженно обрывает разговор Даша.

Сергеич, как всегда, ловко уходит от прямого ответа.

– Если будет нужно, я сам позвоню, – важно говорит он и первым вешает трубку.

Трещит, раскалывается голова от обиды, горя, несправедливости, но Даша все равно набирает номер студенческого общежития.

– Володя? Приезжайте, пожалуйста: заболела Галя, и я не еду. Приезжайте, пройдемся еще раз по плану. И я передам вам то, что хотела сделать сама.

– А что с дочкой, Дарья Сергеевна? – быстро спрашивает Володя. – Может, что-нибудь нужно? Мы с ребятами все достанем, вы только скажите!

И снова – комок в горле и на глазах слезы. Что за черт, в самом деле? Разве можно так распускаться?

– Ничего не надо. Жду вас к пяти.

Они работают часа три, пока Даша не устает, а Володя вроде и не знает усталости.

– Так я приеду завтра, да?

И назавтра они работают снова.

Через неделю Гале разрешают яблоки и варенье, еще через четыре дня – печенье, пряники и неострый сыр. Она начинает есть, кризис позади, ей лучше. Даша каждый день приносит компоты, передает яблоки, пишет дочке длинные письма, отчаянно повторяя одно и то же: "Побольше пей, больше спи, не ходи, доченька, по коридорам, не стой у окна, простудишься". Как будто Галя ее послушает! В ответ получает записочки, наспех накарябанные тупым карандашом на желтоватой бумаге: "Мам, я хочу домой! Я уже выздоровела: у меня ничего не болит. Мам, если ты не заберешь меня, я убегу!" Не понимает, дурочка, что за страшная вещь – гепатит, не понимает, что была она при смерти. Ну и хорошо, что не понимает.

Идут дни. Галина болезнь уже вошла в Дашину жизнь, Даша привыкла к этому, ненормальному, его, ненормальное, приняла. А вокруг дышит зноем пышное лето. Уехали на Белое море ребята – Ксения Федоровна перед отъездом еще раз все обговорила с Дашей, – уехали в Крым Женя со Светой, собирается на трассу Андрей: больше никак нельзя откладывать. Но пока каждый вечер они вдвоем садятся в автобус, едут, тихо переговариваясь, до конца, до круга, идут к серому глухому забору, проходят через проходную к знакомому корпусу, четвертому окну слева, и кричат, задрав головы, на высокий третий этаж:

– Га-ля! Га-ля!

Кто-нибудь подходит к окну, кивает и машет: сейчас позовем.

Галя в белой косынке садится на подоконник – Даша приучила себя не пугаться – и смотрит вниз, на жестокую маму. Ей скучно! Она хочет домой. Лето, каникулы, а она, как дура, в больнице… Галя скрывается в глубине палаты, появляется снова и начинает разматывать белую длинную бечеву – спускать записку, где все это сказано.

Двусторонняя связь, налаженная больными, – одно из развлечений заточенных в инфекционном корпусе, а также некое самоутверждение, потому что это категорически запрещено. Есть передачи – от и до, но этого людям мало. Вот и плывут сверху вниз записки, а снизу вверх сетки, сумочки, книги, а то и бидон какой-нибудь или кастрюля, тщательно упакованные и завязанные. Так же тайно назначаются свидания на черной лестнице. Однажды, приняв законы, по которым живет больница, туда приходят и Андрей с Дашей.

– Смотри, я уже не желтая, – хвалится Галя.

А Даша не может оторвать взгляда от ее худеньких рук, плеч, поникших под тяжелым халатом, от маленькой, заострившейся, в мелких прыщиках мордочки – болит печень, значит, нарушен обмен веществ.

Андрею Галя рада не меньше, чем маме, а может, и больше.

– Дядя Андрей, заберите меня, мама не понимает! – канючит она, радостно уверенная в его полной поддержке.

– Галочка, как только будут в норме эти дурацкие пробы, – честно обещает Андрей. – И дай мне слово – маму не изводить. А то я улетаю, как она тут одна с тобой справится? А я привезу тебе азиатский браслет, идет? Они там красивые… И фруктов – сладких, как мед, – будем тебя откармливать. Договорились?

– Договорились, – вздыхает Галя, и тут перед ними возникает Максим.

– Здрасте, Дарья Сергеевна.

Он вспыхивает так ярко, что гвоздики в его руках бледнеют.

– Галя, – пугается Даша, – зачем ты разрешаешь ему приходить? Инфекционная же больница!

– Дарья Сергеевна, я сам, – торопится защитить и Галю, и собственную независимость Максим и сияет как летний день.

– Мамочка, мы на расстоянии, – оправдывается Галя и сияет тоже.

– Нет, Максим, обещай мне… – начинает Даша, но Андрей тянет ее к выходу.

– Пошли, дай им потолковать.

– Мам, не волнуйся, – кричит вслед Галя. – Я его близко не подпускаю. Мы так всегда: я у окна, он на лестнице.

Всегда… А как же великая таинственная любовь – не Максиму же посвящены те стихи в коричневой толстой тетрадке? Значит, прошла. Ну и ладно!

Вечереет, суббота. Можно никуда не спешить.

– Даша, смотри, видишь мостик, а за ним парк? По-моему, это Измайлово. Пошли, побродим?

И они бродят по дальним отрогам парка, где нет ни аттракционов, ни радио, ни людских толп, только зелень и тишина. Оба думают об одном, но первым говорит Андрей:

– Мы ее поднимем, Дань, ты не бойся. Главное – диета, а ее мы организуем. Ребята мои сказали: достанут все, что надо, – мы ж все летаем. Слушай, давай отправим ее в санаторий!

– Нет, Андрюш, в санаторий пока нельзя, я уже спрашивала.

– Дарья Сергеевна! Где это вы, дорогая моя, пропадаете? Все с матушкой вашей беседую… А? Что? Не слышу… Да не кричите вы? Что вы кричите? Ах, дочь заболела…

Профессор Старков глуховат и потому сердит заранее.

– Значит, так, написал, знаете ли, рецензию на вашу, понимаете, рукопись…

– На какую? – У Даши замирает сердце.

– А у вас разве их много? – с ехидцей спрашивает профессор. – Ну, что молчите? На вашу главную, сколько я знаю, о стиле. Дали мне, чтобы, знаете ли, отверг, профессионально и доказательно.

– И вы, Иван Дмитриевич, отвергли? – Даша сама понимает, что вопрос дурацкий.

– Отверг бы, так не звонил, – ворчит Старков. – Хорошая работа, стоящая. Рад и горд за вас, слышите? Буду биться, чтобы вставили в план, даром, что ли, я в редколлегии? На прошлом совете главный редактор все сокрушался: нет свежих рукописей, издаем вторичное, скучное, выверенное, а как что-то оригинальное, так и держат в столах по сто лет, боятся. А я, грешник, люблю работы не канонические! Что вы сказали? Не слышу.

А Даша и не говорит ничего: опять на глазах слезы. Нет, надо срочно что-то делать с нервами!

– Почему не пропустила через ученый совет? – все так же ворчливо спрашивает Старков.

– Да забодали на кафедре…

– Это что еще за жаргон? Филолог…

– Простите, Иван Дмитриевич.

– А что на кафедре? Почему отвергли?

– Они не отвергали, просто не стали рассматривать: у нас же другая кафедра, не стилистики.

– Ерунда какая! Кто там у вас в заведующих? А-а-а… тогда понятно… Ну, заболтался старик, простите великодушно, нам, знаете, дай только волю… До свиданья, голубчик, матушке кланяйтесь.

Профессор, не слушая слов благодарности, вешает трубку.

– Андрей, ты понял? Самому Старкову понравилось! А они даже и обсуждать не стали…

То давнее жестокое заседание кафедры как заноза торчало в душе, хотя Даша старалась о нем не думать. Теперь, похоже, занозу вытаскивают.

– А в издательстве как меня приняли? Ну, ты видел.

Андрей обнимает Дашу за плечи.

– Данечка, вообще-то ничего странного, тут все вместе: непонимание, лень, нежелание думать, а главное – отсутствие визы. Нет визы, значит, надо принять ответственность на себя, решать самому, потом самому отвечать разве это легко? И у нас так! Бьешься с новой идеей, никто тебя не понимает и не поддерживает. Ходишь по кабинетам, убеждаешь, доказываешь, представляешь документацию – все без толку! Но я-то знаю идее цену, жду, пока к ней привыкнут, обкатается пока в кабинетах. И вот появляются у нее сторонники, такие как твой Старков. И настает день, когда те же, кто ругал, отклонял, не пускал, начинают хвалить, поощрять, помогать. Все нормально, закономерно, Даша. Времени только жаль… И еще – много Сергеичей, слишком много – нерадивых, не на своем месте, просто глупых. Помнишь, у Окуджавы: "На каждого умного – по дураку…" Но это старая песня, в те годы он был еще оптимистом…

Теплая рука гладит Дашины волосы. Андрей говорит медленно и задумчиво:

– Тех, в издательстве, можно понять: даже меня смутила твоя рукопись, хотя прочел ее залпом. Литераторы так не пишут, мне, во всяком случае, не попадалось. Вон в "Литературке"…

– Нашел критерий – "Литературка"! – устало вздыхает Даша. – И не "литераторы", а "литературоведы".

– Ну, пусть "веды", – легко соглашается Андрей. – Все равно, они так не пишут. Очень у тебя широко: история, ритмы, всякие школы, даже политика.

– Разве это плохо?

– Хорошо, только странно…. Пишешь о стиле – так о нем и пиши. А у тебя и внутренняя свобода, и судьбы России…

Андрей поднимает Дашу с дивана, прижимает к себе.

– Будем спать? Никак не привыкну к твоей маме – что рядом…

– А у тебя рядом соседка. Все мы живет друг у друга на голове.

– То другое… Поедем ко мне?

– Андрюш, я совсем сплю…

Долгий день, свежий воздух в Измайлове, худенькое, как у лисички, личико Гали, разговор со Старковым – все навалилось разом.

– Ну спи, спи…

Он раздвигает диван, вынимает простыни, одеяло, подушки, гасит верхний свет, целует Дашу, уходит. Щелкает английский замок, Даша остается одна, без Андрея. И сразу так его не хватает, просто физически не хватает рядом. Пустота, улетает куда-то сон. Она принимает душ, ложится, читает, но, не выдержав этого ощущения пустоты, набирает номер.

– Слушаю… – низкий голос приглушен на басах.

– Андрюш, это я.

– Слава богу! – И такое облегчение в его голосе, что Даша смеется от радости. – Ты зачем меня выгнала, говори! Я тут сижу и колдую: позвони, ну хоть позвони, что ли. Нет, думаю, спит, сурок бессовестный!

– Андрюш, я не выгоняла. Я потом сама расстроилась…

– Почему?

– Захотелось к тебе.

– А-а-а, – Андрей очень доволен. – Это я наворожил, ехал и колдовал: пусть тоже скучает, вот пусть скучает.

– Мне без тебя плохо.

– Мне тоже, Данечка.

– Скажи еще что-нибудь!

– Люблю, Даша, серьезно.

– А Галю?

– И Галю.

– Правда?

– Да. Знаешь, когда это понял, почувствовал? Когда она заболела. Вошел, а Галя такая жалкая, маленькая, ты такая растерянная, вы, три женщины, совершенно беспомощны! И когда "скорая" нас везла, такой страх на меня нахлынул – вдруг мы ее потеряем…

– Спасибо тебе!

– Что ты говоришь, Даша?

– Спасибо.

– Глупенькая… Спи, до завтра.

И вот они снова сидят в Александровском садике – Даша и Света, дочерна загоревшая под южным беспощадным солнцем, старая и печальная.

– Я как мертвая, Даша. Даже море не оживило меня. Почему так, скажи?

– Потому что ты себя принуждаешь.

– Это только слова.

– Нет, это истинная, святая правда. Все кончено у вас с Женей, а ты стараешься ничего не видеть – из-за ребят, потому что им нужен отец, из-за своей зарплаты, на которую невозможно жить.

– Нет, не только поэтому. Пойми, я привыкла быть замужем! Когда ушел Женька, не могла ездить в метро. Смотрю на тех, кто напротив, и думаю: "Все счастливей меня – и эта, толстая, и та – совсем уж седая, потому что рядом с ними мужья".

– Да, помню, и я так чувствовала – ужасную обделенность… Но потом началась новая жизнь – интересней, полнее прежней. Не сразу, конечно: эту мертвую полосу приходится перейти. Зато потом появляется такое чувство свободы, уверенности, раскрепощенности. За независимость, Света, нужно платить, но она того стоит…