Текст книги "Пересечение"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

2

Стремительный поезд нес ее на другой конец Москвы, в обжитой теплый дом, а в доме том ждали ее мама и дочка и еще пес – умнейший дворняга по имени Тошка.

Екатерина Ивановна ждала потому, что соскучилась и спешила сообщить новость: срочно велела позвонить Света; Галка – потому, что нашла наконец пальто – в подростковом магазине, в «Машеньке»– вельветовое и с погончиками, о котором мечтала все лето, осень и треть зимы. Надо немедленно ехать в магазин: пальто модное, разберут, хотя теперь не сезон, но придет же когда-нибудь и весна! Тошка задумчиво лежал у порога, свернувшись в клубок, прикрыв пушистым хвостом нос – по случаю грядущего снегопада, – и ждал тоже. Особым своим чутьем Тошка знал совершенно точно – вот-вот Дашины шаги приблизятся к двери, щелкнет ключ в замке и он радостно метнется навстречу, будет прыгать и взлаивать, визжать как щенок, носиться по коридору, ко всем приставать, всех покусывать от волнения за ноги. Он устроит такой веселый переполох, что соседи сердито застучат в стенку.

Так все и было. Хлопнула в парадном дверь, запрыгал, завертелся волчком, закружился, гоняясь за собственным хвостом, Тошка, улыбаясь, вышла в коридор Екатерина Ивановна.

– Ну, как дела? Мой руки и ужинать.

Из кухни радостно завопила Галка:

– Мам, привет!

– Здрасте, Дарья Сергеевна, – высунулся оттуда же неизменный Галкин друг Макс.

– Здравствуй, Максим.

– А мы в планетарии были! Вот скажите, что вы думаете о внеземных цивилизациях?

– Ох, погоди, дай отдышаться!

Даша заглянула в кухню. Максим и Галка поедали из огромной сковороды картошку и бешено спорили. Входя в очевидное противоречие с только что прослушанной лекцией, дочь упрямо твердила, что эти самые цивилизации вот-вот откроют, что людей забросили на Землю безусловно они, а обезьяны тут ни при чем, что жизнь на Марсе все равно есть и ее лично последние пессимистические прогнозы не убедили ни капельки. Максим возмущался и негодовал, начисто отрицал все эти глупости и сердил Галю.

– У женщин с логикой вообще слабо! – дерзил он.

Длинные ноги, разрезав пополам кухню, простирались чуть не до двери, пожирая все кухонное пространство, детские щеки горели от спора, тепла, а главное – от присутствия Гали.

– Тебе только что объясняли! Нет, я в изумлении: за что мы платили рубль?

– Объясняли… – презрительно тянула Галка. – Главное, чтоб объяснили, чтоб все по полочкам…

Серые, как у Даши, глаза высокомерно щурятся, Галя сейчас – совсем монголка, откуда, интересно, эти скулы, диковатая эта раскосость? У отца с матерью такие славянские лица…

– А тебе – чтоб мистика! – не сдавался Макс. – Ахах, кто отгрохал такие высокие пирамиды, неужели рабы? Не может быть, мы и с нашей техникой не сумеем! Значит, придумаем сказку: сверзлись с небес боги в скафандрах, хлоп – пирамиду Хеопса, потом смотались на остров Пасхи, бухнули там идолов величиной с дом, а в Дели – железную удивительную колонну – молитесь на нее, потому что она, видите ли, не ржавеет! Заодно выбросили на землю десант – наших славных предков, – нахлобучили на себя скафандры и – в космос! Ничего себе теория!

– Ну конечно, – все так же надменно щурится Галя, – обезьяны тебе ближе, роднее.

«Надо бы проверить ей зрение, – мельком отмечает Даша. – Что-то стала щуриться, или это мода у них такая?»

– Ага, роднее и ближе, – хохочет Макс. – Смотрю на них – свои ж ребята! В Сухуме была? Прямо родичи! Висит, представь, объявление: «В питомник принимаются ученики». Я, конечно, интересуюсь: «Скажите, пожалуйста, сколько надо учиться, чтобы стать обезьяной?» Экскурсовод на меня так взглянул, прямо мурашки по коже: «Вам, молодой человек, немного». Я, видите ли, неправильно понял этот призыв…

– Мама, скажи ему! – бросается за поддержкой сраженная потоком слов Галя. – Вечно он спорит! Нарочно же дразнится! Обезьяны… Эта теория устарела.

– Дарвин-то устарел? – усмехается, переобуваясь, Даша.

– Подумаешь, Дарвин! – фыркает Галя. – Ваше поколение просто молится на авторитеты!

– А ваше их, как водится, ниспровергает, надо не надо – чтоб с пьедесталов и вдребезги… Наелись? Марш из кухни: моя теперь очередь, с вами тут не поместишься. Как дела, Максим?

– Ничего…

– Ничего, – смеется Даша, усталости как не бывало. – Есть еще такое слово – «нормально». Что ничего-то? Как в школе?

– Мам, ну зачем ты? – сразу скучнеет Галя. – Школа да школа…

Напоминание о школе ввергает Максима в меланхолию. Пора домой, а там примется пилить мать: «Ты пораньше не мог явиться? Сколько раз говорить, чтоб в одиннадцать был дома!» А завтра вставать, когда темно и холодно и хочется спать. Вставать и телепаться в эту дурацкую школу.

Максим почти отличник, но школу, как и Галя, не любит. Впрочем, разница есть: Галя ее ненавидит, потому что троечница, а Макс просто не любит, особенно по утрам.

– Ну, я пошел, – вздыхает он. – До свиданья.

Уходить не хочется, и Максим цепляется за привычную спасительную идею.

– Гал, надо прогулять Тошку, – озабоченно говорит он. – Ведь правда, Дарья Сергеевна?

– Правда, правда, – посмеивается Даша: хитрости Максима чисты и прозрачны. – Только недолго, тебе целый час ехать.

Глупые, смешные дети! Все их секреты так Даше близки, так понятны! Жизнь мчится с пугающей скоростью, а душа не стареет, душа помнит все. И ее мальчик так же вот не мог уйти вечерами, только жили они не в отдельной, а в коммунальной квартире и собака была на всех одна, дворняга по имени Жучка – бегала во дворе и кормилась со всего коридора. Да, собак тогда в домах не держали, зато были младшие братья и сестры, каждодневно, ежеминутно отравлявшие существование. Попробуй приведи в дом того же Сережку, который бегал тогда за Дашей, весь двор на другой день горланит в полном восторге: «Тили-тили тесто, жених и невеста!..» Кошмарное дело – младший, например, брат; Даша Славке своему до сих пор вспоминает, укоряет почти серьезно, когда появляется тот в Москве…

Тошка, хитрец, мгновенно все понял: занял позицию у дверей, блестящие глаза нетерпеливо оглядывают всех по очереди, хвост в непрестанном движении. Галя снимает с гвоздя поводок, и Тошка приходит в неистовое волнение: суетится, носится по коридорчику, не дает надеть шлейку. Галя и Макс с шумом и хохотом ловят Тошку, хлопают дверью – ушли. Интересно, во сколько Максим будет сегодня дома?

Екатерина Ивановна, что-то рассказывая, накрывает на стол. Даша слушает краем уха, ласково и рассеянно, спрашивает, поддакивает – мама соскучилась, Дашино общество ей необходимо.

– Отложила тебе картошки: этим архаровцам дай только волю, все умнут… Поговорила бы с Галей – совсем не учится! Да, чуть не забыла, тебе звонила Света, просила обязательно позвонить. Да не прыгай ты, никуда твоя Света не денется…

Даша послушно опускается на стул. Мама снует из комнаты в кухню – рада, что надо кормить Дашу, что можно на нее поворчать, что дочь ее рядом.

– Сто раз просила купить «Коровку», знаешь ведь, что люблю. Нет в магазинах? Странно… Это же любимые мои конфеты! Ну тогда принеси хоть сгущенки. И сгущенки нет? Не выдумывай! Ты, наверно, заходишь не в те магазины.

Возвращается Галя.

– Ой, мам, и я с тобой.

– Ты ж только что ела?

– А я чаю…

Усаживается с удовольствием – щеки горят и глаза сияют.

– Мам, что у нас было! Севка Гаврилин, ну тот, из спецшколы, сцепился с математиком, с Архимедом. «Ваше, – говорит, – решение правильно, но не изящно…» – «Ах, не изящно, ну-ну…»– это Архимед – Севке, так, знаешь, ласково, так зловеще… «Идите, – говорит, – Гаврилин, к доске, продемонстрируйте ваше изящество». Севка взял мел и давай стучать, пишет-пишет, всю доску исписал – все как-то не так, шиворот-навыворот. Архимед молчит, сопит, потом как прыгнет – мы прям обалдели, испугались даже – прыг к доске, хвать мел и давай подчеркивать: «Здесь, здесь и здесь, а?» Севка смотрел-смотрел, красный такой, несчастный, потом забормотал, как во сне, и плечами все пожимает: «Как же так, Николай Петрович? У меня получалось…» Архимед ему: «Не заметили, молодой человек, поспешили. Не изящно…» И вдруг, мам, положил руку ему на плечо и говорит: «Ничего, Гаврилин, все равно молодцом, у вас действительно было изящно, почти до конца. После уроков объясню, в чем тут загвоздка. Кем быть собираетесь?» Севка голову опустил: «Хотел математиком». Мы думали, мам, Архимед вредный, а он: «Правильно, – говорит, – хотели». Но вообще он всегда злорадничает…

– Не злорадничает, а злорадствует, – машинально поправляет Даша, и тут снова звонит Света.

– Светик, ты? – радуется Даша.

– Тетка Света звонит! – вопит на весь дом Галя. – Мам, скажи, чтоб она приезжала! Мам, я соскучилась!

Тетю Свету Галя обожает. Сколько помнит себя, столько помнит Свету: она дружит с матерью с первого курса. Это Света вместе с отцом встречала Дашу у роддома, как раз она взяла кулечек со спящей в нем Галей, потому что отец боялся: была весна, было скользко. И потом всю жизнь Света то появлялась, то исчезала, но неизменно была у Гали и Даши.

Правда, она, как и мать, всегда занята, только Даша читает лекции, а Света преподает литературу в школе. Да еще у Светы двое мальчишек – хулиганы и близнецы, да еще есть Женя, которому надо создавать условия и которого надо кормить. Перед ним Галя немножко робеет – Женя знает три языка, изучает таинственный «новый роман», пишет докторскую, – а Свету она просто любит. И это при том, что Света вечно гонит ее: «Ну хватит, птица, ступай к себе, нам надо поговорить…» И Галя обижается, и уходит, и в знак протеста во всю мощь врубает транзистор.

Света кажется старше Даши, хотя они ровесницы, родились в один год, даже в один месяц. Может, потому, что располнела после рождения близнецов, да так и осталась. А может, потому, что замотана в своей школе, работает в женском неинтересном коллективе и нет стимула ни одеваться, ни следить за собой. Светлые волосы забраны в небрежный пучок, сапоги на низком простом каблуке, никаких там теней или туши, никаких батников, не говоря уж о брюках. Даже губы подкрашены не всегда, забывает, что ли?

– Школа – это не только сочинения и тетрадки, – шумит она за стеной в Дашиной комнате. – Школа – это прежде всего отчеты, методики, планы, уйма, море, горы бумаг! Это комиссии роно, практиканты, показательные уроки, какие-то мифические соревнования, стенгазеты, очки! И во все должен вникнуть классный руководитель, во всем разобраться, все успеть и за всем уследить. И заставить этих оболтусов, скептиков и всезнаек тащиться на классный час, где им талдычат прописные истины, а они рвутся на очередную бит-группу, чтобы балдеть в трансе – так это у них называется…

Галя с сочувствием слушает из своей комнаты бурную речь – по педагогическим соображениям из общества опять изгнана, – Галя малюет на стенах надменных красавиц (бабушка ворчит, но акварельные профили терпит), она дает себе железное слово не удирать больше с классного часа, не читать на уроках Стругацких и не болтать на физике, потому что вон как страдает Света.

Потом Света жалуется, что устала, нет больше сил: Женька пишет и пишет несчастную докторскую, третий год ни во что не вмешивается, не помогает, а на ней весь дом и эти дикие люди – Димка с Виталькой.

– Помнишь, Даша, как я шла на курсе? На красный диплом, на аспирантуру… Эх, да что там, все меня потом обогнали. Помнишь Пашку Сикоева? По две пары на каждую сессию, хвост по латыни тащил с первого курса, еле-еле на пятом отделался – пожалели его, дурака. Теперь знаешь кто он? Инспектор министерства! Проверяет, как я работаю, меня – ты подумай! – учит преподавать, и кто – Пашка! Вот она, наша эмансипация: вся она до первого ребенка, а уж когда их двое…

– Да ладно тебе, – утешает Даша. – Зато Женю знаешь как уважают филологи? И мальчишки твои здоровы, учатся, тебе помогают, не то что Галка.

– Да, мужики мои ничего…

Даша со Светой дружат всю жизнь. И это она, Света, спасла Дашу, когда ушел Вадим.

О том времени даже подумать страшно, и Галя не думает. Но что-то в ней навсегда, испуганно помнит серые пустые дни, тишину ставшей вдруг большой квартиры, неподвижную, чужую маму с широко раскрытыми, невидящими глазами.

Как ждала тогда Свету Галя, как кидалась навстречу звонку – его ставил еще отец, и было странно, что звонок – вот он, звенит, а где ж отец-то? Света вырывалась из школы, бросала все (впрочем, Женя был в те годы другим, оставался охотно с детьми), допоздна сидела у Даши, тормошила ее, чего-то требовала, заставляла есть: «Знаешь ведь, что с работы. Накрывай на стол, живо! Птица, ложки тащи!» И Галя стремглав летела в кухню и, радостно подмигивая бабушке, хватала ложки и хлеб: она знала – сейчас мама что-нибудь съест.

Иногда вместе со Светой приходил Женя. Он громко шутил, даже смеялся, ходил по комнате большими решительными шагами, что-то рассказывал, потом умолкал на полуслове, растерянно смотрел на низко склоненные головы – каштановую Даши и русую Светы, рявкал свирепо: «Галина, собирайся!»– и увозил Галю к себе, в крохотную квартирку, захваченную в полную собственность близнецами – Виталькой и Димкой.

Вчетвером они едва помещались в чистой голубой кухоньке. Женя, обжигая пальцы и смешно хватаясь за ухо, азартно жарил на большой сковороде яичницу – подпрыгивали, лопались аппетитные пузыри, – резал толстыми ломтями серый душистый хлеб, мазал его маслом, поил всю ораву чаем. Димка с Виталькой шумно хлебали из огромных блюдец, толкали друг друга ногами под шатким столиком, веселились и ссорились, и у Гали что-то разжималось внутри, что-то ее отпускало, горько и медленно…

Потом под присмотром Жени – раз и навсегда запретил он называть себя «дядей», заявив, что молод и хорош собой, а он и вправду собой был хорош, хотя не так уж и молод, – Галя мыла посуду, а мальчишки отчаянно спорили, кому вытирать вилки. Женя разрешал спор двумя справедливыми подзатыльниками, сурово усаживал всех за уроки и валился на диван читать французские книжки. Галя – она была уже в четвертом классе – тихонько подсказывала близнецам, Женя поражался ее коварству, грозил всем страшными карами, Димка с Виталькой изгонялись в соседнюю комнату, гостье наспех бормоталась невразумительная нотация: хозяин спешил возвратиться к книгам.

Как ей было тепло в этом доме! Тепло и грустно. Она все понимала, честное слово, все, кроме одного, главного: как же ее-то бросили? Вот Женя жарит яичницу (и отец жарил), вот, хмурясь, листает Димкин, весь в двойках, дневник (и отец листал, так же хмурясь, хотя у Гали двоек было поменьше) и вдруг уходит в ночь, в темноту, исчезает навеки. Галя смотрела на Женю с гневом и ужасом, он поднимал голову, виновато моргал: «Пошли к телику, а? По четвертой, говорят, интересное…»

Он позволял ей допоздна глазеть в телевизор, сам укладывал на диване спать и совал под подушку конфету («Смотри Дарье не проболтайся, убьет!»– как будто матери было не все равно), а утром провожал в школу. Он делал для Гали все, только не разрешал звонить домой, маме, и Галя знала – это потому, что мама сейчас плачет, а Света ее утешает.

Шли и шли бесконечные дни, складываясь в тоскливые недели и месяцы, а мать все сидела и ничего не делала, болела и не могла поправиться, и даже бабушка, наконец, испугалась. А Света – нет. Она сражалась за Дашу, как когда-то за мужа с его измученным студенческими столовками больным желудком, как за своих близнецов, когда они маялись бесконечными насморками и катарами. Она привозила смесь собственного приготовления и следила, чтоб Даша ела – какао и мед, жир и сахар – втолкнуть в себя столовую ложку этого адского зелья и запить почему-то холодной водой. Она велела Гале не валять дурака и учиться, подтянула по напрочь запущенному английскому. Она встретилась с Вадимом и сказала, чтоб он сгинул, не смел звонить, и он сгинул, перестал звонить, и Даше сразу стало легче.

А весной, когда почернел, съежился и стал колким снег и солнце холодно встало в бездонном небе, Света ввалилась однажды в дом рано утром, гордо потрясая коричневым хилым пакетиком:

– Хна, Дарья, иранская! Еле достала.

Она отправила Дашу в ванную мыть голову – Даша вяло сопротивлялась, – крикнула вслед, чтобы дали зубную щетку, и Галя с восторгом отдала свою, приготовила зеленую, вкусно пахнущую кашицу и намазала кашицей волосы, Дашины и свои. Полдня проходили они, закутав головы, как татарки.

– Правда татарки, – засмеялась Даша, посмотрев на себя в зеркало.

Галя замерла, услышав этот забытый смех, засуетилась, забегала между ванной и сервантом с бельем, подавая халаты и полотенца, пока Света мыла Даше голову.

– Ой, мамочка, какая ты стала красивая!

Даша нерешительно улыбнулась, провела рукой по влажным коричневым волосам.

– Красивая… Опять не седая, на том спасибо…

Она снова взглянула в зеркало – робко и удивленно, будто долго спала, а теперь проснулась, и вдруг сказала, что Света ее уморила и что она хочет есть. Последний раз Даша хотела есть год назад.

Летом они поехали в Прибалтику, к университетской своей Ирене. Галю оставили бабушке, близнецов бросили Женьке, хотя он пытался сопротивляться.

– Ничего, потерпишь, у тебя в конце концов отпуск – тридцать шесть дней, успеешь наплаваться! – крикнула Света, и он от неожиданности смирился.

Они вернулись загорелые и спокойные, переполненные балтийской здоровой свежестью, красивые особой, омытой морем бронзовой красотой. Даша прижала Галю к себе, сказала виновато и молодо:

– На будущий год поедем, доченька, вместе. Удивительная красота – дюны…

Галя закрыла глаза, вдыхая мамин родной запах, и жизнь началась снова.

– Слушай, Дань, что у тебя с Новым годом?

Даша смеется:

– У меня – вы. А у вас?

– А у нас – ты. Но не только…

Света делает паузу, но Даша молчит: знает, Света долго не выдержит.

– Что молчишь-то? – кричит Света в трубку: школа приучила говорить громко.

– А я жду, слушаю.

– Так вот. У Женьки, в светском их заведении, объявился такой мужик. Философ, представь себе, мудрено как-то связан с литературой, ну, это неважно. Женька говорит, очень даже ничего: не урод, не дурак, не сволочь.

– Слушай, это вдохновляет: при таких достоинствах – и не сволочь! А как насчет интеллекта? У мужиков нынче с ним слабовато…

– Погоди ты со своим интеллектом, я ж говорю – философ, там разберешься! И вообще усвой – для интеллекта существуют подруги, мужики совсем для другого, пойми наконец! Главное, не женат, разведен, детей даже нет, алиментов не платит.

– Детей, говоришь, нет? Это подозрительно, – развлекается Даша. – А кой ему годик?

– За пятьдесят, Даша, за пятьдесят, только совсем немного.

Даша вздыхает разочарованно. В ее теперешней жизни бывают разные встречи. Мужики до пятидесяти – куда ни шло, потом совсем плохо: ворчат и ноют, всем они недовольны, какие-то полинявшие и унылые, что-то там им недодали, чем-то обидели, ничего они не хотят и никуда их не вытащишь.

– Пора освободиться, в конце концов! – бушует тем временем Света: чувствует молчаливое Дашино сопротивление. – Нет, ты чокнутая! То страдала, что ушел твой болван Вадька, от попранной любви страдала, то маялась гордостью, теперь никто, видите ли, ей не нужен! А все из-за него, из-за Вадьки! Ну его ко всем чертям, Дарья! Его нет больше, понимаешь, нет. Он умер…

– Не надо, – тихо просит Даша. – Пускай живет.

– Пусть, – великодушно соглашается Света. – Только и ты живи тоже. Значит, так: Валерия этого на Новый год зовем, ты не выпендриваешься, никто ни к чему тебя не призывает, никто ни за кого не сватает, но Валерия, учти, зовем все-таки для тебя.

– А что, мы так и будем всю ночь вчетвером? – пугается Даша.

– Нет, не вчетвером, – сердится на ее испуг Света. – Приехал Игорь, на сей раз из Танзании, расскажет, как он там обучает великому и могучему, заодно новую супругу продемонстрирует…

– Игорь приехал? – ахает Даша. – Что ж сразу-то не сказала?

– Да не успела…

Игорь – их однокурсник и старый Дашин поклонник. Когда-то бегал за ней ужасно, но она влюбилась в Вадима, и Игорь с ходу женился, нарочно, Дарье назло – привел на вечер невзрачную какую-то девицу, представил: «Моя жена», – и между прочим, Даша расстроилась. С тех давних пор Игорь объездил полсвета, сменил в промежутках между командировками двух жен: нервы там, за границей, расходятся – два года лицом к лицу, на пятачке колонии. В бывших семьях растет по сыну, Игорь за ними присматривает, из жаркого своего далека.

Все эти годы, вынырнув из очередной экзотики, обязательно являлся к Свете, дарил страшноватые сувениры – африканского божка, например, черного, как южная ночь. Димка как уставился на того божка, так и смотрел не мигая весь вечер. И не дышал. Потом спросил нерешительно:

– А может, в Африке есть другие картинки, чтоб зайчик там или белочка?

И Света упрятала божка в ящик стола.

В другой раз Игорь приволок кокосовый орех и пепельницу – здоровенный череп в жутком оскале.

– Ты мне ребят заиками сделаешь! – возмутилась Света.

Игоря чуть не выгнала, хорошо, что Женя вступился.

Перепугав детей, довольный собою гость принимался за взрослых. Его Африка, как Париж, стоила мессы. Чего только с ним не случалось! Были в его рассказах непроходимые джунгли, смертоносные мухи цеце, огромные жирные крокодилы, москиты – злые, вредные, страшно умные, – была охота на тигра, наводящего ужас на жителей деревень, и если бы не советский человек Игорь…

– Да ты вроде в колледже работал, в городе? – мирно вставлял реплику Женя, потягивая джин с тоником, личный подарок от старого друга.

– Постой, не мешай, – смеялась Света. – Давай, Игорь, дальше – про ритуальные пляски…

– Светка, он же все врет! – хохотал Женя. – Какие пляски? Разве что на концерт сбегал, в культурный центр.

– Ничего подобного, – с достоинством сопротивлялся Игорь. – Не веришь – дуй в Танзанию, найди моего друга, старого колдуна, он все подтвердит. Хочешь, напишу, как зовут? Имя у него длинное, не запомнишь.

Так дурачились они и болтали, Игорь показывал слайды и фотографии и уж потом, уходя, спрашивал о Даше – хмуро и нехотя, будто сердит был на нее до сих пор. Он однажды даже плакал у Светы: «Дарья мне жизнь испортила!»– это после второго развода. Был, правда, пьян вусмерть, но плакал по-настоящему. Света клялась о случае том никому не рассказывать, Женьке клялась и божилась, но Даше конечно же рассказала.

– Здрасте, я, значит, виновата, так и будет всю жизнь все на меня валить! Да у него просто хобби такое – жениться! – возмутилась Даша, но в душе немножко была довольна…

– Так вот, Дарья, – спешила договорить Света, – женился наш Игорь на девице двадцати двух лет – заметь, возраст выложил сразу! Теперь, небось, и тебя в состоянии повидать. Вот она, страшная мужская месть: могут начать все сначала. Захотят – женятся на наших детях, и это не смешно и не стыдно и, в общем, нормально. А если мы заарканим, например, в сорок лет юнца, то смешно, и стыдно, и патология…

– Да хватит тебе философствовать!

Даша рада повидать Игоря, хорошо, что он будет, слава богу, что счастлив… Надо, пожалуй, сходить в парикмахерскую: Новый год, какой-то Валерий, да еще Игорь – сто лет не виделись, не хочет выглядеть Даша старухой.