Текст книги "Путь варга: Пастыри чудовищ. Книга 3 (СИ)"

Автор книги: Елена Кисель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

– Но как же они там будут…

– Плакать, – падает в ответ, тяжкое.

Если даже Хаата до сих пор чувствует себя неуютно в каменных зданиях, если ей нужна живая природа рядом, то остальным, таким же как она…

Гриз усилием воли словно поворачивает рычаг подвесного моста внутри себя.

– Там их встретят? Или… как они будут жить?

И вообще, на какие всё это средства, – интересуется внутри кто-то подозрительно похожий на Гроски. Нужно ведь оплатить это помещение. Договориться с этим подозрительным сторожем. Нанять корабль, проводников, потом ещё как-то обустроиться в Алчной Долине…

– Ты мне давала много, сестра. Долго давала ваши деньги.

Гриз словно подсекают под колени – она удерживает равновесие и останавливается посреди тропы. И таращится на смущённую Хаату. Не в силах поверить, что не поинтересовалась раньше – как она вообще распоряжается заработками.

Сколько я ещё ухитрилась пропустить у себя под носом?

– Твой Олкест, – Гриз вторично пытается поймать равновесие, – говорил, там община. Не бэраард… пустые, много пустых. Научил, кого спросить, кому сказать. Говорил – там хорошие люди, помогут.

И наверняка ведь они ещё раньше Перекрёстков обговаривали – Хаата начала пропадать где-то в конце года. И Янист не обмолвился ни единым словом – это же не его тайна. Да и едва ли Хаата с ним откровенничала – спросила, да и всё.

Гриз стоит, пытаясь унять головокружение. От бесконечного дня и внезапного понимания.

– Это не первые, кого ты отправляешь.

Хаата отворачивает лицо – чтобы не дать Гриз увидеть что-то лишнее.

– Знаю тебя, сестра. Говорю: не ходи, не помогай. Зелья, деньги, община – всё есть… будет. Не надо, не помогай. Не затем тебя сюда звала.

Гриз кажется, что она видит – стыд. В склонённой голове Хааты, в приглушённом голосе, в пальцах, терзающих грубую накидку.

– Хотела, чтобы ты увидела. Чтобы поняла.

Больше Хаата не говорит ничего – прерывисто выдыхает и растворяется в тенях деревьев.

* * *

К оконному стеклу липнет раннее тепло: на юге зимы коротки. Дикт прогнал суровые ветры на восток, и стекло покрывается серо-серебристой тонкой взвесью. Похожей на ту, что в глазах безумных даарду.

Водная Чаша бросает на стол голубоватые отблески. Гриз прикрывает светильник из желчи мантикоры, и отблески заполоняют комнату – как те, в подвале.

Вот-вот в оконное стекло ударятся ладони: «Освободи! Освободи!!»

Узников, которые теперь стали жильцами в её крепости. Крепость разрослась за годы. Превратилась в город, наводнённый жильцами: терраанты и нойя, охотник Норн, его жена и маленький сын, Истинный варг с фениксом и другие варги…

Так много всех и всего. Иногда кажется, крыши царапают рёбра.

Страницы древника кажутся зеленоватыми из-за отсветов Чаши. Гриз тихо поглаживает шершавую бумагу, по которой змеятся строки и имена.

Йенна из Тильвии – не отвечает. Ковчежники Даматы – не пожелали говорить. Эммент, отшельник из Ракканта – не отвечает. Дана из ковчежников Ирмелея – ушла из группы, и в группе не знают – куда… Община в землях Акантора – отказались разговаривать сразу.

До всех не дотянуться, всех не охватить одним вечером. И одной Чашей. Имена варгов и общин сплетаются на зеленоватой бумаге. Образуют узлы.

Всё связано.

Безумие зверей в питомнике. Проклятие Врага Живого. Юный Мастер, уверенный, что место природы – у ног человека. Пастырь с фениксом в Энкере…

«Теперь я понимаю, как чувствует себя маг без Дара Варга, впервые зашедший в клетку, где полно разных бестий. Ты знаешь, что они все как-то связаны между собой – но чего они хотят и что от них можно ожидать…

Слишком много вопросов. Слишком призрачны знаки.

У варгов говорят, что когда бестия выходит на пик магических сил – она «полна» или «заполнена»… Как алапарды в момент кровной мести в Энкере. Или яприли и мантикоры, разрушающие стены, сносящие деревья.

Всегда думала, что это просто выражение, теперь же, после того, как увидела «полные сосуды» – тех несчастных в подвале…

С детства я слышала о том, что всё в этом мире связано – просто у варгов и бестий чуть более тесная связь. И всё, что я успела увидеть после своего обучения – только подтверждало это. Я не верю в совпадения и не верю, что эти силы пришли в движение сами по себе, без веской причины.

Варги-на-крови убивают охотников.

Истинный с фениксом пытается спасать жизни.

Прогрессисты утверждают, что идёт война, и хотят уничтожить варгов.

Всесущий сводит с ума свой же народ.

Хотят ли они разного – или на самом деле хотят одного… должна была быть причина. Событие, слово, дело, человек – кто-то или что-то, что начало это.

Терраанты говорят: корни всегда уходят под землю. Как глубоко могут увести эти корни?»

Гриз ставит вопросительный знак и ждёт, пока высохнут чернила. Пальцы ломят: слишком долго писала, уже глубокая ночь. Но всё равно кажется – сказано мало.

За окном начинает шуршать целительный, предвесенний дождь. Гриз поднимается и подходит к окну, приоткрывает – и ей слышится за пеленой дождя – знакомый смех.

Старушечий, ободряющий.

Земля давно взяла старую наставницу, и теперь она соединилась с Вечной Жизнью – может быть, дождь теперь взял её смех.

«Мы все строим своё, – звучит в чуть скрипучем смехе. – Дворцы и норы. Гнёзда и корабли. Но потом налетает вихрь – ломает стены и уносит наши здания. Что ты будешь делать, если придёт вихрь, девочка?»

Быть крепостью, – отвечает Гриз. – Держать мои стены. Защищать тех, кто там, внутри. Вряд ли я смогу спасти многих. Но ты сама говорила – я плохо умею останавливаться.

Что же тебе нужно, моя маленькая крепость? – ласково спрашивает смех дождя. – Что укрепит твои стены? Сделает сильнее – башни? Нерушимыми – ворота?

Гриз растирает брызги по лицу – умывается лаской холодного дождя. И прикрывает глаза, нащупывая внутри себя ответ, который на самом деле найден уже давно, просто хранился в кладовых до нужного момента…

До ночи, наполненной тихим смехом пробуждённой земли. Переломной ночи, полной строк, решений – и бесшумных шагов. Незаметных: половицы в сговоре с непрошенным лазутчиком в крепости, которая обречена выстоять.

Шаги приближаются вместе с горячим, насмешливым шёпотом:

– Не знал, что ты любишь сквозняки, аталия.

Так говорят воры. Или сны.

УНА МАРДЖЕН

Сны серебрятся вокруг меня. Переливаются в темноте коридора, по которому я крадусь. Мерцают, клубятся, тянутся к моей ладони. За окном – дождливая, скверная ночь, в такие ночи хорошо спится, и я иду по дорожке, полной суетливых теней, а чужие сны летают вокруг, просачиваются из-за дверей в коридор, уплывают в стены и растворяются в воздухе.

Это так прекрасно, что здесь только я и они.

Днём всё слишком громкое и яркое: Аманда с травами и котлами, Мел со своими ножами, и этот Олкест, а ещё Лайл (Лайл, правда, добрый, просто болтает, он мне почти что нравится). И ещё есть вольерные, и Йолла – всегда громко топает и кричит, и эта… ну, Арделл. Все они лезут и не смолкают, пыжатся, будто мир спасают или что-то вроде этого, и их тени постоянно мечутся, прыгают, тоже как будто кричат.

Хочется надеть на себя футляр, уйти в тени совсем, залезть в угол и не смотреть. Но здесь очень трудно побыть в одиночестве: во дворе достаёт Фреза, или пьяная мамочка Йоллы. Потому днём я заслоняюсь тенями и волосами, я – серая мышка, та самая Уна – незаметная ученица травницы, потому что ей, бедняжке, не повезло с Даром…

Мама так считала. У неё было пять нормальных детей – шумных, как щенки, визгливых, как поросята. И я. «Моль какая-то, куда её», – жаловалась она соседкам, а когда я получила Дар – стало совсем плохо, потому что кто меня возьмёт такую замуж, моль-Сноходца, и кто меня будет учить, и за какие деньги.

Она всем говорила, какая я никчёмная: соседкам, и молочнику, и жрецам в храмах. И Аманде – когда тринадцать лун назад мать решила устроить «семейный выезд в зверинец при питомнике». Аманда просто попалась на пути – шла куда-то с кофром. И это она сказала маме, что у меня – редкий «Дар Перекрестницы», ни у кого такого нет, и я смогу хорошо разбираться в травах и зельях (она ещё прибавила это своё красочное, как у всех нойя – «травы ведь тоже спят» или что-то такое). Мать ещё три дня думала и узнавала, а потом решила, что с меня будет хоть какой-то толк, если стану травницей. И отдала в обучение к нойя. Просто вытряхнула, как вредное насекомое из дорогой шубки. Отец не возражал, и они с братьями и сёстрами даже не написали мне ни разу.

Иногда я хочу написать им сама. Рассказать обо всём. Что Аманда учит меня пользоваться Даром – вслушиваться в сны и взывать к теням, как она сама взывает к травам. И что иногда я придумываю зелья – они приходят, будто сны, разные рецепты ткутся из теней трав, это страшно и интересно. Только когда я пытаюсь их составить – часто что-нибудь идёт не так. Аманда говорит – я чутьё не слушаю, и слишком боюсь. Боюсь и стесняюсь, и от чужих взглядов у меня всё падает из рук – я – неловкая, неразговорчивая тень этого дома…

Но это днём. Ночью моль превращается в волшебную бабочку, будто в сказке. Моя комната самая дальняя по коридору, и я дожидаюсь глубокой темноты, чтобы превратиться. Отращиваю радужные крылья из снов и шагаю в коридор. Плыву тихо и медленно, а тени радуются мне и приглашают в прогулку. И сны играют в воздухе, переливаются, обвиваются друг вокруг друга, и если кто-нибудь увидит меня в коридоре – то, конечно, решит, что я тоже тень, а может, сон.

Тень, который ходит по вашим теням, и сон, повелевающий вашими снами. Это как в самой сказке о могущественной чародейке Инилии, которая могла являться людям во снах. Я пока что не могу изменять сны или навевать их (Аманда говорит, смогу со временем). Но мне хватает и этого. Видеть и знать их тайны, их изнанку, касаться их ладонью – и окунаться в память, в мечты, в их чувства. А потом улыбаться их жалостливым взглядам днём – только когда они не видят, конечно.

Рядом с моей комнатой – комната Аманды, и возле неё полно снов – душистых, сладких, тягучих и томных. Аманда сама настаивает, чтобы я чаще практиковалась: «Смотри в мои сны, сладенькая, главное – никому не рассказывай, что ты там видишь, а то, пожалуй, мне придётся всех поить настоем беспамятников!» Сквозь её сны прорастают и шепчут травы, там много костров, песен и плясок возле них, а ещё губ, прикосновений, сплетения нагих тел, и от этого иногда становится стыдно и сладко внутри. Её сны будто бы голые, они совсем бесстыдные, и там можно встретить тех, с кем она была, или тех, кого хочет, и на её сны часто хочется набросить покрывало – слишком открытые, яркие…

Но я не поэтому редко касаюсь её снов. Боюсь. Не снов, а её саму – наставницу и благодетельницу, выпечка-вязание-травы, улыбки и песни… Потому что она только кажется добренькой и сладенькой, и даже сны её лгут, а на самом деле… на самом деле она похожа на другие свои сны, которые приходят под утро. Там ей на руки брызжет кровь, и хрипит, умирая, кто-то от яда, какой-то человек стоит на коленях и умоляет её простить. Она вся – ложь, даже её обычные сны, и её красота – тоже сплошное притворство. Просто никто не видит, что на самом деле за её фигурой, и волосами, воркованием, яркими шалями – яд.

Однажды за варкой зелий она рассказывала легенду своего племени – лейра Пёстрой Ленты. Будто бы упала лента-змея из волос Перекрестницы и услышала песню красивого юноши, поползла к костру и захотела стать прекрасной девушкой – и это были основатели лейра. Тогда я поняла, на кого она похожа. На эту девушку, которая внутри так и осталась змеёй.

Мне противно брать из её рук печенье – кажется, что в нём чешуя. Но я всё-таки беру: нельзя, чтобы она догадалась.

Чуть-чуть дальше и напротив по коридору – комната, где живут Гроски и Олкест. Сны Гроски тянет к полу – они налиты темнотой и серой водой. Раньше они были интересными: города, воздушные корабли, таверны и драки, рыжеволосая женщина, маленькая смешная девочка, тренировки в учебке законников. Ещё были кошмары, их смотреть было интереснее всего: Рифы, корабль с горящими парусами, крики и треск досок – всё как в страшном романе.

Теперь совсем не так интересно, но я всё-таки призываю сон к себе на ладонь: может, повезёт? Нет, опять: темные тоннели, и по ним идёшь-идёшь, будто ищешь кого-то, а следом что-то длинное волочится, будто бы хвост. И тыкаешься в стены, а выхода не видно, а за стенами скребутся и топочут – там погоня. А Гроски всё идёт и теперь он кого-то тащит за собой, сжимает пальцы, тянет изо всех сил: «Давай, давай!» – а рука этого кого-то выскальзывает, и стены начинают сдвигаться…

Я уже решаю, что прогулка не удалась, но тут стены сжимаются, и Гроски соскальзывает в другой сон.

Речка недалеко от деревни. Деревня кажется размытой: Гроски просто знает, что она есть. Он сидит на берегу в закатанных брюках. Немного смешно видеть взрослого Гроски, который болтает ногами. Рыжий мальчишка пытается спускать кораблики на воду. Только вода – тёмная, жадная, будто живая: хватает корабли и переворачивает их, глотает. Мальчишка всё пытается, достаёт корабли из воздуха – только теперь они не из коры или листьев, это настоящие резные кораблики, как на Корабельный День.

– Они всё время тонут, Лайли. Какого чёрта? – хмурится мальчишка.

– Это потому, что ты не прогнал с них крыс, – отвечает взрослый Гроски. – Просто крысы рано или поздно всегда топят корабли.

Рыжий мальчик начинает смеяться над этой шуткой, он хохочет как-то странно, булькает горлом, а серые воды начинают отъедать от него по кусочку: руки, ноги…

Смотреть на это невыносимо, до боли в сердце, поэтому я выхожу из сна. Мне немного жалко Гроски – он ведь безобидный, а с ним что-то такое страшное было в замке Шеу. В чём наверняка виновата… ну, эта со своим алапардом. А так Гроски славный – даже не смотрит на меня с жалостью и не смеётся надо мной. Хотя он пытается ухаживать за Амандой, а это глупо, потому что у него нет шансов, они совсем не ровня, и она же так любит всё красивое.

Сны Олкеста – бирюзовые, лёгкие, пахнут морем. Я их очень люблю смотреть, потому что они яркие, от них дух захватывает, как от последнего романа Пианы Ламорр. Они расшиты как гобелены: большой дворец, выезды на охоту, мелкая девочка скачет на единороге. Сны – стремительные, бурные: он представляет себя на турнире в виде рыцаря, или он сражается с разбойниками, или спасает какую-то деву от бестий, вроде мантикоры или драккайн. Или от пиратов. Девы раньше были тоже как будто из романов: в красивых платьях, белокурые или темноволосые, а лица расплывчатые. Но иногда у них появлялось лицо Мел. Такие сны было очень весело подглядывать, потому что спасать от чего-то Мел… ну, это так смешно. Особенно если от бестий. Она совсем на них помешана, и в её сны я никогда не заглядываю: во-первых, она спит отдельно, в своём флигеле с кучей тварей, а во-вторых, что интересного может быть её снах, как и в ней самой. Сплошные корма, раны, роды, паразиты и навоз.

Мел – самый неинтересный человек в питомнике, и как можно считать её своей наречённой – непонятно. Олкест просто наивный и не разбирается в людях, пусть себе и прочитал столько книг. Я с ним тоже не заговариваю, но опасаюсь меньше всех остальных: он сам убил свою магию в Алчнодоле, решил, что Мел нужна какая-то там помощь… а теперь вот засматривается на эту.

Она теперь тоже часто в его снах. Будто и так не видно – что он с неё глаз не сводит. Наверное, ей этого было мало (ей всегда всё мало), поэтому она всё испортила в его сновидениях, влезла и отравила самые красивые, романтичные истории, и с каждым днём её больше и больше. Она в Энкере, рядом с алапардами, в серебристой ночи, и посреди зимнего леса на коней, и в каком-то переулке со своим кнутом. От этого хочется заплакать – почему они все такие идиоты и совсем не видят, что эта представляет из себя?

Сон встаёт мне навстречу, окутывает снежно-серебристой пылью – и опять не везёт, потому что эта уже там, успела раньше меня. Я знаю эту поляну, где она часто тренируется с алапардом и с Ним (будто не желает их различать). Эта… стоит со своим кнутом, но под её ногами – не трава, а снег, заляпанный кровью. И алапарда нет, а вокруг – сплошь фигуры в белом, нет, одна и та же фигура, и мне хочется подойти ближе, смотреть, коснуться…

А в воздухе висят и серебрятся дарты, и все наведены в Арделл. Олкест её пытается прикрыть своим телом. Дурацкий сон. Я выхожу в коридор, напоследок полюбовавшись на ту фигуру в белом, которая ближе. Так и знала, что Олкест ничего не понимает. Совсем ничего не понимает.

Сердито стряхиваю с ладоней остатки чужого сна и крадусь, затаив дыхание, к Той Самой Двери. За которой – Он. Мой белый принц, заколдованный и зачарованный, из сказки о Снежной Деве, которая влюбилась в смертного и начала ходить к нему по ночам, дарить морозные поцелуи и холодить ими глаза и сердце.

Я это поняла в тот же день, как его увидела. В питомнике, пока мама говорила с Амандой о моём Даре – Он прошёл мимо, учтиво наклонил голову, и один этот взгляд стоил всей моей жизни, всей семьи, всей меня. И я сама просила мать отправить меня учиться на травницу – не потому, что хотела овладеть ремеслом, а потому, что в питомнике – Он.

У него прозрачно-голубой взгляд, и я знаю, почему это: просто там льдинки, как в сердце. Это всё из-за Снежной Девы, и теперь он, как в той сказке, ждёт нищенку, которая сумеет согреть его сердце поцелуями. Простую девушку, на которую он даже не взглянет (это всё лёд, лёд и чары) – но она полюбит его Истинной Любовью, и будет рядом с ним, отдавая себя всю, до остатка, ловя каждый его взгляд, каждый жест. И тогда однажды настанет время – и он пробудится.

Я сразу поняла, что это судьба. Пусть себе он на меня не смотрит – что я для него… Но нужно время. Терпение и время – они не понимают его, эта уж точно его не понимает, со всеми её нотациями из-за дрянных бешеных зверей. Но однажды он рассмотрит – что настоящее, а что нет, и он меня увидит, а я… что я, я готова для Него на всё.

Достаточно, что он просто здесь, в питомнике. Можно смотреть: он такой красивый, когда уходит на патрулирование, или совершает утренние пробежки, или проводит между клетками благотворительниц, или склоняется над блокнотом – какой у него профиль, скульпторы и художники плакали бы… Я знаю о нём всё-всё – что он отдаёт своё костюм прачке в городе, потому что в деревне не умеют стирать таллею, и что обедает он обычно в деревне, что не любит носить шляпу, потому что больше привык к капюшонам – каждый его жест, каждое движение, улыбка…

Только снов я его совсем не знаю. Рихард (его имя даже в мыслях прокатывается, как конфета) не впускает меня в сны – или не видит снов с чёткими образами, которые может прочитать мой Дар. Там темнота, темнота и тишина, иногда они бывают морозными – и всё. За всё время я уловила только один образ: узкий коридор и прочная, окованная железом дверь в конце, окно под потолком, взмах крыла бабочки через решётки… Это странно (может, его сны тоже скованы холодом Снежной Девы?) и немного обидно. Но мне хватает и просто стоять у двери, и представлять его с закрытыми глазами, погружаться в спокойную темноту мыслей – чувствовать его там…

Но сегодня я не слышу даже темноты, нет сонной пульсации на ладони. Может быть, Рихард не спит? Иногда он по ночам читает или занят своей коллекцией. Той, которая по стенам… или другой.

Я тороплюсь и слишком резко дышу сквозь зубы, когда свиваю из теней «поисковую» нить. Она тянется с болью через сердце, дважды обрывается, наконец уходит в правую ладонь. Я иду, отыскивая тень Рихарда, и нить тащит меня дальше по коридору, к лестнице… к двери этой.

Возле которой тоже нет снов, а я хочу, чтобы они были. Я часто вглядываюсь в её сны, бестолковые и несуразные, как она сама. В снах люди не лгут, и мне непременно нужно всматриваться в них, чтобы увидеть хотя бы часть её-настоящей, потому что… на самом деле она подлая, вот почему. И всё это – и её кнут, и забота показная, и командирство – это только ширма, как у Аманды. На самом деле она никого не любит.

Её сны суматошливые, прыгучие. Она несётся в них то за единорогом, то за Мел, вечно куда-то опаздывает. Ещё ей часто снится община и какая-то старуха, тоже с кнутом. И танец на льду замёрзшей реки, лёд трескается под ногами, – мне немного стыдно оттого, что этот сон мне нравится. Наблюдать, как эта летит в холодную воду.

Ещё она часто видит Энкер – это её помешательство. Мальчик в белом с очень синими глазами, алапарды ползут к нему по испачканной кровью площади. Только это всё тоже притворство. Как и тот сон (видела только раз), где был красивый вельможа с чёрными волосами посреди поляны в белых цветах. Ещё один, кого она обманула, наверное.

В настоящие сны этой трудно пройти, а ещё труднее из них выпутаться. Там свиваются тёмные, звериные тропы, слышен вой, рык… Там болотные тропинки под ногами, и повсюду паутина – серебристая, с росой, раскинулась между деревьями. Паутина звенит, качается, наливается кровью, потом вспыхивает огнём – и начинает расти, звать, визгливо смеяться, заполнять собой мир, она обжигает, хочет дотянуться, закутать в огненный кокон…

Я испугалась, когда увидела это в первый раз. Выбралась с трудом – сначала в обычные сны. И зареклась ещё раз делать так, а потом не удержалась, посмотрела ещё раз и ещё раз… и ещё раз. И теперь каждый раз, когда я вижу её, я знаю, что это – её настоящая натура. Что у неё там внутри прорастает кровавая, голодная паутина. Что она монстр. Самый настоящий монстр – вот кто она такая.

Может, Он догадывается об этом – потому что иначе непонятно, зачем она ему.

Я стою у двери ненавистной комнаты, перед которой нет снов. Если захочу – могу потрогать дверь пальцами. Но я боюсь. Боюсь, что дышу слишком громко. И на глазах у меня слёзы, потому что это неправильно, что Он в ней нашёл?! У Рихарда куча других женщин – Аманда иногда сплетничает об этом с Фрезой, когда думает, что я не слышу. Посетительницы, благотворительницы, постоянные клиентки питомника. Но это всё для него развлечения на один раз, как охота или коллекция, а с Арделл он уже больше года, хотя что в ней такого интересного или особенного, она же даже не слишком-то красивая, не то что Аманда, а ещё ей на него плевать, ей на всех тут плевать, тогда почему… зачем?

Слёзы катятся и катятся, и я пытаюсь уйти, чтобы не… услышать, не представлять… как они… Мне хочется кричать от того, что я не могу сдвинуться с места – и всё равно ищу, вслушиваюсь, вглядываюсь…

Из комнаты слышны тихие голоса. Я опускаюсь на колени перед дверью и погружаю пальцы в жирную черноту тени. Смотреть и слушать из тени я пока что тоже умею плохо, это отнимает много сил, но мне ведь совсем недалеко… туда, под дверь, в комнате полутьма, только бирюзовые отблески Водной Чаши по стенам, и тени достаточно…

– …на чем мы с тобой остановились в прошлый раз, аталия? Припоминаю, что на желаниях. Тебе никогда не казалось, что ты слишком уж проникаешься своей ролью?

Голос у Рихарда мягкий. Он стоит у окна, за спиной Арделл. Обхватывая эту за талию. Улыбаясь куда-то ей в волосы.

И через тени я вижу её стиснутые на подоконнике пальцы.

– Ролью?

– Моста между двумя берегами. Бабочки, которая приносит людям огонь. Пастыря… как там ещё? Ты не считаешь это просто ролью, я не сомневаюсь. Долг? Предназначение? Но тебе не кажется, что ты уделяешь слишком уж большое внимание тому, что хотят другие? Что происходит с другими. Отдаёшь огонь без остатка и без оглядки на то, что хочешь ты.

Голос Рихарда струится, как дождь по стеклу. Или как волосы по её волосам – он распутывает эту её дурацкую причёску, а Арделл даже лицо к нему не поворачивает, будто бы и не здесь.

– А если это моё желание? Быть такой?

– Полагаешь, такого можно хотеть? Всё для дела, и… – он ведёт пальцем линию по её щеке, потом по шее, – совсем ничего для себя? Брось, аталия. Бабочки не чувствуют боли и не мечтают. Но ты ведь не бабочка – ну, во всяком случае… не совсем.

Он смеётся – и от этого тихого, шелестящего смешка комната будто наполняется жаром. Его смех опаляет мне лицо и ладонь, и я точно знаю, каким взглядом он смотрит на её шею и плечи. Наверное, сейчас глаза у него кажутся почти зелёными. Если бы он хоть раз так посмотрел на меня…

– Ты как-то спрашивала меня, чего я хочу. Могу спросить тебя о том же. Или даже… как насчёт небольшого урока, а? Иметь желания, в конце концов, совсем неплохо, а потакать им… иногда приносит редкостное удовольствие.

Арделл поворачивает голову. Весь её профиль в тени – на фоне серой завесы дождя. Она как чернильная клякса на холсте.

– Думаешь, мне нужно последовать за моими желаниями? Сделать то, что хотела уже давно?

– Любой хищник тебе скажет, что это одна из сторон свободы.

– Звучит заманчиво, – выдыхает Арделл. – Раз так – убери руки и вали из моей комнаты.

Дождь начинает шуршать тише, а тени будто бы перестают двигаться, и в этом молчании вопрос.

Эта выныривает из объятий и отходит к своему столу. Рихард остаётся у окна и смотрит, слегка склонив голову.

– День был трудным, аталия? Может, мне не следовало являться в белом – Дамата…

– Ты мог прийти хоть в оранжевом – это не сделало бы тебя менее чокнутым извращенцем. И не переступай мой порог в принципе, нужно будет поговорить – в кабинет вызову.

Она смеет смотреть на него так – с вызовом, чуть ли не с пренебрежением. Она его совсем не стоит – растрёпанная замухрышка, в полной теней комнате кажется даже меньше ростом. Она только забавляет его этим своим ломанием.

– Это похоже на серьёзный настрой. Припоминаю, ты и раньше говорила мне убираться, но…

– …но сейчас, если ты попытаешься продолжить, – я возьму кнут. Конечно, Морвила со мной нет, а боевые навыки твоим уступают…

– Аталия, ты же не считаешь меня насильником?

Рихард выглядит почти обиженным. Арделл – злая, сжалась в комок, глаза как у кошки.

– Нет, эту черту ты только ещё начал переступать, да? Пока только моральное насилие, не больше. Считай, что я сказала на всякий случай. Дверь за твоей спиной.

– А причина немилости? Кажется, за мной в последнее время не замечено прегрешений по варжеской части. Последнее устранение было две девятницы назад… никаких конфликтов, проступков, штрафов… – голос у него теперь нежно-насмешливый. И я понимаю, что на самом деле Арделл не значит для него ничего. Может, она просто была более интересной игрушкой, чем другие.

– Просто пользуюсь твоими советами. Поддаюсь желаниям. И знаешь что? Ты прав, мне нужно было взяться за кнут ещё в первый раз. Приятно быть свободой, ну надо же.

– Правда? Какое внезапное стремление к свободе. От… морального насилия, ты это так назвала? Припоминаю, что раньше почему-то тебя устраивали наши маленькие встречи – особенно в физическом плане, если смотреть на… некоторые признаки. И если подумать о причинах…

Он совсем не выглядит расстроенным – скорее, заинтригованным. И кажется, что это всё ему даже нравится – и мне тоже это нравится, потому что она должна ответить за то, как себя с ним вела… и за то, что посмела бросить.

– Мальчик, не так ли. Неплохой выбор, на самом деле: такой самоотверженный, честный, всегда готов быть рядом. Милый, как новорожденный щенок кербера – невозможно устоять перед искушением. Будь он женщиной – кто там знает, может, и я бы не устоял, тем более что он был бы… тобой. Может, чуть больше сентиментальности и романтичности, меньше шрамов и опыта… во всех смыслах. Но всё то же стремление спасать. Я рад за тебя, аталия. Правда, рад. Испытывать чувства к кому-то – не совсем то же самое, что желать. Больше проблем с ответственностью. Но почему бы и не так. Ты зря так резко решила рвать, я совершенно не против твоей симпатии. Ты могла бы смотреть на него сколько угодно. Ездить на вызовы, слушать его рассказы о книгах, прикасаться, улыбаться… я не склонен к ревности. А ты ведь не собираешься ему сказать, верно?

Арделл прижалась к столу и в тенях не рассмотреть её лицо. Но пальцы впились в столешницу и подрагивают. Мне хочется, чтобы он сделал ей по-настоящему больно. Чтобы она плакала, как только что плакала я. Эта круглая дура, которая предпочла Рихарду – идиота Олкеста.

– Ведь не собираешься же, аталия? – один шёпот Рихарда стоит всего Олкеста целиком. – Мальчик уже не так яро твердит о том, что Мелони – его наречённая… И, кажется, он проводит с тобой на выездах всё больше времени? Но варги ведь не вьют гнезда. И эти шрамы у тебя на ладони. Допускаю даже, что в глубине души ты уже построила теорию о том, что ты его недостойна, что он не смог бы полюбить тебя никогда… Но не скажешь ты ему не поэтому. Потому что никогда не сможешь ему дать то, что он хочет. Теплый семейный очаг. В этом мы с тобой схожи, аталия, – вся эта концепция семьи, дома, детишек на лужайке… она не про нас.

Арделл садится на свой стул, будто придавленная тяжестью его слов. Шуршит дождь за окном, и комната плавает в бирюзовых отблесках, будто опустилась на дно. Белая фигура перед столом кажется светящейся, как у пророка.

– Возможно, чувствуешь себя виноватой, когда смотришь ему вслед. Не имеющей прав даже думать о нём – из-за наших с тобой периодических встреч. Но взгляни правде в лицо, аталия: ты не согласишься на тот вид отношений, который приемлем для него. А он не согласится на то, что приемлемо для нас. Так что я действительно был бы не против твоей романтической увлечённости – не думаю, что это продлится долго. Ты не хочешь ещё немного подумать?

– Убирайся, – цедит Арделл, не поднимая лица. Жаль. И жаль, что мой Дар тает, а ладонь горит, потому что я различаю всё меньше деталей. Я хотела бы увидеть её загнанной.

– Жаль, – говорит Мой Принц так, будто подслушал мои мысли. – По сути, ты ведь выбираешь одиночество, аталия. Не могу сказать, чтобы это было так плохо: одиночество сродни свободе, и мне оно тоже нравится…

Его голос растворяется, как льдинки в тёплом дожде. И я тоже готова растаять, и мне жаль только одного: он никогда не заговаривал со мной так.

Он вообще почти не заговаривает со мной, не замечает меня, а я… я рада была бы быть его тенью, пусть бы были насмешки, издёвки и пренебрежительные взгляды, я простила бы ему всё только за то, что он – это он.

В комнате дождь, дождь и молчание, и я уже думаю, что мне нужно уходить. Но Арделл поднимает голову.

Бирюзовые блики в этих её кошачьих глазах.

– Ты что, ждёшь, что я начну удерживать тебя от ухода из питомника? Уговаривать, может быть? Рихард, если ты забыл – я напомню. На Псовом Побоище я предложила тебе работу. Но согласился на неё ты. И если это была единственная причина, чтобы ты остался – то у меня для тебя плохие новости: тебе придётся как-то разобраться со своими собственными желаниями. И решить, зачем ты здесь по-настоящему.