Текст книги "Путь варга: Пастыри чудовищ. Книга 3 (СИ)"

Автор книги: Елена Кисель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

– Пусть ваша милость не сердится, – бормочет верзила-егерь с переломанной рукой. – Да это я вроде как видел. Ну, издалека. Женщина, в капюшоне. А рука разрезала, и кровь по земле идёт… посмотрела на меня, а потом звери как набегут…

– Про глаза огненные скажи, – напоминают шёпотом остальные. Кто-то чувствительно прибавляет: «Нам-то про драконский хвост врал, небось!» Старший егерь вклинивается осторожно:

– В зверинцах по всей Кайетте уже не первый месяц, значит. И в Энкере тогда, на Луну Мастера – варги с кровью…

– И вы с чего-то решили, что госпожа Арделл – из их числа?! – Олкест как будто становится выше ростом. – Мало ли от чего могут быть шрамы на ладони! А что до Энкера – я был там сам, желаете – расскажу?

И бестрепетно шагает в самую гущу егерей. Начиная повесть с убойного: «Если уж речь зашла о варгах крови – я знаю побольше вашего».

Гриз стоит в молчаливом оцепенении. Янист Олкест, читающий даматским егерям лекцию о варгах крови и Энкере, завораживает, словно пламя. Кажется, он даже согревает воздух вокруг себя – энергичными взмахами рук.

Иначе с чего бы щекам так тепло.

Норн выходит из леса почти неслышно – несмотря на всю свою медвежью стать. Возникает за левым плечом и пару минут с почтением внимает огненной речи Яниста: «…уверяю, что никакого отношения к так называемым Хищным Пастырям госпожа Арделл не имеет. Они, как я уже говорил, считаются отступниками в общинах, а госпожа Арделл – глава ковчежников и все силы свои отдаёт на защиту жизни. Так вот, а теперь об Энкере…»

Потом охотник трогает её за плечо – пошли, мол, покажу чего.

Олкест тревожно дёргается за ними, но видит успокаивающий жест Гриз и остаётся расписывать егерям Энкер и Луну Мастера.

– За ранеными скоро подойдут, – говорит Норн. – Я связался.

Гриз не задаёт вопросов, но он отвечает на её мысли – чуткий, как даарду.

– Выжило четверть, не больше. Может, одна пятая. У кого были быстрые лошади и кто смог добраться до укрытия. Или влез на дерево повыше и его не заметили. Я четверых нашёл. Всё равно не меньше сотни примет вода.

Не меньше сотни. И два десятка в лагере. Второй Энкер, Даматское побоище – в газетах назовут это поярче, покрасивее. И прогрессисты своего не упустят – те, кто истово верует, что бестии лишь кровожадные твари, а варги их натравливают. Это распишут в газетах на сотни ладов, преувеличат в десятки раз слухами – и будет вторая волна за первой…

Площадка между деревьями – небольшая и укромная. На ней нет места монументам, её не стискивают дома. И всё-таки Гриз кажется – та, что стояла здесь, представляла себя ребёнком Энкера на белой площади, залитой закатно-алым. Вечный сюжет: протянуть руку, сказать: «Умрите»…

Только в этом сюжете умирают не алапарды.

– Выше тебя и малость погрузнее, – говорит Норн, когда Гриз присаживается на корточки, задумчиво касается женских следов. – В длинном плаще. Вот здесь интересно – смотри: это она переступала с места на место, будто нехорошо ей стало. А тут на колени свалилась, а после почти сразу ушла.

Неверные следы ведут в глубь леса, отмечены частыми каплями кровью. Останавливаются – и пропадают, теряются среди следов зверей, которых спугнул неизвестный варг с фениксом.

– Что скажешь?

– Она ушла верхом. Вон там следы копыт – это единорожий прыжок. Единорог вряд ли из лагеря, скорее всего – на нём и приехала. Вскочила и – в галоп.

Норн хмыкает презрительно – мол, а то сам не понял.

– Гляну, куда направлялась. И остальных поищу. Только лошадку добуду. Чего интересное скажешь, говорю?

– Кроме того, что ты понял и увидел сам?

Они пришли сюда незадолго до травли и начали действовать. Кто-то был ближе к лагерю – нужно было взбесить животных там – а кто-то здесь, на границе, у которой животных выпускают из клеток и загонов перед травлей. Как только животных выпустили – они взяли их под контроль на крови и отдали приказ: убить людей, только людей.

И добились бы своего, если бы им не помешал тот, другой. С фениксом и хорошей – точно хорошей – улыбкой.

Норн пристально вглядывается в её лицо, качает головой:

– Кто-то из ваших здорово сбрендил, а? Ладно, пошли твоего парня забирать. Кто он там в твоём «теле» – «кровь»? Ну и совпадение.

Они забирают Яниста – егеря вежливо раскланиваются с ней на прощание. Норн рассказывает Олкесту о находках, а Гриз всё повторяет один и тот же вопрос – обращаясь к ним, потому что их просто должно было быть несколько, чтобы удержать такое количество животных. Один и тот же вопрос, пока он не становится эхом в её крепости.

Зачем?

– Понавыперлось… – ворчит Норн, когда они выходят из лесу к тому самому холму – холм густо усеян ищейками и журналистами.

В лагере – суета: туда принеслись родичи пострадавших, ещё слуги, законники, местные урядники, другие какие-то представители закона – и между них снуют охотники в белых костюмах из таллеи, рассеянно стряхивая с нарядов драгоценности. Норн задумчиво ворошит пальцами пожар бороды.

– Пожалуй, что вам тут не будут рады. По следам я гляну – может, смогу чего нарыть. А ты гляди поосторожнее там! С вашими, у которых мозги набекрень.

– Будь и ты осторожнее, – отвечает Гриз. – Приветы Хлие и сыну.

На прощание он награждает её костоломным объятием и басит: «В гости ждать буду. И тебя, и Яниста». И добавляет лукавым шёпотом:

– Хороший выбор, кстати… не чета тому придурку в белом.

После чего, утробно похохатывая, скрывается за сосной.

Олкест оборачивается с опозданием – в самый раз, чтобы заметить пунцовость главы ковчежников.

– Буду счастлив навест… о. Он уже ушёл? Позорная неучтивость с моей стороны – вот так, не попрощаться. Прошу прощения, мне отвлекаться не следовало… – он кивает на лагерь. – Причудливое зрелище, знаете… похоже на съезд Нэйшей. Кхм. Извиняюсь.

С какой, спрашивается, стати я вообще потащила его сюда? – думает Гриз, потирая лоб. Ну, помимо того, что сам напросился?

– Янист. Прекращайте уже извиняться. Возвращаемся к «поплавку».

Позади остаётся гул растревоженного лагеря, гневливое человечье гнездо.

Для возвращения Гриз выбирает обходной путь – всё равно дорога занята всеми, кто принёсся на знак беды. На тропинке – нетронутый снег, Гриз расшвыривает его сапогами. Самое время распахнуть темницы там, внутри себя, как следует обдумать всё это – варги крови, смерти, Пастырь и феникс…

А думается всё больше о глупостях. Вроде той, что надо бы поменьше брать Олкеста с собой. Он, конечно, сам рвётся на выезды, а Мел так и вовсе демонстрирует облегчение. И нельзя сказать, что наречённый Мел бесполезен.

Но Олкест отвлекает, словно шрам, о котором постоянно помнишь – его вечная тревога, чересчур навязчивая забота, искренность и громкость переживаний, и прописанное в манерах аристократическое воспитание, манера ерошить волосы и таскать в сумке хоть одну книжку, нерешительно мяться и покашливать – а вдруг, мол, потревожу…

– Вы как будто знаете здешние места? – спрашивает Янист за спиной, и рука Гриз невольно взмывает к волосам – поправить. Вот какого чёрта, а.

– Охоты тут бывают не только зимой. Несколько крупных выездов… а мелкие не прекращаются – бестий много.

Гриз цепляет упрямой рукой ветви кустарника, растирает в пригоршне снег – всё такой же пушистый.

– Вы пытались спасти зверей?

– Старалась увести подальше в лес… или остановить, если в опасности охотники. Вы же видели сегодня, что может раненый яприль.

Не совсем так, – поправляет внутри занудный голос, удивительно похожий на голос Олкеста. Как раз раненые яприли крушат всё, до чего могут дотянуться. Но не целенаправленно отмахивают пару миль по направлению к лагерю охотников.

– Они… направляли их, да?

Наверное, он ступает за её спиной, след в след – точно так же, как идёт вслед за её мыслями.

– Направляли, как… вы тогда, с йоссами. Только вы приказали зверям уснуть, а они…

– Да.

Гриз старается считать следы. Старается – не обернуться, чтобы увидеть, какое у него лицо.

– Вы сказали мне как-то, что варгов крови считают в общинах изгоями. Что рано или поздно они переступают грань и становятся Хищными Пастырями. Значит, кто-то из них мог… к примеру, решить, что зверинцы – зло. Приходить, разбрызгивать кровь, пробуждать бешенство в зверях… Всего один варг – ведь его было бы достаточно, чтобы учинить все эти бесчинства в зверинцах, да?

Гриз кивает, заворожённая чистотой, белизной бесконечного свитка тропы, который разворачивается под ногами. Можно написать сколько угодно красивых догадок. Замечательных догадок про одного сумасшедшего варга крови. Который с чего-то решил нападать на зверинцы. Или – ещё лучше – не менее замечательных догадок о прогрессистах, которые всё это подстроили. Взяли кровь варга, перебаламутили несколько питомников – а потом последовал бы Энкер, молодой Мастер под маской явил бы чудо на всю Кайетту – и варги бы стали изгоями, а на зверей открыли бы охоту… В эту версию даже отлично вписывался артефакт Петейра – того самого Мастера. Ведь в основе артефакта лежала именно кровь варга, и Мастер как-то достал её.

Дивные версии. Гриз стирает их. Разрывает снежный свиток тяжёлыми ударами сапог.

– …но сегодня мы увидели иное. Вы же говорили – контроль на… «легких путях» сложен. Значит, та женщина, следы которой вы с Норном видели, действовала не одна. Как вы полагаете, сколько их было?

– Сложно посчитать. Для этого надо было бы обыскать весь лес вокруг Охотничьей Плеши. Найти все места, откуда они… Норн поищет, он обещал. В любом случае – зависит от мастерства. Удержать дюжину зверей достаточно сложно. Два десятка… опасно, сознание может уйти.

Откуда-то она знает, что Рыцарь Морковка сейчас морщит веснушчатый нос. Так, будто наткнулся на сложную главу в книжке.

– Значит, если учитывать, что они не превосходят вас по мастерству – действовало пять или семь варгов-на-крови?

– Могло быть и больше – они направляли зверей долго, на большом расстоянии. Отдавали приказы…

Гриз потирает шрам на ладони, и пытается объяснить, что это неправильно, невозможно, что на «лёгких путях» – свои опасности, и вот так держать зверей полчаса на контроле крови – это за пределом всего, что она себе вообще себе представляла, потому что там – ты каждую секунду ступаешь по грани, и секунда тянется – годы, а в ушах отдаётся твой собственный крик, и нити, нити, навевающие безумие нити… неужели те – не слышат их зов?!

– Отдельные отшельники-варги пытались приспособиться к «легким путям». Иногда даже сами отказывались от сочувствия к животным и полностью практиковали Дар на крови. Но я не слышала, чтобы они достигали такого уровня. Потому я надеюсь, Янист… я очень надеюсь, что их было десять. Хотя бы семь. Потому что если пять или меньше… тогда мы столкнулись с силой, природа которой мне непонятна.

– Как у того Пастыря? Дитя Энкера?

– Наверное, да. Дар Варга – но в то же время нечто иное. Способности за пределами. Просто в одном случае – на крови, а в другом просто так.

– Но он действительно мог это сделать? Мог остановить их всех, обратить в бегство? Звери ведь были уже под контролем, на крови. Получается, что он просто…

– Просто освободил их сознания.

– И исчез в пламени, – подхватывает Олкест. – Знаете, я читал – в прежние времена… до Пламенного Мора и Прихода Вод – это считалось знаком особой праведности. Нечто вроде благословления высших сил – и в легендах даже утверждается, что в Аканторе до сих пор существует испытание для Кормчей: названная претендентка должна пройти сквозь огонь – и только тогда… впрочем, это, конечно, не находит подтверждения.

Тропа становится шире, и теперь он идёт с Гриз бок о бок. И от того, что они почти сталкиваются плечами, она чувствует себя странно неловкой – но живой, и тёплой, а от его голоса растворяется тряская, жадная, алая паутина перед глазами. Становится легче дышать и думать.

Янист Олкест потчует её легендами – почтенными, обомшелыми, пахнущими пылью. Но клубы воздуха, которые рвутся у него изо рта, похожи на маленькие вопросительные знаки.

– Попытаюсь узнать, откуда они, – отвечает Гриз на незаданный вопрос. – В Кайетте сейчас триста сорок три… хм, триста сорок четыре варга. Большинство в общинах, но есть ковчежники, «сеятели» и отшельники. С последними мне не связаться, так что попытаю удачи в других группах. Десяток варгов на «лёгких путях», кто-то же должен знать.

Вопросов вокруг Яниста становится больше.

– Ну конечно, я пыталась. Только вот у меня с немногими из собратьев сложились доверительные отношения, – Гриз поворачивает ладонь с рубцами. – В общинах недолюбливают варгов крови. Но я пыталась, а результаты…

Здесь нужно говорить долго. Рассказывать о дежурных вечерах наедине с Водной Чашей – когда сидишь, обняв за шею Морвила, и глядишь в огонь, и ловишь бирюзовые блики, блики, блики – но вода в чаше спокойна, в ней не появляется ничьё лицо. Нет ответа, или ответы уклончивые и невнятные: слышали, знаем, отношения не имеем, а ты зачем спрашиваешь?! Может, она была недостаточно настойчива. Может, ей следовало не пытаться связаться с общинами или другими ковчежниками, а попросту вышибить им дверь с ноги. Ворваться в стиле Мел, махнуть кнутом и заорать: «А заткнуться, вы хоть понимаете, что творится?!»

Она сама не понимает – что творится, но может – нужно бы уже наконец сделать это.

– Вы навестите свою общину?

В голосе Олкеста – живое сочувствие. Он ведь был там, – вспоминает Гриз. Говорил с ними… с ним.

– Рано или поздно придётся. Не сейчас, но если не удастся узнать ничего… или наоборот – удастся… Перекопаю всё, что знаю, к весне соберусь, думаю. Пока попробую через мать. Мы с ней видимся временами, связываемся через «сквозники». Но она мало знает о делах варжеских – живёт на отшибе, возится с малышнёй. Вряд ли отец будет её слушать… но с ним больше шансов, чем со мной.

– Если я могу чем-нибудь помочь… поехать с вами…

– Спасибо. Я съезжу сама. Семейный визит, – она усмехается. Наверное, слишком устало.

Олкест делает такое движение, будто хочет взять её за руку.

Впрочем, это ей, конечно, просто кажется.

ПЕРЕКРЕСТЬЕ. СТРОКИ И СНЫ. Ч. 2

ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ

Строкам в дневнике тесно. Толкаются, как скупые покупательницы на рынке. Пытаются выхватить новость поважнее, побольше: Зимняя Травля, бешенство в лагере, женщина-варг крови. Пастырь и феникс. Сотня погибших.

В строках нет места Янисту Олкесту с его заступничеством или рассказами о древних легендах. Или веснушками.

Гриз сажает на страницу кляксу. Вздыхает, двумя мазками превращая её в тёмный зёв то ли пещеры, то ли подвала. Смотрит на пальцы – огрубевшие, покрытые рубцами и ожогами, Аманда сочувственно цокает языком и предлагает «отличную мазь для бархатных ручек, ай, девять поколений моих бабушек пользовались!» Может, стоит взять?

«Месяцы безумия» нынче пришли что-то рано. Может, просто слишком много весны в воздухе. Вот все и сходят с ума по-своему: Сквор внизу, изнывает от страстных воплей, варги крови натравливают животных на охотников, Пастырь с фениксом охотников спасает… Весна стучится в виски, и нужно оттолкнуть её крылья, сосредоточиться и подобрать слова. Идти дальше по своей памяти, как по узкой крепостной улочке.

От алой паутины на белом снегу – к бессмысленным глазам и воплю: «Освободи!»

* * *

«Надо попасть к Водной Чаше, – твердит себе Гриз. – Предупредить остальных варгов о Зимней Травле. Связаться с общиной. Надо…»

Дела её не слушают. Выпрыгивают неизвестно откуда, будто озорные щенки. Вцепляются в рукава, в штанины, тащат – мне! Нет, мне!! И носятся вокруг, ошалелые.

Успокоить единорогов, которые решили обидеться на Вулкана. Нет, сперва поговорить с той мамашей – спрашивается, куда она смотрела, пока её отпрыск хватал койну за хвост?! Потом ещё посетители, и нужно поговорить с Лайлом – хватит ему торчать на попойках у Лортена. Мел и Йолла не справляются с перевязками. Ещё выяснить, отчего стимфа теряет перья…

Гриз засучивает рукава – и набрасывается на дела с ожесточением. Распихивает кое-как, перед вечерним кормлением выскальзывает из их цепких лапок и спешит в свою комнату. Озираясь по пути: вдруг опять налетят?

Хаата возникает на пути внезапно. Поднимается из тени корявой яблони – лица не видно из-за грубого шерстяного капюшона.

– Что с твоим племенем, сестра?

Гриз останавливается и выдыхает обречённо. Это из тех дел, которые нельзя упустить – хотя бы потому, что Хаата наконец-то перестала ускользать и молчать.

– Я не знаю, Хаата. Правда, не знаю. Кто-то использует Дар на крови. Несколько варгов, которые действуют заодно против людей. Сегодня вот больше сотни погибло.

– Дурные знаки прочтёшь по снегу, – бормочет даарду, раскачиваясь. – Пока травы ещё не проросли. По шёпоту, когда крик ещё не раздался. Среди ваших тоже есть те, кто слышит. Читает знаки. Чует, что идёт.

Снова хочет стать тенью: шагает назад, приникает к коре, вот-вот – и ускользнёт за зимним ветром. Гриз Арделл подаётся следом. Прихватывает даарду за рукав:

– Постой. Теперь спрошу я. Раз уж ты не хочешь мне пояснить – какие знаки ты видишь или куда уходишь – я задам другой вопрос. Только один вопрос. Хаата, – она переходит на язык терраантов: – Что с твоим племенем?

Даарду передёргивается, как от сильного озноба, обхватывает хрупкие предплечья – и теперь вздрагивает и шипит уже от боли. Понимание окатывает Гриз волной холодного воздуха.

Она подходит к даарду вплотную и осторожно заставляет её оголить руки.

По землистого цвета коже бугрятся синеватые рубцы. Распухшие и безобразные шрамы. Ало-коричневые ожоги. Недавние.

– Хаата… зачем? – Гриз делает движение в сторону «Ковчежца»: позвать Аманду, крикнуть, чтобы взяла кофр, тут работы не на один вечер. Но даарду вцепляется в неё пальцами-прутиками. Приближает лицо и шепчет, обдавая запахом умирающих листьев:

– Затем, чтобы быть дурным сосудом, сестра. Корни уснули до весны. Но птицы ещё говорят. Добрым сосудам нынче плохо, говорят они. Они всё больше полны до краёв. И они всё больше слышат…

– Полны до краёв чем? – Хаата издаёт высокое, осторожное шипение, и Гриз просит мягко: – Взгляни на меня. Ты говорила – мне откликаются все… так отзовись мне. Я не хочу препятствовать тебе – я только хочу разобраться и помочь.

Из-под капюшона слышен частый стук зубов. Пальцы Хааты – крепкие корешки – впиваются в руки Гриз. Врастают.

– Идём, – выдыхает даарду. – Идём, сестра. Помочь не сможешь. Но увидишь.

Они не берут «поплавок». Идут через вир, даарду перевивает их пальцы перед шагом, обозначает: «Альшента, речной порт, идём туда, сестра» – и Гриз вцепляется в эти слова, не успев ничего осознать.

Осознаёт, когда они поднимаются по скользким каменным ступеням, кивают сонноглазому дежурному в здании портала.

Альшента – это северо-запад Вейгорда, где-то на границе с Вольной Тильвией. Возле города – крупный речной порт, стоящий на Морвилье – самой крупной реке Кайетты.

В подступающих сумерках порт вырастает впереди – запах смолы и рыбы, покрикивание грузчиков, нагромождение складов, «деловых домов», яркие огни кабаков. Но Хаата тянет за рукав в сторону от порта, на неприметную тропу, а потом в холмы – на такой местности удобно скрывать контрабандные базы…

Здание похоже как раз на такую базу – или на одиноко стоящий склад. У хозяина помятая физиономия бывшего пирата и протез руки. По Хаате скользит равнодушным взглядом, Гриз окидывает цепкими прищуренными глазками. Жестом показывает – входите – и шаркает куда-то вглубь помещения.

По тому, как ловко даарду пробирается между старыми ящиками вдоль стен, становится ясно, что она бывает здесь часто.

Это и впрямь бывшая база контрабанды – а может, она использовалась для работорговли, потому что Хаата отыскивает тайный люк, ведущий в подвал. Они спускаются по ступенькам в полутьму, и в этой полутьме есть живое. Что-то дышащее, подвывающее. Пахнущее кровью и умирающими листьями.

– Хаата…

Светильники из ракушек флектуса вливают в подвал тоненькие ручейки призрачного голубоватого света. Можно рассмотреть прочную, частую решётку, которой немаленький подвал перегорожен надвое. За решёткой – вороха соломы и скорченные тела.

Изломанные позы – как после агонии. Лица повёрнуты в сторону решётки, глаза открыты, но бессмысленны, тусклы и неподвижны. Двигаются лишь руки – тонкие землистые пальцы изранены и с обломанными ногтями. Пальцы разрывают солому, скребут надёжную, каменную кладку пола – безостановочно, словно пытаются непременно докопаться до земли, вцепиться в неё, прорасти, а потом…

Что потом?

Их восемь, и они из разных общин даарду – видно по отличиям в одежде. Трое мужчин, пять женщин. Разный возраст – тому пареньку лет четырнадцать, а женщина у самой решётки – глубокая старуха…

– Что это, Хаата?

– Добрые сосуды, – отвечает даарду. Она стоит рядом – и в птичьем голосе боль. – Полные сосуды… Гляди.

Глаза старухи останавливаются на лице Гриз. Всё с тем же бессмысленным выражением на лице даарду медленно поднимается на ноги, склоняет голову – едва ли не до хруста шеи, и не своим, грубым голосом говорит на общекайетском:

– Освободи.

Рядом с ней встаёт истощённый молодой мужчина – лицо с синяками и царапинами. Приникает к решётке и ползёт по ней вверх, словно плющ, и тоже просит – всё тем же хриплым, грубым голосом, будто в горле застряло что-то распухшее:

– Освободи.

– Освободи… – шепчет юный паренёк, уставясь через решётку.

– Освободи, – царапает стену хрупкая женщина лет сорока. Они теперь поднимаются разом – или их поднимает невидимая рука, потому что в глазах – всё та же пустота, бездумная, перемешанная с немым, задавленным страданием.

– Освободи, – голоса перемешиваются, сливаются в единый, утробный гул, и Гриз невольно делает шаг назад – ей кажется, это гул моря, и сейчас налетит волна…

Восемь тел разом ударяются о решётку, протягивают через прутья руки – и исторгают из себя единый, пронзительный вопль:

– Освободи! Освободи! Освободи!!

Скрюченные пальцы царапают воздух, изломанные ногти, искажённые лица – и пена на губах: даарду бьются и кричат невыносимым, высоким криком, и Гриз видит, что их руки искалечены точно так же, как у Хааты.

Хаата смотрит на собратьев с упрямым, злым выражением на лице. В голубоватом сумраке глаза её горят зелёным. Когда Гриз невольно подаётся навстречу к протянутым рукам, израненным пальцам – Хаата отталкивает её назад. Прикрывает лицо рукавом и швыряет сквозь прутья решётки маленькую хрупкую ампулу, которая взвивается бирюзовой дымкой.

«Бирюзовый сон» – одна из ампул с патрулирования.

Вслед за Хаатой Гриз отходит назад, вытаскивает и натягивает антидотную маску. И ждёт действия зелья – ждать приходится почти две минуты, хотя средний яприль обычно засыпает мгновенно.

«Осво-бо-ди…» – словно шторм стихает по ту сторону решётки, и удары волн о берег становятся всё реже. – «Ос…во… бо…»

Тела корчатся на соломе – и на той грани, когда уже близок сон, даарду как будто начинают приходить в себя: кто-то рассматривает руки, мальчик всхлипывает…

Потом – тишина. Сонный присвист восьми терраантов в подвале. Тусклый перламутр флектусов. И лицо Хааты – такое же мертвенное, как и у её сородичей.

Но Гриз кажется – есть что-то ещё. Что-то, увиденное или почувствованное не так уж и давно. Слабый запах плесени, а может, паутины – в каменных стенах подвала. Тонкая-тонкая серебристая плёнка – глаза терраантов словно затянуты паутиной, пока они кричат и бьются – рассмотреть сложно, но если прикрыть глаза, вспомнить, всмотреться мысленно…

– Добрые сосуды, – повторяет Гриз. Подходит, касается узловатых пальцев старой даарду. – Полные сосуды…

Сколько уже к ним не обращались из общин даарду? С лета, не меньше. Раньше звали постоянно – помочь животным при общинах. Полечить тех, кто пострадал от охотников или морозов. Да и эти заметки в газетах – она не читает газеты, нет времени, но посетительницы судачат, да и Лортен, бывает, забегает с пересказами новостей.

– Ходят слухи, что даарду нападают на людей.

Слухи ходят всегда, а подобного рода заметки всегда с радостью печатают, так что какой смысл вслушиваться, верно?

– Не слухи, сестра.

Гриз тихонько втирает заживляющее в пальцы старой даарду. Поглядывает на Хаату снизу вверх:

– Когда это началось?

– Знаки… были давно, – в горле будто плотина, перекрывающая реку слов. – Были… годы назад. С теми, кто был слишком хорошими сосудами… я видела всякое.

Они обе не упоминают о том, что вмещают эти сосуды. Гриз достаточно знакома с верованиями терраантов – и с ритуалом Посвящения, когда ребёнок связывается с Роем. Обязательная маленькая травма – порез, любое увечье – чтобы он не стал «сосудом, который полон»…

Гриз знает того, кто в секунду может заполнить собой любого из Роя. Кто прячется за серебристыми бельмами в глазах, как за завесой паутины, пахнет плесенью и тленом. Она слышала крик «Освободи» – из уст Хааты, когда попросила её воззвать в поместье Моргойлов, чтобы избавить мальчика от проклятия. От клейма Врага Живого.

«Люди Камня ей не дети. Пришлые. Чуждые. Приняла их, как мать – подкидышей. Как белая сова – птенцов скрогга. И они рвут её тело, и она кричит. Она кричит громче и громче, и ее крик в водах, и в лесах, и в крови. Ты слышишь её крик, Пастырь? Голос Ардаанна-Матэс из глубин.

Огромная, безразмерная тварь – за нитями кокона из тысяч нитей, и каждая нить вросла под кожу одному из Роя, каждая нить заходится пронзительным воплем:

– Освободи! Освободи! Освободи!»

– Годы назад… такое было? Он заставлял терраантов нападать на людей?

Хаата оглядывается по сторонам, будто стены могут подслушать.

– Видела… разное у добрых корней. Сосуды заполнялись. Мало их воли. Много чужой. Иной.

Всесущий – жрец Ардаанна-Матэс, общий корень для Роя, связанный с ним… чем? Древней пуповиной, какая раньше была у всех терраантов? Древним кровным обрядом, создавшим Рой? Эту тайну если и знают кто-то – то высшие жрецы даарду. Но если Всесущий может слышать, видеть и говорить через любого из Роя – может ли он обратить любого из Роя в марионетку?

Выходит, что может. Если они…

– Это всё жрецы, верно? Или те, кого готовили в жрецы. Ваши сиэршьэ, – старательно выговаривает полузабытое слово – «пуповинник», нечто вроде наставника или мудреца. – Те, у кого, как считают, крепкая связь с землёй… И раньше это тоже было с теми, кто умел слышать лучше других, так? Он заполнял их… кого-то под старость, кого-то просто так… И потом – что он заставлял их делать, Хаата?

В глазах у Хааты – бесконечное озеро усталости. Она открывает дверь камеры, чтобы Гриз могла обработать остальным израненные пальцы. Но сама не помогает – кутается в тени, шепчет из них:

– Не всё знаю, сестра. Они уходили туда, где Рой не слышал. В общинах не ищут таких – говорят, что он… призвал их. Для Неё. Чтобы Ардаанна-Матэс жила. Вечно петь в Её святилищах.

– Но ты в это не веришь.

– Есть другие, как я. Дурные корни. Много своей воли, мало другой. Искали пропавших. Находили разное. Убитые охотниками. Замёрзшие во льдах. Умершие в подземных храмах.

Может, это было, когда я жила в их общине, – думает Гриз. Я жила в общине, лечила зверей, осваивала их язык, и дети даарду учили меня плести одежды из крапивного волокна. А женщины притаскивали соты, полные дикого мёда, и щебетали о травах… И дни казались мирными и чистыми – заживали шрамы на ладони и в душе. А где-то в это время уже шли они – марионетки Сиа-а-Тьо, Тысячеглазого… Отравленные то ли его безумием, то ли приказом – освободить… что?

И где-то были те, кто отмечен знаком Роя – но не хочет впускать в себя верховного жреца, подчиняться его воле, становиться марионеткой…

– Ты поэтому ушла из общины.

– Дурные корни, неполные сосуды. Плохо живём в общинах, среди добрых корней. Они гонят. Или идём сами. Живём одни. Уходим к бэраард. Маги Камня шумные, вонючие. Но в них… своя воля.

– Почему ты не сказала мне?

На это ответа нет долго: Хаата копошится у затенённой стены, притаскивает фляжку, начинает поить собратьев. Мёд и яблочный сок, понимает Гриз, потянув носом. Она не подходит, чтобы помочь: Хаата не хочет этого, и это разлито в воздухе.

– Ты Пастырь, – наконец цедит даарду. Так, словно это оскорбление. – Спасаешь жизни. Тебе… нельзя.

Варг не должен убивать, – бьётся в виски первый закон, и выход, который нашли даарду-отступники – леденит, но страшнее леденит голос Хааты:

– Молчи, сестра. Ты клялась ему… дала большую клятву. Своей кровью. Слушай ещё. Они не знают, что ищут, – она кивает на бессильно лежащих сородичей. – Что он слышит. Куда ведёт их. Что хочет освободить. Спасти.

Спасти… заполняя собой своих же сородичей, заставляя их скитаться, искать неизвестно что, нападать на магов, биться в безумии. Что можно спасти – такой ценой, ценой своего народа?

«Всех», – говорит внутри неё древний, плесневый голос – словно она случайно заразилась от остальных. Хаата будто чувствует это – потому что выныривает из теней, наклоняется вплотную и шепчет:

– Может, он хочет спасти… Её. Слышит знаки. Видит дальше, понимает, что будет. Я только дурной корень. Не вижу. Не знаю. Но так… – она задыхается и мотает головой. – Так не должно быть. Ты спасаешь живое, дала клятву, ты Пастырь… береги живых. Не ходи за мной, сестра.

Взгляд у Хааты говорит куда больше, чем слова: там открытое предупреждение. Не соваться, не лезть, потому что Всесущий могущественен – и страх, что вмешательство Гриз может невольно всё испортить, выдать её верховному жрецу, выдать остальных…

– Но почему они ведут себя так? – Гриз заканчивает с зельями, Хаата – со своей фляжкой, они выходят из-за решётки, и даарду закрывает засов. – Это больше похоже на безумие или болезнь.

– Коснулись чужой силы. Чужой воли и чужой боли. Слишком близко от солнца можно сгореть. Полные сосуды часто трескаются. Здесь камень – нет земли, плохие корни. Тут им легче.

Гриз представляет, что в таком случае значит «тяжелее» – и в спину ей будто дует холодным воздухом.

– Но как же они тут…

– Завтра их отсюда увезут. По воде.

Они уходят из подвала, заполненного перламутровыми и голубыми отблесками – и спящими терраантами – марионетками чужой силы. Хаата всё говорит на своём языке, очень быстро, поскрипывает и посвистывает под нос: увезут на корабле, за Вейгорд, за Тильвию – в мёртвое место, там корни не слышат, травы не говорят…

– В Алчнодол? – Хаата по привычке сплёвывает сквозь зубы, потом кивает, добавляет:

– Там Она мёртвая. Там… он не достанет.

Оека слов обмелела, но за неровной плотиной ещё полно горькой воды. Боли о жертве, на которую обречены собратья – если Алчнодол у Магов Камня постепенно забирает магию, то ведь и терраанты там будут навеки отрезаны от своих способностей: не прочитают звонкую перекличку птиц, не ощутят счастье весеннего леса, – отсечены от Пуповины, от Ардаанна-Матэс навеки.