Текст книги "Тара (СИ)"

Автор книги: Елена Ларичева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

2.

... Уговорить председателя оказалось несложно. Он пришел в Настасьину избу – невысокий, широкий в плечах, но узкий в талии, лысеющий, хотя ещё молодой, с умным серьёзным лицом...

Переступив порог избы, он как-то сразу заполнил собой всё помещение. Кивнув притихшей Настасье, он направился к Маше, вернее, теперь к Таре. Та сидела за столом у окна, сцепив в замок пальцы рук и неотрывно глядя на председателя.

– Валентин Игнатьевич, – подала голос Настасья. – Вы посмотрите, как её в детдоме уморили! А у нас откормится, работать будет, человеком станет на благо родине!

Председатель задумчиво потёр когда-то неправильно сросшийся, и поэтому кривоватый нос. Замершей на стуле Таре внезапно сделалось страшно. Вдруг он сейчас решит вернуть её в детдом?... Нельзя думать об этом. Смотреть в глаза, искренне, преданно, как смотрит на неё Куся. Только искренность сейчас, и ещё совсем чуть-чуть её волшебных сил помогут девочке удержаться здесь.

– Человеком она может стать в любом месте, а что я в районе скажу? – неожиданно ворчливо произнёс Валентин Игнатьевич, и Тара поняла, что победила. – Меня за беглянку по голове не погладят.

Он наклонился к Таре, приподнял её лицо за подбородок, посмотрел на свет. Девочка непроизвольно зажмурилась.

– Твоё счастье, что ты смесок, – пробормотал он. – Беленькая. Хоть сказать можно будет, что наши бабы нагуляли.

– Валентин Игнатьевич, – снова взяла слово Настасья. – Скажем нашим, что племянница моя двоюродная из города приехала. Кажется, у меня кто-то из родственников покойного Ильи в Средней Азии жил. Брат двоюродный Владлен. Так что даже врать не особо придётся.

– Согласен, – председатель, наконец, выпустил подбородок Тары из своих загрубевших шершавых пальцев.

За окном на кого-то залаяла Куся, долетела отдалённая ругань и возмущённое мычание коровы.

– Вот шалопаи! – отвлёкся на шум Валентин Игнатьевич. – Опять что-то не поделили!

Он вновь обернулся к Таре.

– Оставайся. Лишние рабочие руки нам пригодятся. Зима, говорят, ранняя будет. Готовиться к ней надо... Поживёшь пока здесь, у Тихоновой, потом решим. Изб пустых хватает.

Председатель поклонился Настасье, не встречаясь с ней взглядом, и вышел.

– А ты ему нравишься, – вырвалось у Тары.

– Глупости, – отмахнулась доярка. Ей-то снился агроном. Исключительно.

Девочка только улыбнулась, подперла голову кулаком и хитро посмотрела на свою благодетельницу.

– Что расселась, как чурка с глазьями? – непонятно отчего смутилась Настасья. – Раз остаться разрешили, значит, можно бездельничать? Вставай быстро, пошли, с колхозом буду знакомить. Не сегодня-завтра Валентин Игнатьевич тебе занятие найдёт. Уже всё знать должна!

Довольная Тара спрыгнула с высокой табуретки, готовая окунуться в новую жизнь.

– Знаешь, – на пороге остановилась доярка. – Мой брат, Арсений, все военные годы в детдоме провёл. Нас в эвакуацию везли. А он из вагона выскочил на станции и к отправлению так и не вернулся. Мать чуть с ума не сошла. После уже все детдома объехала в той области. Но нашла, вернула. Они теперь в городе живут. А я тут... Такие дела.

Она вышла на крыльцо, и вокруг хозяйки тут же запрыгала Куся, весело полаивая.

Тара на миг задержалась в избе. Вот откуда это сочувствие! Брат! Значит, знает, что она перенесла, будет защищать...

Только с наступлением ночи, забравшись на печку и уткнувшись лицом... чужим, незнакомым лицом в подушку, и отпустив суматошные события испарившегося дня, девочка позволила себе беззвучно расплакаться. Кто она теперь? Кем стала?

Вдруг те перемены, что произошли с ней, следствие неизвестной болезни? Не может человек во взрослом возрасте так поменяться! Но холодная, колючая уверенность в глубине Тары, где-то в области солнечного сплетенья, знала – так надо. Так правильно. Эта уверенность в сложные моменты превращалась в силу, отдавая дрожью вниз по позвоночнику, добегая до пяток. Эта же сила заставляла людей менять своё поведение. И от этого Таре тоже было страшно.

... Девочка постепенно прижилась в деревне. Со всеми бабами ходила колотить лён, участвовала в ремонте сельского клуба, в который по весне въехал на тракторе пьяный Лёнька Кожакин. И трактор разбил, и стену своротил, и сам чуть не убился. Теперь ещё и под суд пошел...

Клуб лето простоял открытым всем ветрам, пока местная молодёжь, пропадая со скуки, не поставила ультиматум председателю – или у нас в Красной Победе будет достойный клуб, как в соседнем колхозе, или переберёмся в город. Председатель покряхтел, помялся, но материалы на ремонт выделил.

За лето парни поменяли прогнившие, и поэтому так легко поддавшиеся напору трактора брёвна, постелили новые полы, чтобы танцевать можно было без устали. А женскому населению колхоза пришлось красить стены, вешать занавески. Тара вместе с Лёшкой, колхозным художником, рисовала плакаты. Вернее, Лёшка писал тексты, накидывал карандашом карикатуры и агит-рисунки, а Тара, которой было поручено самое ценное – кисточки и гуашь, старательно раскрашивала получившиеся картинки...

До исхода сентября удалось перезнакомиться со всеми деревенскими, наладить отношения, с кем-то из молодёжи даже подружиться. Вот только хромой цыган Яшка портил настроение. Он сторонился девочки, при встрече сплёвывал через левое плечо, а вслед ей творил крестные знамения. Над дедом посмеивались, признавали идеологическую незрелость калеки и даже разбирали на партсобрании. Яшка молчал, сердито сопел, но внятно объяснить причины неприязни не мог. Тара сама начала побаиваться покалеченного цыгана, обходить его стороной.

Но видно судьба ратовала за разговор между этими двумя. Момент такой наступил, когда хромой заявился среди дня в клуб вешать на лампочки плетёные абажуры.

Девочка, облюбовавшая это безлюдное в разгар рабочей смены место, сидела за печью, размышляла о себе, прислушивалась к своим чувствам, ставила опыты, пробуя новую силу. У неё стало получаться приподнимать с пола пылинки и мелкие клочки бумаги (а, может, она так махала руками, что поднимала ветер...), подманивать из норки мышонка (или он на крошки выбегал?)...

Заслышав тяжелые шаги и стук костыля, Тара встрепенулась, вжалась в угол между бревенчатой стеной и свежевыбеленной печкой. Не заметил бы, убрался бы восвояси. Но Яшка, пока не видя девочки, пододвинул табурет под первую лампу, помогая себе костылём, вскарабкался наверх и, в любой момент грозясь рухнуть вниз, принялся прилаживать к сиротливо болтающейся на проводе лампочке ажурную ивовую юбочку.

Только немалым трудом спустившись вниз и присев передохнуть, он заслышал шевеление за печью.

– Эй, кого нелёгкая носит, покажись! – одышливым голосом спросил он.

Тара поняла – прятаться смысла нет, и вышла. Дед Яшка брезгливо поморщился. Опять эта бесья выродка – белокурая, узкоглазая, грациозная, точно дикая кошка и опасная, как заползшая в ботинок змеюка.

Тёмное от загара круглое лицо Яшки сморщилось, точно цыган съел полведра клюквы. Убрав со лба нечёсаные седые патлы, он тяжело плюхнулся на скрипнувший стул, опёрся руками на костыль, словно приготовившись обороняться в случае чего. Чёрные цыгановы глаза упёрлись в сторону от Тары, в украшенный пёстрыми плакатами простенок между окнами.

– Почто заявилась, бесовка? Не будет тебе здесь поживы! – низким голосом забубнил он.

На его освещённый солнцем щеке Тара разглядела старый шрам – белёсый, выпуклый. Вокруг шрама собрались морщинки, и оттого лицо ненавистника казалось ещё более неприятным. Синюю засаленную рубашку украшали заплатки на локтях. На шее на чёрном шнурке висел деревянный крест.

– Бесово отродье, приживалка! – продолжал он.

– Я не бесовка, и не приживалка. Я работаю в колхозе! – не очень твёрдым голосом она принялась защищаться. – Кто дал вам право меня в чём-то обвинять?

– Бесовка! – гнул своё Яшка. – Они без креста, – махнул он в сторону окон, очевидно, подразумевая остальных колхозников, – они церковь порушили, святотатцы. Сено теперь хранят! – он аж пристукнул костылём от негодования. – Они не знают, кого к себе пустили! А цыган Яков знает. Дед крещёный, не партийный, не идейный. Дед видел, как ты сюда шла, и в тот же день иконы над всеми окнами и дверями повесил, кол осинов под калиткой зарыл. Ночью не сунешься, а днём у тебя сил не будет!

– Вы так уверены? – девочка чуть не задохнулась от возмущения. У этого суеверного глупого старика хватает наглости её обвинять. Прямо как у Жирной Зои! Точь в точь!

Вспомнилось перекошенное от ужаса лицо воспитательницы. На душе полегчало. "Если надо будет, его я ещё больше испугаю!" – пришла холодная расчётливая уверенность.

А Яшка сидел гордо, тоже успокоившись, не пугаясь бесовки и даже слегка повернув голову в её сторону, по-прежнему не встречаясь с ней взглядом.

В избе было тихо. Из-за толстых стен тоже не долетали посторонние звуки. Тара почувствовала себя неуютно. Что-то тёмное подкралось к краю её души, привстало на цыпочки и осторожно выглянуло в мир. То тёмное, что изменило её внешне и внутренне, запретило называться Машей и подарило странную силу. За окном покачивали ветвями позолоченные осенью берёзы. Играло в прятки среди мелких тучек квёлое солнце. Оно словно почувствовало тот тяжелый взгляд, в испуге спряталось, добавив миру серых тонов. Дед Яшка тоже ощутил взгляд, хмыкнул, закряхтел, вставая.

– Уходила бы ты отсюда. У тебя дорога на лбу написана, – пробормотал он, безжалостно таща стул по свежевыкрашенному полу ко второй лампочке.

Закрепив ещё один абажур, он, припадая на левую ногу, глухо стуча костылём, вышел вон, оставив тысячи вопросов толпиться, кричать, перебивая друг друга в голове чужачки.

– Глупец! Дурак старый!

Не сумев справиться со своими чувствами, Тара вскочила, схватила со стола банку ярко-красной гуаши и изо всех сил запустила в стену. По выкрашенным в светло-желтый цвет брёвнам расползлось несимпатичное пятно.

– Интересный способ рисовать! – донёсся до неё насмешливый голос Лёшки.

– А что он ко мне пристаёт? Какая я ему бесовка?! – раскрасневшаяся от стыда и возмущения Тара выбежала на свежий воздух из внезапно ставшей тесной избы, хлопнула дверью так, что дрожь пробежала по всему срубу, встревожив в погребе мышей, а на чердаке – воробьёв.

... Осенние ветра набирали силу. Отмазки больше не работали. Председатель настоял, чтобы девочка ходила в школу.

– Хотя восемь классов ты закончишь! – заявил он, по этому случаю зачастив в избу Настасьи под предлогом опеки над девочкой.

Приходилось вставать вместе с Настасьей, ежась от холода в остывшей за ночь избе, умываться холодной водой, давясь, закидывать в спящий желудок кажущуюся безвкусной еду. Потом одеваться и выпрыгивать в тёмное промозглое утро, чтобы с двенадцатью такими же, как она, детьми тащиться по бездорожью в соседний колхоз. Там и находилась школа, одна на семь деревень.

Дорога занимала часа полтора-два, в зависимости от погоды. Очень редко, если была свободна машина, если кто-то из водителей был не занят и вполне трезв, если был бензин... да мало ли каких "если"... Так вот, невероятно редко детей подвозили до школы.

В школе пахло табаком, пылью и одиночеством. Местные детей из Красной Победы не любили. А Тару вообще не терпели из-за внешности, из-за вздорного характера и не к месту задаваемых вопросов, вызывающих замешательство у учителей. Истеричка историчка практически на каждом уроке стремилась доказать ученикам беспросветное скудоумие новенькой.

С трудом запоминая факты из ИХ истории, путаясь в тематике съездов КПСС, девочка вдруг открыла в себе талант к вычислениям, искренне очаровав математика, сделав его единственным своим сторонником.

– Тебе дальше учиться надо! – восклицал Фёдор Семёнович. – Ты самородок. Талантище!

– Зачем в колхозе математика? – всякий раз возражала ему Тара. Из вредности возражала, в душе радуясь. – Со свиньями уравнения не порешаешь, по-французски не поговоришь. И про Ньютона им слушать тоже не интересно будет.

– Чем умнее человек, тем тоньше он окружающий мир чувствует, тем хозяйство разумней ведёт. По-научному, – возражал математик.

Тара отмахивалась от его нотаций, но занятия не бросала.

Вплоть до Нового Года странный дар девочки не проявлялся. Опыты в клубе после встречи с Яшкой она забросила. И Яшку почти не встречала, а когда всё же натыкалась на хромого цыгана, сама первая сворачивала с дороги.

А потом на новогоднюю ночь, то ли чуть позже Таре приснился сон. Неожиданный, пугающий и неправдоподобно яркий.

Во сне она была невероятно древней. Тонкие старые руки слабы, тело сморщилось, как у засохшей между рамами бабочки. Остриженные до плеч волосы седые и безжизненные, будто размокшая солома. Зато наряд богат и прекрасен, словно в кино. Зелёное платье, расшитое изумрудами и рубинами. Чёрное тяжелое колье на дряблой шее. Браслеты и перстни, стоимостью в целое поместье каждый...

Древняя Тара шла по роскошным залам летнего королевского дворца. Солнце преломляло лучи в витражных окнах, бросая разноцветные блики к её ногам. Походка её была легка и величественна. Каблуки в туфлях высоки и остры. И все, кого она встречала, кланялись ей в пояс, пряча в глазах страх и раболепие. Все встречные знали – старость – только маска. И во всём королевстве, да и, наверняка, в мире страшнее и влиятельнее этой старухи существа нет.

Потом Таре привиделось, будто она проснулась, прошлёпав босыми ногами по ледяному полу Настасьиной избы, подошла к зеркалу и обнаружила в его стеклянных глубинах вместо себя ту самую старуху. Ведьма в зеркале победно улыбалась и одобрительно качала головой.

"У нас получилось! – услышала её слова Тара или только прочла по губам? – Но бойся Запредельного. Оно с радостью подчиняется, но при малейшей твоей ошибке снова захватит в плен".

Тара проснулась на печи и долго глядела в темноту. На её груди спала тяжелая Тучка, белая кошка. Но девочку сейчас это нисколько не стесняло. Очень хотелось спрыгнуть на пол и посмотреться в зеркало. И в то же время было невероятно боязно. А вдруг она действительно увидит таинственную старуху, чья жизнь навеки связна с её жизнью?

Затем её сознание обожгло воспоминание. За день до побега из детдома ей тоже снилась старуха. Её безжизненное тело выкинули на берег волны, некогда роскошное платье порвалось, истрепалось, переплелось с водорослями.

Берег был пуст и каменист, чуть вдалеке от полосы прибоя высились чёрные скалы, по которым сновали уродливые существа. Они стрекотали, точно цикады, и каркали стаей голодных ворон. Они хохотали и курлыкали, и радовались, что волны расщедрились на такую редкую добычу.

Но казавшаяся мёртвой старуха ожила, с трудом подняла изранено тело с камней, и злобные тени отступили в темноту...

Потом старуха, уже куда более нарядная и ухоженная, оказалась в детдоме, прямиком у Дашной постели. Подошла, поставила острые локти на второй ярус кровати, подперла кулаком подбородок и задумчиво посмотрела на девочку.

"Здравствуй, приёмыш. Мы теперь одно целое. Привыкай!"

Выходит, древняя ведьма выбрала её для своих целей. Но почему? Ответов не было.

Помучившись так с полчаса, Тара уснула, а утром зеркало не отразило ничего неожиданного.

3.

... Новый год принёс не только пугающие сны. В Красной Победе произошли сразу несколько событий, оказавших влияние на будущее Тары.

Зима, не в пример прошлогодней, выдалась морозной, тяжелой, снежной. Замёрз в сугробе, не дойдя пары изб до дома, пьяный механизатор Григорий. Слёг да так и не оправился от хвори художник Лёшка. И всё бы ничего, кабы не предупреждала их перед этим быть осторожными, посидеть дома, странная узкоглазая девочка. Предупреждала без свидетелей, но погибшие мало того, что не послушали её, ещё и разболтали окрест про чудачества дояркиной приживалки.

И пошла по деревне дурная слава. Вспомнились разом и предостережения Яшки, и не так истолкованные обмолвки самой Тары. Да ещё и народ присочинил.

С девочкой перестали здороваться, а в след шипели "ведьма"! И как не позорил их председатель, не убеждал прекратить некоммунистическое поведение, никто не слушал Валентина Игнатьевича. Матери запретили детям разговаривать с "нечистой". И сама девочка вынуждена была тащиться в школу по сугробам на расстоянии от прежних товарищей, выслушивая их обидные дразнилки.

Тара, было, кинулась за поддержкой к своей добродетельнице, но прежде весёлая Настасья неожиданно помрачнела, словно съёжилась под тяжелым грузом судьбы, поникла. Под глазами залегли глубокие синие тени. Пропал аппетит. Настасья сделалась угрюмой, злой и даже жестокой.

Девочка знала причину такой перемены. Красавец агроном Женька погулял с председательской дочкой Анфисой. Погулял, успокоился, даже потерял интерес к пышногрудой молодке. Но у Анфисы стал расти живот. И закончилась свободная жизнь Женьки. Председатель поставил условие – не женишься, под суд отдам. А уж причину найду запросто.

Настасью с тех пор как подменили. То, что на девочку стала покрикивать, стерпеть можно было. Тара и не такое терпела. Но за четыре дня до свадьбы Настасья заявилась в избу пьяной, злющей, сорвала с головы платок, швырнула его в угол, покачиваясь, принялась стаскивать с ног валенки. Куся привычно кинулась к хозяйке и отлетела, скуля, получив пинок валенком в бок, забилась за печку, сипло жалуясь на обидчицу.

Дело совсем плохо, поняла девочка.

А Настасья справилась с валенками, скинула на пол тулуп, держась за стенку, тяжело наклонилась, подхватила его за рукав, потащила к вешалке, но повесила мимо крючка и, пробубнив что-то, даже не попыталась поднять с пола. Шатаясь, она побрела к буфету, достала с нижней полочки бутылку самогона, которым обычно расплачивалась за какую-нибудь помощь по дому. Достала и налила в стакан мутной жижи.

"Нельзя ей больше!"

Тара соскочила с печки, пододвинула к столу трёхногий табурет и села напротив своей благодетельницы, заглянула ей в глаза и чуть не утонула в болоте отчаянья. Отчаянья от гибели любимого мужа, с которым и года вместе не прожила, от многих лет одиночества, а теперь от потери последней надежды на женское счастье.

"И что она нашла в агрономе? Он же и говорить нормально не может! Всё словечки умные вворачивает для солидности, и сам в них путается" – некстати промелькнула мысль.

– Что вылупилась? – хмуро буркнула ей Настасья, отводя глаза. – Я её приютила, кров дала, еду, а она хоть бы добром отплатила! Чурка с глазьями!

– Что я не так делаю, тёть Настя? – вжала голову в плечи Тара.

– Тебя всем селом ведьмой кличут! Хоть бы раз на доброе дело силы направила! Утопила бы в прорубе эту...!

Кого "эту" было и так понятно. Анфису.

– Тёть Настя, – осторожно начала девочка. – Во-первых, она живой человек. Во-вторых, дочь председателя. В-третьих...

– Хватит! – Настасья схватилась за голову и отвернулась. Отвернулась неудачно, локтем задев стакан. Тот завалился, расплескивая по скатерти остатки самогона, покатился к краю и со звоном упал на пол, превратившись в горку битого стекла.

– Тёть Настя, ты добрый человек. И Валентин Игнатьевич, председатель наш, тоже добрый. Он любит тебя. С ним бы ты жила спокойно, в достатке, в уважении, пусть и не очень счастливо. А Женька – он пустой! Пустой, как... как похлёбка без мяса. А ещё он...

– Замолчи! – взвизгнула Настасья, вскакивая со скамьи. – Что ты понимаешь?!

Она замахнулась на воспитанницу, но девочка неожиданно ловко перехватила руку за запястье и сжала в своей так крепко, что пальцы доярки побелели.

– Я всё понимаю, – тихо заговорила Тара, в упор глядя на нагнувшуюся к ней Настасью. – И даже больше понимаю. Если я его приворожу к тебе и расстрою свадьбу, он тебя сломает. Он будет гулять, годам к сорока запьёт и будет попрекать, что ты его старше. А тебе останется сидеть и плакать. И пить. Потому что не вынесешь такого обращения. А потом ты застукаешь его с молодухой в своей же избе. И спалишь их. Дверь подопрёшь и подожжешь! И под суд пойдёшь. И умрёшь в тюрьме от чахотки. Ты этого желаешь?

Тара говорила быстро, боясь упустить подробности страшной картины, проплывавшей у неё перед глазами. А Настасья с каждым словом всё больше сникала. Слова воспитанницы проникали в её мозг раскалёнными иглами и застревали там.

– И что мне делать? – тихо пробормотала она, поднимая на девочку сочащиеся слезами глаза.

– Давай тебе на него отворот сделаю. Твоё согласие надобно. Отверну, сразу полегчает.

– И впрямь отпустит? – недоверчиво переспросила она, присаживаясь обратно на скамью, комкая короткими пальцами сине-зелёный подол юбки.

– Должно, – заверила её Тара, ещё до конца не представляя, каким образом это сделает.

Додумалась, а вернее, узнала секрет отворота она во сне от старухи. Та приснилась под утро за день до свадьбы. Тара вновь была ею – древней, могущественной. Она проделывала обряд отворота над худощавым пареньком. Забавно, говорила она на чужом языке, понимая при этом все слова... А, проснувшись, знала его как родной.

В тот же день Тара потребовала у Настасьи полного подчинения.

– А поможет? – всё не верила, доярка, измученная некстати привязавшейся любовью.

– Точно поможет, – как можно увереннее отвечала Тара, расставляя в кастрюле у печки наломанные ветви яблони. – Как они зацветут, так и ты к новой жизни проснёшься.

– Эти зацветут? – хмурила жидкие брови Настасья. – Ой, уморила! Да их Куся обглодает или Тучка перевернёт...

Но и собака, и кошка обходили стороной и кастрюлю, и саму Тару.

– Гляди-ка, прямиком как мне бабка рассказывала. У них тоже в селе ведьма была... – вырвалось у доярки, но девочка так на неё глянула, что женщина прикусила язык.

К вечеру разыгралась метель – просто жуть – в пяти шагах ничего не разглядеть. Сугробов намело по колено и выше. Ветер выл, царапался в окна, плакал и мяукал. Старухи бы сказали, что всё воинство нечистой силы вылетело из ада и принялось пугать честной люд. Но краснопобедские бабульки, хоть и крестились по привычке у развалин церкви, в обычной жизни старались быть сознательными, и существование бесов, впрочем, как и святого воинства, отрицали подчистую.

В половине одиннадцатого Тара уже стояла у двери в тулупе и валенках и ждала, пока Настасья повяжет шерстяной платок поверх шелковой косынки.

– Скорее, тётя Настя, до полуночи управиться надобно, – поторапливала доярку девочка, зажигая фонарь.

Настасья затянула узел и взяла со стола второй фонарь – запасной.

– Точно, поможет? – в тысячный раз спросила она, словно её сердце чувствовало все последствия предстоящего действа.

– Не сомневайтесь, – в тот же тысячный раз заверила её воспитанница и распахнула дверь на крыльцо, за которым начиналась власть непогоды.

Пальцы метели придирчиво ощупали незваных гостей, подёргали за носы, оцарапали щёки, исследовали на прочность узлы платков и застёжки тулупов...

Зачерпывая в валенки снега, двое: женщина и девочка, с трудом вышли за калитку. Но метель, словно ждала их, подутихла, смягчилась. И, увязая в сугробах, юная ведьма повела доярку к дому механика Копытникова, где и квартировал агроном Женька. Как назло, находился тот дом хоть и не на другом конце деревни, но и не близко, в девяти избах от Настасьиного дома. Пока дошли – упарились. Поди-ка ты по таким сугробам побегай! Чистят-то снег у самого крыльца да калитки, а дальше – общая территория. То есть ничейная. Ни дороги, ни подмоги...

У самой калитки Тара поставила Настасью лицом к крыльцу Копытникова, запретила поворачиваться, пока три раза не позовёт, не окликнет, и начала что-то делать за спиной доярки.

Стянув с вмиг озябших рук шерстяные рукавицы, девочка принялась повторять действия обряда, подсказанного ночью седой старухой. Но с каждым жестом ей всё больше казалось – пальцы сами помнят нужные движения, точно проделывали их не одну сотню раз. Коченеющие руки порхали вокруг головы доярки, слегка прикасаясь к её вискам и затылку. С губ срывались незнакомые, нерусские слова, таяли в посвистах ветра, достигая тех, кто должен их услышать.

В избе горел свет. Через занавешанные окна невозможно было различить, чьи силуэты проплывали внутри, но Настасья знала, Женечка там. Женечка, которого она собралась выкинуть из сердца навсегда.

Поначалу доярка ничего не чувствовала. Но вот ей начало казаться: рисунок метели изменился, и часть снежинок летит не так, как положено, выбиваясь из общего ритма. И таких "неправильных" снежинок становилось всё больше. Они словно отгораживали её от дома механика, забирая на себя её внимание. Вокруг заветной избы и вокруг доярки с ведьмой кружили уже два хоровода бесплотных фигур. И он всё убыстрялся и убыстрялся...

– Отвернись от него, Настасья! – раздался сзади сильный властный голос.

Танец так заворожил женщину, что она не могла пошевелиться. Вернее, могла, но только чтобы вступить в несущийся мимо хоровод. До уха доярки уже доносилась музыка – звонкая, быстрая, жесткая.

– Отвернись от него, я приказываю! – второй раз более требовательно долетело до неё.

Настасья уже была готова подчиниться, как дверь избы распахнулась, и на пороге показалась мужская фигура – высокая, статная. Мужчина сбежал с крыльца и замер, разглядев хоровод и две неясные фигуры за ним.

– Женечка! – беззвучно ахнула Настасья.

– Отвернись от него! Он тебе безразличен! – пророкотало сзади, и Настасья вздрогнула, сгорбилась, подчиняясь, повернулась к девочка-сироте, нищей, несчастной... А перед ней стояла настоящая снежная царица. Платок съехал с головы, и светлые, почти белые волосы снежным пламенем бились на ветру. В серебряных с желто-зеленым отблеском глазах читалась только сосредоточенность и жесткость. Нет, пока не жесткость. Превращение ещё не завершилось...

– Пошли. Быстро. Не оборачиваясь, – прозвучал приказ. И Настасья не посмела ослушаться.

И они пошли, почти побежали к избе, точно не было никакого снега по колено. А за ними, не в силах приблизиться к ведьме, почетным эскортом следовали снежные фигуры, призраки, только и мечтая утащить за собой Настасью, включить её в свой хоровод и уже никогда не выпустить в мир людей.

Чтобы избежать встречи с ними, Настасье предстояло целых трое суток не выходить из избы, притворяясь хворой, пить заговорённую ведьмой воду и не интересоваться происходившем в деревне. А происходило там немало...

Едва доярка по приказу Тары отвернулась от своей любви и пошла домой, со спокойным сердцем, как агронома Евгения подхватил большой хоровод и поволок вокруг избы. Холодные пальцы сжимали ещё тёплые ладони агронома, расплывающиеся при пристальном взгляде фигуры пели прекрасную печальную песню.

Раз круг – агроном понял, что зря он в это село заехал. Два круг – он начал различать лица своих новых друзей. И те показались ему смутно знакомыми. Сейчас третий круг замкнётся... Да вот же дед Григорий! Он на войне погиб. И Мишка-однокурсник. Он после третьего курса в речке утоп. И Клава... А она когда и как сгинула? В волосах Клавы распускались ледяные цветы, розовое платье с гипюровыми рукавами покрывал иней. Клавдия улыбалась дружеской холодной улыбкой...

– Жека! Жека, где ты?

Голос Копытникова нарушил мелодию, разбил волшебство. Агроном плюхнулся лицом в снег за пустой собачьей конурой, тут же позабыв о произошедшем. Он заставил себя встать, и, увязая в снегу, побрёл на свет.

Ночь перед свадьбой Женька спал мертвецким сном. Наутро насилу добудились. Выходить из дома не хотелось. Стоило переступить порог, всё чудилось агроному – зовут его. А кто и откуда – понять не выходило.

Свадьбу отыграли шумную, весёлую. Всё село было, кроме захворавшей доярки. Да оно и понятно, сохнет горемычная с лета по молодому парню. Вот и стыдно людям на глаза показываться. Непростительно стара она для Женьки. Семь лет разницы для женщины не шутка. А вот Анфиса... Эх, девка хороша! Не одному жениху отказала, прежде чем себе подстать отыскала. Ученый, не урод. Городской, а села не чурается...

Поздравляли молодых, подарки подносили, много детишек желали... А жених сидел – ни жив, ни мёртв. И всё ему чудилось, будто жизненно важно выйти сейчас из избы, на зов далёкого голоса. За расписанными морозом стёклами словно маячили фигуры из хоровода. Весёлая Клавдия улыбалась из-под каштановой челки, прижималась лбом к узорчатому окну...

Не сдержался, не сумел справиться с искушением. Выскочил в метель... И больше не вернулся. Ни в тот вечер, ни на следующий день. Никогда!

Всем селом искали и в деревне, и в роще, и у реки... Что толку. Как сгинул.

Дед Яшка сразу сказал:

– Ведьма извела! Извела, чтобы своей спасительнице угодить.

Поползли по деревне слухи. И Валентин Игнатьевич не стал их пресекать. Уж больно ему дочь было жалко. Плакала Анфиса, убивалась...

Только через три дня, когда ветки яблони в кастрюле раскрыли появившиеся в первый же вечер бутоны, доярка вышла из избы, чтобы узнать всё это. Но не растерялась, мужественно снесла все нападки, отбила злые слова, заступилась за девочку. И плевать, что с тех пор к Настасье стали относиться насторожено, а Тару окончательно невзлюбили. Судьба исчезнувшего агронома доярку больше не волновала. Ничто не дрогнуло внутри, когда услышала она о его предположительной гибели, об обрывающихся в снегу следах...

И всё равно, в тот же вечер Настасья, возвратившись после вечерней дойки, потребовала от воспитанницы ответа.

– Ты знала, что он погибнет? – вопрошала она, глядя на пристроившуюся у печки девочку. – Отвечай, чурка с глазьями, знала?

– С Анфисой бы ему жизни не было! – хмуро возражала Тара, листая данный математиком городской журнал. – Он сам выбрал судьбу. Не сейчас бы, так позже. Весну бы не увидел...

– Тогда почему...

– Не предупредила? Он бы не поверил. Хуже было бы. А я тебя спасала. И только тебя. Какое мне до него дело?

– Ясно, – пробормотала доярка, и впервые в её глазах промелькнул страх по отношению к маленькой ведьме.

Так прожили они месяц с лишним. Каждая несла груз содеянного. Но если Настасье было жалко председателя, чья дочь овдовела в день свадьбы. То Тара с того момента осознала своё, как ей казалось, предназначение. И вот на излёте февраля, когда, теряя былую власть, зима особенно люто злится, девочка заявила своей благодетельнице.

– Прости, тёть Настя. Уйти мне надо в другую избу. Я тебе мешать буду, и ты мне тоже.

– Ты чего дуришь? – для порядка возмутилась доярка, которая после отворота слушалась девочку беспрекословно.

– А то, что тебе свою жизнь устраивать надобно, а мне свою. Работа меня ждёт большая, не взыщи.

Настасья расспрашивать не стала, кивнула, села на скамью, по привычке замяв широкими рабочими ладонями край подола.

– Куда пойдёшь?

– Изба на окраине свободна...

Тара прислонилась спиной к стене, покосилась на пёстрые фотографии актрис и актёров слева от буфета. Она их старательно вырезала из журналов всю осень, мечтала быть похожей на киногероев... И поняла, что ни одну из них с собой в новую жизнь не возьмёт. "Однажды они сами ко мне все придут, а не я о них думать буду. Так правильнее", – вдруг подумалось ей. Прежняя жизнь в который раз таяла, оказавшись миражом. Сейчас же девочке чудилось, она проживает не свою судьбу, а чужую. И сиротка Маша ей только снится. А на самом деле...