Текст книги "Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века"
Автор книги: Елена Игнатова
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 48 (всего у книги 52 страниц)
Разрыв между мифом и реальностью виден на простых примерах: в 1930 году на XVI съезде ВКП(б) было провозглашено, что пятилетний план развития промышленности уже выполнен. При этом каждый делегат съезда получил подарок: право купить по льготной цене в спецмагазине ОГПУ три метра бостона, 10 метров бумажной материи, две пары нижнего белья, две катушки ниток, два куска простого и кусок туалетного мыла, резиновое пальто и пару обуви. Наговорившись о победе социализма в промышленности и рассовав по карманам резиновых пальто катушки и мыло, делегаты разъехались по домам. А ведь за несколько лет до этой сокрушительной победы мыло, нитки и нижнее белье продавались в городских магазинах. В Ленинграде, как на тонущем корабле, стали избавляться от «балласта» – понизили пенсии по старости. Е. А. Свиньина стала вместо 13 рублей получать И, а плата за комнату осталась прежней – пять рублей в месяц. На остаток она могла выкупить паек: хлеб из расчета 200 грамм в день, полкило макарон и 50 грамм чая в месяц. «В этом году особенно трудно живется, даже капусты, ни кислой, ни свежей, не могу найти, так что беднякам очень круто приходится», – писала она в 1930 году. Отоварить карточки было нелегко, в городе не хватало продовольствия, и, промаявшись несколько часов в очереди, люди оказывались перед запертой дверью. Тогда появился новый вид заработка: «Стою по найму в очередях за продуктами, получаю за это разно, иногда 40 коп., а иногда 20, это зависит от успешности моего стояния, а иногда и ничего, если ничего не принесу», – писала Свиньина в декабре 1930 года. Представим эти очереди стариков, мерзнущих в надежде заработать 20 копеек, или нищих, обращавшихся на улицах к иностранцам на немецком, французском, английском языках. Впоследствии с временами ленинградского правления Кирова свяжут представление о либерализме и ослаблении репрессий, но это не так, Киров был ликвидатором остатков былой жизни города. Именно при нем происходило разрушение интеллектуальной среды, высылка интеллигенции, дворян, и даже его смерть послужила этому делу – после его убийства в «кировском потоке» были высланы десятки тысяч ленинградцев.
«Нетрудовой элемент» бедствовал, а как жилось трудящимся Ленинграда? В семье Аркадия Манькова из пяти человек работали трое, но их общего заработка «не хватает даже на прожиточный минимум – сплошь и рядом нам приходится голодать, мерзнуть и лишать себя самого необходимого». Пайковых продуктов хватало на несколько дней, а дальше перебивайся как можешь. Вот свидетельства ленинградцев той поры: «Едим каждый день картофель, капусту и разных видов кашу»; «мы питаемся так: картошка, черный хлеб и кипяток»; «ем один раз в сутки, тут уже все – и чай, и каша, и хлеб». С. Н. Цендров-ская вспоминала, как в 1931 году в ее классе «на уроке биологии проходили тему „Домашние животные и птицы”. Учителю надо было продемонстрировать кости скелета курицы». «Кто дома ест куру и может принести все ее косточки после обеда?» – спросила учительница. Из сорока учеников подняла руку одна девочка, и класс «изучал» курицу по косточкам, принесенным этой девочкой из зажиточной семьи.
Положение рабочих в начале 30-х годов напоминало сложившееся к началу 20-х, их заработки постоянно уменьшались за счет увеличения норм выработки и понижения расценок. Но в 30-х годах на плечи трудящихся легла еще одна повинность – государственные займы110110
Займы проводились из года в год, кипы облигаций накапливались в каждой семье.
[Закрыть]. Государство ежегодно «занимало» (без отдачи) у граждан деньги в фонд пятилетки, и не по мелочи, а месячную или полуторамесячную зарплату! Аркадий Маньков записал, как в 1933 году проходила подписка на заем на заводе «Красный треугольник», где он работал. Часть рабочих безропотно согласилась отдать месячную получку, но многие заупрямилась – как прожить месяц без денег, чем кормить семью? За дело взялись заводские агитаторы, шутовская процессия с духовым оркестром и рогожным знаменем обходила цеха, это «знамя» водрузили в цеху, который отставал с подпиской. «На чумазых лицах рабочих появилась широкая, ироническая улыбка, и кто-то произнес: „Ну, вот и все в порядке”». Но на другой день в цеху появились плакаты: «Мы плетемся в хвосте передовой политической кампании – подписки на заем! Личным примером политической сознательности покажем свое передовое лицо – 150 % зарплаты взаймы государству, и ни копейки меньше!», «Позор и проклятие гробовщикам займа!» А еще через день «в цеху появилось человек 20 посторонних лиц. Кто они такие? Часть их – краснофлотцы, присланные из Кронштадта проводить подписку, часть – каких-то других военных, остальные – работники спецчасти нашего завода». Вспомним начало 1921 года: тогда питерские рабочие отвернулись от восставших в Кронштадте, а теперь кронштадтские матросы обирали рабочих заодно с особистами! «Действительность: противоречия между людьми в наиболее обостренной, циничной форме... – проницательно заметил Маньков. – Люди так разъединены и разбиты на отдельные части и атомы, что дальше идти некуда». Особисты и моряки стыдили неподписавшихся на заем, грозили лишением карточек, и вот «работница, обливая написанное слезами, кое-как выводит на подписном листе свою фамилию». 1орст-ку самых упрямых отвели в «красный уголок», где «засело человек 15 агитаторов, к которым по очереди вводили работниц. Некоторые из них упирались, кричали, плакали. Их втаскивали насильно, усаживали на стул и, размахивая кулаками, невероятно крича, вдалбливали истину в голову». Истина была проста: паспорта выдавались на определенный срок, их возобновляли при наличии характеристики с работы; не подпишешься – не будет характеристики, а значит, и паспорта – и вон из Ленинграда!
'VT/'
«Лгестокие люди, жестокое время, и все это когда-то пройдет, как проходит все на свете, и чего ради идут эти упражнения в развитии бесчеловечности», – писала Е. А. Свиньина. Жестокости хватало с избытком: в марте 1932 года пенсионеров из «нетрудовых элементов» лишили хлебных карточек – им пора на кладбище, а не хлеб есть! И все же люди оставались людьми: «Уже несколько лиц, конечно, далеко не богатые, но знающие об этом постановлении, обещали сами делиться со мной, а мне много не надо – будет у них хлеб, дадут кусок и мне», – сообщала дочери Свиньина. Кто эти филантропы, которые сохранили доброту и человечность в бесчеловечное время? «Дают мне хлеб самые разнообразные, даже незнакомые люди всевозможных положений, узнавшие, что я без хлеба... даже совсем почти деревенские женщины – я говорю „почти”, потому что они теперь уж не на земле, а вынуждены быть на заводах, их хозяйства уже не принадлежат им, но душа и сердце у них еще собственные, поэтому они находят нужным делиться своим хлебом с такими, у кого его отняли». Старая аристократка и бывшие крестьянки, работницы, плачущие в «красных уголках», – все они обездоленные, несчастные, но именно такие люди сохранили для нас тепло и свет человечности.
В 1931 году Николай Олейников и Лидия Жукова однажды зашли в магазин на Невском, где за пустыми прилавками маялись продавцы и стояла бочка с прокисшими огурцами. «Дайте мне что-нибудь голубое. Мне нужны голубые еды», – попросил Олейников. «В магазине не было ни красного, ни белого, ни розового, ни желтого. Ничего не было. И продавцы конфузливо жались: „Нет, голубого ничего нет!“» «Голубые еды» были в закрытых распределителях или в магазинах с коммерческими ценами, но там хлеб стоил в десять раз дороже, чем по карточкам. Магазины "Торгсина предлагали богатый выбор продуктов и промтоваров – только несите золото и валюту! С валютой у горожан было туго, и в "Торгсине чаще покупали не деликатесы, а муку, крупу, сахар, сливочное масло. Родители С. Н. Цендровской отнесли в Торгсин обручальное кольцо и золотые серьги, и «попробовали мы тогда хорошей белой булки и еще какие-то продукты удалось купить», – вспоминала она. Люди постарше еще помнили деликатесы, а дети о них уже не знали. Ленинградка Л. А. Дукельская рассказывала, как родители решили сделать ей подарок – сдали какую-то вещицу в Торгсин и купили пирожное. Вся семья собралась смотреть, как она будет есть пирожное, девочка попробовала и отложила его – хлеб гораздо вкуснее. К сладкому тоже надо иметь привычку, а сахар давно стал редкостью.
Правительство размышляло, как преодолеть продовольственный кризис: не заменить ли, например, основные продукты соевым суррогатом? Из соевой муки можно получить заменители мяса и молока, делать колбасу, пирожные и конфеты. В 1930 году Институт сои доказывал преимущество чудесных бобов, устраивая «показательные обеды», а через пару лет соевые продукты появились в магазинах Ленинграда. Другое продовольственное озарение властей было воспето Николаем Олейниковым:
Красавица, прошу тебя, говядины не ешь.
Она в желудке пробивает брешь.
Она в кишках кладет свои печати.
Ее поевши, будешь ты пищати.
Другое дело кролики. По калорийности они
Напоминают солнечные дни.
В 1932 году вышло правительственное постановление «О развитии кролиководства в промышленных районах» – всем городским предприятиям, учреждениям, жилконторам и воинским частям приказано разводить кроликов, в школах каждый класс должен завести два кроличьих «гнезда». В народе кроликов прозвали «сталинскими быками», а ответом на лозунг «В бой за кролика!» стала шутка: «Чем Сталин похож на радио? – Тем, что слушать противно и возразить нельзя».
Контраст фасада и изнанки жизни, показного и подлинного был самой характерной чертой Ленинграда первой половины 30-х годов. «Фасад» менялся в буквальном смысле: в центральной части города красили здания, убирали навесы над парадными, восстанавливая прямые линии улиц, асфальтировали Дворцовую площадь. Невский проспект хорошел на глазах, витрины центральных магазинов поражали воображение (в них были таблички «Товар с витрины не продается»); летом за оградой сада
Аничкова дворца звучала музыка, под деревьями сидели за столиками нарядные люди. Трамвайные поезда из нескольких вагонов плыли по улицам, вид портили только граждане, гроздьями свисавшие с подножек. В городе появились автобусы, среди них «один огромный, на 100 человек», – писал в 1933 году за границу друзьям Николай Владимирович Линдстрем, старый дворянин, в прошлом гусарский полковник. Таким, как он, не полагалось вкушать блага социализма и оставалось только жаловаться: «Ленинград все украшается. Однако жизнь обывателей не улучшается: голодаем и ходим в обносках». Постовые в белых перчатках регулировали уличное движение, а у дверей «Астории», где останавливались иностранцы, стояли статные швейцары с гвардейской выправкой. Иностранцы не знали русского языка, не могли прочесть лозунг «В бой за кролика!», не подозревали, что консервные банки на полках магазинов большей частью пустые, бутафорские. Зато они видели размах строительства и великолепие праздников, которые становились все пышнее. «Проспект 25-го Октября превращен в картинную галерею, а корпуса крупнейших домов ослепительно освещены электричеством... – писал о празднике 7 ноября 1933 года Аркадий Маньков. – Когда подходили к площади Урицкого, воздух сотрясался от взрыва ракет, и разноцветные дымовые, змеевидные струйки ползли в свежем морозном небе, а дымящиеся пыжи падали на землю. Со стороны б. Адмиралтейского сада обволакивала площадь пелена фиолетового дыма, и от этого многотысячная толпа демонстрантов принимала фантастические очертания».
Слитная масса, текущая в указанном направлении, послушно меняющая форму и очертания, – таким вожди хотели видеть социалистическое общество. Это мировоззрение запечатлелось в архитектуре эпохи, в зданиях райсоветов, Дворцов и Домов культуры (имени Ленина, Ильича, Капранова, Газа, Кирова) с их индустриально-казарменной эстетикой. В 30-х годах в городских районах встали серые громады райсоветов, где, судя по количеству кабинетов, на каждый десяток жителей приходилось по чиновнику. В строительной гигантомании торжествовала идея централизации: вся жизнь города должна быть сосредоточена в специальных центрах; эта идея увенчалась строительством Дома Советов (1936—1941 гг.), Дома Со-юзпушнины (1937 – 1939 гг.) и других архитектурных памятников эпохи. Реализовалась и идея централизованного питания, которое Ленин считал «важнейшим условием для создания коммунистического общества»: в конце 20-х годов в рабочих районах появились первые фабрики-кухни. Они поставляли готовую еду в столовые промышленных предприятий и должны были избавить работниц от домашней стряпни: на фабрике-кухне можно было купить обед, а дома оставалось только разогреть его – очень удобно! Правда, из-за нехватки продуктов в городе фабрики-кухни работали не на полную мощность. В числе проектировщиков этих «дворцов пищи» мы встречаем знакомое имя – инженер А. Г. Джорогов, строитель первого петроградского крематория. Как тут не вспомнить предложение юмориста из «Крокодила» объединить столовую Нарпита с крематорием и топить кухонные печи отравившимися едоками! Выходит, жизнь подхватила эту зловещую шутку. Но самой зловещей и знаменитой новостройкой начала 30-х годов было здание ленинградских спецслужб на Литейном проспекте – «Большой дом». Его возводили в ударном темпе, построили за год, и 7 ноября 1932 года Ленинград получил подарок – пока слитные массы горожан шли по Дворцовой площади, на Литейном торжественно открывали новый центр массового уничтожения.
Согласно Генеральному плану развития Ленинграда, разработанному в 1932 – 1935 годах, городу предстояло расти в южном направлении, и его центром должен был стать Московский (тогда Международный) проспект. С начала 30-х годов на этой окраине города шло интенсивное строительство, в 1936 году были снесены Московские Триумфальные ворота, и Московский проспект превратился со временем в памятник архитектурных стилей сталинской эпохи, от конструктивизма до поздней эклектики. В 50-х годах конструктивистские постройки стушевались в соседстве с многоэтажными домами со множеством архитектурных «излишеств» и статуями на крышах. Мое детство прошло на Московском проспекте. Мы росли в мире несоразмерностей, в просторных дворах с бетонными фонтанами, среди арок и колоннад, и отличались от детей центральных районов, как кочевники Гуляй-поля от жителей немецких городков: Невский проспект казался нам нешироким, его дома – невысокими, и разве мог Летний сад сравниться с нашим огромным парком Победы! Мы были воспитаны этим пространством, но даже для нас на Московском проспекте были «мертвые зоны»: в окрестностях Дома Советов, на площадях, обрамленных домами с арками, за которыми открывались пустыри, было как-то не по себе. Я училась в школе рядом с Дворцом пушнины и всегда шла вдоль его гигантского цоколя, глядя под ноги, потому что при взгляде вверх становилось нехорошо. Однажды я упомянула об этом в разговоре с человеком из круга Ахматовой, и он вспомнил слова Анны Андреевны о том, что особенность Московского проспекта – ложное пространство. По плану за гигантскими арками его зданий должны были начинаться новые улицы, площади – пересекать широкие проспекты, но план остался на бумаге, и за шеренгами домов с портиками и пропилеями много лет были пустыри. Московский проспект оказался макетом несбывшегося, и его фантомное пространство угнетало и тревожило.
Ленинград первой половины 30-х годов тоже был «ложным пространством», за парадным фасадом которого шла ломка. В 1932 году в стране была объявлена «антирелигиозная пятилетка», и к 1 мая 1937 года планировалось закрыть культовые здания всех конфессий и «изгнать само понятие Бога». В Ленинграде тотчас принялись за дело: закрыли почти все действующие церкви, многие начали сносить, и город стал блекнуть, утрачивая белизну и позолоту разрушенных храмов. «Был... в антирелигиозном музее (б. Исаакиевский Собор), – писал в 1932 году Н. В. Линд стрем. – Колокола сняты. Снят и 8-пудовый высеребренный голубь (Св. Дух), висевший на 50-саженной высоте под главным куполом собора... В соборе выставлены обнаженные мощи Св. Феодосия Черниговского, изображения скопцов и других фанатиков, карикатуры на церковные обряды и духовенство. Все это производит очень неприятное впечатление». За городским парадным фасадом продолжалось выселение и переселение «ненужных» людей, ведь в городе по-прежнему катастрофически не хватало жилья. Домовая комиссия постановила переселить Е. А. Свиньину из ее крохотной комнаты-угла в худшую; «где эта худшая комната, в мансарде или в подвале, я не знаю... куда же мне деваться, если даже в таком углу нельзя будет ютиться! А вопрос этот жгучий для многих, особенно для той массы, которая кинулась сюда со всех концов и которой тоже некуда деваться». Пришлось доказывать, что она «трудовой элемент», собирать справки о том, что ухаживает за больными, шьет и вышивает на заказ, и ее оставили в покое.
Сколько злобы, зависти и доносов порождал жилищный вопрос! По мнению булгаковского Воланда, люди 30-х годов были не хуже прежних, «квартирный вопрос только испортил их», но и он бы поморщился, читая такое: «Прошу выявить гр. Деткову П. Н., проживающую по улице Рылеева дом 20, кв. 28, о том, что у нее есть на станции Пела Северной ж. д. собственная дача, дом в 2 этажа, 1 сарай и баня, усадьба 3000 кв. м земли, две козы и куры, нигде не служит... имеет квартиру на Рылеевой улице в 16 метров и нигде не служит, с тремя детьми и только носит одно золото и серебро и живет душа нараспашку и поговаривает: „дураки работают, а я купаюсь в сыре и масле“... Прошу комиссию расследовать». В райсовете этот донос проверяли несколько месяцев и заключили, что «заявление обследованием не подтвердилось». Хороша мерзавка, польстившаяся на соседскую комнату, не лучше комиссия, скрупулезно проверявшая донос, – в этом клубке коммунальных склок и тупого усердия власти, искавшей, кого выселить, отпечаталось время. Выселяли людей непролетарского происхождения, духовенство, интеллигенцию, и скоро результат сказался: «Город совсем переменил свой вид. Интеллигенции совсем не видно, всюду пролетарская публика, очень невоспитанная и грубая», – писал Линдстрем в августе 1934 года. Но вот какая странность – именно в эти времена в стране сложилась особая репутация ленинградцев как самых вежливых, воспитанных, интеллигентных людей. Полагаю, что столь лестным мнением мы обязаны высланным, разбросанным по всем концам страны, – по ним и судили о ленинградцах.
Окончилась первая пятилетка, в 1933 году началась вторая, но жизнь не слишком менялась: время от времени повышались цены, открывались новые роскошные гастрономы111111
О ценах в этих магазинах дает представление письмо Н. В. Линд-стрема 1934 года: килограмм какао стоил в них 100 рублей, а месячное жалованье Аиндстрема было 70 рублей.
[Закрыть], было снесено еще несколько церквей, кого-то высылали – все, как прежде. Эта монотонность внушала мысль, что жизнь прочно вошла в колею и так будет всегда. «Доволен ли кто-нибудь? – размышлял в мае 1934 года поэт Михаил Кузмин. – Я думаю, да. Хоть я общественность презираю и ненавижу, но потребность в общественности развита у очень многих людей. Причем эту потребность легче легкого обмануть, давая грубую видимость общественности при самом антиобщественном режиме». Напрасно он презирал «общественность», принадлежность к ней сулила льготы и выгоды. Хорошо принадлежать к литературной общественности: Ленсовет отдал под писательский клуб дом на улице Воинова, и ленинградские литераторы встречали 1935 год в новом прекрасном особняке. Хорошо быть общественником на производстве: выступай на собраниях, сыпь цитатами из Сталина, и тебя заметят, наградят премиальными и путевкой в крымский санаторий. Хорошо быть военным, пусть в небольших чинах: офицерам платят в полтора раза больше, чем штатским, и они получают в своих частях командирский паек (сахар, сливочное масло, сало, мясо), бесплатное зимнее и летнее обмундирование – чем не жизнь!
У армии тоже был парадный фасад, например, военкоматы. Вызванный в военкомат Аркадий Маньков был поражен его великолепием: «Входишь на лестницу – и твои глаза слепит убранство... Всюду плакаты. Первым бросается в глаза: „Большевистский привет допризывникам 1913 года рождения”. И от этого не то жутко, не то приятно. На площадках лестницы – пальмы. По углам – белые, мягко растворяющиеся в сумраке статуэтки». Но вопросы призывной комиссии развеяли эйфорию – спрашивали о социальном происхождении, об осужденных в семье, о родственниках за границей. Комиссия решала, к какому роду войск приписать будущего призывника, считаясь не столько с его здоровьем, сколько с классовой принадлежностью – в авиации и бронетанковых частях, например, должна служить только рабоче-крестьянская молодежь. Однако именно среди этих призывников было много истощенных и низкорослых, сказывалось полуголодное существование и вырубка крестьянской породы при коллективизации. Но военачальники и в этом нашли преимущество, М. Н. Тухачевский предлагал пересмотреть критерии медицинских комиссий: «Для большего охвата рабочих и крестьян при комплектовании авиации и бронетанковых войск следует пойти на значительное снижение границы малого роста». В недостатке веса тоже были свои плюсы: «количественно можно увеличить состав воздушных десантов»; самолет при малом весе летчика возьмет больше горючего и боеприпасов; чем тщедушнее танкисты, тем просторнее им будет в танке. Отсюда можно было сделать вывод, что не стоит слишком сытно кормить бойцов.
«Люди сознательно меняли свои „биографии” и старались жить новой жизнью, пока не вмешивалась судьба, мойра, подписывавшая ордер и обрывавшая нить», – писала о 30-х годах Надежда Яковлевна Мандельштам. Город тоже менял «биографию», утрачивая черты прежнего облика, обновляя состав населения, превращаясь в крупнейший военно-промышленный центр страны. Ленинградцы притерпелись к карточной системе и, пожалуй, не знали, радоваться ли слухам о грядущей отмене продовольственных карточек, ведь пайковые цены на продукты были гораздо ниже, чем на рынке и в свободной торговле. Но в гастрономических магазинах заметно прибавилось покупателей – значит, в городе появилось больше зажиточных людей. Весной 1934 года в моде были белые брюки, гимнасты в белоснежных спортивных костюмах выделывали на первомайском параде балетные «па», а барышни мечтали о крепдешине и духах «Красная Москва». С промтоварами было по-прежнему трудно; очереди за тканями, которые отпускали по карточкам, выстраивались с ночи, и матерьялец был убогий, тем не менее в городе стало больше нарядно одетых дам. Их наряды из файдешина, крепдешина и сатина-либерти говорили о привилегированном положении владелиц, такие ткани покупали в спецраспределителях или в "Торгсине.
Лето 1934 года запомнилось горожанам двумя событиями: объединением ОГПУ с Народным комиссариатом внутренних дел (НКВД), в чем многие почему-то усматривали поворот к либерализму, и приездом в Ленинград челюскинцев112112
Участники советской экспедиции, отправившейся в 1933 г. на пароходе «Челюскин» по Северному морскому пути, чтобы пройти за одну навигацию от Мурманска до Владивостока. В феврале 1934 г. «Челюскин» был раздавлен льдами в Чукотском море, и члены экспедиции зимовали на льду, пока не были спасены полярными летчиками. За этот подвиг летчики М. В. Водопьянов, С. А. Леваневский, Н. П. Каманин, А. В. Ляпидевский, В. С. Молоков, М. Т. Слепнев, И. В. Доронин первыми в стране получили звания Героев Советского Союза.
[Закрыть]. Первомайские торжества в Ленинграде прошли под знаком экспедиции «Челюскина»: «В сквере перед Казанским собором была устроена панорама: авария ледокола „Челюскин”. Представлено было в миниатюре ледяное поле, расколотый корабль, хибарки с людьми, собаки, запряженные в сани, и спасающий аэроплан. Пострадали только памятники Кутузову и Барклаю де Толли, которые были завешены белым полотном», – писал друзьям Н. В. Линдстрем. Но когда челюскинцы приехали в Ленинград, демонстрация в их честь оказалась не слишком многолюдной, и Киров сердился на помощников – не могли организовать встречу как следует! Зато прием и ужин в Большом дворце Петергофа удался на славу: «Ужин перемежался выступлениями артистов. Пела Софья Преображенская, чье пение любил Киров... Джаз Утесова участвовал в шествии поваров, несших большую модель „Челюскина”, сделанную из пломбира... Было много артистов, ученых... Приглашенные разошлись по апартаментам дворца, в которых были организованы буфеты, танцы, художественные импровизации», – вспоминал Росляков.
Праздник новой знати напоминал придворные празднества прошлого, былое объединял с современностью пафос имперской силы. Сталину импонировал образ империи, но не такой, какую он застал, – загубленной слабостью власти, нигилизмом интеллигенции, слепым бунтом низов, – пусть ее оплакивают эмигранты. Образцом было время становления империи, и не случайно чуткий к переменам Алексей Толстой начал в 1929 году писать роман о Петре I. Историческая концепция менялась, и в 1934 году над головами историков школы М. Н. Покровского прогремели первые громы за огульное очернение прошлого. Возможно, Сталин видел в деятельности первого русского императора сходство со своими действиями: Петр разрушал старые устои, чтобы создать мощный государственный и военный механизм империи, – у Сталина была та же цель; Петру пришлось утверждать свою власть в борьбе с высшей знатью, а Сталин затратил много сил на борьбу с соперниками из ленинского окружения. Вождь не любил времен, когда ему приходилось держаться в тени, терпеть высокомерное пренебрежение Троцкого, – не любил и не забывал. Теперь высланный Троцкий издалека обвинял его в подготовке термидорианского переворота113113
Термидорианский переворот – 9 термидора по республиканец)' му календарю (27 июля) 1794 г. диктатура якобинцев была свергну' та, Робеспьера и его соратников казнили на следующий день. ДевЯ' тое термидора считается днем завершения Великой французской ре> волюиии.
[Закрыть]; действительно, в скором будущем диктатор истребит остатки ленинской гвардии. Сталин подбирал себе окружение, в котором одним из лучших был деловой, энергичный, исполнительный Киров, сознательно строивший свой публичный образ на контрасте с Зиновьевым – никакого своевольства, самоуверенности, подчеркнутая простота и демократизм. В Москве работал всесоюзный крестьянский староста Калиныч (Калинин), а в Ленинграде – пролетарский вожак Мироныч, который появлялся на заводах в старом плаще или поношенном пальто и в «кепке-картузе фасона глубокой провинции». Демократический образ был продуман им до мелочей: у Кирова была дальнозоркость, но на людях он никогда не появлялся в очках, чтобы не походить на интеллигента. Низкорослый человек в гимнастерке, сапогах и кепке-картузе не был похож на барственного Зиновьева, но вел ту же политику, с его ведома и одобрения ленинградское ГПУ создавало политические дела и расстреливало.
Весной 1934 года в городе была арестована «террористическая группа»: четверо молодых людей дворянского происхождения якобы готовили покушение на Кирова. Т. А. Аксакова знала одного из них – сотрудника «Ленфильма» Бориса Столпакова. Она вспоминала, как однажды увидела его «выходящим из „Астории“ в сопровождении 2-х молодых людей – один из них был его троюродный брат Бобрищев-Пушкин, другой – сын профессора», и отметила, как «эти юноши своим внешним видом выделяются из общей массы». Выделяться из общей массы было опасно, Осип Мандельштам не зря предупреждал своего друга Бориса Кузина: «Не носите эту шляпу, нельзя выделяться, это плохо кончится». Для арестованных весной 1934 года молодых людей дело кончилось плохо: их отправили в Москву, мать Бориса Столпакова добилась свидания с сыном и услышала от него: «Мамочка! Не удивляйся и не осуждай – я должен был подписать, что собирался убить Кирова. Я не мог поступить иначе. Но это ничего – мне обещали: за то, что я подписал, мне дадут только три года, и все!» Через несколько дней всех четверых расстреляли. «Надо добавить, – писала Аксакова, – что в ту пору С.М. Киров был жив и здоров, и поэтому вся эта инсценировка казалась чем-то выходящим за грани человеческого разумения». Киров действительно был жив и здоров, но ему осталось жить несколько месяцев, и его убийцей стал не аристократ, а коммунист Леонид Николаев.
Биография Николаева (1904—1935) типична для коммунистической молодежи 20-х годов: пролетарское происхождение, шесть классов образования, вступление в ряды ВКП(б) в двадцать лет. Примечательнее была его внешность с явными признаками вырождения: рост 150 см, впалая грудь, сутулость, непропорционально длинные руки. Среди тех, кто в первые годы примкнул к большевикам, было много людей с дегенеративными или патологическими чертами114114
Сами вожди отличались неказистой, плебейской внешностью, достаточно вспомнить низкорослых, коротконогих Ленина, Бухарина, Кирова, женоподобного Зиновьева; Сталин был маленького роста, хилого сложения, с физическими изъянами: впалая грудь, одно плечо выше другого, высыхающая левая рука тоньше правой.
[Закрыть], новая власть давала возможность развернуться психологически ущербным людям. Они годились для разрушения и насилия, в 20-х годах в них нуждались, и Леонид Николаев занимал пусть небольшие, но руководящие посты: был управляющим делами Лужского уездного комитета ВЛКСМ, инспектором Рабоче-Крестьянской инспекции (РКИ), сменил еще несколько должностей и мест работы. Жена Николаева Мильда Драуле тоже была членом партии и успешно продвигалась по службе, с 1930 года работала в ленинградском обкоме ВКП(б); в их семье росло двое детей. Кадровые перемены рубежа 20—30-х годов не коснулись этих рядовых партии. Леонид Николаев, со своими шестью классами образования, был инструктором Института истории ВКП(б) и проводил партийную линию в массы.
Очевидно, его бедный ум не успевал следить за изгибами партийной линии, потому что в 1933 году он был «вычищен» из партии и уволен из института – он, который раньше сам исключал и увольнял! Николаев жаловался во все инстанции, добился восстановления в партии, но на работу его так и не приняли – выдвиженцев 20-х годов вытесняли новые люди. Бывало, «вычищенные» партийцы кончали самоубийством, но Николаев не сдавался, продолжал писать жалобы Кирову, Сталину, к которому обращался как к «царю войны и индустриализации». В его путаных, истерических письмах были жалоба и протест ничтожного человека против жестокости власти, выбросившей его за ненадобностью. В истории убийства Кирова можно увидеть продолжение одного из «петербургских сюжетов» – в поэме «Медный всадник» безумный Евгений бросал вызов Петру Великому: «Добро, строитель чудотворный! Ужо тебе!» Персонажи событий 1934 года лишены величия и романтических черт, они гротескны под стать своей эпохе, но в основе этой истории растоптанная судьба маленького человека, его отчаяние, безумие, жажда мести.
К середине 1934 года Леонид Николаев потерял надежду вернуть утраченное руководящее положение, рушилась и его семейная жизнь, он подозревал, что его жена – любовница Кирова. Он надеялся на помощь первого секретаря Ленинградского обкома, но не мог добиться приема, несколько раз пытался подойти к Кирову, но его не подпускала охрана. Постепенно все беды и обиды Николаева персонифицировались в Кирове, у которого было все, чего лишился он сам: благополучие, власть, уверенность в будущем. Желание отомстить бездушному хозяину жизни превратилось в навязчивую идею, и 1 декабря 1934 года Николаев осуществил свой замысел. В тот вечер в Смольном должен был собраться партийный актив города, чтобы обсудить решение об отмене в Ленинграде продовольственных карточек, доклад об этом должен был сделать Киров. Николаеву удалось попасть в число приглашенных, около четырех часов дня он пришел в Смольный за пропуском, предъявил партийный билет и поднялся на третий этаж, где находился кабинет Кирова. Убийце повезло – в 16.37 в коридоре появился Киров, его личный охранник Борисов задержался за поворотом. Николаев шагнул за Кировым и выстрелил ему в затылок. Второй раз он выстрелил в себя, но рука дрогнула, пуля прошла мимо, и он свалился в обмороке рядом с убитым. Коридор заполнился людьми, Кирова подняли и унесли, лежащего на полу Николаева принялись бить ногами, но скоро опомнились – надо было выяснить личность убийцы и мотив преступления.
