Текст книги "Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века"

Автор книги: Елена Игнатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 52 страниц)

Он родился в 1873 году в городе Черкассы, получил юридическое образование; в 1898 году вступил в РСДРП. В партийных кругах был фигурой неприметной и незначительной. В архивах Охранного отделения сохранилась справка о нем: «Урицкий Моисей Соломонович, мещанин гор. Черкасс, комиссионер по продаже леса... Не производит впечатления серьезного человека». Урицкий побывал в ссылке, затем эмигрировал и ко времени переворота вернулся в Россию. В марте 1918 года он стал председателем петроградской ЧК. По многим отзывам, Урицкий, в сравнении с преемниками, не отличался жестокостью, он даже признавался, что «много страдает на своем посту». Работа была нервная, и он стал пить, но порученное дело вел исправно. «Вид у него был чрезвычайно интеллигентный, – вспоминал Алданов, – сразу становилось ясно, что все вопросы, существующие, существовавшие и возможные в жизни, давно разрешены Урицким по самым передовым и интеллигентным брошюрам; вследствие этого повисло раз и навсегда на его лице туповато-ироническое самодовольное выражение... Он был маленький человек, очень желавший стать большим человеком». Мечта исполнилась: председатель ПЧК и комиссар внутренних дел Северной области получил власть над миллионами людей.

При этих обстоятельствах обычные слабости маленького человека приобретали зловещий оттенок. Он хотел казаться незаурядным, любил щегольнуть своим всемогуществом. В разговоре с секретарем датского посольства похвалялся, что за один день подписал 23 смертных приговора. Другой пример хвастовства приведен в мемуарах В. П. Зубова: великий князь просил Урицкого удалить охрану из комнаты в коридор. Тот отказал, ссылаясь на возможность побега арестованных. Но побег невозможен, комната на четвертом этаже, к тому же на окнах железные решетки. «Кому вы это говорите? – отвечал Урицкий. – Я-то знаю! Раз я был заперт в такой маленькой комнате, что я не мог сделать больше пяти шагов, и два солдата со штыками на ружьях меня сторожили; я ходил как дикий зверь в клетке; каждый раз, как я подходил к одному из солдат, он направлял на меня штык. И я все-таки бежал». Вероятно, эта дикая история была придумана с ходу. «„Когда это было?“ – с ужасом спросил великий князь. „Да в благополучное царствование вашего братца, который сейчас находится в Тобольске”, – саркастически отвечал Урицкий». Да он второй Монте-Кристо, этот товарищ Урицкий!

То и дело вспоминается литература, романы Гюго, Дюма. Вот и Тэффи писала: «Так по плану трагического романа „Жизнь Каннегисера” великому Автору нужно было, чтобы мы, не нарушая темпа, прошли мимо». Сюжет «Жизни Каннегисера» создан великим Автором в канонах романтизма, в нем есть злодей и мститель, самопожертвование и гибель поэта, обреченные заговорщики. Не случайно Алданов в рассказе о петербургской молодежи того времени обращается к стилистике романтизма: «Петербург в ту пору кишел заговорщиками... Конспирация у них была детская – по-детски серьезная и по-детски наивная... Они ничего не желали для себя, да и не могли желать. При всей своей неопытности они, вероятно, понимали, что в борьбе против большевиков у них девять шансов из десяти попасть в лапы Чрезвычайной комиссии... Все они палачу и достались».

«Как в прошедшем грядущее зреет, так в грядущем прошлое тлеет», – писала Ахматова, оглядываясь на прошлое с мудростью, которой сопутствовала великая печаль. В жизни Петербурга переплетение прошлого с будущим не редкость, но кто может разглядеть грядущее? В 1913 году Россию посетил знаменитый бельгийский поэт Эмиль Верхарн. В записях Александра Блока он назван крайним мистиком и «машиной тайновиденья»; грандиозные «бреды» Верхарна увлекали людей «серебряного века». Анна Ахматова много лет спустя вспоминала о его приезде и встрече с петербургскими литераторами. Казалось бы, что могло связывать этого мистика и эстета с вождями большевизма? Однако, придя к власти, они воздали Верхарну небывалые почести, даже памятник в Москве поставили (правда, на скорую руку, гипсовый). А в Петрограде увековечили с размахом, который не снился «тайновидцу»: в честь его пьесы «Зори» Ка-менноостровский проспект переименовали в улицу Красных Зорь, завод Эриксона в «Красную зарю», трудовую школу под Стрельной, а заодно и железнодорожную платформу в «Красные зори». В 1918 году Г. А. Князев записал в дневнике: «Что бы им уж и название города изменить бы: „1ород Красных Зорь“!» Пьеса Верхарна, написанная в 1897 – 1898 годах, в начале XX века имела большой успех. Сейчас «Зорям» не собрать зрителей, но тогда в них ценили главное – манящий, угрожающий гул, явственный в происходившем на сцене. Этим гулом была чревата Европа на рубеже веков. «Зори» пленили большевистских вождей еще в эмигрантские времена. В России во время первой революции вышли сразу три перевода «Зорь». Действие в пьесе происходит в городе Оп-падомань во время народного восстания против тирана, главные герои – народные трибуны Жак Эреньен и Эно; участие остальных персонажей в основном сводится к толчее на сцене и крикам: «Довольно! Долой!» и т. п. Послушаем монологи героев пьесы. Эреньен: «Я буду вашей душой, вы – моими руками, и мы озарим человечество величием таких завоеваний, что люди, увидев их во всем великолепии осуществления, объявят день нашей победы началом новой эры!»³³33
   ^{В начале 20-х гг. в советской прессе обсуждалось возможность двойного летоисчисления, наряду со старым ввести еще одно – со дня октябрьского переворота. Идея не новая, деятели Великой французской революции реформировали календарь, объявив началом новой эры 22 сентября 1792 г. – день провозглашения республики.}


[Закрыть] ^{За два десятилетия до объявления в России организованного массового террора герои Вер-харна призывали к уничтожению классовых врагов. Эно: «Если мы хотим бороться с идеями, враждебными революции, то должны уничтожать тех людей, в ком эти идеи воплощены... Обдуманно и холодно каждый из нас наметит свою жертву». Трудный монолог, напоминает инструкцию карателям перед расправой, как это сыграть? Лучшую постановку «Зорь» в советской России осуществил Мейерхольд. В 1920 году в спектакле московского Государственного театра имени Всеволода Мейерхольда актеры по ходу действия бросали в зрительный зал листовки, зачитывали сводки с фронтов. Одно представление особенно удалось. «Было прочитано со сцены только что полученное в Москве и еще не опубликованное телеграфное сообщение о взятии Красной Армией Перекопского перешейка в Крыму,» – вспоминал Юрий Анненков. Тут зрители, без сомнения, пережили подлинный катарсис.}

Мы зачастую не отличаем того, что для людей той эпохи было узнаваемой цитатой. В «Зорях» есть сцена прощания народа с Эреньеном, он пал в борьбе с тиранией. «Народное собрание. Эно стоит на трибуне – ею служит гробница, расположенная выше всех остальных... стоят, исполняя роль часовых, вооруженные рабочие». Это очень похоже на происходившее 1 сентября на Марсовом поле во время похорон Урицкого. «Никакого памятника, только гранитные глыбы и еловые ветви. Масса народа, рабочих... Броневики, расцвеченные знаменами».

В пьесе Эно призывает уничтожить всех тех, в ком воплощены враждебные революции идеи, и толпа откликается яростными криками. На Марсовом поле звучали похожие речи. «Убит барчонком-юнкером наш дорогой друг, при одном имени которого дрожала от бешенства вся шваль Невского проспекта, – говорил Н. И. Бухарин. – Все знают, чем и кем был Урицкий для Красного Петрограда, который у буржуазии носил злобное название ,,Уриции“». Зиновьев не отставал: «Есть все данные сообщить вам, что товарищ Урицкий убит англичанами... В Москве лежит, борясь со смертью, раненый лев рабочекрестьянской революции товарищ Ленин!» Толпа вопила в ответ: «Позор! Смерть!» Над головами были полотнища с лозунгами: «За каждого нашего вождя тысячи ваших голов!», «Пуля в грудь всякому, кто враг рабочего класса!», «Смерть наемникам англо-французского капитала!» Среди возложенных на могилу венков был венок от Совета народного хозяйства с надписью: «Через трупы борцов вперед к коммунизму!», на ленте венка от союза банщиков и банщиц было начертано: «Белогвардейцы слишком долго оставались безнаказанными. Настал час расплаты!» Похороны Урицкого были «поставлены» по мотивам пьесы «Зори». Воплотилось то, к чему призывали герои Верхарна: в ночь после убийства председателя ПЧК в Петрограде казнили 500 человек. К реализованным цитатам относится и разрушение памятников. В «Зорях» статуя правителя рушится сама собой и его каменная голова разбивается у ног погибшего трибуна. В жизни все обстояло прозаичнее, приходилось ломать самим. Есть известная фотография: красноармеец возле головы снесенного в Москве памятника Александру II. Вряд ли малый с ружьем и цигаркой, привалившийся задом к голове царя-Освободителя, осознавал символический смысл этой сцены, но фотограф, несомненно, осознавал.

«Красная газета» писала в день похорон председателя ПЧК: «Сотнями будем мы убивать врагов. Пусть будут это тысячи, пусть они захлебнутся в собственной крови. За кровь Ленина и Урицкого пусть прольются потоки крови – больше крови, столько, сколько возможно». 5 сентября Совет Народных Комиссаров издал постановление о красном терроре. В Петрограде он начался в день гибели Урицкого. Президиум Петросовета приказал «организовать аресты среди буржуазии, офицерства... студенчества и чиновничества... обыскать и арестовать всех буржуа, англичан и французов». 1 сентября, когда на Марсовом поле звучали свирепые речи, Зиновьев обвинял англичан, в здание английского посольства уже входили чекисты. Посол Великобритании Бьюкенен и большинство служащих за несколько месяцев до этого покинули Россию и в посольстве осталось лишь несколько сотрудников. Вторжение чекистов напоминало бандитский налет. Морской атташе капитан Кроми встретил их выстрелами и был убит, а чекисты продолжали стрельбу. В суматохе палили в своих: начальник комиссаров и разведчиков ПЧК Геллер ранил следователя Бортновского, свои подстрелили комиссара Шейнкмана. Когда стрельба стихла, чекисты изъяли документы посольства и арестовали всех находившихся в здании. В Англии не забыли этой истории: там было проведено расследование по делу убийства Кроми, а в 1926 году в СССР прибыла миссия, «чтобы получить принадлежащие английскому правительству мебель и вещи, секвестированные советским правительством в 1918 году». Никаких доказательств причастности англичан к покушению на Урицкого не было найдено. Их не могло быть, Каннегисер действовал самостоятельно, в одиночку.

Но в Петрограде шли аресты его «сообщников». Взяли всех, чьи имена были в его записной книжке, многих жителей дома, в котором он пытался скрыться, и несколько сотен людей, никогда о нем не слышавших. Количество задержанных росло, но их недолго держали в тюрьмах. В первые несколько дней в городе было расстреляно 512 человек. «В Кронштадте, – свидетельствовал историк Мельгунов, – за одну ночь было расстреляно 400 чел<овек>. Во дворе были вырыты три большие ямы, 400 человек поставлены перед ними и расстреляны один за другим». Один из арестованных, генерал

А. А. Сивере, впоследствии рассказывал, что в камере тюрьмы Трубецкого бастиона Петропавловской крепости было несколько англичан. «На третий день людей из камеры стали партиями куда-то уводить. Когда осталось лишь несколько человек, старший из англичан сказал: „Мы люди разных национальностей, друг друга не знаем, но у нас есть одно общее – молитва Отче Наш. Давайте же споем ее вместе!” Молитву спели, обнялись и через полчаса были выведены на мол, врезающийся в Неву. Перед молом стояли баржи, в которые грузили людей для отправки в Кронштадт... Вдруг раздалась команда: „Те, кто не военные, отойдите в сторону!”» Многие из тех, кого отправляли в Кронштадт, были утоплены в Финском заливе – не случайно для перевозки узников были выбраны барки-«грязнухи» с раскрывающимся дном.

Английский священник Ломбард привел в письме на родину свидетельство своего знакомого, который жил на даче на берегу залива: в конце августа две барки с трюмами, заполненными офицерами, сбросили свой груз, и к берегу прибило множество трупов, «многие были связаны по двое и по трое колючей проволокой». Официально красный террор был отменен 6 ноября, после решения IV Всероссийского съезда Советов об амнистии. В Петрограде с конца августа до начала ноября было убито около 1500 человек. Но казни продолжались и после амнистии. В ночь на 28 января 1919 года на соборной площади Петропавловской крепости были расстреляны арестованные во время красного террора великие князья Павел Александрович, Дмитрий Константинович, Георгий Михайлович и Николай Михайлович, они пробыли в тюрьме почти пять месяцев. Перед смертью их пытали так, что троих к месту казни несли на руках. Их убили на площади перед собором, в котором покоились их предки, заровняли яму, и это место было забыто. Много лет миллионы людей проходили по площади на экскурсиях, где им рассказывали о Петре Великом, не подозревая, что у них под ногами лежат его потомки.

В 1918 году в Петрограде торжественно отмечали первую годовщину Октября.

Художественное оформление этого праздника вошло в историю советской культуры как образец новаторства, триумф нового монументального искусства. Дневник Г. А. Князева дает нам возможность заглянуть в те дни. 5 ноября 1918 года он записал: «Всюду стучат молотки, копошатся люди. Целые арки возведены, грандиозные щиты с картинами. Всюду столбы, обтянутые красной материей, переплетенные еловыми ветвями... Особенно стараются на Благовещенской площади перед Дворцом Труда. Трамвайный павильон посередине, давно превращенный в ретирадное [отхожее] место – не пройти иногда, такой дух распространяется от этого злополучного места – обратили в трибуну для ораторов. На крышу павильона устроили лестницу, на самой крыше смастерили площадку. Украшение приготовляют. Продезинфицировали бы сперва!» Ну что за человек Георгий Алексеевич Князев – город украшается, в канун праздника отменен «красный террор», а он все недоволен! Но кое-что впечатляет и этого ворчуна: «На Николаевской набережной целая картинная галерея. Все новые люди – рабочие и крестьяне. Куют железо, косят сено, подбрасывают уголь в топку. Люди нарисованы в натуральную величину и больше, это производит впечатление»

Однако для горожан главный интерес праздника заключался не в этих картинах и даже не в материи на столбах, их мысли были заняты другим. Дневниковые записи Князева о праздновании годовщины Октября можно назвать «Балладой о сайке». 29 октября он писал: «Большевики наобещали с три короба к праздникам, а теперь жмутся. И по фунту хлеба, и булку, и сахару к чаю обещали, а теперь от одного отперлись, другое сократили до минимума». 30 октября: «У нас на службе невыносимо холодно... Все забрались в переплетную, которая превращена в кухню. Жарят и пекут картофель... Только и разговоров, что о большевистской сайке. Легенды уже сплетаются вокруг этой злополучной, обещанной на праздник сайки!» 5 ноября: «Когда я подходил к дому, на телеге, груженной доверху, везли сайки. Значит, сайки будут давать!» И, наконец, 6-го: «Дали по сайке! Одну мы тотчас же съели. „А вот придут немцы – каждый день по сайке есть будем!” И много (многие) так рассуждают». Начало ноября в городе обычно холодное и ненастное, так было и в тот раз: 7 ноября с утра задул сильный ветер, весь день моросил дождь. Назавтра декорации обвисали драными клочьями, ветер покосил «триумфальные арки», разметал по земле еловые ветви. И все же праздник удался: было множество митингов, процессий, речей на площадях, а когда стемнело, то, по словам Князева, «было грандиозное шествие с факелами. Пожарные в медных касках и громадная толпа с сотнями пылающих факелов производила сильное впечатление». Александр Блок весь день провел в городе, а вечером записал: «Праздник... Никогда этого дня не забыть». Он еще различал в штормовом ветре музыку революции, но большинство оглушенных ее ревом вспоминали о сайке, о незабвенной сайке... Кто осудит несчастных сирот военного коммунизма?

К зиме жизнь в Петрограде стала не просто голоднее и тяжелее, это была совсем другая жизнь. Не раз казалось, что вот оно, дно, дальше падать некуда, но бездна раскрывалась глубже – и так без конца, до избавления в смерти. Через год после «Двенадцати» в записных книжках Блока часто повторяется слово «ужас», почти в каждой записи известие о чьей-то смерти. 14 декабря 1918 года он писал: «Все это предельно. На душе и в теле – невыразимо тяжко. Как будто погибаю. Мороз мучителен»; 20 декабря: «Ужас мороза. Жру – деньги плывут. Жизнь становится чудовищной, уродливой, бессмысленной...»; 31 декабря: «Слух о закрытии всех лавок (из лавки). Нет предметов первой необходимости. Что есть – сумасшедшая цена. – Мороз. Какие-то мешки несут прохожие. Почти полный мрак. Какой-то старик кричит, умирая от голоду. Светит одна ясная и большая звезда».

На страшной высоте блуждающий огонь.

Но разве так звезда мерцает?

Прозрачная звезда, блуждающий огонь.

Твой брат, Петрополь, умирает.

(Осип Мандельштам, 1918 год)

В марте 1919 года хлебные пайки для рабочих были урезаны до Ув фунта (50 грамм), а жалованье сократили на треть. Пролетариат ответил на это забастовкой, в которой участвовали 20 тысяч человек, и требованием увеличения пайков, права свободного въезда и выезда из города и отмены смертной казни. Тогда рабочий паек увеличили до У2 фунта, а зачинщиков и активистов «контрреволюционного восстания» расстреляли. 200 граммов хлеба не могли спасти от голода, и «победивший класс» находился не в лучшем положении, чем другие горожане. Петроградцы страдали от цинги и авитаминоза, а летом 1919 года в городе вспыхнули сразу две эпидемии – дизентерии и холеры. Больницы были переполнены, но какой прок в больницах, где нет лекарств? Юрий Анненков сохранил тогдашнее предписание врачам: «Доводится до сведения, что иода, йодоформа... препаратов мышьяка, абсол. спирта, сулемы, брома, хины, опия... аспирина и др. производных салициловой группы, тонина (валерьян. капли, дигиталис и др.), а также марли, ваты, бинтов и других перевязочных материалов, зубного порошка, туалетного мыла в городских и коммунальных аптеках в настоящее время не имеется». Иными словами, аптеки были пусты. «Из больницы возили трупы в гробах штабелем: три внизу поперек, два вверху вдоль, или в матрасных мешках, – вспоминал Виктор Шкловский. – Расправлять трупы было некому – хоронили скорченными». Похоронный отдел Петросовета наладил выдачу гробов напрокат: покойника доставляли на кладбище в гробу, а затем возвращали «прокатную вещь» в Петросовет. Эти нововведения и ставшие обыденными страшные сцены – приметы новой, немыслимой до того жизни. «Когда отпевали маленького сынишку нашей сторожихи, – записал в феврале 1919 года Г. А. Князев, – дьякон все кадил, кадил около аналоя, где стояла кутья (отпевали сразу нескольких покойников), потом встал на колени и, как бы продолжая обряд, стал отбавлять с каждой тарелочки рис. Набрал полную чашку и унес в алтарь. Возмущению погребавших не было границ». В литературе XIX века есть немало трагических страниц о смерти детей, но сцены отпевания, при которой родители следят за тарелкой с кутьей, нет ни у Достоевского, ни у Некрасова. Об этом запредельном мире со временем расскажут Варлам Шаламов и Александр Солженицын.

В мае 1919 года, когда в городе царили голод и мор, к Петрограду подошли войска генерала Юденича. Позднее советские историки писали, что первыми на борьбу с белогвардейцами выступили петроградские коммунисты, – они действительно выступили, но в основном в составе коммунистических заградительных отрядов, которые шли за красноармейцами, гнали их в атаку, а при попытке отступления стреляли в спину. План создания заградительных отрядов (прежде русская армия такого не знала) принадлежал Троцкому и был горячо одобрен Лениным. В конце мая в Петрограде было введено военное положение и началась мобилизация горожан на борьбу с Юденичем. Основную массу мобилизованных составили солдаты-дезертиры, которые в 1917 году поддержали большевиков, чтобы избежать отправки на фронт; не случайно созданные тогда Советы прозвали «Советами рабочих и дезертирских депутатов». Теперь дезертирам под угрозой расстрела было приказано явиться на призывные пункты, и в Петроградским военном округе набралось около 60 тысяч таких призывников. Кроме того, на борьбу с Юденичем призвали рабочих, служащих, студентов. Какие это были солдаты – истощенные, с незаживающими ранами от авитаминоза, а главное, без всякого желания защищать постылую власть! Мобилизовали и кадровых офицеров-«военспецов», которые оказались в безвыходном положении: семья мобилизованного офицера переходила в разряд заложников, и при малейшем подозрении в саботаже, а тем более в измене «военспеца», его семью казнили. В марте 1919 года по приказу Ленина были расстреляны жены и «взрослые члены семей» офицеров 86-го пехотного полка, который перешел к белым. Ленин не уточнил в приказе, что значит «взрослые члены семьи», поэтому убивали и подростков.

Оборону Петрограда возглавил председатель Совета народных комиссаров Союза коммун Северной области Григорий Евсеевич Зиновьев. Пора поговорить об этом соратнике Ленина. Он был влиятельным человеком в партии, например, в августе 1917 года на VI съезде РСДРП (б) Зиновьев был избран в ЦК наибольшим, после Ленина, числом голосов, а после переворота оказался обладателем огромной власти: в декабре 1917 года он стал председателем Петросовета, а с апреля 1918 года до февраля 1919-го – был полновластным хозяином северозападных областей России. Он возглавил Союз коммун Северной области, в который вошли Петроградская, Новгородская, Псковская, Архангельская, Северо-Двинская, Череповецкая, Вологодская и Олонецкая губернии. «Сейчас трудно себе представить, – вспоминала Нина Берберова, – какую ни с чем не сравнимую власть имел этот человек... В „Петроградской правде” каждое утро Зиновьев писал: „Я объявляю”, „Я приказываю”, „Я запрещаю”, „Я буду карать безжалостно”, „Я не потерплю”». За десять лет до этого Григорий Евсеевич тоже писал официальные бумаги, но не приказы, а прошения, и совсем в ином стиле: «Имею честь вновь покорнейше просить Ваше Превосходительство, – взывал он в 1908 году к начальнику Охранного отделения, – сделать распоряжение о моем освобождении или допросить меня возможно скорее. Первый же допрос, на котором я готов дать все показания, несомненно выяснит для Вашего Превосходительства полную мою невиновность». Он заискивал, ссылался на слабость здоровья, обещал всяческое содействие, и после трех месяцев тюрьмы был освобожден и отправлен в родной Елисаветград под надзор полиции. Кому он был опасен, эсдековский писака, жалкий щелкопер! Затем в его жизни была эмиграция, совместные с Лениным сочинения и совместное возвращение в Россию, а в июле 1917 года после неудачной попытки переворота в Петрограде они с Ильичей отсиживались в Разливе. Но очень скоро судьба столицы, а потом и огромных территорий бывшей империи оказались в его руках! Юрий Анненков вспоминал, что «Зиновьев, приехавший из эмиграции худым, как жердь, так откормился и ожирел в голодные годы революции, что был даже прозван Ромовой бабкой». Современники были на редкость единодушны в его оценке, Г. А. Князев отмечал в дневнике: «Все ненавидят Зиновьева. За его кровожадность, фразерство, я бы сказал, пустозвонство, если бы не было пролито столько крови при его участии». Действительно, с именем Зиновьева были связаны самые мрачные времена жизни города.

«Любопытно видеть, – писала в 1919 году Зинаида Гиппиус, – как „следует” по стогнам града „начальник Северной Коммуны”. Человек он жирный, белотелый, курчавый. На фотографиях, в газете, выходит необыкновенно похожим на пышную, старую тетку... Когда едет в своем автомобиле – открытом, – то возвышается на коленях у двух красноармейцев. Это его личная охрана. Он без нее – никуда, он трус первой руки». В сентябре 1918 года Зиновьев предлагал вооружить рабочих для самосуда над буржуазией, позже грозил заколотить Петроград в гроб, но наступление Юденича весной 1919 года ввергло питерского диктатора в панику, и он решил «эвакуировать Петроград» (!), то есть его промышленность, истребить всю петроградскую буржуазию и затопить Балтийский флот. Черноморский флот был уничтожен по приказу Ленина в июне 1918 года, несколько раньше было решено затопить Балтийский флот, но командующий морскими силами Балтийского флота А. М. Щастный нарушил приказ из Москвы, привел корабли из Гельсингфорса в Кронштадт и был за это расстрелян. Стремление вождей покончить с российским флотом наводило современников на мысль о том, что большевики выполняли условие тайного соглашения с немецкими властями, которое они заключили в обмен на деньги.

В мае 1919 года Зиновьев отдал приказ подготовить к затоплению большую часть судов Балтийского флота, а оставшиеся приспособить под плавучие батареи, но из Москвы пришло распоряжение не топить, а срочно ремонтировать корабли. На подмогу Зиновьеву прибыли И. В. Сталин и представители руководства ВЧК Я. X. Петерс и М. С. Кедров, и при их содействии был реализован план питерского стратега об истреблении буржуазии. 12 июня газета «Правда» сообщала, что в Петрограде «арестовано и расстреляно большое количество лиц, изобличенных и частью сознавшихся в участии в белогвардейских организациях военного характера». В тот же день Г. А. Князев записал в дневнике: «Страшные дни. Голод. Болезни. Убийства. Расстрелы. У нашего сотрудника расстрелян 29-летний сын. Он был флотским офицером в Кронштадте... В Москве и Петербурге массовые расстрелы. Передают, что расстреливают китайцы. За каждого убитого они получают 350 руб. и одежду. Участились грабежи». Судя по масштабам террора, палачи должны были разбогатеть, хотя человеческая жизнь в то время стоила дешевле стоптанных башмаков: на рынке можно было сторговать поношенные туфли за 500 рублей, а фунт ржаной муки – за 200.

В конце августа войска Юденича отошли от Петрограда к эстонской границе, но через месяц возобновили наступление. 15 октября Политбюро ЦК постановило отстоять «красный» Петроград любой ценой, Ленин потребовал защищать город до последней капли крови. На следующий день 3. Н. Гиппиус записала: «... взято [Юденичем] Красное Село, Гатчина, красноармейцы продолжают бежать. В ночь сегодня мобилизуют всех рабочих, заводы (оставшиеся) закрываются. Зиновьев вопит не своим голосом, чтобы „опомнились”, не драли, и что „никаких танек (танков. – Е. И.) нет“. Все равно дерут». Тех, кто мог держать оружие, гнали на фронт, а оставшихся в городе заставили рыть окопы и строить баррикады. «Сумасшествие с баррикадами продолжается. Центр города еще разрывают. Укрепили... цирк Чинизелли! На стройку баррикад хватают и гонят всех, без различия пола и возраста, устраивая облавы в трамваях и на квартирах. Да, этого еще никогда не было: казенные баррикады!» – писала Гиппиус 4 ноября. Окопы и баррикады не пригодились, потому что в начале декабря отряды Юденича отступили на территорию Эстонии и по приказу эстонских властей были там разоружены, а «красный Петроград» был награжден за стойкость орденом Красного Знамени и Почетным революционным Красным знаменем.

На фронте воевали с Юденичем, в городе шли непрерывные обыски, и газеты сообщали, что в квартирах буржуазии были обнаружены целые арсеналы оружия. На самом деле целью обысков было выявление потенциальных противников власти, которые надеялись на приход белогвардейцев, – таких людей арестовывали и расстреливали. Газеты публиковали расстрельные списки, в которых сообщалось о преступлениях казненных, например: «Чеховской, б. дворянин, поляк, был против коммунистов, угрожал последним отплатить, когда придут белые». Лтертвами этой кампании стали тысячи петроградцев, но размах обысков все увеличивался, потому что их второй целью было пополнение государственных вещевых складов. Заместитель председателя ВЧК Я. X. Петерс составил инструкцию, согласно которой при обысках запрещалось конфисковывать продукты и продовольственные карточки, но оголодавшие «сыщики» прихватывали и карточки, и провизию, и все, что им приглянулось.

Массовая кампания обысков требовала тысяч исполнителей, и «сыщиками» становились рабочие, барышни из служащих, бабы из комитетов домовой бедноты и даже дети. У академика В. И. Вернадского обыск проводили «вооруженные солдаты и два отвратительных типа – один коммунист на вид, по „форме”, другой полуинтеллигент, должно быть, бывший студент или гимназист, идейный работник... Количество книг привело их в изумление и некоторое негодование... Затем обыск у жены, дочери – там вещи, и они были в своей сфере. Так и видно, что это люди, которые понимают толк в вещах, мелкие стяжатели». Но стоило ли обвинять рядовых исполнителей, если сама Чрезвычайная Комиссия была не только карательной, но и мародерской организацией? У петроградской ЧК был свой счет в Народном банке, на который поступали конфискованные у осужденных деньги и выручка за продажу их имущества; рядовые чекисты не брезговали торговать одеждой и обувью казненных и, случалось, предлагали выкупить все это их родственникам. «Чиновники чрезвычайки производят впечатление низменной среды – разговоры о наживе, идет оценка вещей,

точно в лавке старьевщика», – вспоминал В. И. Вернадский. Руководство петроградской ЧК неоднократно проводило чистки в рядах своих сотрудников, самых заворо-вавшихся даже расстреливали, но на их место приходили такие же кадры.

Конфискованное у горожан поступало на склады собеса, а затем происходило перераспределение: на предприятиях и в организациях выдавали ордера на вещи, и обладатели таких ордеров шли на склад. Многие мемуаристы вспоминали трагикомические коллизии на складах собеса: просителям доставалась обувь не по размеру, шубы не по росту, красные чулки (добытые, видно, в бывших увеселительных заведениях), драные ушанки, шляпы со страусовыми перьями – словно закончилось действо «Дореволюционный Петроград», и поношенный хлам его статистов свалили в общую кучу. Но отнюдь не все конфискованное доходило до складов. «За мной ухаживает комиссар, – сообщала в письме 1919 года петроградская барышня. – Он занимает буржуазную квартиру, обещает одеть меня как картинку, катает меня на автомобиле. На квартире у него чего только нет: несколько пар сапог с лакированными голенищами, разные туфли, каракулевое пальто, рис, масло, хлеб. Он говорит, чтобы я торговала на рынке материями, которых у него черт знает сколько». Так что и в изглоданном смертью Петрограде можно было неплохо жить («Ах ты, Катя, моя Катя толсто-морденькая!»).

Но что эти комиссарские сокровища, пустяк, мелочишка! Вещи поинтереснее циркулировали в стране таинственными путями, которые были известны только избранным. В 1919 году в Симбирске была арестована жена царского министра иностранных дел Анна Борисовна Сазонова. «Мои переполненные французские сундуки да английские чемоданы, – вспоминала она, – были по уводе меня с квартиры нагружены на подводы... и вывезены как „народное достояние” (И), чтобы попасть не в народные „пролетарские”, а в самые хищные „комиссарские” руки. Много позднее в Москве я раз на углу Садовой и Кудринской площади увидала в руках шикарной „совкомши один из моих прелестных парижских зонтиков». У всех видных партийцев были собственные вещевые склады. В 1923 году Ю. П. Анненков написал портрет Троцкого, и довольный председатель Реввоенсовета решил вознаградить мастера: «Он повел меня в особую комнату, служившую складом, полным всевозможных гардеробных подробностей: шубы, лисьи дохи, барашковые шапки, меховые варежки и пр.». Все это, по словам Троцкого, было подарками и подношениями, конечно, он не сам добывал эти шубы, но дарители сняли их явно не со своих плеч. Такие личные склады сохранялись десятилетиями, в 1937 году при аресте главы НКВД Г. Г. Ягоды во время обыска у него среди прочего нашли слежавшиеся, полуистлевшие шубы.