Текст книги "Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века"

Автор книги: Елена Игнатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 52 страниц)

О подготовке большевистского переворота было известно заранее. Газеты писали об этом с десятых чисел октября, назывались и даты намеченного вооруженного выступления. Однако правительство и его глава Керенский заявляли, что не допустят мятежа. Если большевики забыли урок, полученный в июле, тем хуже для них. А в частных разговорах Керенский заявлял: «Пусть только они выступят, и я уничтожу их. Сил для этого более чем достаточно». В августе, выступая в Москве, он говорил о силе нынешней власти, могущей позволить «роскошь восстаний и конспиративных заговоров». Это убеждение правительство сохраняло до последнего дня.

«Станкевич рассказывает, что, когда он приехал с фронта в Петербург 24-го, Керенский встретил его в приподнятом настроении: „Ну, как вам нравится Петроград?” – Я выразил недоумение. – „Как, разве вы не знаете, что у нас вооруженное восстание?” – Я рассмеялся, так как улицы были совершенно спокойны и ни о каком восстании не было слышно. Он также несколько иронически относился к восстанию, хотя и озабоченно».

К этому времени большевики завладели арсеналом Петропавловской крепости, вооружили Смольный; крейсер «Аврора» после ареста его офицеров был подведен к Николаевскому мосту и т. д. Однако они тоже до последне-

го дня клялись, что не собираются выступать. 21 октября Петроградский совет опубликовал воззвание: «Братья – казаки... негодяи и провокаторы говорят, что Советская власть готовит „какое-то восстание”. Их цель – вызвать кровопролитие и в братской крови утопить вашу и нашу свободу».

Ложь большевиков понятна: они не были уверены в своих силах. Гарнизон оставался пассивным, даже штаб в Смольном до 24 октября был почти не защищен. Пулеметная рота, охранявшая его, была ненадежной, а пулеметы неисправными. Предполагалось, что главной ударной силой восстания станут матросы из Кронштадта и Гельсингфорса, «уже испытанные в июльские дни». Но они прибыли в Петроград лишь 25 октября. А до тех пор «хорошему сводному отряду (войск Временного правительства. – Е. И.) было бы не много хлопот со Смольным» и его обитателями. Почему же правительство бездействовало?

Причин тому много, одна из них – личные качества его главы и верховного главнокомандующего: «непостоянство Керенского, полная невозможность положиться на его слова, доступность его всякому влиянию и давлению извне, иногда самому случайному». Его обвиняли в тщеславии, слабости, трусости. В роковой для России час во главе правительства оказался совершенно негодный для этого человек.

Другой причиной бездействия являлся «синдром левых». Для эсера Керенского и других деятелей из революционных демократов главной угрозой оставался призрак «контрреволюции». Большевики, с их экстремизмом, были, конечно, крайними, но все же своими: крайне левыми. Разгромить их без убедительных доказательств их вины значило подорвать единство революционных сил. Накануне переворота Керенский говорил в Совете Республики: «Правительство могут упрекнуть в слабости и чрезвычайном терпении, но никто не имеет права сказать, что Временное правительство за все время, пока я стою во главе его... прибегало к каким-либо мерам воздействия раньше, чем это не грозило непосредственно гибелью государства». Что тут добавить?

Неужели в Петрограде не было людей, способных взять на себя военное командование и подавить мятеж? Были конечно. Но их правительство опасалось больше, чем Ленина с Троцким, – в каждом из них оно подозревало будущего диктатора. Диктатора, который ликвидирует завоевания революции. Нужен «настоящий человек, достаточно сильный и вместе с тем вызывающий доверие демократии», но демократия не склонна доверять царским генералам и офицерам (большевики решили эту проблему: мобилизуя «военспеца», брали в заложники его семью и чуть что – расстреливали).

Бывший верховный главнокомандующий генерал М. В. Алексеев еще в критические июльские дни предлагал свою помощь правительству: «Не могу мириться с умиранием родины», – писал он. 20 октября он просил министра Временного правительства Терещенко: «Скажите правительству, что в Петрограде сейчас находится не менее 15 тысяч офицеров. Если мне разрешат, то завтра же уже 5 тысяч из них под моей командой будут охранять Временное правительство». Имя Алексеева было известно и уважаемо в армии; вскоре после большевистского переворота он возглавит Добровольческую армию. Если бы правительство разрешило ему организовать оборону, само имя Алексеева привлекло бы немало людей. Но к нему не обратились.

В Штаб военного гарнизона приходили офицеры, прибывшие с фронта. Они готовы были выступить против большевиков, требовалось лишь призвать и организовать их. Но им неизменно отвечали, что необходимые меры приняты и нужды в их помощи нет. Накануне переворота Штаб издал приказ: всем частям гарнизона оставаться в казармах; вышедшим самовольно с оружием грозил суд. Офицерам петроградского гарнизона приказано оставаться в казармах, даже если солдаты их частей нарушат приказ и выступят. Таким образом, в день переворота многотысячная армия офицеров, находившихся в столице, не могла принять участия в боевых действиях.

Керенский не ошибался, утверждая, что в Петрограде достаточно сил для подавления мятежа. По общему мнению, с этим можно было справиться силами трех казачьих полков. Но и казаки не выступили в защиту правительства. 17 октября Керенский встречался с делегатами Донского казачьего Войскового круга, которые высказали недоверие к правительству, «идущему на поводу у Советов». У казаков накопилось много обид, а через несколько дней прибавилась еще одна. 22 октября в Петрограде должны были состояться две манифестации: пробольшевистская демонстрация в «День Петроградского Совета» и казачий крестный ход. Правительство запретило проведение крестного хода, а демонстрация Совета отменена не была. Таким образом оно еще раз подтвердило, что «идет на поводу у Советов».

Ночью 24/25 октября в Зимний дворец для переговоров с Керенским пришла делегация от казачьих полков. По свидетельству Керенского, она заявила, что «казачьи полки только в том случае будут защищать правительство... если на этот раз казачья кровь не прольется даром, как это было в июле, когда не были приняты против большевиков достаточно энергичные меры». Керенский согласился с этим и подписал приказ о выступлении Донских казачьих полков. Однако после возвращения делегации Совет казачьих войск постановил, что его соединения будут соблюдать нейтралитет.

С. П. Мельгунов приводит несколько объяснений этого решения. Среди прочего есть знаменательный штрих: «Формулировка приказа (Керенского. – Е. И.)... едва ли могла произвести должное впечатление на руководителей Совета казачьих войск... Верховный Главнокомандующий призывал 1, 4 и 14 казачьи полки выступить для поддержки ЦИК Советов, революционной демократии, Временного правительства и для спасения гибнущей России». Керенский был недалеким политиком: он не чувствовал, с какими словами следовало, а с какими не стоило обращаться к возможным сторонникам.

Представители левых партий в Совете Республики тоже сознавали опасность большевизма. Они предложили правительству политическое решение конфликта. В ту же ночь 24/25 октября, кроме казачьей депутации, у Керенского побывала делегация «левых»: лидер меньшевиков Ф. И. Дан и лидер эсеров А. Р. Гоц. От имени большинства Совета Республики они потребовали, чтобы немедленно было напечатано и расклеено по городу заявление Временного правительства о том, что оно обратилось к союзным державам с требованием остановить военные действия и начать переговоры о мире; что оно распорядилось передать помещичьи земли в ведение земельных комитетов и что созыв Учредительного собрания будет назначен на ближайшее время.

Предложение левых было разумным – оно отнимало у большевиков главные политические козыри – лозунги: «прекращение войны», «земля – народу», «власть – представителям народа». Возможно, оно не предотвратило бы вооруженного выступления, но сторонников у Ленина и его партии стало бы куда меньше. На это Керенский заявил, что правительство не нуждается в чьих-либо наставлениях и справится с мятежом. Английский посол в России Бьюкенен так определил итог политики Керенского: «Он всегда готовился нанести удар, но не наносил; он больше думал о спасении революции, чем о спасении страны, и кончил тем, что погубил обе».

Временное правительство все-таки попыталось предотвратить подготовку мятежа. 19 октября отдан очередной приказ об аресте Ленина, Троцкого и других главарей большевиков. Но оказывается, это невыполнимо. Где скрывается Ленин, неизвестно (хотя выяснить это не составляло труда); Троцкий неуловим, потому что «ночует в казармах и притом каждую ночь в другой» и т. и.

В ночь на 24 октября состоялось экстренное заседание правительства. Решено начать расследование деятельности Военно-Революционного комитета, направленной против законной власти. Некоторые министры предлагали арестовать членов ВРК, но министр юстиции возразил – и это предложение было «временно отложено». Постановили закрыть большевистские газеты «Рабочий путь» и «Рабочий и солдат». По распоряжению штаба 24-го к Зимнему дворцу вызваны отряды юнкеров, кое-где в городе расставлены пикеты; со второй половины дня прекращено трамвайное движение и разведены мосты, соединяющие окраины с городом.

Большевики наметили выступление на ночь 24/25 октября, но революционные массы не рвались в бой. Во всех частях гарнизона шли непрерывные митинги, лишь вечером начались первые стычки красногвардейцев, посланных свести мосты, с охранявшими их юнкерами. Вечером же 24-го Ленин из «подполья» послал обращение к районным партийным организациям. Тон его граничил с истерикой: «Положение донельзя критическое. Яснее ясного, что теперь, уже поистине, промедление в восстании смерти подобно... Правительство колеблется. Надо добить его во что бы то ни стало!»

Правительство не колебалось – дело обстояло гораздо хуже: оно не подготовилось к обороне и не мобилизовало своих сил. Ночью 24/25 октября Керенский отправился в Штаб военного округа, чтобы выяснить, какие меры принимаются для борьбы с мятежниками. Впоследствии он вспоминал: «Здание Штаба было переполнено офицерами всех возрастов и рангов, делегатами различных войсковых частей». Однако он сразу понял, что полагаться на командующего Штабом и на офицеров нельзя, а «нужно было сейчас же брать в свои руки командование, но только уже не для наступательных действий против восставших, а для защиты самого Правительства» (в своих записках Керенский обвиняет руководство Штаба в измене и в заговоре против него).

«Опереточный верховный главнокомандующий», как назвал его один из мемуаристов, отстранил руководство Штаба и взялся за дело сам. Единственным очевидным результатом его деятельности стало то, что к утру Штаб опустел – ушли и офицеры, и полковые делегаты. А через несколько часов, утром 25 октября, Керенский сам покинул Петроград. Он отправился в Гатчину для встречи войск, которые должны прибыть на подмогу с фронта. Правда, эти войска правительство вызвало лишь несколько часов назад, ночью 24/25-го. Так что немудрено, что в Гатчине никого не оказалось. Тогда, «как будто повинуясь какому-то внутреннему голосу», он отправился дальше, в Псков.

Самое странное, что первый эшелон вызванных войск в тот день все-таки появился. Состав, в котором прибыл самокатный батальон – надежная, боеспособная часть с Западного фронта – остановился в 80 километрах от Петрограда, на станции Передольская, и до 27 октября ждал распоряжения правительства из Петрограда. Но этого правительства уже не существовало.

Вечером 24 октября в Петрограде было тревожно. Опустели рестораны, кинематографы, театры. Возле правительственных зданий дежурили пикеты; к ночи в центре города появились немногочисленные патрули ВРК – Военно-Революционного комитета большевиков. А утром тревоги как и не было: мосты сведены, «по-всегдашнему ходят переполненные трамвайные вагоны»; «толпа на улицах и в трамваях поражает своим безразличием»; «на улицах все буднично и обыкновенно, привычная глазу толпа на Невском... та же деловая или фланирующая публика». Эти свидетельства о дне 25 октября записаны позже, многие авторы отмечают: в тот день в городе царило веселье («публика поголовно смеется»).

Весело и у Зимнего дворца. Член Чрезвычайной следственной комиссии Коренев вспоминал: «Утром 25-го октября мне, по обыкновению, подают к гостинице экипаж, еду во Дворец с предчувствием чего-то скверного, но предвестников близкого грядущего никаких не замечаю... Только уже у самого Дворца заметно необычное шевеление... Дворец снаружи принял более боевой вид: все его выходы и проходы, идущие на Неву, облеплены юнкерами. Они сидят у ворот и дверей Дворца, галдят, хохочут, бегают по тротуару вперегонки. Их здесь примерно сотни четыре человек».

Военные школы и училища столицы, по подсчетам большевиков, могли выставить четыре-пять тысяч бойцов. Штаб гарнизона имел время и возможность мобилизовать юнкеров, но распоряжение прибыть к Зимнему дворцу было послано лишь 24 октября. Утром 25-го Савинков заметил: в толпе на Невском, как обычно, много военной молодежи. «Я сделал заключение: юнкерам не было отдано приказание оставаться в казармах, и значит, их нельзя будет собрать в случае нападения большевиков на Зимний дворец»²⁰20
   ^{Многим из тех, кто в этот день фланирует по Невскому или бегает взапуски у Зимнего дворца, осталось несколько дней жизни. 29 октября юнкера военных училищ предприняли вооруженное выступление против большевиков. При его подавлении и после арестов (даже юнкеров, не участвовавших в выступлении) обнаружилась невиданная жестокость новой власти. Расправу чинили «революционные матросы».}


[Закрыть]^.

Спокойствие в городе обманчивое: большевики не бездействовали. «За ночь и утро „восстание” распространилось чрезвычайно быстро, насколько под восстанием можно понимать захват правительственных учреждений». Еще накануне два безоружных комиссара «захватили» Центральный телеграф. Сопротивления представители ВРК не встречали нигде. Это придало захватчикам уверенности; «не встречая противодействия, они безобразничали ».

По плану ВРК ночью 24/25-го следовало окружить Зимний дворец и арестовать правительство. Но один из руководителей переворота, Н. И. Подвойский, свидетельствует: первое продвижение войск к Зимнему дворцу началось только в 6 —7 часов утра 25 октября. Хотя «продвижение войск» – сильно сказано. Около 9 часов утра Керенскому доложили, что на Дворцовом мосту стоят матросские пикеты. Патрули ВРК выставлены на Невском проспекте в районе Дворцовой площади; солдаты не пропускают прохожих на Мойке у Мариинского дворца. Наверное, были и другие «продвижения войск» в том же роде, но ничего более существенного не происходило.

Во дворце собирались защитники Временного правительства. «На пополнение юнкеров из Петергофской и Ораниенбаумской школ, охранявших Дворец, постепенно подошли ударницы из женского батальона, отряд казаков с пулеметами, батарея Михайловского артиллерийского училища, прибыла школа инженерных прапорщиков, собрались добровольцы. Одним словом, скопилась некоторая военная сила, как будто достаточная для того, чтобы продержаться до прибытия войск с фронта».

Однако скоро выяснилось, что для обороны ничего не подготовлено. Из поленниц дров, сложенных у парадного входа во дворец, юнкера наскоро соорудили баррикады. Нет снарядов, боеприпасов, нет даже еды. Организацию обороны можно представить хотя бы по такой детали: недавно назначенные коменданты Зимнего не знали топографии дворца; дверь, выходящую к Зимней канавке, не заперли, о ней не знали или забыли. К вечеру через этот вход во дворец стали проникать осаждавшие.

Почему министры Временного правительства оставались в Зимнем дворце до самого конца, до ареста? Ведь дворец по-настоящему окруженным оказался лишь к вечеру, у них было время уйти. С утра они собрались в Зимнем на заседание, затем решили ожидать прибытия войск с фронта. Вечером, когда надеяться было уже не на что, правительство составляло воззвания к демократической общественности. Общественность не откликнулась. К ночи «в огромной мышеловке бродили, изредка сходясь все вместе или отдельными группами на короткие беседы, обреченные люди, всеми оставленные».

Около двух часов дня французский журналист Анэ отправился во дворец. У Адмиралтейства он увидел несколько патрулей ВРК, в сотне метров от них юнкера сдерживали толпу любопытных. На площади пусто. «Дворец – какая-то пустыня. Анэ проходит одну залу за другой, никого не встречая. Правительство словно исчезло, и только в комнате для печати французский журналист находит двух-трех собратьев по перу». Управляющий делами Временного правительства В. Д. Набоков приехал к Зимнему дворцу около четырех часов дня. Площадь уже была оцеплена редкими шеренгами солдат. Он предъявил свой пропуск и беспрепятственно прошел через оцепление. «Присутствие мое оказалось совершенно бесполезным... Когда выяснилось, что Временное правительство ничего не намерено предпринимать, а занимает выжидательную позицию, я предпочел удалиться».

Около четырех часов дня в город прибыли вызванные ВРК матросы из Кронштадта и из Гельсингфорса. Их около четырех тысяч, они – главная сила большевиков. К 6.30 вечера дворец окружен осаждающими. У защитников достаточно сил для обороны, но не хватает командиров («всего 5 действующих офицеров»). Большевики считали, что во дворце около полутора тысяч человек, однако к ночи их число заметно поубавилось. «Покидали Дворец изголодавшиеся, покидали в одиночку и группами павшие духом, покидали обманутые». Юнкеров-артил-леристов увел политический комиссар их училища, солгавший, что таков приказ командира. Ушли казаки. Перед этим они спросили, на что рассчитывает правительство, оставаясь в бездействии. «Правительство казакам отвечало то, что говорило юнкерам – оно не может отдать военного приказа: биться до последнего человека; может быть, кровопролитие будет бесцельно и поэтому оно предоставляет свободу действий». Казачий полковник «ничего не сказал и только вздохнул».

До девяти часов вечера осаждающие и осажденные обменивались редкими выстрелами. После девяти перестрелка усилилась. «Мы – или нас?» – спросил кто-то из министров. «Мы. Для острастки выстрелили из пушки в воздух». Атакующие стреляли всерьез, а не для острастки. Сигналом к штурму стали холостые залпы из сигнальной пушки Петропавловской крепости и из носового орудия «Авроры». После часа перестрелки, когда, по выражению В. А. Антонова-Овсеенко, руководившего штурмом, «беспорядочные толпы матросов, солдат, красногвардейцев то наплывают к воротам дворца, то отхлы-нывают», начался артиллерийский обстрел Зимнего из Петропавловской крепости. Шестидюймовые орудия «Авроры» тоже должны стрелять боевыми снарядами, но крейсер поставили так неудачно, что он не мог бить по дворцу.

Почему же Зимний дворец не превратился в груду развалин? Со временем возникнет легенда о «великой революции» на пятачке у Зимнего дворца. Но дело у большевиков в тот день шло совсем не гладко. Боевые действия начались через сутки после назначенного срока, были и другие неувязки, едва не сорвавшие переворот.

Около одиннадцати часов вечера артиллерия Петропавловской крепости получила приказ начать обстрел Зимнего боевыми снарядами. Но оказалось, что орудия не могут стрелять – «недоставало каких-то частей. Пришлось наскоро искать не столько недостающих частей, сколько других артиллеристов». Для вразумления артиллеристов в крепость прибыли матросы, и только после этого орудия стали бить прямой наводкой – но из тридцати пяти снарядов только два попали в цель.

На другой день посол Великобритании Бьюкенен «вышел после полудня, чтобы взглянуть на повреждения, причиненные Зимнему Дворцу в прошлый вечер длительной бомбардировкой, и, к моему удивлению, несмотря на близость прицела, со стороны реки имелось всего три отметины в тех местах, где ударила шрапнель. Со стороны площади стены были испещрены тысячами пуль от пулеметов, но ни один выстрел из полевых орудий... не попал в здание».

Штурм идет с девяти часов вечера; осаждающие, по поэтическому выражению Антонова-Овсеенко, много раз «наплывают и отхлынывают», но дворец до сих пор не взят! А что происходило в Смольном? Там с утра 25-го скрывался в задних комнатах вождь революции. «Он был обвязан платком, как от зубной боли, с огромными очками, в плохом картузишке», – вспоминал Троцкий. В таком виде он появился здесь накануне вечером. В 2.30 дня Троцкий объявил на заседании Петроградского совета, что взятие дворца и арест Временного правительства – дело ближайших минут. В три часа о том же сообщил появившийся на заседании Ленин. Затем срок перенесли на 6 часов...

В 10.40 вечера в Смольном открылся Второй съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. По замыслу Ленина, при его открытии следовало объявить о свержении Временного правительства. У большевиков на съезде численный перевес, но все же лучше поставить делегатов перед совершившимся фактом. В Смольном слышны артиллерийские залпы – однако известия о победе все нет.

Ленин на съезде не появлялся. Он, как «лев в клетке, метался в маленькой комнатке подле заседания и ругался», – вспоминал Троцкий. Потом они с Ильичом лежали на полу (!) в комнате и отдыхали, лишь изредка Троцкий «выходил в зал заседаний для того, чтобы подать реплику Дану или иному оратору». В реальных событиях 25-го октября был иной колорит, нежели в фильме Эйзенштейна «Октябрь».

Во время обстрела и после него первые группы осаждающих проникли во дворец со стороны Миллионной, блуждали по пустым залам, лестницам. Их обезоружили юнкера, но с разных входов появлялись все новые и новые... «Тревожный шум в самом дворце – ворвались откуда-то 30—40 человек. Бросили бомбы. Опять тишина. Опять ворвалась толпа. Уже большая – человек 100. Пальчинский доложил, что юнкера приняли ее за депутацию от Думы. Толпу обезоружили. И вдруг возник шум где-то и сразу стал расти, шириться и приближаться». То, что юнкера приняли за депутацию от Думы, была толпа, ворвавшаяся через двор вместе с парламентерами большевиков. Начальник обороны передал правительству, что вынужден сдать дворец во избежание кровопролития. Парламентеры обещали сохранить жизнь участникам обороны. Министры начали совещаться о капитуляции. В комнату, где они находились, был допущен глава большевистских парламентеров Антонов-Овсеенко. Толпа осталась за дверьми. К юнкерской охране, стоявшей за дверьми, вышел представитель правительства и объявил решение: принять сдачу без всяких условий. Юнкера выслушали его молча.

В 2 часа 10 минут Антонов-Овсеенко объявил об аресте Временного правительства. «Мы не сдались и лишь подчинились силе, и не забывайте, что ваше преступное дело еще не увенчалось окончательным успехом», – сказал кто-то из министров. В Смольный сообщили о взятии дворца и аресте правительства. Теперь Ильич мог встать с пола, на котором отдыхал, – настал его звездный час.

Какие поразительные сны – страшные, дикие, яркие...

А. Блок. «Записные книжки».

20 декабря 1918 года

В 1918 году вышла книга Винберга о событиях в Петрограде, названная «В плену у обезьян». В плену у обезьян – так можно определить происходившее в городе после октябрьского переворота. Почти сразу же начались погромы. В Петрограде было несколько сотен винных складов и погребов, к ним и бросились в первую очередь «угнетенные массы». Толпы солдат и городского отребья разгоняли охрану и взламывали двери склада. Из разбитых бочек спиртное лилось на пол. Сбегались новые толпы, «вокруг винного погреба хороводом неслась кровопролитная драка»; по мостовой, смешиваясь с грязью, расплывались винные лужи; пили, отталкивая друг друга, из луж... Потом начиналась стрельба, грабежи окрестных лавок. Вспыхивали пожары.

В сумерках люди не выходили из дому. Освещения в городе почти не было, с улицы доносились выстрелы. Шли грабежи «буржуйских» квартир. И днем на улицах страшно. 3. Н. Гиппиус записывала в дневнике о происшествиях, обыкновенных в то время. «Сегодня Ив. Ив. [Манухин] пришел к нам хромой и расшибленный. Оказывается... на Фонтанке в 3 часа дня он увидел женщину, которую тут же грабили трое в серых шинелях. Не раздумывая... он бросился защищать рыдавшую женщину... Один из орангутангов изо всей силы хлестнул Ив. Ив. так, что он упал на решетку канала... Однако в ту же минуту обезьяны кинулись наутек, забыв про свои револьверы...» («Петербургские дневники». 22 января 1918). Через несколько дней новая запись: «Единственная злая отрада сегодняшнего дня: на Шпалерной ограбили знаменитых большевиков Урицкого и Стучку. Полуголые, дрожа, добрались они до Таврического дворца».

Через пять дней после штурма комиссия Городской думы «произвела обследование разгрома Зимнего дворца и установила, что в смысле ценных художественных предметов искусства Дворец потерял немного, хотя там, где прошли грабители, комиссия натолкнулась на следы вандализма – у портретов прокалывались глаза, на креслах срезаны кожаные сиденья, дубовые ящики с фарфором пробиты штыками», – свидетельствовал С. П. Мельгунов.

Погромы, самосуды, разнузданная чернь – это страшно. Не менее страшно и другое – «идейная» жажда расправы, дикая ненависть, охватившая многих. Ярким примером тому были матросы Балтийского флота. Мельгунов, ссылаясь на статью В. Бонч-Бруевича «Странное в революции», говорит о коллективном психозе матросской массы. «Бонч-Бруевич дал... изумительно яркую бытовую картину матросского общежития той группы, во главе которой стояли прославленный Железняк и его брат. Он описывает исступленные радения с „сатанинскими” песнями и плясками „смерти” среди символических „задушенных” тел – с кровавыми выкриками и угрозами. Железняк и его товарищи запомнились многим. Вот они

'VT/'

шагают посередине улицы: на плечах у Лтелезняка меховая горжетка, у другого матроса шея обмотана грязным кружевом; каждый из них обвешан целым арсеналом оружия. На митингах Железняк неизменно требует „миллиона голов буржуазии”!».

Расправа, учиненная матросами над юнкерами, ужасала неслыханной жестокостью. Комендант Петропавловской крепости говорил, что не сможет защитить заключенных царских министров и министров Временного правительства от самосуда. 6 января 1918 года четверо больных узников были отправлены из крепости в лечебницы. Двое из них – члены Временного правительства А. И. Шин-гарев и Ф. Ф. Кокошкин в ту же ночь были убиты матросами в Мариинской больнице. «Шингарев был убит не наповал, два часа еще мучился, изуродованный, Кокош-кину стреляли в рот, у него выбиты зубы. Обоих застигли сидящими в постелях. Электричество в ту ночь в больнице не горело. Все произошло при ручной лампочке» (3. Н. Гиппиус. «Петербургские дневники». 7 января 1918). «Внутри дрожит», – записал 8 января Александр Блок, узнав об убийстве. А начало записи этого дня: «Весь день – „Двенадцать”».

Блок говорил Чуковскому, что начал писать поэму с середины, со слов: «Уж я ножичком полосну, полосну!» Тому страшному, нечеловеческому, что надвинулось на Петроград и Россию, суждено было сказаться через Александра Блока. 29 января он записал: «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь... Сегодня я – гений».

В эти недели Блок переживал особое состояние. Кровавый шум времени оглушал, захлестывал душу, доводил до безумия: «Я живу в квартире, а за тонкой перегородкой находится другая квартира, где живет буржуа с семейством... Господи Боже! Дай мне силу освободиться от ненависти к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой, перебивая мысли... Он лично мне еще не сделал зла. Но я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического истерического омерзения, мешает жить», – запись 26 февраля 1918 года.

Но «черной злобой, святой злобой» одержимы не все. Большинство рассуждает проще: пришло время грабить буржуев. «Если ночью горит электричество – значит, в этом районе обыски... Оцепляют дом и ходят целую ночь, толпясь, по квартирам», – писала 3. Н. Гиппиус. Чего же они ищут? «Денег, антисоветской литературы, оружия». Бабы на обысках особенно интересуются, что в шкафах. «Странное чувство стыда, такое жгучее – не за себя, а за этих несчастных новых сыщиков... беспомощных в своей подлости и презрительно жалких». Страшно, что в обысках участвуют дети. «Мальчик лет 9 на вид, шустрый и любопытный, усердно рылся в комодах и в письменном столе Дм. Серг. (Мережковского. – Е. И.). Но в комодах с особенным вкусом... „Ведь подумайте, ведь они детей развращают! Детей!“»

Но у Мережковских, да и у других литераторов, мало чем можно поживиться. А вот Федор Иванович Шаляпин действительно богат. У него конфисковали автомобиль, банковские вклады, но это лишь начало. Он вспоминал: «Каждую ночь обыски. Приходят люди из разных организаций. Документы, выданные в других районах и организациях, для них недействительны. Откровенные грабежи». Конфискуют запасы вина. И картины – он не имеет права владеть тем, что принадлежит народу. Требуют опись столового серебра. Почему-то именно это переполняет чашу терпения. Шаляпин обращается к властям с просьбой, чтобы серебро оставили. Каменев милостив к просителю: «Конечно, товарищ Шаляпин, вы можете пользоваться серебром, но не забывайте ни на одну минуту, что в случае, если это серебро понадобилось бы народу, никто не будет стесняться с вами и заберет его у вас в любой момент». «Я понимал, конечно, что больше уже не существует ни частных ложек, ни частных вилок, – иронизировал Шаляпин, – мне внятно и несколько раз объяснили, что это принадлежит народу».

Буржуи будут уничтожены как класс, но пока их можно использовать. В 1918 году «была суровая зима, и районному комитету понадобилось выгружать на Неве затонувшие барки для дров. Районный комитет не придумал ничего умнее, как мобилизовать для этой работы не только мужчин, но и женщин» (Ф. И. Шаляпин. «Маска и душа»). Летом 1918 года в городе вспыхнула холера, и «буржуев» погнали рыть могилы и хоронить умерших. В мае 1919 года «дыры от выломанных торцов на Невском проспекте засыпали щебнем те, кто питались по пятой категории, т. е. не имели постоянной работы. Их гнали на очистку улиц и починку мостовых, они едва стояли на ногах и не всегда могли поднять лопату», – писала Н. Н. Берберова в книге «Железная женщина». Одних водили под конвоем рыть окопы за городом, других отправляли за сотни километров на другие «общественные работы». «Ассирийское рабство. Да нет, и не ассирийское, и не сибирская каторга, а что-то совсем вне примеров», – заметила 3. Н. Гиппиус.

«Мы истребляем буржуазию как класс, – писал в 1918 году в газете «Правда» член коллегии ВЧК М. Лацис. – Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого». К буржуям причислены не только бывшие богачи и аристократы, но и бывшие служащие, врачи, учителя, извозчики-лихачи, лавочники, банщики. Словом, значительная часть петербуржцев. Все они стали заложниками в борьбе новой власти с противниками. Их загребали как рыбу бреднем: при обысках, облавах, по спискам домовых книг. Причиной ареста становились дружеские, родственные связи, просто сословная принадлежность. По свидетельству писателя Марка Алданова, в 1918 году «почти половина столицы старалась ночевать вне дома (аресты производились ночью)». «Расстреливают офицеров, сидящих с женами вместе, человек 10 – 11 в день... Комендант, проходя мимо тут же стоящих, помертвевших жен, шутит: „Вот, вы теперь молодая вдовушка! Да не жалейте, ваш муж мерзавец был! В Красной армии служить не хотел!“» (3. Н. Гиппиус. «Петербургские дневники». Август 1919).