Текст книги "Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века"

Автор книги: Елена Игнатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 52 страниц)

Ленинград не обошла стороной ни одна волна репрессий, и, по мнению многих мемуаристов, они были жестче и жесточе, чем в других городах страны. Н. Я. Мандельштам отмечала, что «в Ленинграде все оборачивалось острее и откровеннее, чем в Москве. У меня ощущение, что Москва имела кучу дел на руках, а Ленинград, от дел отставленный, только и делал, что занимался изучением человеческих душ, которые предназначались для уничтожения». К концу 20-х годов Ленинград оставался интеллектуальным центром страны, здесь, в институтах Академии наук и в университете, работали лучшие отечественные ученые своего времени. Отношения Российской Академии наук с новой властью складывались сложно: после большевистского переворота ее ученые выступили с протестом против узурпаторов, а руководство Союза коммун Северной области, в свою очередь, в 1918 году предложило упразднить Академию наук как «пережиток ложноклассической эпохи».

Большевики не ценили науку не только в силу своей культурной скудости, главное заключалось в том, что их «самое передовое» учение было ориентировано на возврат к примитивным формам социально-экономического устройства: аграрная политика сводилась к фактическому восстановлению крепостного права, а промышленное развитие в значительной степени обеспечивалось каторжным трудом. Все это не сталинские «перекосы», а продолжение ленинской государственной политики, не Сталин при военном коммунизме учредил продразверстку и мобилизацию населения страны в рабские «трудовые армии». Такое государственное устройство не видело особой пользы в развитии науки, особенно гуманитарных дисциплин – вспомним мнение Ленина, что народ должен быть грамотным лишь для того, чтобы читать приказы правительства.

Однако вскоре большевики оказались перед необходимостью восстановления хозяйства страны, организации системы образования, подготовки специалистов в разных областях знаний, и они оценили пользу и значение Академии наук. К началу 20-х годов между правительством и Академией было что-то вроде негласного соглашения: ученые занимались решением необходимых государству хозяйственных и культурных задач, но Академия наук сохраняла право внутреннего самоуправления, свободу в выборе направления исследований и независимость кадровой политики. В середине 20-х годов она была уникальным «государством в государстве», следующим собственным правилам и сохранявшим традиционный уклад жизни. В ней царил дух корпоративности и «семейственности»: многие академики жили в доме № 1/2 по набережной Лейтенанта Шмидта⁹⁴94
   ^{Со временем дом академиков из-за множества мемориальных досок на фасаде получил в городе прозвище «индийская гробница».}


[Закрыть] ^{и все важные вопросы управления обсуждались и решались за чайным столом в квартире президента Академии наук А. П. Карпинского.}

Молодые ученые по традиции объединялись в кружки, которые тоже носили домашний характер, их участников связывали не только профессиональные интересы, но и потребность в живом научном общении. В одной из квартир дома академиков, у историка Натальи Сергеевны Штакельберг с зимы 1920/21 года стали собираться ее коллеги, занимавшиеся историей России. Время было трудное, и «на первое собрание Кружка каждый принес с собой кусочек сахару, кусочек хлеба и полено», – вспоминала она. Кружок собирался два раза в месяц, заседания начинались с чтения докладов и новых статей его участников, а потом устраивались веселые дружеские вечеринки. «Однажды, когда наши гости разошлись уже около восьми часов утра, предварительно на прощание исполнив... „Вещего Олега” – песню с лихим солдатским свистом и притопыванием», – вспоминала Н. С. Штакельберг, к ней обратилась жена академика Павлова, который жил этажом ниже. Она «любезно попросила устраивать наши танцы, „если возможно, то не каждую неделю”»... «И чему вы там все время смеетесь? Как будто теперь есть чему смеяться!» – недоуменно сказала Серафима Васильевна. Но, несмотря на скудость и трудности этих времен, они были счастливыми для кружков молодых ученых.

В 1925 году Академия наук праздновала свой юбилей – двухсотлетие со времени основания. На торжество приехали иностранные ученые, дипломаты, М. И. Калинин представлял на юбилее советское правительство. Выступления гостей были посвящены значению Академии для России и мировой науки, профессор Бомбейского университета Моди закончил свое приветствие словами: «Боже, благослови Россию, русский народ и его Академию наук!» Речь М. И. Калинина отличалась от остальных – он говорил о новой советской науке, о том, что старая Академия отныне стала Академией наук СССР и правительство заботится и будет еще больше заботиться об ученых. Считаясь с международным авторитетом Академии наук, власть демонстрировала терпимость: у многих академиков сомнительное политическое прошлое (среди них бывшие кадеты, монархисты, а непременный секретарь Академии востоковед С. Ф. Ольденбург при царизме был членом 1осударственного Совета, а позже министром Временного правительства) – но забудем прошлое. Жаль, что в советской Академии наук практически нет коммунистов (к 1928 году среди тысячи с лишним ее сотрудников было всего семь членов ВКП(б)). ОГПУ известно, что академики Вернадский, Платонов, Ольденбург материально помогают своим детям-эмигрантам; что вернувшийся в СССР сын академика Павлова воевал в белой армии, но мы не возражаем. Мы не против того, что ученые Академии наук годами работают за границей, ездят в командировки и на конгрессы; правда, у ОГПУ есть сведения, что кое-кто из них встречался там с лидерами эмиграции, и это уже серьезно... Но не стоило портить праздник, и правительство выделило к юбилею Академии дополнительные средства для расширения штата ее лабораторий и институтов. «Решено дать всем академикам половину их содержания, как и остальным служащим Академии... Все младшие служащие получат готовые костюмы к юбилею», – записала накануне праздника жена С. Ф. Ольденбурга Елена Григорьевна. Украсилось само здание Академии наук, на его парадной лестнице было установлено мозаичное панно М. В. Ломоносова «Полтавская баталия». Через 12 лет после этого сотрудники Академии наук Ю. А. Крутков и Ю. Б. Румер встретятся в концлагере и вспомнят тот юбилей, парадную лестницу и ломоносовское панно...

Власти сдержали обещание заботиться об ученых, при правительстве была организована Комиссия по содействию Академии наук во главе с секретарем ВЦИК А. С. Ену-кидзе. На первых порах Енукидзе был любезен, Комиссия рекомендовала желательные правительству кадровые решения в руководстве Академии, но все активнее вмешивалась в ее внутреннюю жизнь. К 1927 году время любезностей кончилось. 15 мая 1927 года в «Ленинградской правде» появилась статья журналиста Горина «Академический ковчег»: «При знакомстве с личным составом аппарата Академии прежде всего поражает в нем солидное количество бывших людей... Не только [старая] бюрократия, но и родовитая аристократия, как нам передали, пополнили своими представителями академический аппарат: тут и бывшие бароны Штакельберги, и бывшая княжна Пилкина... Наличие подбора доказывается тем... что в Академии собраны люди, родственные не только по духу... но и по крови». Он перечислял титулы, родственные связи, придворные звания, от которых у несведущего читателя темнело в глазах: в Академии работали бывшие губернаторы, прокуроры, камер-юнкеры, бароны, князья – и это на десятом году советской власти! «Аппарат Академии Наук СССР не может пользоваться привилегиями экстерриториальности и не может быть ковчегом для бывших», – заключал Горин. А через две недели правительство утвердило новый устав Академии наук, который лишал ее автономии. Для того чтобы покончить с засилием «старой касты», по новому уставу почти вдвое увеличивалось число академических вакансий. «Мы хотим открыть отделение общественных наук и посадить туда настоящих ученых-марксистов и, если можно в другие отделения, то и туда. Мы хотим ввести больше свежих ученых, которые могут по-новому подойти к Академии», – пояснял Луначарский (скоро сам Анатолий Васильевич станет «свежим» академиком).

Такие планы власти вынашивали давно; одним из самых яростных врагов «старой касты» был заместитель наркома просвещения, историк М. Н. Покровский, который предлагал вообще упразднить ее Отделение гуманитарных наук или «отделаться от тех... элементов, которые уже абсолютно никакому использованию в советских условиях не подлежат». Власти не случайно начали наступление на Академию с гуманитарных наук, ведь именно эти науки формируют самосознание и мировоззрение народа. Известный историк России, академик С. Ф. Платонов так вспоминал о своих первых шагах на научном поприще: «Мы жили в новой для нас области историографии как в каком-то ученом братстве, где все исследователи дышали общими учеными интересами и жаждою народного самопознания». Историк М. Н. Покровский был убежден, что задача истории – не поиск объективной истины, что она – оружие в классовой борьбе и «наука большевистская должна быть большевистской».

Покровский и Платонов – современники и образование получили почти в одно и то же время, но их взгляды разделяла пропасть. Эта расколовшая общество пропасть была уже за полвека до победы большевиков, но теперь старый спор продолжался в новых условиях: с одной стороны – «жажда народного самопознания», с другой – «ваше слово, товарищ маузер!». Покровский пестовал новых историков-коммунистов в Коммунистической академии, в Обществе историков-марксистов, которые он возглавлял, но созданная им и его учениками школа отплатила творцам черной неблагодарностью: после того как многие из них погибли в терроре 30-х годов, «советская история» стерла их имена со своих страниц. Однако до той поры ученики и соратники Покровского владели монополией в области исторической науки. В начале 20-х годов единственным коммунистом на кафедре русской истории Петроградского университета был М. М. Цвибак – «в распахнутом бушлате, в матросской тельняшке, с голой грудью, в матросской шапочке с лентами и в широченных брюках клеш он ходил по университетским коридорам и изображал лидера классовой борьбы в Университете. По-моему, он был из мелкобуржуазной семьи», – вспоминала Наталья Сергеевна Штакельберг. Цвибак сыграл заметную роль в расправе с учеными Академии наук и подготовил в соавторстве с другим историком-ком-мунистом Г. А. Зайделем⁹⁵95
   ^{Г. А. Зайдель совмещал занятия наукой с обязанностями консультанта ОГПУ, выбрав для этой роли романтический псевдоним «Буревестник».}


[Закрыть]^{, книгу «Классовый враг на историческом фронте» (Л., 1931). Прошло еще несколько лет, и оба они сами оказались в тюремном застенке.}

Бывают тяжелые сны – стены комнаты вдруг начинают смыкаться, вытеснять воздух, и спящий в смятении просыпается. С 1927 года атмосфера в Академии наук стала напоминать такой сон; осенью 1927 года всех встревожило нежелание ОГПУ выдать заграничные паспорта академику И. Ю. Крачковскому и его жене. Арабист

Крачковский собирался прочесть курс лекций в Швеции, но его не выпускали, опасаясь, что он останется за границей. Предстатель Академии наук перед властями С. Ф. Ольденбург поехал в Москву, убедил Енукид-зе выдать Крачковскому заграничный паспорт, но жене академика паспорта не дали. «Крачковский наотрез отказался от поездки, самолюбие его задето, он не хочет ехать, точно собака на привязи», – записала в дневнике Е. Г. Ольденбург. В Москве С. Ф. Ольденбург встретил математика и кораблестроителя, академика А. Н. Крылова, который много лет числился в заграничной командировке и не спешил насовсем возвращаться в Россию. В 1926 году руководство Академии наук предлагало ему пост вице-президента на прекрасных условиях: «Если Крылову дать 600 рублей жалованья, хорошую квартиру, лошадь, автомобиль и 4 месяца поездки за границу, то его аппетиты будут удовлетворены и, может быть, он согласится», – записала тогда Е. Г. Ольденбург, но того не прельстил ни высокий пост, ни академическая лошадь. Однако через год он приехал в СССР и при встрече сказал Ольденбургу, что сейчас приехал на месяц, но скоро собирается обосноваться в России. Спустя месяц «в Москве С. Ф. встретил Крылова, который не мог получить разрешения от ГПУ. Против выезда Крылова сам А. И. Рыков», – записала Елена Григорьевна в декабре 1927 года. Крылов был в отчаянии: как он, с его осмотрительностью, мог попасть в ловушку! Положение, при котором власти решали, стоит ли выпускать из страны знаменитых ученых, напоминало положение крепостных и было внове для академиков.

Летом 1928 года газетная травля Академии наук возобновилась, а осенью в Ленинграде было арестовано несколько известных ученых. «Правительство десять лет ждало и дало много авансов, но на одиннадцатом году оно поступит с АН [Академией наук] по-своему. АН не сумела понять и занять то положение, которое она должна занять в советском государстве», – услышал С. Ф. Ольденбург в Совнаркоме. Эту газетную травлю, запугивание и аресты принято объяснять желанием власти провести в академики партийных деятелей и ученых-коммуни-

стов, но более глубокое осмысление событий того времени мы находим в мемуарах Н. Я. Мандельштам: «У них было много целей... установление единомыслия, подготовка прихода тысячелетнего царства... Людей снимали пластами по категориям (возраст тоже принимался во внимание): церковники, мистики, ученые-идеалисты, ослушники, мыслители... люди, обладавшие правовыми, государственными или экономическими идеями...» Подготовка к предстоящим в январе 1929 года выборам новых действительных членов Академии наук велась как военная операция, ею занималось Политбюро, ленинградский обком партии, пресса, ОГПУ – все было мобилизовано для давления на четыре десятка академиков, которым предстояло голосовать. Они решили пойти на компромисс: избрать наряду с учеными, выдвинутыми самой Академией, желательных правительству кандидатов.

Обсуждение происходило на чаепитии у А. П. Карпинского, «В. И. Вернадский предложил выработать приемлемую формулировку для принятия всего полного списка всеми... На его слова И. П. Павлов, точно сорвавшись с цепи, крикнул: „Это лакейство, что вы предлагаете!.. Большевикам надо себя показать, нечего их бояться“... Сергей [Ольденбург] ему запальчиво сказал, что он может и ему разрешается говорить что угодно, что его не тронут, так как он в привилегированном положении, так как он, известно всем, и это говорят сами большевики, идейный руководитель их партии... Было ужасно!» – записала 27 ноября 1928 года Е. Г. Ольденбург¹. Да, было ужасно, как во сне, когда ты сдавлен стенами и почти нет воздуха. От исхода выборов зависела судьба Академии наук, и все же не все участвовавшие в голосовании 12 января 1929 года пошли на компромисс: Н. И. Бухарин, Г. М. Кржижановский и геолог И. М. Губкин прошли в академики с перевесом всего в один голос, а литературовед В.М. Фриче, историк Н. М. Лукин и философ А. М. Деборин не были избраны. Правительство было

Несмотря на привилегии, И. П. Павлов много лет находился под надзором ленинградского ОГПУ, к началу 30-х гг. там скопились тома данных слежки за ним и его близкими.

в ярости, Куйбышев грозил разобраться с Академией «огнем и мечом» – и вопреки всем правилам в АН прошло повторное голосование. 13 февраля 1929 года Фри-че, Лукин и Деборин (их называли «дураками от марксизма») пополнили ряды академиков.

Летом 1929 года в стране проходила «чистка» государственных учреждений, в накаленной атмосфере собраний звучали покаяния, исповеди, оговоры. Страницы газет заполнились заявлениями об отказе от родственников: «Я, Першин М. К., отказываюсь от отца и порываю с ним всякую связь», «Я, Зикеев Т. П., отказываюсь от отца, связь с ним порвал с 1927 года», и т. д. Комиссии увольняли людей по трем категориям, быть «вычищенным» по первой означало катастрофу: человек лишался права на работу, на бесплатную медицинскую помощь и на продуктовые карточки⁹⁶96
   ^{В ноябре 1928 г. в стране вновь ввели карточную систему: сначала карточки на хлеб, а к концу 1929 г. – почти на все продовольственные товары.}


[Закрыть]^{. «Чистка» лета 1929 года стала следующим эпизодом драмы Академии наук. Председателем комиссии был прибывший из Москвы член президиума Центральной контрольной комиссии Ю. П. Фи-гатнер, в состав комиссии вошли сотрудники ленинградского О ГПУ. Представим себе эти собрания: зал, в котором собралась элита научной интеллигенции, и в президиуме комиссия, которая выпытывала, какие должности занимал человек до революции, получал ли царские награды, имел ли поместья. Погромщикам хотелось блеснуть эрудицией, Фигатнер спросил у биолога С. Ф. Ца-ревского (тот в начале 20-х годов принял сан дьякона), как он, верующий, относится к материализму Дарвина. Директор Зоологического музея, профессор А. А. Бялы-ницкий-Бируля крикнул из зала: «Дарвин был не только верующим, но и церковным старостой своего прихода в Англии!» «Это было в Англии, но в Советском Союзе этого не допустили бы», – отрезал Фигатнер, и Царев-ского «вычистили» по первой категории. В июле—августе 1929 года были уволены многие сотрудники аппарата и институтов Академии наук. «Сергей [Ольденбург] не мог спать – его преследовали лица исключенных по I категории», – писала Е. Г. Ольденбург. К Ольденбургам приходил А. П. Карпинский, «бедный старик!... говорил. .. что сейчас же отказывается от президентства, он не может перенести всего этого – не может выносить слез этих людей, которые идут к нему плача, просят заступничества, и он бессилен помочь! Весь красный, в слезах, со срывающимся голосом, с длинными белыми волосами».}

Между тем Покровский подготовил следующий удар «старой касте»: осенью 1929 года сотрудники Центрального архива, который он возглавлял, донесли, что Академия наук скрывает материалы огромной историко-политической ценности: документы партий эсеров и кадетов, подлинники отречения Николая II и великого князя Михаила, бумаги Керенского и многое другое. Енукидзе еще в 1926 году был уведомлен о том, что в архивах Академии наук хранятся эти документы, но Политбюро воспользовалось «архивной историей» для завершения многолетней интриги, направленной против ее ученых. В октябре 1929 года в Ленинград прибыла Особая следственная комиссия в составе представителей ОГПУ Я. X. Петерса и Я. С. Агранова, прокурора РСФСР Н. В. Крыленко и Фигатнера, которая расценила хранение архивных документов как доказательство антисоветского заговора в Академии наук. К концу 30-х годов члены этой комиссии будут расстреляны, М. Н. Покровский дождется расправы с ненавистной «старой» Академией смертельно больным, но успеет порадоваться, что теперь она «такое же научное учреждение, как и всякое другое учреждение Советского Союза». Последствия этой «победы» прозорливо определил академик Павлов. 26 декабря 1929 года он говорил на заседании в честь столетия со дня рождения физиолога Ивана Михайловича Сеченова: «Мы живем под господством жестокого принципа: государство, власть – все. Личность обывателя – ничто. Жизнь, свобода, достоинство, убеждения, верования, привычки, возможность учиться, средства к жизни, пища, жилище, одежда – все в руках государства... А у обывателя только беспрекословное повиновение. На таком фундаменте, господа, не только нельзя построить культурное государство, но на нем не могло бы держаться долго какое бы то ни было государство. Без Иванов Михайловичей, с их чувством достоинства и долга, всякое государство обречено на гибель изнутри, несмотря ни на какие днепрост-рои и волховстрои».

В это время шли массовые аресты ученых Отделения гуманитарных наук и сотрудников аппарата Академии наук. Отправленный в отставку С. Ф. Ольденбург тоже ждал ареста, он и его домашние ложились спать одетыми, ночью прислушались к шагам на лестнице. Вернадский советовал Ольденбургу собрать вещи для тюрьмы, у обоих академиков уже был тюремный опыт. (Вещи, собранные для тюрьмы, годами хранились у людей «подударных» профессий, а таких профессий было не счесть. Приготовленный на случай ареста саквояж был у переводчика и поэта М. Л. Лозинского⁹⁷97
   ^{Иногда предусмотрительность шла дальше: по просьбе Осипа Мандельштама сапожник вделал бритвенные лезвия в подошвы его ботинок, этими бритвами поэт вскрыл вены после ареста.}


[Закрыть]^{, а маршал Г. К. Жуков хранил свой «арестный» чемоданчик до 1957 года.) В эти тревожные дни сын Елены Григорьевны Митя вспомнил, что видел в кладовой Музея этнографии «много бумаг Милюкова и каких-то бумаг кадетов... И Сергей тоже вспомнил... Когда все бежали из Петрограда кто куда, то к нему тащили все... Решили, что ночью, когда на лестнице никто не будет ходить в Правление, то Митя пойдет и посмотрит, что там есть наверху в кладовых», – писала она. Несколько ночей в квартиру тайком приносили корзины с документами и до утра жгли бумаги в печах. «Как жаль... Сколько здесь гибнет истории русского общества»; С. Ф. Ольденбург сказал Вернадскому, «что я чуть не плачу, когда жгут бумаги, т. к. здесь много ценного в историческом отношении. Вл. Ив. напал на меня – надо обязательно жечь... Если обыск будет у нас, могут пострадать многие люди... Горит, горит!» – горестно писала Е. Г. Ольденбург.}

Особая следственная комиссия наметила контуры политического дела, а «творчески развить» его предстояло ленинградскому ОГПУ. Питерские чекисты стремились подготовить громкий судебный процесс, где подсудимыми станут известные ученые, среди которых четыре академика – историки С. Ф. Платонов, Е. В. Тарле, Н. П. Лихачев и М. К. Любавский. Сценарий обвинения сложился не сразу, со временем «преступное» хранение документов в архивах Академии отошло на второй план, и была вымышлена антисоветская организация «Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России», в которую якобы входили ученые. «Всенародный союз» готовил государственный переворот, восстановление монархии, и академики уже распределили министерские посты в будущем правительстве. Фантазия чекистов не знала пределов: заговорщики были связаны с правительствами Германии, Франции и с Ватиканом; Германия готовила 100-тысячную армию для захвата Ленинграда, к ней должна была присоединиться французская авиация, а все расходы на военную кампанию брал на себя Ватикан, потому что «Всенародный союз» обещал Папе ввести в России церковную унию. В Академии якобы действовали немецкие шпионы и военная организация из сотрудников – бывших офицеров, державшая склады оружия в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) и в Гатчинском дворце-музее. Роль главы «Всенародного союза» ОГПУ предназначило академику С. Ф. Платонову, который был известен политической приверженностью к монархизму.

Подтвердить всю эту галиматью должны были показания подследственных, поскольку иных доказательств у следствия не было и быть не могло. За полтора года через камеры Дома предварительного заключения прошло около 150 арестованных: историков, филологов, археологов, этнографов, среди них было немало людей преклонного возраста. Следователи добивались «признаний» подследственных угрозами, арестами их близких, содержанием в одиночных камерах и обещаниями свободы. Абсурдность обвинений порождала у узников чувство безнадежности, у некоторых из них начались психические расстройства, и постепенно часть подследственных стала подписывать составленные следователями протоколы или писать «признания» под их диктовку. Некоторых «сознавшихся» освобождали до конца следствия, на смену поступали новые арестованные, из лагерей и ссылки привозили ранее осужденных ученых. Следователи расширяли и перекраивали состав «липовой» организации, присоединили к ней «заговор краеведов» – организация большого политического процесса сулила им карьерные выгоды. За ходом дел наблюдало Политбюро, в 1930 – 1931 годах на его заседаниях ежемесячно обсуждался «вопрос об Академии наук». Оно не рискнуло проводить показательный судебный процесс, потому что ряд ученых имел международную известность, а нелепость обвинений была очевидна.

«Тройка» ленинградского ОГПУ заочно вынесла приговоры по «академическому делу»: в феврале 1931 года 29 человек было приговорено к расстрелу, а 53 – к различным срокам концлагеря. Через несколько месяцев часть смертных приговоров заменили лагерными сроками, но шестерых сотрудников Академии, в прошлом офицеров, расстреляли. В августе 1931 года «тройка» вынесла приговоры «руководителям антисоветской организации», в эту группу включили наиболее известных ученых, в том числе четырех академиков, – их осудили на пятилетнюю высылку «в отдаленные места СССР». В общей сложности было осуждено 115 человек, и «почти все из привлеченных по этому делу вышли больными и израненными невосстановимо, многие преждевременно умерли, пройдя ссылки, каторгу или лишение прав без лишения свободы», – писала Н. С. Штакельберг. В хронике советской жизни много свидетельств о таких преступлениях власти, но следует иметь в виду цели и последствия каждой из этих акций. В данном случае целью было абсолютное подчинение Академии наук, и она была достигнута: в начале 1930 года число академиков пополнилось еще несколькими учеными-коммунистами и партийными деятелями; коммунисты определяли политику Академии, и в феврале 1931 года ее Общее собрание лишило звания академиков арестованных Платонова, Тарле, Лихачева и Любавского. Возмущенный президент Академии наук А. П. Карпинский заявил на собрании, что отныне «мы будем представлять собой единственное в своем роде учреждение», – но нет, она превращалась в обычное советское научное учреждение. В 1931 году ее непременным секретарем стал новоиспеченный академик В. П. Волгин – автор работ по истории «социалистических и коммунистических идей домарксова периода».

Последствия «академического дела» не исчерпывались искалеченными и загубленными жизнями ученых, была уничтожена русская историческая школа, а с нею трагически завершилась целая эпоха нашей культуры. Символично, что в числе осужденных оказались племянник Достоевского А. А. Достоевский и внучатый племянник Чернышевского Н. А. Пыпин. Жертвами стали не только осужденные, но и их близкие: жена филолога Энгельгардта, Н. Е. Гаршина-Энгельгардт (родственница писателя Всеволода Гаршина) выбросилась из окна после ареста мужа, жена историка В. М. Бутенко повесилась, отец филолога Н. В. Измайлова бросился в Неву, узнав о расстрельном приговоре сына (позже Измайлову заменили расстрел ссылкой). Драматически сложилась судьба близких академика Сергея Федоровича Платонова. Его дочери Надежда, Вера, Наталья, Мария и Нина получили историко-филологическое образование, сын Михаил был химиком. Надежда жила в эмиграции, а оставшиеся в России дети Платонова успешно занимались наукой. Мария и Нина были арестованы по «академическому делу» и после года заключения отправлены вместе с отцом в ссылку в Самару. Наталья Сергеевна поехала в ссылку к мужу, Н. В. Измайлову, и провела там пять лет. С. Ф. Платонов умер в Самаре в 1933 году, а его дочери Мария, Нина и Наталья через несколько лет вернулись в Ленинград. Все они умерли во время блокады, а их брат, профессор химии Михаил Сергеевич Платонов был расстрелян в блокадном Ленинграде по ложному обвинению. Так погибла большая, дружная семья талантливых русских ученых. Академик М. К. Любавский умер в ссылке в 1936 году, Н. П. Лихачев вернулся в Ленинград в 1933 году лишенным права на работу и пенсию и мучительно умирал в полной нищете. Благополучнее других сложилась судьба Е. В. 1арле: в ссылке ему дали возможность заниматься научной работой, он вернулся в Ленинград в конце 1932 года и стал преподавать в ЛГУ. В этом «возвращении к жизни» известную роль сыграла его позиция на следствии (из ссылки он писал, что давал ложные показания под давлением) и ходатайства за него политических деятелей Франции, составленные по просьбе французских друзей "Тарле. В 1938 году Е. В. Тарле был восстановлен в звании академика. Еще одним следствием «академического дела» было отлучение от науки талантливой молодежи, продолжавшей традиции российской академической школы. Один из осужденных, участник кружка молодых историков С. В. Сигрист писал о судьбах своих товарищей: «...ради сытого куска и жизни в Ленинграде далеко не каждый из нас шел на проституирование любимой науки. Большинство поставило крест над научной работой, не писало бесстыдных статей, жило скромно по ссылкам. Мы добывали хлеб уроками языков и случайными заработками. В этом заключался наш подвиг. Так текла жизнь большинства моих однодельцев... Мирно и скромно закончили они свое печальное житие».

Вместе с возможностью заглянуть в чекистские архивы, прочесть следственные дела, встал вопрос, вправе ли мы судить о поведении людей на следствии? Ведь протоколы допросов зачастую писали сами следователи, а подследственный лишь подписывал их, подтверждая согласие⁹⁸98
   ^{Арестованный в 1938 г. Лев Гумилев подписывал протоколы до просов «ЛГу», то есть «лгу».}
  ' «11исать роман» на тюремном языке – давать ложные, нужные следователям показания.


[Закрыть]^{. А кроме того, «безнравственно выносить какие-либо суждения по поводу нравственных качеств людей, в экстремальных условиях вынужденных оговаривать своих ближних», – утверждал один из публикаторов материалов следствия по «академическому делу». Но нравственно ли вообще отказываться от этого вопроса, обесценивая тем самым мужество устоявших? Мы не вправе судить людей, но нам важно знать, иначе прошлое останется темным маревом, в котором не различить человеческих лиц. Участники «академического дела» держались на следствии по-разному: одни были сломлены и готовы на любые оговоры; другие считали, что «вне зависимости от поведения на следствии с нами будет сделано то, что найдено будет нужным», и надо хоть что-то признать, все отрицать бессмысленно. Такую позицию следователи называли «разоружиться», «разоружившиеся» писали под их давлением нужные для будущего суда «романы»1. И все же показательный политический процесс не складывался, этому препятствовала стойкость С. Ф. Платонова и других подследственных. О том, что давало силу нравственно выстоять, мы узнаём из воспоминаний участников «академического дела».}

Наталью Сергеевну Штакельберг арестовали в январе 1930 года, в числе других участников исторического кружка, когда-то собиравшегося в ее доме. Она давно не работала (в 1924 году ее «вычистили» с кафедры русской истории университета), жила замкнуто, погрузившись в семейные заботы и воспитание детей. Если бы не тоска по научной работе, ее жизнь была бы вполне счастливой: она не знала материальных забот, жила в огромной квартире, у нее был любящий муж и чудесные дети. Никто не мог угадать в этой молодой, красивой женщине скрытой силы воли и непоколебимой стойкости. Оказавшись в тюрьме, она не могла понять причины ареста, и первый допрос ошеломил ее: следователь Стромин назвал исторический кружок антисоветской организацией, а веселые собрания в ее доме – встречами «кадров антисоветских научных работников». Это противоречило здравому смыслу и истине: «Был период, когда советская власть была для нас узурпатором, а не законной властью. Но годы шли, все эволюционировало, эволюционировало и наше политическое лицо и сознание. В 1930 году, когда все мы стали „советскими”, мне казалось дикостью и несправедливостью, что нас судят за идейные воззрения и политическое лицо, присущее всей интеллигенции в 1920 году», – размышляла Наталья Сергеевна. Она отказалась подписывать составленные следователем протоколы, несмотря на «признания» других кружковцев, которые ей зачитывали: «Белое было белым. Черное было черным. Я не могла подписать то, что мне предлагали». Уговоры, угрозы, обещание свободы за признание, что кружок молодых историков был нелегальной антисоветской организацией, не дали результатов, Стромин оказался бессилен. Н. С. Штакельберг допрашивал и сам начальник ленинградского ОГПУ Ф. Д. Медведь, он показал обвиняющие ее показания профессора С. В. Рождественского. «У меня дух захватило. И невольно: „Рождественский просто испугался. Положение его трудное...“» А у нее разве не трудное или она ничего не боялась? Конечно боялась. «Медведь порылся в одной из папок. – „Вам известно, что в вашем Салоне намечались кандидатуры на царский престол в случае свержения Советской власти?“ – „Это ужасное заблуждение. Этого никогда не было!“ – говорю я в ужасе». Она продолжала спорить, объяснять, чем был исторический кружок, и отрицала все обвинения.