Текст книги "Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века"

Автор книги: Елена Игнатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 52 страниц)

Двадцать лет жила я в провинции, в деревушке веселой росла. Там училася и не знала забот, я примерной девчонкой была.

Всем известная жизнь в провинции, тяжела и довольно темна. Ленинград славится ведь науками, порешила поехать туда.

Но не знала я, что там в городе много подлостей кроме наук.

Что там люди есть, что звереныши, и там много жестоких мужчин. Вот идет толпа, подошла ко мне, точно звери схватили меня. Насмехалися, издевалися и навек загубили меня⁷⁶76
   ^{Текст песни приведен по записи из собрания уголовного фольк лора 20-х гг. О. В. Цехновицера.}


[Закрыть]^.

Известно, что многие людские беды происходят от пьянства. В 1915 году в Российской империи был принят закон о запрете производства и продажи спиртных напитков на всей ее территории, несмотря на то что этот закон наносил серьезный урон государственному бюджету в военное время. Октябрьские события 1917 года в Петрограде сопровождались разграблением винных складов, после взятия Зимнего дворца победители бросились в дворцовые погреба и несколько человек погибли, утонув в лужах вина. Для предотвращения «пьяных погромов» в городе пришлось создать особые отряды, которые крушили погреба, разбивали бутылки и бочки, смешивая драгоценные вина с грязным снегом. При военном коммунизме вино водилось только у спекулянтов и у большевистского начальства; по словам Ходасевича, «вся Москва знала, что... у Каменевых вино водится в изобилии. В частности, „каменевский“ коньяк, которым они кое-кого угощали, даже славился». Люди попроще пили всякую ядовитую дрянь. Художник Юрий Анненков вспоминал, как рабочие театра, в котором он работал, пили смесь, которой заправляли автомобили, «эта смесь заменяла им исчезнувшую водку, но, составленная из какой-то бензинной накипи, была чрезвычайно вредна», люди от нее слепли.

При нэпе продажа вина и пива (производства водки по-прежнему не было) возобновилась, за 1922 – 1923 годы количество винных лавок в Петрограде увеличилось в два с половиной раза, а число пивных – в пять раз. Но еще больше процветало самогоноварение, в котором первенствовали Московский и Нарвский районы – там самогонные аппараты были почти в каждой квартире. Нелегальная торговля самогоном нарушала монополию государства на продажу алкоголя, уменьшала его доходы, поэтому на борьбу с самогонщиками была мобилизована не только милиция, но и ГПУ. Борьба была неустанной, упорной, но безнадежной. «Чины угрозыска, губмилиция и ГПУ, – сообщала „Красная газета” в 1923 году, – нагрянули на горделиво возвышающийся, единственный дом-гигант по Тверской, 7. На что уж виды видали, но и агенты пришли в смущение. Что ни квартира, то завод: аппарат и три бочки закваски; два аппарата и бочка закваски – и так в десяти квартирах». В 1922 году в Петрограде было выявлено шестьсот мест изготовления самогона, в 1923 году – пять с половиной тысяч, и конца этому не предвиделось. Самогонщиков штрафовали, судили, конфисковывали аппараты, но умельцы неустанно мастерили и продавали новые «заводики». Тогда государство решило возобновить производство водки. Указ 1925 года о выпуске «русской горькой 40 градусов» был подписан Каменевым, поэтому водку прозвали «каменевкой». Появление «каменевки» было приурочено к годовщине Октября, в газетах появились броские заголовки: «1бсударственный водочный завод приступил к разливу 40-градусной очищенной водки», «Накануне выпуска 40-градусной!» – и наконец она появилась. Очевидно, «каменевка» пришлась по вкусу горожанам, потому что год спустя «Красная газета» сообщала: «355 168 ведер⁷⁷77
   ^{«Казенное ведро» вместимостью в 12,3 литра – старая мера, СО' хранившаяся в России в 1920 —1930-х гг.}


[Закрыть] ^{водки выпито в Ленинграде за квартал. За это же время задержано И тысяч пьяных буянов. Больше половины – рабочие».}

В 1865 году Ф. М. Достоевский задумал роман «Пьяненькие», его замысел отчасти воплотился в «Преступлении и наказании»: в окрестностях Сенной площади, где происходит действие романа, пьяных людей было большинство. В 1927 году К. И. Чуковский записал в дневнике: «Иногда кажется, что пьяных в городе больше, чем трезвых», – Ленинград стал городом пьяных людей⁷⁸78
   ^{По данным статистики, потребление спиртного на душу населе ния увеличилось в СССР с 1924 по 1927 г. почти в семь раз.}


[Закрыть]^{. Во время кампаний по борьбе с пьянством за появление на улице в нетрезвом виде и нецензурную брань полагался штраф, и эти штрафы, несомненно, обогатили бы государственную казну, если бы у пьяниц было чем платить. Но, по свидетельству городской комиссии по борьбе с алкоголизмом, среди рабочих укоренилось «пьянство периодическое – пропивание получек два раза в месяц, в дни выдачи денег». Комиссия била тревогу, ее представитель, профессор А. А. Мендельсон приводил красноречивые данные: в 1923 году за пьянство было задержано шесть тысяч человек, а в 1924-м – уже свыше десяти тысяч! По его предложению комиссия ходатайствовала о понижении тарифа на привоз фруктов в город, «так как замечено, что их распространение значительно содействует уменьшению алкоголизма». Милый профессор Мендельсон, фрукты взамен водки – это из какой-то другой жизни! Видно, комиссия не читала роман 1брь-кого «Мать», где популярно рассказывалось о социальных причинах пьянства.}

А между тем в городе был известен человек, который исцелял самых закоренелых алкоголиков, – «братец Иван», Иван Алексеевич Чуриков. Он с 90-х годов XIX века проповедовал в Петербурге открывшуюся ему истину: Бог живет в душах бедняков и обездоленных, скоро настанет время, когда исчезнут пьянство, ненависть, жадность и все люди в мире станут единым трудовым братством. Очень скоро у Чурикова появились приверженцы из питерских рабочих, и он создал общину, в которой царили трезвость, трудолюбие и братская помощь. Церковь преследовала

Чурикова как сектанта, но число его последователей неуклонно росло. «Он имел благодатный дар, непостижимый и несомненный, исцелять закоренелых пьяниц, – вспоминал Анатолий Краснов-Левитин. – Я видел десятки пьяниц, которые на всю жизнь переставали пить после получасового разговора с „братцем”». После 1905 года преследование сектантов было отменено, и чуриковцы начали устраивать жизнь по своему усмотрению: купили в Вырице большой надел земли и организовали сельскохозяйственную коммуну. Скоро коммуна братства стала образцовым хозяйством, в 1916 году у нее появился трактор (большая редкость в то время), в ее парниках вызревал виноград. Чуриковцы видели особый смысл в процветании своей коммуны, они называли ее «Небесным Иерусалимом», прообразом будущего всемирного трудового братства. В 20-х годах «на Вознесение туда собирались тысячи людей, – вспоминал Краснов-Левитин. – Чуриков в белой рубахе становился за соху – трактор в этот день бездействовал – и делал первую полосу, запевал сильным голосом песню о винограднике Божием, который созревает для жатвы. Тысячи голосов подхватывали песню. Так начинались полевые работы».

В начале 20-х годов чуриковская община имела полтора десятка отделений в Петрограде, движение трезвенников объединяло больше десяти тысяч человек, но теперь уже новая власть теснила «сектантов»: «Пожарно-техническая комиссия произвела осмотр „молитвенного зала”, в котором происходят собрания последователей „братца” Ивана Чурикова... Оказалось, что из-за отсутствия отдельной лестницы из зала собрания там проводить нельзя. Зал решено закрыть». Залы, в которых собирались чуриковцы, закрывались один за другим; так одновременно с кампаниями борьбы за трезвость шло преследование приверженцев трезвенности. В 1925 году «Красная газета» писала о «возмутительном» факте: «Опять дает о себе знать братец Иван Чуриков. Он решил прочно обосноваться в Обухове, в заново отделанном просторном доме,

и снова стал привлекать темную массу слушать его „реи – и

лигиозно-нравственные наставления и „трезвые беседы .

Вчера поезда из Ленинграда прибывали в Обухово переполненными. Публика самая серая: сенновцы (с Сенного рынка), мелкие кустари, торговки, „бывшие люди“ и т. п. Собеседование началось в 3 часа дня и закончилось около 7 часов. Вечерние поезда в Ленинград со станции Обухово с бою брались ,,чуриковцами“». Действительно, публика была «самая серая» – тогда, по словам Краснова-Левитина, «весь рабочий Питер ходуном ходил от одного имени – „братца“ Ивана Чурикова. В рабочих кварталах, у питерских кухарок и прачек, сапожников и дворников, это имя окружено было любовью и глубоким почитанием».

В 1928 году Вырицкую коммуну объявили кулацкой лжекоммуной и разгромили, а чуриковцы попали в категорию «лишенцев» – людей, лишенных избирательных прав. Нам, избегавшим ходить на советские выборы, трудно представить, чем было лишение избирательного права в 20—30-х годах – оно влекло потерю работы, продовольственных карточек, медицинской помощи, пенсии, исключение детей из школы и, наконец, высылку из города. Лишенцы были категорией обреченных людей. В ленинградских архивах сохранились заявления лишенцев с просьбой о восстановлении избирательного права. Рабочий А. В. Скаченков писал: «Я являюсь не как профессионал-проповедник, а просто убежденным чуриков-цем и в правде евангельской и, находясь в свободной советской республике, я имею право свободно мыслить, ходить и проводить время, где я считаю для себя полезным». Бедный-бедный чуриковец, эти права могли быть признаны в Небесном Иерусалиме, но не в Ленгорсовете 1928 года. В 1930 (по другим сведениям в 1931-м) году Ивана Алексеевича Чурикова и его ближайших сподвижников расстреляли в Ленинграде, а большинство его «братцев» погибло в лагерях.

В начале 30-х годов, по свидетельству некоторых мемуаристов, пьяных на улицах Ленинграда стало меньше, хотя в городе было множество пивных, некоторые из которых гордо именовались «Культурная пивная». Эмма Герштейн вспоминала ленинградцев тех лет: «Эти худощавые мужчины с землистым цветом лица и острыми глазами, сбегающие по ступенькам в пивную, казались мне или студентами-революционерами, или все сплошь Раскольниковыми»; в Москве, по ее словам, пили гораздо меньше. Таково было впечатление романтически настроенной москвички, а в записях ленинградки Лидии Чуковской все выглядело куда прозаичнее. В мае 1939 года она записала: «Кругом множество пьяных. Кажется, что вся мужская часть улицы не стоит на ногах». Позднее Ахматова напомнит ей при виде большого числа пьяных: «Это как в день мира с Финляндией⁷⁹79
   ^{Мирный договор, завершивший Финскую кампанию 1939 – 1940 гг., был подписан 12 марта 1940 г.}


[Закрыть]^{... я шла к вам (а жили мы друг от друга очень близко) – и по пути насчитала четырех женщин, лежавших в луже и уже успевших примерзнуть». Несчастные, угрюмые, пьяные люди на долгие десятилетия останутся печальной приметой ленинградской жизни.}

«Новый Гоголь народился...» ■;<Серапионовы братья». Невыдуманные персонажи. Зощенко и Шостакович. Нищий Тиняков. Сталин и Зощенко. Катастрофа 1954 года. Юбилейный вечер

Весной 1845 года петербургские литераторы Некрасов и Григорович прочли рукопись Достоевского «Бедные люди» и поспешили к Белинскому: «Новый Гоголь народился!» «Эк у вас Гоголи-то как грибы растут», – иронически отозвался критик. Верно, Гоголи не растут как грибы, хорошо, если такой писатель появляется раз в столетие, но о Михаиле Зощенко можно сказать «новый Гоголь народился». Его при жизни нередко сравнивали с великим предшественником, сходство этих писателей несомненно, только эпохи и судьбы у них разные: Гоголь в двадцать один год написал «Вечера на хуторе близ Ди-каньки», Зощенко в двадцать один год воевал на германском фронте, попал на передовой под газовую атаку. «Теперь видно, как идут газы... Это не сплошная стена. Это клуб дыма шириной в десять саженей. Он медленно надвигается на нас, подгоняемый тихим ветром... Уже кое-где я слышу смех и шутки. Это гренадеры толкают друг друга в клубы газа. Хохот. Возня. Я в бинокль гляжу в сторону немцев. Теперь я вижу, как они из баллонов выпускают газ... Гренадеры стреляют вяло. И стрелков немного. Я вдруг вижу, что многие солдаты лежат мертвые... Я вижу пожелтевшую траву и сотню дохлых воробьев, упавших на дорогу». Как это отличается от цветущего, поющего мира «Вечеров на хуторе близ Диканьки»!

«Новый Гоголь» вступал в жизнь во времена отравленной земли, мертвых птиц, изуродованных ненавистью людей. В 1919 году он появился в литературной студии петроградского Дома Искусств, которой руководил Чуковский. «Это был один из самых красивых людей, каких я когда-либо видел... – вспоминал К. И. Чуковский. – Смуглый, чернобровый, невысокого роста, с артистическими пальцами маленьких рук, он был элегантен даже в потертом своем пиджачке и в изношенных, заплатанных штиблетах». Замкнутого, молчаливого Зощенко не сразу приняли в кружке студийцев, которые были веселы, открыты и многое обещали в будущем. Вскоре молодые литераторы объединились в группу «Серапионовы братья»⁸⁰80
   ^{В группу «Серапионовы братья» входили Илья Груздев, Всеволод Иванов, Михаил Зощенко, Вениамин Каверин, Лев Аунц, Николай Никитин, Владимир Познер, Елизавета Полонская, Михаил Слонимский, Николай Тихонов, Константин Федин; к «серапионам» примыкал Виктор Шкловский.}


[Закрыть]^{, о которой прозаик Николай Чуковский писал: «Это, кажется, единственный в мировой истории литературный кружок, все члены которого стали известными писателями». Верно, почти все они стали известными советскими писателями, которых сейчас едва ли кто читает. Для нас «Серапионовы братья» связаны в первую очередь с именем Зощенко, и память об этом «братстве» горчит: некоторые из них участвовали в травле Зощенко, а после его смерти ни один из «серапионов» не захотел сказать прощального слова на панихиде.}

Но это в будущем, а тогда, в начале 20-х годов «талантливые юноши, люди высоких душевных запросов, приняли его радушно в свой круг. Он повеселел, стал общительнее... он давал своему юмору полную волю», – вспоминал К. И. Чуковский. В веселье Зощенко трудно поверить, в жизни он был не слишком веселым человеком, и чем громче смеялись слушатели его рассказов, тем печальнее становился автор. Он как будто прислушивался к чему-то – возможно, это зовется голосом судьбы? Зощенко всю жизнь помнил предсказание гипнотизера и прорицателя, услышанное им в юности, на войне: «Вы, молодой человек, имеете недюжинные способности в области искусства. Не отрекайтесь от них. В скором времени вы станете знамениты на всю Россию. Но кончите, впрочем, плохо». Смысл его трагического предчувствия можно понять из описания встречи с Александром Блоком в повести «Перед восходом солнца»: «Я никогда не видел таких пустых, мертвых глаз. Я никогда не думал, что на лице могут отражаться такая тоска и такое безразличие... Теперь я почти вижу свою судьбу. Я вижу финал своей жизни. Я вижу тоску, которая меня непременно задушит». Творчество способно сжечь душу творца – в мертвых глазах Александра Блока он видел ту же тоску, что свела в могилу Гоголя. «Литература, – заметил Зощенко, – производство опасное, равное по вредности лишь изготовлению свинцовых белил».

Своенравная судьба сатирика имела склонность к трагикомическим коллизиям, что выяснилось уже при издании его первой книги «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова». В типографии наборщики читали рассказы Зощенко вслух, все работники хохотали до упаду и, видимо, со смеху перепутали обложки – часть тиража «Рассказов Назара Ильича господина Синебрюхова» вышла в обложке книги Константина Державина «О трагическом». Может, оно и вернее, какой тут смех, это беда-бедишка, как говаривал кроткий Назар Ильич Синебрюхов, повествовавший о горьких и страшных вещах: о германской войне и газовой атаке, о возвращении домой, где его не ждали; о том, как его едва не порешили лихие босячки, а комиссары упекли в тюрьму. Современность, с войнами, революциями и началом советской жизни, оказывалась в несомненном родстве с волшебным миром Гоголя: в рассказах Назара Ильича появляется прекрасная полячка и «голова» сельсовета Рюха, гиблое место и страшная ночь, прикинувшаяся собакой нечистая сила и мертвецы с отросшими когтями. Но главным чудом книги Зощенко стал новый, небывалый в литературе народный язык его эпохи, он-то и заставлял людей смеяться, читая о совсем не смешных вещах. Наверное, так повествовал бы герой «Вечеров на хуторе близ Диканьки» пасечник Рудый Панько, доведись ему родиться в новые времена. Вспоминая о веселье, царившем в типографии при наборе «Рассказов Назара Ильича господина Сине-брюхова», Елизавета Полонская писала: «Кто-то вспомнил о том, что такой же успех имели у наборщиков „Вечера на хуторе близ Диканьки“».

Рассказы 20-х годов принесли Зощенко всенародную славу, такая слава выпадала немногим русским писателям. Собратья по перу пытались объяснить славу Зощенко тем, что он высмеивал мещанство, но вся советская литература с первых шагов обличала и высмеивала мещанство, почему же вся слава ему одному? Оказывается, Зощенко принадлежало открытие нового социального типа: «Вот в литературе существует так называемый „социальный заказ”, – писал он Горькому. – Мне хочется передать нужный мне тип, тип, который почти не фигурировал раньше в русской литературе. Я взял подряд на этот заказ. Я предполагаю, что не ошибся». Что же это за неведомый тип, не замеченный прежней литературой и современными писателями? Этот тип заполнял городские улицы, когда сотни тысяч усталых, замызганных, косноязычных людей возвращались после работы в свои углы⁸¹81
   ^{Ср.: «У нас есть библия труда, но мы ее не ценим. Это рассказы Зощенко. Единственного человека, который показал нам трудящегося, мы втоптали в грязь» (Осип Мандельштам. «Четвертая проза»).}
  Рассказ Зощенко «Баня» был написан за год до того, в 1924 г.


[Закрыть]^{. Большинство исполнителей «социального заказа» видели в них однородную, безликую массу и брезгливо отводили взгляд. Характерна дневниковая запись К. И. Чуковского в 1924 году: «В Сестрорецке. ...В курорте лечатся 500 рабочих – для них оборудованы ванны, прекрасная столовая... порядок идеальный, всюду в саду ящики „для окурков”, больные в полосатых казенных костюмах – сердце радуется... Спустя некоторое время радость остывает: лица у большинства – тупые, злые... Им не нравится, что „пищи мало”... окурки они бросают не в ящики, а наземь, и норовят удрать в пивную, куда им запрещено». А как ужасны общежития и коммуналки, где они уплотнены до потери человеческого облика! Рассказы Зощенко осветили этот пласт угрюмой человеческой глины, и он вдруг ожил, обернулся сотнями лиц и характеров, десятками типажей. Жизнь узнавала себя как в зеркале и смеялась вместе с автором рассказов, читатели обнаруживали, что окружены персонажами: «Да это прямо из Зощенко!» И скоро стало непонятно – то ли писатель заимствует сюжеты из жизни, то ли она сама стилизуется «под Зощенко». В жестком колорите его рассказов, в корявом языке персонажей открылся целый мир, и в отношении писателя к этому миру было, по его словам, «меньше иронии, чем настоящей, сердечной любви и нежной привязанности к людям».}

Рассказы Зощенко пришлись по душе не всем, были критики и читатели, которые видели в них очернение, злостное искажение жизни. «Где он встречал таких уродов, этих Васек и Мишек Бочковых, Конопатовых, Боковых? – возмущались они. – Все это скверные выдумки злопыхателя!» Но, как говорится в пословице, нечего на зеркало пенять... Хроника городской жизни тех лет изобиловала сюжетами сатирика, почти в каждом номере ленинградских газет можно найти что-нибудь «из Зощенко». В 1925 году «Красная газета» сообщала о происшествии в бане: рабочий Бобров пришел мыться, сдал одежду на хранение, «а когда помывшись вышел, вместо роскошных брюк-галифе и кожаной куртки банщики выдали на его билет какие-то лохмотья. „Не иначе как билетик ему подменили”, – говорят банщики. „Да кто подменит, коли я его в руке хранил? – кричит Бобров. „Я помню, что Бобров в руке билет держал! – говорит приятель Боброва инвалид Марцевич. – Я лично к ступне привязал, а он в руке хранил. Которые умственные посетители – те завсегда к ноге билетик привязывают”». Все как в рассказе «Баня»¹, а инвалид Марцевич почти Гаврилыч из «Нервных людей». Жизнь копировала и множила его сюжеты. К. И. Чуковский описал другое происшествие: однажды, когда они с Зощенко шли по Литейному проспекту, к ним подошел незнакомый человек и стал упрекать сатирика в клевете: «Где вы видели такой омерзительный быт? И такие скотские нравы? Теперь, когда моральный уровень...» В этот момент к их ногам упала ощипанная курица, и «тотчас из форточки самой верхней квартиры высунулся кто-то лохматый, с безумными от ужаса глазами и выкрикнул отчаянным голосом: „Не трожьте мою куру! Моя!“» Через минуту из парадной выбежал человек, схватил курицу, вскочил на подножку проходившего трамвая и укатил. «Не успели мы догадаться, что сделались жертвой обмана, что схвативший курицу вовсе не тот человек, который кричал из окна, как этот человек налетел на нас ястребом, непоколебимо уверенный... что мазурик, так ловко надувший и нас, и его, на самом-то деле наш сообщник». Тут же собралась толпа и на писателей посыпались обвинения; особенно горячились те, кто сами были не прочь прихватить чужую курицу. «Зощенко усмехнулся своей медленной, томной, усталой улыбкой и тихо сказал обличителю: „Теперь, я думаю, вы сами увидели...“»

Гоголь в поэме «Мертвые души» размышлял о судьбе сатирика: счастливы творцы, изображающие светлые стороны жизни и возвышенные характеры, они награждены любовью и признательностью читателей. «Но не таков удел, и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, – всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь», суд современников «отведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображенных героев...» Все это будет в судьбе Михаила Зощенко, но пока он окружен народной любовью: его рассказы звучат со всех эстрад, огромные тиражи книг мгновенно раскупаются, а в 1929 – 1931 годах вышло в свет шеститомное собрание его сочинений. Тогда же на вопрос «Красной газеты» о том, кто самый известный человек в городе, ленинградцы ответили «Зощенко», а кондукторы объявляли название остановки «Улица Зощенко Росси» вместо «Зодчего Росси».

У литературной славы была и оборотная сторона: объявилось множество самозванцев, выдававших себя за

Зощенко, писатель получал письма с упреками и жалобами от обманутых ими женщин, приходилось объясняться, посылать свою фотографию, чтобы жертвы убедились в обмане. В 1933 году, во время знаменитой поездки писателей по Беломоро-Балтийскому каналу, на всем пути парохода их сопровождали крики с берегов: «Зощенко! Зощенко!» Ему казалось, что эти люди зовут его к себе, что его место среди них, но остальные 119 писателей различали в этих криках совсем другое: как же так, они воспевали современность (как выражался персонаж «Нервных людей», «я, говорит, ну, ровно слон работаю за тридцать два рубля с копейками в кооперации, улыбаюсь, говорит, покупателям»), а тут даже подконвойные зеки орут одно имя – «Зощенко»! Конечно, их можно понять, но на то они были и писатели, чтобы скрывать подлинные чувства за словесной мишурой. Близкий друг Зощенко Михаил Слонимский утверждал, что тот «весь свой советский язык почерпнул (кроме фронта) в коммунальной квартире Дома Искусств, где Слоним<ский> и Зощенко остались жить, после того как Дом Искусств был ликвидирован. И вот он так впитал в себя этот язык, что никаким другим писать уже не может», – записал К. И. Чуковский. Корней Иванович тоже сделал открытие – он навестил Зощенко в Сестрорецке и услышал, что там все «изъясняются между собою по-зощенковски. Писатель жил в окружении своих персонажей». Вот, оказывается, в чем секрет успеха: стоит пожить в коммуналке или снять дачу в Сестрорецке, и прославишься! Друзья прикрывали зависть лицемерным недоумением: Зощенко обличает мещанство, а сам живет в мещанской роскоши; Шкловский, этот Ноздрев тогдашней литературной элиты, не умел сдерживаться – увидев пальму в квартире Зощенко, он злорадно вскричал: «Пальма! Миша, ведь это как в твоих рассказах!» Если бы знаменитый сатирик ходил в рубище и жил в чулане, ему, может, простили бы успех. В 1943 году, когда Зощенко клеймили за повесть «Перед восходом солнца», одним из самых злобных хулителей оказался старый приятель Шкловский. «Потрясенный Зощенко сказал: „Витя, что с тобой? Ведь ты совсем другое говорил мне в Средней Азии. Опомнись, Витя!“ На что Шкловский ответил без всякого смущения, лыбясь своей бабьей улыбкой: „Я не попугай, чтобы повторять одно и то же“», – вспоминал Ю. М. Нагибин.

Непонимание и зависть были и будут во все времена, но можно ли сравнивать судьбы Гоголя и Зощенко? Гоголь жил в эпоху, когда существовали твердые понятия о чести и бесчестии, о нравственности и низости. С первых шагов в литературе он встретил дружеское сочувствие Пушкина и Жуковского, среди его друзей и почитателей были Аксаковы, М. Н. Погодин, Н. М. Языков, С. П. Шевырев – всё славные имена в русской литературе. Во времена Зощенко прежние представления и ценности были отменены и попраны и в общественной жизни воцарились другие правила и понятия. В этом перевернутом мире трудно было найти сочувственный отклик и понимание, и Зощенко оставался одиноким и чужеродным в литературной среде. Характерна запись К. И. Чуковского: осенью 1927 года он встретил Зощенко на Невском и был поражен его печальным, потерянным видом. Чем же Корней Иванович ободрил его? «„Недавно я думал о вас, что вы – самый счастливый человек в СССР. У вас молодость, слава, талант, красота – и деньги. Все 150 000 000 остального населения страны должны жадно завидовать вам“ (курсив мой. – Е. И.). Он сказал понуро: „А у меня такая тоска, что я уже третью неделю не прикасаюсь к перу. – Лежу в постели и читаю письма Гоголя, – и никого из людей видеть не могу“». (Время неузнаваемо меняло людей, разве Чуковский сказал бы что-нибудь подобное Александру Блоку?)

Одни считали странности Зощенко позой, другие – капризами баловня судьбы, третьи обвиняли его в высокомерии. Здесь следует вспомнить об отношении коллег к другой ленинградской знаменитости – Дмитрию Шостаковичу. Сравнение не случайно, Зощенко и Шостаковича связывали не только дружеские отношения, но и сходство судеб. По свидетельству Евгения Шварца, при каждой встрече композиторов «беседа их роковым образом приводит к Шостаковичу. Обсуждается его отношение к женщинам, походка, лицо, брюки, носки. О музьже его и не говорят – настолько им ясно, что никуда она не годится». Особенно негодовали жены композиторов: «Это выродок, выродок!» В литературных кругах предметом пересудов были семейная жизнь, странности, «офицерские» любовные романы Зощенко. Жена переводчика Валентина Стенича «рассказывает, – записал в 1934 году К. И. Чуковский, – что Зощенко уверен, что перед ним не устоит ни одна женщина. И вообще о нем рассказывают анекдоты и посмеиваются над ним...» В Зощенко раздражало все: он не умел добиваться положенного, раздавал деньги просителям – значит, щеголял бескорыстием. Он отказался вступить в партию, объяснив, что недостоин, поскольку «очень развратный» – ну не выродок ли! От этого человека можно было ждать любой выходки: например, в 1931 году он услышал об аресте Стенича и уговорил его невесту Любу пойти к тюрьме, чтобы передать ему папиросы. «Подошли к часовому, – вспоминала Марина Чуковская. – „Вот что, голубчик, – сказал Зощенко, – тут у вас один мой друг, сегодня привезли. 4ак нельзя ли ему папиросы передать, ведь он без курева, а? Пожалуйста”. Часовой посмотрел на него как на безумца». А как он обошелся со Стеничем, когда того арестовали в 1938 году и вдруг неожиданно выпустили? Этот эпизод сохранился в записи Чуковского: «Зощенко стоял с Радищевым и другими литераторами, когда подошел Сте-нич. Поздоровавшись со всеми, он протянул руку Зощен-ке. Тот спрятал руку за спину и сказал: – Валя, все говорят, что вы провокатор, а провокаторам руки не подают».

По словам Дмитрия Шостаковича, Зощенко «любил производить впечатление человека мягкого, любил притворяться робким»⁸²82
   ^{Зощенко почти в тех же словах писал о Шостаковиче: «Казалось, что он – „хрупкий, ломкий, уходящий в себя, бесконечно непосредственный и чистый ребенок”... Но если бы это было только так, то огромного искусства (как у него) не получилось бы. Он жесткий, едкий, чрезвычайно умный, пожалуй, сильный».}


[Закрыть]^{, а на деле обладал редкостной твердостью. Недаром в германскую войну он был награжден за храбрость пятью орденами, среди которых два Георгиевских креста. Вся его дальнейшая жизнь требовала не меньшего мужества. Н. Я. Мандельштам вспоминала, как в 1938 году «„Правда” заказала ему рассказ, и он написал про жену поэта Корнилова, как она ищет работу и ее отовсюду гонят как жену арестованного. Рассказ, разумеется, не напечатали, но в те годы один Зощенко мог решиться на такую демонстрацию». В 1937 году он взял на себя заботу о детях арестованного секретаря Петроградского райкома Авдашева: старший сын Авдашевых жил у Зощенко, а отправленные в детские дома дочери получали посылки и деньги из Ленинграда. В 1939 году одна из них вернулась в Ленинград и тоже нашла приют в семье Зощенко. В те годы помощь детям «врагов народа» требовала невероятной смелости, ведь «каждый поступок противодействия власти требовал мужества, не соразмерного с величиной поступка. Безопаснее было при Александре II хранить динамит, чем при Сталине приютить сироту врага народа», – писал А. И. Солженицын. Зощенко постоянно нарушал круговую поруку трусости, и коллеги никогда ему этого не простили, /пена М. Л. Слонимского Ида, с которой Зощенко был дружен со времен «Серапионовых братьев», в воспоминаниях обвиняла его в гордыне и эгоизме. В 1946 году писатели избегали Зощенко как зачумленного, а он «в своей униженной гордыне» посмел спросить Слонимского, почему тот не здоровается. Пришлось сказать напрямик: «Миша, у меня дети». Тогда семья Зощенко жестоко голодала; «как же они все-таки жили? Зощенко, по-моему, ни к кому не обращался за помощью. Он был слишком самолюбив и горд», – писала Ида Слонимская. Она вспоминала его последние дни: «Он лежал на большой постели, одетый, маленький, очень худой, похожий на тряпичную куклу с большой головой, которую надевают на пальцы, на игрушку бибабо». В этом «бибабо» так и слышится – «выродок, выродок!»}

Неприязнь коллег к Зощенко и Шостаковичу была вызвана не только завистью; Евгений Шварц запомнил замечание одного из музыкантов: «Чего же вы хотите? Эти композиторы чувствуют, что мыслить как Шостакович для них смерть». 1о же можно сказать о Михаиле Зощенко. «Неблагозвучная» музыка Шостаковича, искаженная речь персонажей сатирика свидетельствовали о трагической дисгармонии, неблагополучии жизни, и Зощенко обвиняли в клевете на современность, а Шостаковича – в глумлении над традицией. В 1936 году, во время ожесточенной травли, Шостакович был близок к самоубийству. «Ив это трудное время, – вспоминал он, – мне очень помогло знакомство с идеями Зощенко. Он говорил, что самоубийство не странный, а чисто инфантильный поступок, восстание низшего уровня психики против высшего. Точнее, даже не восстание, а победа низшего уровня, полная и окончательная победа». Вопрос о контроле над «низшим уровнем психики», о преодолении страха был для Зощенко жизненно важным. Он с юности страдал тяжелой депрессией, тоска, апатия, приступы отчаяния сопровождали его жизнь в самые благополучные времена. Когда болезнь обострялась, он переставал есть, избегал людей и надолго исчезал из дома. Никакое лечение не помогало, и в 1927 году он был близок к смерти (тогда-то Чуковский и говорил ему, что он «самый счастливый человек в СССР»). Зощенко нашел собственный путь к исцелению, позднее он рассказал о нем в повести «Перед восходом солнца». Страх, отчаяние, уныние можно победить с помощью разума, нужно найти причину душевной травмы, которая привела к болезни. «Я часто видел нищих во сне. 1рязных. Оборванных. В лохмотьях... В страхе, а иногда и в ужасе я просыпался».