Текст книги "Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века"

Автор книги: Елена Игнатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 52 страниц)

Созыв Учредительного собрания откладывался – на декабрь... на январь... наконец была названа дата – 5 января 1918 года. Все это время из Смольного лились потоки клеветы и угроз, Ленин объявил, что лозунг «Вся власть Учредительному собранию» на деле есть лозунг контрреволюции – кадетов, калединцев и их пособников. За годы борьбы с «проклятым царизмом» приверженцы демократии привыкли к словесным баталиям и демонстрациям, за 1917 год – к политическим маневрам и комбинациям, но они оказались беспомощными перед циничной подлостью «игры без правил». Однако у социалис-тов-революционеров был старый, проверенный метод террора, и входивший в Военную комиссию Союза защиты Учредительного собрания эсер Ф. М. Онипко начал готовить покушение на Ленина. «С помощью других опытных конспираторов, – писал историк Ричард Пайпс, – Онипко удалось проникнуть в Смольный и ввести туда четырех своих людей под видом чиновников и шоферов. Наблюдая за передвижениями Ленина, они обнаружили, что председатель Совнаркома почти ежедневно покидает Смольный, навещая свою сестру. Сделав это открытие, группа устроила своего человека швейцаром в доме, куда приезжал Ленин. Онипко планировал захватить или убить Ленина, а затем Троцкого. Проведение операции назначено было на Рождество». Когда все было готово, Онипко обратился за одобрением в ЦК своей партии, но вождей эсеров словно подменили – они с ужасом отвергли этот план: убить Ленина и Троцкого значило сыграть на руку контрреволюции! Онипко распустил боевую группу и включился в работу Военной комиссии, которая готовила на 5 января вооруженную демонстрацию с целью свержения большевиков. В вооруженной демонстрации согласилось участвовать более 10 тысяч солдат и несколько тысяч рабочих, но руководство Союза защиты Учредительного собрания воспротивилось: никакой вооруженной демонстрации, только мирное шествие! Солдаты гарнизона отказались участвовать в этом шествии, ведь только слепой не видел военных приготовлений Смольного. Большевистский нарком по морским делам П. Е. Дыбенко получил приказ вызвать в Петроград еще несколько тысяч матросов, срочно формировались отряды красногвардейцев, а 4 января в городе было введено военное положение. Войскам гарнизона было приказано оставаться в казармах, рабочим – не покидать заводов, демонстрации и митинги запрещались, а любые скопления граждан возле Таврического дворца, сообщала газета «Правда», будут разогнаны с применением оружия.

Утром 5 января депутаты Учредительного собрания направились к Таврическому дворцу. «В начале двенадцатого выступили, – вспоминал один из депутатов, эсер Марк Вишняк. – Идут растянутой колонной, человек в двести, посреди улицы. До дворца не больше версты. И чем ближе к нему, тем реже прохожие, тем чаще – солдаты, красноармейцы, матросы. Они вооружены до зубов: за спиной винтовка, на груди и по бокам ручные бомбы, гранаты, револьверы и патроны, патроны без конца, всюду, где только можно их прицепить или всунуть. На тротуарах одинокие прохожие при встрече с необычайной процессией останавливаются, изредка приветствуют восклицаниями, а чаще, сочувственно проводив глазами, спешат пройти дальше... Перед фасадом Таврического вся площадка уставлена пушками, пулеметами, походными кухнями... Пропускают в левую дверь... Повсюду вооруженные люди. Больше всего матросов и латышей». Во дворце тоже было полно солдат, они толпились возле буфетов, где продавали водку. Депутаты прошли в зал и стали ждать начала собрания. А в центре города, несмотря на запрет, все-таки собралась демонстрация, в которой, по некоторым сведениям, участвовало около 50 тысяч человек! Мирное шествие подходило к Литейному проспекту, когда с крыш домов был открыт пулеметный огонь. Упали первые раненые и убитые, остальные бросились врассыпную, но вскоре снова собрались, и колонна двинулась по Литейному. Здесь тоже стреляли с крыш, а на Шпалерной улице демонстрантов встретили матросские приклады... Погибших в тот день хоронили 9 января на Преображенском кладбище, рядом с жертвами «кровавого воскресенья» 1905 года. В те дни А. М. Горький писал, обращаясь к большевистским вождям: «Понимают ли они... что неизбежно удавят всю русскую демократию, погубят все завоевания революции?.. Или они думают так: или мы – власть, или – пускай все и всё погибают?» Горькому лучше других было известно, что именно так они и думали.

Депутаты несколько часов томились в зале, они не знали, что происходило в городе; в четыре часа дня Ленину сообщили, что демонстрация разогнана, и фракция большевиков появилась в зале. Теперь эти люди чувствовали себя хозяевами положения и доказали это с первых минут. Первое заседание Учредительного собрания должен был открыть его старейший депутат А. Ф. Михайлов. Депутат фракции большевиков Ф. Ф. Раскольников вспоминал, что за этим последовало: «Видя, что Швецов (Раскольников неверно называет фамилию. – Е. И.) всерьез собирается открыть заседание, мы начинаем бешеную обструкцию. Мы кричим, свистим, топаем ногами, стучим кулаками по деревянным пюпитрам. Когда все это не помогает, мы вскакиваем со своих мест и с криком „долой“ кидаемся к трибуне. Правые эсеры бросаются в защиту старейшего. На паркетных ступеньках трибуны происходит легкая рукопашная схватка... Кто-то из наших хватает Швецова за рукав и пытается стащить с трибуны». Представьте: орущие, свистящие молодцы вроде Раскольникова стаскивали старика с трибуны, а Свердлов вырвал у него из рук председательский колокольчик. Свердлову не дали говорить, из зала кричали: «Долой! Убийцы! Руки в крови!» – и тогда он запел! Он старательно выводил «Интернационал», первыми подхватили большевики, а за ними, вспоминал Раскольников, «все члены Учредительного собрания тоже встают... и один за другим нестройно подхватывают пение... „Но если гром великий грянет над сворой псов и палачей“, – поет Учредительное собрание». Эсер В. М. Чернов показывает при этом на большевиков, но поют все, дружно поют! Как представишь этот хор, делается не по себе. Спели – и на том единение Всероссийского парламента кончилось.

Подготовленный большевиками план был прост и нагл: Ленин составил резолюцию, предлагавшую Учредительному собранию утвердить все декреты Совнаркома, а затем добровольно отказаться от законодательной власти. Конечно, это предложение отклонили, и около 10 часов вечера большевистская фракция покинула зал. По свидетельству Раскольникова, «Владимир Ильич предложил не разгонять собрания, дать ему возможность сегодня ночью выболтаться до конца и свободно разойтись по домам, но завтра утром никого не пускать в Таврический дворец». Депутаты продолжали заседание, несмотря на угрозы пьяной охраны; вот, вспоминал Раскольников, «кто-то из караула берет винтовку на изготовку и прицеливается в лысого Минора, сидящего на правых скамьях». Пьяные солдаты толпилась на балконе, бродили по залу, рассаживалась на депутатских местах, и за всем этим следил «веселый и радостный, весь опоясанный пулеметными лентами начальник караула Железняков». Так продолжалось несколько часов. «Около четырех утра, – писал Пайпс, – когда председатель Учредительного собрания Виктор Чернов провозглашал отмену собственности на землю, Лтелезняков поднялся на сцену и тронул оратора за плечо». В протоколе записаны его слова: «Я получил инструкцию, чтобы довести до вашего сведения, чтобы все присутствующие покинули зал заседания, потому что караул устал». Этой косноязычной фразой матрос Железняков вошел в историю. «Было 4 часа 40 минут утра, – элегически завершал рассказ Раскольников. – В незанавешенные окна дворца глядела звездная, морозная ночь. Обрадованные [!] депутаты шумно ринулись к вешалкам... В Англии когда-то существовал „Долгий парламент”. Учредительное собрание РСФСР было самым коротким парламентом во всей мировой истории».

Вот так – расстрелом безоружных, глумлением над законностью и хоровым исполнением «Интернационала» – завершилась многолетняя мечта российской демократии о парламенте. 6 января 1918 года Александр Блок записал: «К вечеру – циклон. – Слухи о том, что Учредительное собрание разогнали в 5 часов утра. (Оно таки собралось и выбрало председателем Чернова.) – Большевики отобрали большую часть газет у толстой старухи на углу». Старуха на углу. Черный вечер. Белый снег. И замерзшая кровь на снегу.

Военный коммунизм²⁶26
   ^{Военный коммунизм – политико-экономический режим большевистской власти в 1918 – начале 1921 г. Его важные элементы: национализация промышленности, максимальная централизация руководства производством и распределением, запрещение частной торговли, карточная система, всеобщая трудовая повинность, уравниловка в оплате труда, продразверстка в деревне.}


[Закрыть]

Голод в Петрограде. Что хорошего в новом режиме? Поэма «Двенадцать» как петроградская хроника. Володарский. Красный террор. Убийство и похороны Урицкого. Баллада о сайке. «Холера может решить проблему голода». Григорий Зиновьев. Оборона города в 1919 году. Обыски, уплотнения, слухи

Нету хлеба – нет муки, не дают большевики.

Нету хлеба – нету масла, электричество погасло.

Из городского фольклора. 1919 год

Задолго до созыва Учредительного собрания на его имя стали приходить письма с наказами избирателей, но депутаты не смогли их прочесть, потому что в предрассветной тьме 6 января закончилось первое и последнее заседание Всероссийского парламента. А в тот же день, 6 января, избиратель из Царского Села сел писать свой наказ: «Довольно шума; довольно братской крови, – старательно выводил он, – нужно строительство новой, тихой, светлой жизни... Довольно играть на наших синих жилах, как на струнах арфы. Нужен спокой им, а не мучительная голодная смерть. Довольно смерти, довольно нас травить одного на другого, как собак. Бойтесь, лопнет наше терпение и мы перебьем и разгоним вас всех и скажем, что мы сами собой будем управлять без всяких партий».

Действительно, довольно толковать о партиях, пора обратиться к жизни города. В 1917 году люди мечтали о тихом, светлом будущем, не подозревая, что подступило вплотную. По плану «самого передового социального учения» им предстояло стать соломой для разжигания костра мировой революции, а Петрограду – «колыбелью» этой революции. Для достижения своей цели вожди и идеологи самого передового учения прибегли к трем издревле проверенным средствам: голоду, войне и террору.

Вернемся на несколько месяцев назад, в Петроград февраля 1917 года. Последний градоначальник царской столицы А. П. Балк вспоминал, что утром 23 февраля он получил донесение «об оживленном движении на Литейном и Троицком мостах, а также по Литейной ул. и Невскому проспекту. Быстро выяснилось, что движение это необычное – умышленное... В публике много дам, еще больше баб, учащейся молодежи и сравнительно с прежними выступлениями мало рабочих... Густая толпа медленно и спокойно двигалась по тротуарам, оживленно разговаривала, смеялась, и часам к двум стали слышны заунывные подавленные голоса: хлеба, хлеба... И так продолжалось всюду весь день. Толпа как бы стонала: „хлеба, хлеба“. Причем лица оживленные, веселые и, по-видимому, довольные остроумной, как им казалось, выдумкой протеста». Уже два с половиной года шла война, в столице начались перебои с продовольствием, у магазинов выстраивались очереди – «хвосты». 22 февраля газеты сообщили о намерении городских властей ввести хлебные карточки. Голода тогда не было: по свидетельству Балка, «хлеб, вкусный и питательный, выдавался по 1 У₂ ф<унта>²⁷27
   ^{Фунт – 0, 4095 кг.}


[Закрыть] ^{на человека, а рабочим и войскам по два». Однако известие о введении карточек вызвало волнения, начались грабежи хлебных лавок – эти события стали началом революции. Очень скоро на улицах прольется первая кровь, но 23 февраля толпам в центре города было весело, и заунывное стенание «хлеба, хлеба» казалось дерзкой шуткой.}

А вот Невский проспект 1919 года, хотя теперь он называется проспектом 25 Октября; на нем малолюдно – многие из тех, кто фланировал здесь в феврале 1917 года, умерли или покинули Петроград, у редких прохожих изможденные, темные лица. Поэт Василий Князев вспоминал эпизод начала 1919 года: «Угол проспекта 25 Октября и ул. Лассаля (Михайловской ул. – Е. И.). У заколоченной досками и сплошь заклеенной афишами и плакатами витрины магазина вопит-корчится простоволосая, в разорванной кофте женщина. Ни на секунду не умолкая, она выкрикивает только одно заветное слово: „Хлеба... хлеба... хлеба!“ Люди бегут мимо». Уже давно были введены карточки не только на хлеб, но на все продукты и товары, а хлебный паек уменьшился по сравнению с февральским 1917 года в восемь-десять раз. Перед нами умирающий город времен военного коммунизма.

В чем же была причина петроградских бедствий? Советские историки называли сразу несколько причин: удаленность города от основных сельскохозяйственных районов, разруха на железных дорогах и других путях сообщения, гражданская война... Но была еще одна причина: Петроград стал опытным участком для большевистского эксперимента, здесь новая власть опробывала свои социальные идеи²⁸28
   ^{Об особой роли Петрограда Ленин писал 26 июня 1918 г. Зиновьеву, требуя усиления террора в городе: «Надо поощрять энергию и массовидность террора...} и особенно в Питере, пример коего решает ».


[Закрыть]^{. В 1918 году председатель Совета народных комиссаров Петроградской трудовой коммуны Григорий Евсеевич Зиновьев говорил: «Я знаю, что среди очень широких кругов населения распространено мнение, что свобода торговли, хотя она и была бы нарушением наших принципов... спасла бы на короткое время от того ужаса, в котором мы находимся сейчас». Может, она и спасла бы Петроград от ужаса голода, но ее запретили как противоречащую большевистским догмам. Вожди не жаловали бывшую столицу империи, население которой было мало пригодно для строения социализма – рабочие составляли здесь меньшинство, зато бывших царских чиновников, буржуазии и прочей «контры» в Питере было больше, чем в других городах России.}

После переворота многие государственные служащие не стали сотрудничать с новой властью, этот саботаж продолжался несколько месяцев, но в 1918 году большинство их вернулось на службу, к этому принуждал голод. «Все население Петербурга взято „на учет“, – вспоминала 3. Н. Гиппиус. – Всякий, так или иначе, обязан служить „государству” – занимать место если не в армии, то в каком-нибудь правительственном учреждении. Да ведь человек иначе и заработка никакого не может иметь. И почти вся оставшаяся интеллигенция очутилась в большевистских чиновниках. Платят за это ровно столько, чтобы умирать с голоду медленно, а не быстро». Люди на грани голодной смерти не представляли серьезной опасности для власти. «Голодными легче управлять, чем сытыми», – цинично заметил Лев Троцкий.

В мае 1918 года Зиновьев говорил на собрании Петроградского Совета: «Буржуазия и ее прямые прихвостни охватывают около 100 тысяч, и мы им говорим: мы не отказываем и вам в маленьком пайке... У нас были и другие предложения – лишить всякого пайка эти 100 тысяч человек. Может быть, это было бы правильно, может быть, это напрашивается у каждого из нас». Лтелание уморить 100 тысяч буржуев действительно напрашивалось: можно было избавиться от лишних ртов и подправить классовый состав населения. Буржуи, по мнению Зиновьева, не заслуживали сочувствия: «Тот, кто был богат, остается богатым и сейчас. Он найдет лазейку, чтобы хлеб получить, чтобы кормиться более питательными продуктами: консервами, молоком и всякими другими благами». Однако питательными продуктами тогда кормился сам Григорий Евсеевич и другие представители городской власти да спекулянты, все остальные голодали. Летом 1918 года в Петрограде свирепствовала эпидемия холеры, в связи с чем Троцкий сказал: «Холера поможет нам решить проблему голода». Действительно, холера сильно поубавила количество голодавших.

1 июля 1918 года в Петрограде была введена система распределения пайков по классовому принципу: рабочим полагалось У₂ фунта хлеба в день, служащим – У₄ фунта; «лицам не рабочим и не служащим, живущим своим трудом» – Уg фунта, а ста тысячам человек, которых следовало уморить, – У₁₆ фунта (25 граммов). Поэт Василий Князев вспоминал о жившей по соседству с ним семье: «В 3-м этаже живет небольшая семья интеллигентов: бабушка, гимназистка-внучка и близнецы – мальчики-гимназисты. Я видел их во дворе: тихие, бледные до прозрачности, сидят и читают, обнявшись, одну книгу. Потом один мальчик исчез... Потом и другой. Потом исчезла бабушка – перестала утрами ходить на набережную за щепками. Потом не стало видно и ее хроменькой, тихой, русоволосой внучки. Эти люди – вымерли, медленно умирали на глазах всего дома. То, что они погибли от голода, обнаружилось при взломе дверей их квартиры». Эта семья была из числа «нетрудовых элементов», зато трудящимся полагался не только паек, но и питание в коммунальных столовых.

В создании бесплатных коммунальных столовых для трудящихся реализовалась одна из утопических идей марксистской идеологии, «коммунальное» питание должно было навсегда покончить с традицией домашнего приготовления пищи. Это имело глубокий смысл, ведь, по утверждению Ленина, отказ от «мелкого домашнего хозяйства» являлся важнейшим условием для создания коммунистического общества. Известный тогда партийный теоретик Юрий Ларин пропагандировал полный отказ от мелкобуржуазной привычки домашнего питания; по его словам, в Европе с этим давно покончили, а в Австрии и Германии приготовление обедов «в сепаратной кухне отдельной семьи» запрещено законом! Юрий Ларин «научно» обосновывал преимущество коммунальных квартир, в которых пролетарские семьи заживут дружной коммуной. Не случись переворота, «идеологи» вроде этого враля канули бы в забвение, но вышло иначе, и в советских энциклопедиях Юрий Ларин именуется видным экономистом. Профессор Педагогического института при университете, географ В. П. Семенов-Ъш-Шанский вспоминал о столовых военного коммунизма: «Питались кониной (это был деликатес), затем тюлениной, пшеном, ржаной кашей, турнепсом и мороженой картошкой... В „столовках обязательно подавался суп с „сущиком , т. е. мелкой сушеной рыбой. Обеды было не обязательно поглощать в „столовке”, а можно было уносить и домой... Л. С. Берг, как ихтиолог с мировым именем, с большим терпением выуживал из супа мельчайшие косточки, раскладывал по краям тарелки в порядке зоологической классификации и называл по-латыни и по-русски тот вид, которому каждая косточка принадлежала. Состав суповой фауны оказывался сложным, и в нем иногда попадались редкие виды». По свидетельству 3. Н. Гиппиус, одно время в этих столовых «царила вобла... я до смертного часа не забуду ее пронзительный, тошный запах из каждой тарелки супа, из каждой котомки прохожего». Об отупении измученных голодом людей можно судить по эпизоду из воспоминаний Семенова-Ъш-Шанского: однажды в столовую привезли мешок конских копыт. На вопрос заведующей, что с ними делать, в Наркомпроде ответили: «Раздайте копыта гражданам бесплатно; они сами сумеют, что с ними делать». К изумлению заведующей, «многие граждане молча взяли копыта, положили их к себе в карманы и мирно разошлись по домам».

Конечно, доставлять продовольствие издалека было трудно, но в Петроградской и соседних губерниях у крестьян хватало картошки и скот не перевелся, и им было выгодно продавать продукты в городе. Однако уже в начале 1918 года Петроград был окружен кольцом продовольственных заградительных отрядов, которые не пропускали в город везущих продовольствие крестьян. На подъездах к городу, на станциях, в поездах шли облавы, крестьяне-«мешочники» были объявлены врагами советской власти, так что не разруха, а само государство обрекало Петроград на голодную смерть. Но многим мешочникам удавалось пробраться через блокадное кольцо заградотрядов, и самыми упорными в этом промысле оказались женщины – не случайно выражение «баба-мешочница» позже вошло в арсенал городской перебранки. Но тогда петроградцы относились к ним иначе, партизанские вылазки мешочниц не раз спасали их от голода. Семенов-Ъш-Шанский вспоминал, как его жену остановила на улице «очень толстая деревенская баба и шепотом спросила: „Не хотите ли картошки?Жена привела крестьянку домой и спросила: „А где же картошка?” Баба ответила: „А вот“, быстро расстегнулась, картошка посыпалась из ней, застучала массами по полу кухни, и баба стала совсем тонкой. Так она благополучно проехала мимо застав „военного коммунизма” и нам сделала благодеяние». Городская торговля замерла, магазины были закрыты, и единственным местом, где можно было купить или выменять на вещи продукты, оставались рынки. Рыночная торговля тоже была запрещена, на рынках проводились облавы с арестами и конфискацией всего вынесенного на обмен и продажу, но покупатели и продавцы собирались снова. В городском центре появилось много импровизированных рынков, которые исчезали при приближении облавы. «У Литейного, – записывал в дневнике 1918 года историк Г. А. Князев, – стоял какой-то длинный ряд и все продавали что-то. Кого только не было в этом ряду с мешочками в руках! И старушки, и дамы, и два лицеистика, и солдаты».

В конце апреля 1918 года петроградские власти объявили, что хлеба по карточкам выдавать не будут, кончился хлеб! Это вызвало рабочие волнения, но властям удалось «заболтать», обмануть рабочих очередной ложью. Зиновьев говорил на одном из митингов: «Все человечество сейчас голодает... и никакого другого выхода нет отсюда, как свергнуть буржуазию до конца... Если возьмем Швейцарию, богатейшую страну, мы увидим, что и она голодает. Возьмите Финляндию... там ввели в пищу солому, там ее режут и дают рабочим и части крестьян... Если буржуазия Финляндии переводит наших братьев рабочих на солому, то если пойдет худо и у нас, мы переведем в первую очередь на солому крупную буржуазию. (Рукоплескания)». Ладно, если уж Швейцария голодает, а в Финляндии солому грызут, надо и нам потерпеть до победы мировой революции и уничтожения буржуазии... Но через несколько месяцев, в октябре, в Петрограде взбунтовались матросы: Второй гвардейский экипаж вышел на улицы города под лозунгом «Долой советскую власть!» Это напугало большевистских вождей, и в Петроград срочно доставили продовольствие, рабочим выдали хлеб, мешочникам разрешили въезд в город, а умиротворять матросов приехал сам Троцкий. Он не скупился на лесть и обещания и сумел уговорить матросов, а зачинщики выступления по его приказу были расстреляны. Таким образом удалось восстановить спокойствие, и 2 ноября 1918 года передовая статья петроградской «Красной газеты» возвестила горожанам, что они дожили до «золотого века»: «Человечество приближается к своей заветной мечте! Советская Россия указывает путь!»

«Еще три месяца назад, – писал Аркадий Борман о Петрограде ноября 1918 года, – жизнь чувствовалась в северной столице, а теперь уже мерзость запустения. За это время Зиновьев превратил его в кладбище, населенное живыми мертвецами. На лица легла какая-то особая тень... На войне на лицах обреченных есть что-то спокойное, даже скорее светлое. А здесь заживо погребенные». /Гшзнь в городе угасала, на поверхность выходило все скрытое прежде низменное, жестокое. Грабежами промышляли не только уголовники, но и революционные матросы и солдаты, и ночная встреча с патрулем была так же опасна, как с грабителями, уголовники к тому же часто рядились в матросскую форму. И днем на улицах было скверно. «В воздухе висит матерная ругань, – записал в дневнике Г. А. Князев в 1918 году. – Такой грубости и разнузданности в словах я еще никогда не слышал. Ругаются все... Все злы, как черти. Особенно грубы кондукторы и вагоновожатые. О красногвардейцах у лавок и говорить не стоит». «Удивительный это народ – кондукторши, – размышлял он. – Злы и невежественны. А это ведь все крестьянки, мещанки, сам народ... Что же значат тогда слова Некрасова о русской женщине?»

В городе росло ожесточение, потому что революционная свобода обернулась насилием, а вместо обещанного благоденствия вплотную подступила смерть. Все понимали, что обмануты, и обвиняли друг друга, забывая о собственной вине, а на смену прежнему ослеплению пришла ненависть к тем, кого считали повинными в революции. Горький отозвался на слова Александра Блока о высокой смертности среди петроградских рабочих от сыпного тифа с раздражением: «Ну и черт с ними. Так им и надо. Сволочи!» Бывшая революционерка-народница говорила Г. А. Князеву о голодавших крестьянах: «И пусть погибают. И поделом им. Возмездие. Уж слишком носились с народом». Ожесточение выливалось в ненависть к буржуям, или к пролетариям, или к крестьянам, но чаще всего – к советской власти. «На ком в сущности держатся большевики? – размышлял Г. А. Князев. – На своих наемниках. Ведь только и слышно, как поносят большевиков. В трамваях, на улицах, особенно женщины... И все-таки большевики держатся».

Жизнь европейского города XX века словно отбросило в глубины прошлого, в лихолетье иноземного ига, во времена нашествий кочевников – на эту мысль все чаще наводили становившиеся привычными уличные сцены. В октябре 1919 года 3. Н. Гиппиус писала в дневнике: «Люди так жалки и страшны. Человек человеку – ворон. С голодными и хищными глазами. Рвут падаль на улице равно и одичавшие собаки, и воронье, и люди. Едут непроницаемые (какие-то нелюди) башкиры и заунывно воют, покачиваясь: средняя Азия». Позже, в предисловии к опубликованному дневнику 1919 года, она писала: «Получается истинная картина чужеземного завоевания. Латышские, башкирские и китайские полки (самые надежные) дорисовывают эту картину. Из латышей и монголов составлена личная охрана большевиков: китайцы расстреливают арестованных – захваченных... Китайские же полки или башкирские идут в тылу посланных в наступление красноармейцев, чтобы, когда они побегут (а они бегут!), встретить их пулеметным огнем и заставить повернуть. Чем не монгольское иго?»

Впоследствии власть неохотно вспоминала о роли разноплеменных «интернационалистов» в ее утверждении, но без них картина петроградской жизни была бы неполна. Ко времени революции в крупных промышленных городах России работали десятки тысяч китайцев: с началом германской войны в промышленности не хватало рабочих рук, и число китайских рабочих все увеличивалось. В гражданскую войну большая часть их примкнула к большевикам, в Красной армии были китайские полки и отряды, китайцы служили в ВЧК. По свидетельству многих мемуаристов, китайцы выделялись особой дисциплинированностью и жестокостью, в Петрограде о них ходили страшные слухи: «А знаете, что такое „китайское мясо“? Это вот что такое: трупы расстрелянных, как известно, „Чрезвычайка” отдает зверям Зоологического сада.... Расстреливают же китайцы... Но при убивании, как и при отправке трупов зверям, китайцы мародерничают. Не все трупы отдают, а какой помоложе – утаивают и продают под видом телятины», – записала один из городских слухов 3. Н. Гиппиус.

О роли латышских частей мы уже говорили, они были образцовыми наемниками: эти солдаты из крестьянских парней в большинстве не знали русского языка и, оказавшись в чуждой среде, крепко связали свои судьбы с новой властью. Большевики высоко ценили их, петроградский комиссар по делам печати Володарский говорил в 1918 году на собрании латышского полка: «Не мне говорить это перед вами, перед которыми мы, русские социалисты и пролетарии, считаем себя в неоплатном долгу. Мы знаем великолепно революционные подвиги, те блестящие доказательства революционной доблести, которые были даны латышскими стрелками... в особенности начиная с Октябрьского восстания народных масс». Историк С. П. Мельгунов писал о них: «Они служат здесь целыми семьями и являются самыми верными адептами нового „коммунистического строя”... Латыши и латышки, зачастую не владея русским языком, ведут иногда допросы, производят обыски, пишут протоколы и т. д. В Москву из Латвии в ВЧК едут как в Америку, на разживу». В Петрограде были еще большие возможности для поживы, а Володарский рисовал перед ними новые перспективы: «Я от всей души приветствую

вас как авангард революционной армии, которой... придется и на улицах Берлина уничтожать власть империалистов, пройтись по всей Европе, побывать и в Париже, и в Лондоне, и во всех больших капиталистических городах, в которых будут властвовать наши товарищи». Собственное будущее оратору представлялось еще более ярким и значительным, но человек, как известно, предполагает, а Бог располагает... Через полтора месяца Володарского убьют, а лет через двадцать после его смерти карательные органы, в которых служили верные латыши, вплотную примутся и за них.

«Творцы и вдохновители революции у нас евреи, а фактические выполнители этих идей – латыши», – записал Г. А. Князев 25 октября 1918 года, в первую годовщину переворота. Но это неверно, «нерусский элемент» был лишь незначительной частью сил, разрушивших старую Россию, а кроме того, такие люди были в меньшинстве и в своих народах. Революционные и социалистические идеи десятилетиями культивировались в образованных классах общества, в среде радикальной интеллигенции, и их воплощение привело страну к катастрофе. Для интеллигентов смириться с этим выводом было труднее, чем с голодом, поэтому понятно их желание найти в послереволюционных переменах хоть что-то позитивное, и представление об этих поисках дают дневниковые записи Г. А. Князева. « Скажу страшный парадокс, – писал он в августе 1918 года. – Большевики все же принесут, пожалуй, России пользу: они научат работать. Мы совсем не умеем работать... Большевики нужны России... Ведь какая бы там ни была, но власть есть... Действительно, кругом кошмар... Но что это – гибель культуры или рождение нового будущего? Ведь действительно кучка людей жила трудом масс. Может быть, и впрямь всех заставят работать... Так и не понимаю ничего. Но не могу проклинать большевиков. И защищать их не могу. Но чувствую, что они нужны... Вот этот хотя бы факт. О новой орфографии. Так никогда и не ввели бы ее, если бы не такие решительные меры. Пусть там жалуются, печалуются. Жизнь требует реформы правописания...

И пусть выносят иконы. Это хоть оживит, опоэтизирует умирающую религию. А особенно меня мало трогает, когда туго приходится тем, у кого свои дома, имущество, роскошь... Все зависит от того, „творится ли у нас новое небо, новая земля“, или нет. И будь проклято все творящееся сейчас, если это только дьяволов водевиль, и будь благословенно – и никакие жертвы не страшны – если это рождение жизни новой и более справедливой на нашей грешной земле». Этот монолог мог бы продолжить Поприщин из «Записок сумасшедшего» Гоголя: «Матушка, спаси твоего бедного сына!., посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка, пожалей о своем больном дитятке!» Как мучительно желание найти хоть что-то, чему можно сказать «да», а иначе жить невозможно, впору с ума сойти! Через несколько дней Г. А. Князев записал: «Не все сплошная мерзость и попрание всего светлого у наших властителей», а в октябре 1918 года: «Но в большевизм, кажется, начинают верить... Находят уже хорошие стороны. Свыкаются с мыслью, что большевики так и останутся у власти».