Текст книги "Дюк де Ришельё"

Автор книги: Екатерина Глаголева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Но успокаиваться было рано. Толпы политизированной молодёжи – студенты, молодые литераторы, наставляемые Бенжаменом Констаном, приказчики, подзадориваемые Жаком Лафитом (банкиром, депутатом-либералом и последовательным противником правительственных мер), – теперь стояли уже вдоль набережных, на мосту и даже на площади Людовика XV (площади Согласия); среди них сновали полицейские в штатском, которых можно было узнать по трости и белой ленте на шляпе. Ришельё велел их отозвать, но было поздно: 3 июня возникла потасовка, окончившаяся гибелью студента-юриста. На следующий день префект полиции запретил всяческие демонстрации вблизи резиденции парламента – тщетно. В последующие два дня конная жандармерия и отряды гвардейцев-драгун раз за разом прогоняли с площади Людовика XV студентов, число которых достигало пяти-шести тысяч.

Седьмого июня Лувель, убийца герцога Беррийского, был гильотинирован на Гревской площади, но это напоминание никого не образумило. Через два дня демонстрации выплеснулись на бульвары; теперь в них участвовали уже не одни лишь студенты, а ещё и рабочие, подёнщики из предместий Сен-Дени и Сен-Мартен. После троекратного призыва разойтись драгуны поскакали на толпу. Один человек погиб, множество было ранено, с полсотни арестовано. К счастью, после задержания нескольких агентов Лафайета и Аржансона, подстрекавших к мятежу, беспорядки улеглись. (Почти месяц спустя, 13 июля, Ришельё писал об этом Сикару как о «событиях, оставшихся без последствий» и доказавших, что «народ не желает революции, а войска готовы исполнять свой долг»).

Всё это время дебаты в парламенте не прекращались. Наконец 12 июня закон был принят 154 голосами против 95. Через две недели его утвердил король, и 22 июля парламентская сессия завершилась.

На какое-то время герцог мог перевести дух – но ненадолго. Международная обстановка в то время тоже была напряжённой. В январе вспыхнуло восстание в Испании, и король Фердинанд VII был вынужден подчиниться якобинской конституции 1812 года. В марте Ришельё и Паскье отправили в Мадрид маркиза де Латур-Дюпена для посредничества между Бурбонами и повстанцами, однако Англия быстро добилась отмены французской дипломатической миссии. Эти события придали размах движениям карбонариев и франкмасонов в Неаполитанском королевстве; весной там сложился заговор офицеров с целью установления конституционной монархии. А от Италии до Франции рукой подать...

В середине августа в Эпинале был арестован драгунский подполковник в отставке Огюстен Жозеф Карон по обвинению в подготовке военного мятежа на манер испанского; 19-го числа волна арестов офицеров и унтер-офицеров прокатилась по четырём легионам, расквартированным в Париже, а также королевской гвардии, было схвачено 138 человек, некоторым удалось бежать. В «Универсальном вестнике» напечатали сообщение о раскрытии заговора с целью свержения монархии и провозглашения правителем «одного из членов семейства Бонапарт» (сына Наполеона).

К счастью, 29 сентября вдова герцога Беррийского Мария Каролина произвела на свет младенца мужского пола, которому Людовик XVIII присвоил титул герцога Бордоского в честь первого города, перешедшего на сторону Бурбонов в 1814 году (при крещении, которое состоится 1 мая 1821 года, мальчик будет наречен Генрихом). Род Бурбонов не пресёкся, младенца величали «дитя чуда». Ришельё искренне радовался этому событию, но вместе с тем не мог не испытывать тревоги: рождение мальчика ослабляло позиции его дяди герцога Ангулемского, союзника Дюка, и придавало больше веса Месье в его отношениях с королём. В день благодарственного молебна по случаю чудесного рождения Ришельё прогуливался по своему саду вместе с Поццо ди Борго. Заслышав звон колоколов, Поццо сказал: «Это поминальный звон по династии», – и собеседник с ним согласился...

Все эти тревоги привели к тому, что герцог заподозрил политический контекст в непрекращающихся преследованиях влюблённой в него шведской королевы. Её величество не оставляла попыток увидеться с ним: являлась в Тюильри, меняя платья несколько раз на дню, чтобы близорукий Ришельё не сразу её узнал, могла нагрянуть в дом к другу герцога Матье де Моле и даже в Куртей к его жене! В конце концов Арман решил, что Дезире Клари просто шпионит за ним по поручению своего мужа.

Покончив с парламентскими баталиями, он теперь мог полностью посвятить себя тому, что считал первостепенным, – экономике и армии, хотя, разумеется, и раньше не упускал их из виду.

Герцог де Ришельё не переставал быть офицером; своему зятю Жюмилаку, командовавшему дивизией в Пикардии[77]77
  Участие в Наполеоновских войнах никак не сказалось на карьере Жюмилака: 16 марта 1815 года Людовик XVIII в память о его былых заслугах отдал под его командование 16-ю дивизию в департаменте Нор, а позже военный министр Гувион-Сен-Сир назначил его главным инспектором кавалерии. Своим поведением во время оккупации маркиз снискал всеобщее уважение и получил военные награды Саксонии и Дании. 20 марта 1820 года он стал офицером ордена Почётного легиона, а 18 мая – его командором.


[Закрыть], он советовал почаще устраивать смотры и обедать вместе с офицерами, «поскольку только за столом и можно как следует познакомиться». Он ладил с новым военным министром, генералом Латур-Мобуром, человеком прямым и честным. Дюк взялся полностью изменить систему легионов, набираемых по департаментам, установленную при прежнем министре Гувион-Сен-Сире. Региональные различия в диалектах, обычаях, уровне образования были слишком велики, чтобы из таких легионов можно было слепить единую национальную армию. Ордонансом от 23 октября 1820 года 94 легиона преобразовали в 80 полков, попутно (в результате сокращения определённого количества должностей и перевода офицеров из одного полка в другой) удалось убрать из армии бонапартистов, осуществив пресловутую чистку рядов без всяких потрясений. Реорганизация продолжалась до конца 1821 года.

Касательно же экономики, одиннадцатимесячное путешествие показало Дюку, чтб следует предпринять в первую очередь. Для оживления торговли и улучшения снабжения городов началось строительство трёх больших каналов на средства крупных частных компаний, а также десятка мостов на разных реках вкупе с оборудованием нескольких портов. В самом деле, население потихоньку богатело, безработицы практически не существовало, и трон Людовика XVIII больше не шатался.

Ришельё решил этим воспользоваться, чтобы провести реформу двора, который, по сути, был барьером между королём и его подданными. Идея герцога заключалась в том, чтобы открыть доступ к придворным должностям не только дворянству, но и верхушке буржуазии, сделать двор «частью нации». Дюк никогда не чувствовал себя вольготно в обществе царедворцев, вечно плетущих интриги, и опасался их пагубного влияния на короля. Он предложил создать 32 должности камергеров и неограниченное число почётных дворян, которые могли бы получать приказы непосредственно от короля (это польстило бы их самолюбию), а заодно отменить должности, ставшие ненужными. Однако король воспринял это как покушение на свои прерогативы и удовлетворил просьбу герцога только наполовину: из сотни новых назначений, состоявшихся с ноября 1820 года по декабрь 1821-го, только два десятка касались недворян – бывших имперских чиновников или крупных финансистов. Одним из новоиспечённых камергеров стал Леон де Рошешуар, другим – маркиз де Гург, муж «дорогой Генриетты»...

В ноябре же состоялись довыборы в парламент по новой системе. Не послушав совета Паскье, Ришельё не стал распускать палату депутатов и переизбирать её целиком. Либералы потерпели поражение: у них теперь было только 35 мест из 430, остальные поделили между собой правоцентристы и правые.

Ришельё был удивлён и даже встревожен, поскольку в парламент вернулись 75 бывших депутатов Несравненной палаты, без которых он вполне обошёлся бы. Хуже того, Месье принялся наседать на него, чтобы заменить двух министров своими людьми – депутатами Виллелем и Корбьером. У Ришельё не было никаких причин снимать проверенных людей с ключевых постов; в начале декабря, ещё до открытия парламентской сессии, он предложил Корбьеру руководство образовательным ведомством, а Виллелю – департаментом косвенных налогов при Министерстве финансов, однако это не устроило никого, включая министра финансов Руа. Тогда Дюк перешёл к «плану Б»: Виллель и Корбьер войдут в правительство как министры без портфеля. Они снова отказались, а Шатобриан, только что назначенный полномочным послом в Берлине (Ришельё очень хотелось сплавить его подальше), пригрозил не поехать туда, если требования его друзей не будут удовлетворены. Наконец вечером 20 декабря был достигнут компромисс: Виллель, Корбьер и Ленэ станут министрами без портфеля и Корбьер получит в придачу департамент просвещения, от которого отказался Ленэ.

Небольшая передышка в связи с рождественскими праздниками – и новые проблемы: 27 января 1821 года возле покоев короля в Тюильри обнаружили небольшой бочонок с порохом. Двое заговорщиков основали тайное общество карбонариев с целью свержения Бурбонов. Впрочем, карбонарии действовали не только в Париже: одна попытка их выступления, под руководством генерала Бертона, провалилась в Сомюре, другая – в Ла-Рошели, где были арестованы четыре сержанта, сдавшие всю организацию.

«Нельзя ожидать от полиции, обезоруженной всеми конституционными законами, тех же результатов, как от полиции имперского правительства, имевшей в своём распоряжении все ресурсы абсолютной и военной власти, не говоря уж о деньгах, – писал Ришельё 6 марта графу Нессельроде по поводу злосчастного бочонка. – Однако и тогда бывали и адские машины, и заговоры всякого рода, от Жоржа и Моро до Мале, которых не смогли ни предвидеть, ни раскрыть[78]78
  Имеются в виду покушение на Наполеона с помощью «адской машины» в 1800 году, заговор Жоржа Кадудаля и Моро в 1804-м, попытка захвата власти генералом Клодом Франсуа Мале в октябре 1812-го, когда Наполеон находился в России.


[Закрыть]. <...> Впрочем, – успокаивал он адресата, – покушение 27 января могло иметь целью лишь посеять тревогу и страх, ибо жизнь короля и любого члена королевской семьи не подвергалась ни малейшей опасности при этом взрыве».

Гражданский мир в стране напоминал тонкую корочку льда на реке: малейшее неосторожное движение – и можно провалиться и утонуть. Вот в Париж вернулся Деказ, поскольку его жена была при смерти, и все, включая Нессельроде, забеспокоились. Дюк устало объяснял последнему, что если бы Дегазу не предоставили отпуск, он попросил бы отставки и вышло бы то же самое, к тому же надолго он не задержится, уедет на юг. Впрочем, приезд бывшего министра встревожил и его самого: «Я не думаю, что его пребывание здесь может иметь нежелательные последствия для короля, но не скрываю от себя, что оно способно посеять смуту в депутатском большинстве и что некоторые члены этого большинства не выдержат и наделают глупостей. Нам стоит большого труда заставлять всех этих господ работать вместе». Малейшее происшествие могло пустить все труды насмарку. И герцог вновь заговорил о том, как опостылела ему жизнь среди интриг и подсиживаний, подрывающих его здоровье: «Я продержусь, сколько смогу, но когда это станет невозможно физически, придётся положить этому конец». Кстати, и любимая сестра с начала года постоянно болела; Арман передавал от неё приветы знакомым, извиняясь за то, что Армандина не в силах написать им сама.

Отдохновение от забот и треволнений Дюк находил в переписке с одесскими друзьями (хотя и там было немало поводов для беспокойства; например, герцог был шокирован известием об участии одесских греков в еврейских погромах, о которых написали немецкие газеты, и переживал из-за Ланжерона, которому не удалось взять с наскока чиновничью крепость), а также в разговорах о своей прежней жизни с теми, кто приехал в Париж вслед за ним. Среди этих людей был Габриэль де Кастельно, которого Людовик XVIII официально сделал маркизом. Ришельё подыскал ему должность: ведение исторических и политических памятных записок в архиве департамента иностранных дел. Но по большей части Кастельно работал над своей историей Новороссии, потратив на неё десять лет своей жизни. Этот труд был посвящён Александру I, который ещё в 1812 году наградил автора орденом Святой Анны 2-й степени. В полном, трёхтомном виде это сочинение вышло в свет в Париже в 1820 году под названием «Опыт древней и современной истории Новороссии. Статистика провинций, её составляющих. Основание Одессы, её успехи, её настоящее положение; подробное описание её торговли. Путешествие в Крым. С картами, видами, планами и т. д.». Именно эта книга послужила Байрону источником информации для нескольких глав поэмы «Дон Жуан», в которых преломляются несколько эпизодов из жизни Ришельё.

«Вечерами воспоминаний» Дюк не ограничивался, его позиция, как всегда, была деятельной: он исходатайствовал разрешение для государственного советника X. X. Стевена, заведовавшего ботаническим садом в Никите, совершить путешествие во Францию и Италию для сбора новых образцов растений, сам прислал в Крым семена из королевского сала, добился возобновления импорта в Одессу французских тканей, содержал за свой счёт 20 учеников лицея, носившего его имя, а в июле 1821 года даже выписал из Симферополя четырёх овец для своего поместья в окрестностях Эврё...

В прежних владениях Дюка тоже не забывали. И. М. Муравьев-Апостол, совершивший в 1820 году «путешествие в Тавриду», отметил, что «татары произносят имя Ришельё с умилением» и «пропадают по нём». Муравьев утешил старосту татарской деревни уверением, что Дюк теперь первый человек в своём отечестве после короля и что, может быть, он ещё вернётся в «приёмное» отечество. По его мнению, герцог был среди татар тем же, кем «Лас-Казас[79]79
  Бартоломей де Лас-Казас (1474-1566) – испанский миссионер и защитник индейцев. Провёл в Вест-Индии около сорока лет в качестве священника и за это время не менее шести раз переплыл Атлантику, чтобы ходатайствовать перед правительством Карла V об облегчении участи индейцев.


[Закрыть] между дикими американцами». В «замке Ришельё» по-прежнему останавливались именитые путешественники. 19 августа 1820 года на рейде Гурзуфа остановился бриг «Мингрелия», и шлюпка доставила на берег семью генерала Н. Н. Раевского, героя Бородина и Битвы народов, и путешествовавшего вместе с ними А. С. Пушкина...

Зато в своём «природном» отечестве Дюк не пользовался всеобщей любовью. 11 апреля 1821 года один из ультраправых депутатов, Доннадьё, на заседании тайного комитета палаты предложил обратиться к королю с просьбой сформировать другое правительство, «поскольку нынешнее – бездарное и антифранцузское». Герцогу по-прежнему кололи глаза его прошлой службой России, хотя он вовсе не был проводником интересов царя и даже отдалился от него, с тех пор как Александр I поддержал Меттерниха в неаполитанском вопросе[80]80
  В октябре 1820 года австрийский министр иностранных дел созвал конференцию Священного союза в Троппау, на которой военное вторжение в Неаполь было признано законным (Ришельё не мог там присутствовать из-за дел, а Караман наделал много оплошностей); в январе 1821-го неаполитанского короля официально пригласили на конференцию в Любляне, где было принято решение о вооружённом выступлении против революционеров, провозгласивших конституцию в Королевстве обеих Сицилий. В марте конституционалисты были разбиты, и австрийцы вступили в Неаполь. Фердинанд ГУ отменил конституцию, начались репрессии. Впоследствии ультралибералы корили Ришельё за оставление итальянских революционеров на произвол судьбы, а ультрароялисты – за неучастие в подавлении восстания.


[Закрыть], тогда как в интересах Франции, как их понимал Ришельё, было создание ряда братских монархий, способных уравновесить влияние Англии и противопоставить свой союз крупным абсолютистским державам.

Ришельё прекрасно понимал, что причиной беспорядков на Апеннинах был в большей степени национальный вопрос, чем политический: повстанцы не столько стремились к конституции, сколько желали избавиться от австрийского засилья, поэтому вернуть трон неаполитанскому королю с помощью австрийских штыков – не лучший способ восстановить порядок: эффект, скорее всего, будет обратный. Развивая эту мысль в письме Александру, герцог писал: «Надеюсь, что Вы сумеете убедить Австрию смириться с существованием в Неаполе нескольких учреждений, без коих царствование сей семьи мне кажется невозможным». Но император не прислушался к его советам, как ранее, в 1811 году, не внял его призывам заключить мир с Константинополем. Десятки писем Александру, Каподистрии, Поццо ди Борго, в которых герцог объясняет, настаивает, умоляет, действия не возымели. В итоге вторжение австрийской армии в Италию вызвало восстание в Пьемонте. Даже в Испании «кастильская гордость» восстала против угроз со стороны Священного союза, революционное движение усилилось. Однако Александр... предложил Франции сыграть в Испании ту же роль, что Австрия сыграла в Италии! Неужели у него настолько короткая память? «Я убеждён, что подобная попытка имела бы для дома Бурбонов те же последствия, что и испанская война для Буонапарте, с той лишь разницей, что в данном случае всё произойдёт быстрее, – отрезал Ришельё в письме к Поццо ди Борго от 30 марта. – Я смотрел бы как на изменника своей совести и своему долгу на того, кто её посоветует и осуществит».

Более того, когда Александр в июле 1821 года попросил герцога поддержать начавшееся 25 марта антитурецкое восстание православных греков (ни одна из европейских стран, сочувствуя грекам, не пришла им на помощь, поскольку этого не сделал Священный союз, одержимый страстью к порядку), тот ограничился отправкой в регион нескольких военных кораблей: «Наш флаг будет появляться везде и придёт на помощь всем обиженным и угнетённым».

Интересно, что за подробной информацией по данному вопросу Дюк обратился к Сикару. «Я Вам очень обязан за точность, с коей Вы держите меня в курсе дел сих бедных греков, которые, мне кажется, выбрали самый неудачный момент, чтобы сбросить иго, – писал он 6 (18) мая. – Я сильно опасаюсь великих бед, ибо революции и контрреволюции в сих странах, как и в наших, не замешены на розовой водичке... Во всяком случае, я предвижу череду избиений и опустошений, которым трудно положить конец». Но Франция в то время не могла ввязываться в войну. «Мы искренне переживаем за греков, – разъяснял он Сикару 19 июля (1 августа). – Мы здесь по-прежнему весьма покойны, собираемся построить много мостов, много каналов. На наших глазах создаются общества взаимного страхования, сберегательные кассы и множество учреждений, доказывающих, что дух ассоциации делает быстрые успехи. Повсюду промышленность копошится, шевелится, фабрики находятся в состоянии беспримерного процветания, и признаюсь Вам, что не сумею хорошенько объяснить сему причину... Несмотря на огромное бремя, довлевшее над нами, мы первыми на континенте уменьшили земельный налог, причём почти на 50 миллионов; Вы понимаете, что нам следует беречь это благосостояние как зеницу ока и не рисковать им. Прежде чем вмешиваться в чужие дела, нужно залечить раны, причинённые нашей же глупостью, и нам это удастся в несколько лет, лишь бы нам достало благоразумия и был бы мир...»

Нужно «поставить Францию в более почётное положение, нежели плестись в хвосте Австрии, России и Пруссии», наставлял он Карамана в ноябре 1820 года: «Нам нужно уважение снаружи, чтобы быть сильными внутри». Меттерниху, который в апреле 1821-го намекнул на желательность отставки Паскье – чересчур большого конституционалиста, герцог резко ответил, что всегда выслушает и с благодарностью примет дружеский совет, но не потерпит диктатуры. 9 мая того же года он писал Каподистрии: «Мне кажется, что в последнее время всем слишком нравится считать нас логовом зла, которое опустошает мир и делает нас ответственными за все беспорядки, потрясающие прочие страны... Извольте проявить к нам немного доверия, а главное – выразить его, ибо через это наша сила удвоится. Не следует слепо верить всем этим интриганам, всегда готовым предоставить записки и вступить в переписку с государями и их министрами, чтобы осмеять страну и изобразить её стоящей на краю гибели».

Тем временем человек, из-за которого Франция и превратилась в «логово зла», в муках умирал на острове Святой Елены. Наполеон всегда думал, что умрёт от рака желудка, как его отец, и вот теперь испытывал жуткие боли в животе. Врачи подозревали язву. Он попросил поставить напротив своей постели бюст его сына и неотрывно смотрел на него в минуты, когда боль отпускала. Смерть оборвала его мучения 5 мая 1821 года. На следующий день губернатор острова сэр Хадсон Лоу со своим штабом явился засвидетельствовать кончину «генерала Бонапарта». «Что ж, господа, – заявил он своей свите, – это был величайший враг Англии и мой тоже, но я ему всё прощаю. По смерти столь великого человека надлежит испытывать лишь большое горе и глубокие сожаления».

Французы, которых этот великий человек натравил друг на друга, ещё не были готовы всё простить и забыть. Чтобы никто не раздувал угли в угасшем костре, герцог де Ришельё решил залить его дождём благодеяний – компенсировать утраты людям, обобранным во времена Империи, а также бывшим владельцам национализированного имущества.

Эмигрантов, у которых отняли состояние, в основном дворян, насчитывались десятки тысяч; людей, пожертвовавших своё имущество Империи (в основном бывших солдат и унтер-офицеров), – три с половиной тысячи. После ожесточённой дискуссии палата депутатов всё-таки приняла 28 мая 1821 года закон, по которому последние получали пожизненную пенсию максимум в тысячу франков. Разумеется, роялисты были возмущены: платить революционерам, убийцам Людовика XVI и герцога Энгиенского, тогда как верные слуги короля, пострадавшие во время Террора, так ничего и не получили! Но чтобы заплатить сейчас ещё и им, потребуется целый миллиард, а где его взять? В результате Ришельё (кстати, сам принадлежавший к пострадавшим) решил отложить этот вопрос до лучших времён, когда Франция сделается богаче, а общественность – спокойнее.

Как уже не раз бывало, трата нервов сказалась на его здоровье. «Мне также кажется, что я старею и настолько теряю силы, что ездить верхом для меня утомительно, а не приятно», – писал он Армандине в мае.

Тем не менее в его письмах друзьям больше нет жалоб и сетований на судьбу, как раньше. Впервые со дня своего возвращения во власть он с уверенностью смотрел в будущее. Даже уход из правительства Виллеля и Корбьера 27 июля не смог её поколебать: герцог остался с Виллелем в хороших отношениях и продолжал держать его в курсе всех дел. «Я рад слышать со всех сторон, что Ваши внутренние дела идут столь хорошо, – оптимистично писал Дюку старый друг Виктор Кочубей 3(15) ноября 1821 года из Петербурга. – За границей только и говорят, что о благополучии Франции, о гигантском развитии её промышленности, а главное, о процветающем состоянии её финансов. Вы, должно быть, счастливы тем, что находитесь во главе администрации и способствуете столь поразительным результатам».

Очередные довыборы в парламент (1 и 10 октября) опять принесли победу правым (54 избранных депутата были роялисты, 20 – центристы и 14 – либералы). Ришельё они не любили, но понимали, что не смогут без него обойтись – настолько высока его репутация и бесспорен его авторитет во всей Европе. Однако в палате депутатов нашлось несколько десятков экстремистов, придерживавшихся принципа «чем хуже, тем лучше». Согласно протоколу, палата должна была выступить с обращением к королю. Специальный комитет представил текст этого обращения, в котором была фраза: «Мы рады, сир, Вашим неизменно дружественным отношениям с иноземными державами, справедливо полагая, что столь драгоценный мир не был куплен ценою жертв, несовместимых с честью нации и достоинством короны». Двусмысленная фраза явно была составлена с намерением оскорбить правительство. Чтобы это стало понятно всем, Доннадьё попросил слова для разъяснений, а когда ему выступить не дали, опубликовал свою непроизнесённую речь в виде памфлета против «министра-чужеземца», который не был с королём во время его изгнания в Англии и подписал трактат от 20 ноября 1815 года. Через три дня после принятия этого обращения (29 ноября) министр иностранных дел Паскье сам принёс Ришельё прошение об отставке. Однако глава правительства не собирался уступать: «Если уж погибнуть, то не из-за какой-то фразы в приветственном адресе».

Однако короля эта фраза сильно задела, поскольку он принял её на свой счёт. Теперь он уже не считал, что Ришельё так уж необходим для ведения государственных дел, Виллель вполне справится. «Нужный человек никогда не бывает приятным», – справедливо заметил Паскье. Людовик тоже устал. Силы человеческие не безграничны, а ум может ослабнуть. Ещё в июле король воспринимал предложение посоветоваться с братом как покушение на свою власть, а теперь ему было всё равно, он даже задрёмывал во время заседаний правительства с его участием. К тому же голос разума был заглушён голосом сердца: в последние месяцы престарелый король оказывал подчёркнутые знаки внимания 37-летней Зое Талон, графине дю Кайла, которой подарил замок Сент-Уэн, драгоценности и фарфор. Обаятельная и ласковая графиня (как говорили, хранительница страшной тайны, что побег в Варенн был подстроен графом Прованским с целью скомпрометировать брата-короля) стала проводником идей роялистов. Король называл её своей дочерью, каждую среду проводил с ней целый вечер, а в остальные дни писал ей письма, одно за другим. Теперь он искал только покоя, однако графиня, направляемая Месье, не отставала от Людовика, пока тот не подчинялся её воле.

Таким образом, на первый план теперь выходил граф д’Артуа, который уже давно забыл, как стоял на коленях перед нынешним главой правительства. 11 декабря наивный в своём благородстве Ришельё решился напомнить принцу о его «слове дворянина» и услышал в ответ: «Ах, дорогой герцог, вы восприняли звуки слишком буквально, да и обстоятельства тогда были совсем другие!» Ришельё посмотрел ему прямо в глаза, а потом молча повернулся и вышел, так сильно хлопнув дверью, что вся челядь вздрогнула.

Это было ещё не всё: вечером 12 декабря король трижды посылал за герцогом, поскольку пообещал госпоже дю Кайла принять его отставку до отхода ко сну! Утром 13-го Ришельё вручил ему своё прошение. На следующий день Виллель, которому Людовик поручил сформировать новое правительство, тщетно просил герцога возглавить дипломатическое ведомство. Более того, место главы правительства осталось незанятым: Виллель, ставший министром финансов, приберегал его для Ришельё, но тот так и не согласился. Да и разве можно было ожидать чего-то другого, если 15-го числа, увидев его в Париже, король встревоженно спросил: «Как, вы ещё не отбыли в деревню?»

Герцог уехал в Куртей, где его навестили несколько друзей, в том числе аббат Николь, вернувшийся из Одессы. Однако он больше не чувствовал себя школьником на каникулах: его «отчислили». Конечно, гордость Дюка была уязвлена, но его было ещё рано сбрасывать со счетов: в начале года Ришельё вернулся в Париж и 3 января присутствовал на дебатах в палате пэров вместе с Деказом, которого Виллель отозвал из Лондона. Обсуждали проект закона о преступлениях, совершённых путём печати, гораздо более строгий, чем тот, который был представлен 3 декабря 1821 года графом де Серром. Герцог взял слово и выступил с критикой нескольких пунктов законопроекта, который считал слишком сложным и жёстким.

Несколько дней спустя состоялась пышная свадьба Леона де Рошешуара, камергера и командора ордена Почётного легиона, с Элизабет Уврар, дочерью банкира Габриэля Уврара, в своё время подавшего идею государственного займа. После Ахенского конгресса Ришельё вернул Уврару конфискованное у него имущество и аннулировал его долг перед казной; теперь он обладал огромным состоянием. Разумеется, Арман был на свадьбе племянника, но там присутствовали также Людовик XVIII, граф д’Артуа и герцог Орлеанский.

Романист Этьен Леон де Ламот-Лангон, автор вымышленных мемуаров некой «великосветской дамы» об эпохе Реставрации, приводит разговор своей героини с Людовиком XVIII по поводу этого брака: «Моё дворянство, конечно же, не вступает в идейный союз с либералами, но их деньги для него хороши, а их хорошенькие женщины ему награда. – Сир, вы меня успокоили: Рошешуары вступают в союз не с врагом вашей династии, а с другом вашего кошелька».

В этой книге, изданной в 1830 году, король настроен к Ришельё благожелательно. На самом деле в тот момент Дюк подвергался травле со стороны правых газет, единодушно приветствовавших «счастливую министерскую революцию в декабре». При дворе герцога принимали крайне холодно. Герцогиня Ангулемская за ужином обычно собственноручно угощала своих гостей сливками из недавно приобретённого имения Вильнёв; однажды вечером она нарочито передавала блюдца сидевшим справа и слева от Ришельё, обходя его, так что это выглядело уже просто оскорбительно. Герцог обиделся и разозлился на неё – и досадовал на себя, что придаёт столько значения таким пустякам.

Дюк с радостью уехал бы в Одессу, но пока не мог этого сделать, опять же из политических соображений. 10 (22) января он писал Сикару: «Декламации с трибуны вкупе с интригами при дворе в конце концов принудили меня покинуть администрацию, которая, надо признать, привела Францию в состояние благополучия, коего она не знала последние сорок лет. Я сделал это с большим сожалением, и на сей раз свобода не доставляет мне никакого удовольствия. Мы были на благой дороге, предстояло многое свершить, было приятно и лестно соединить с сими делами своё имя. Теперь же я начинаю смиряться и проникаться очарованием независимости. Вам должно быть понятно, что в таком положении мои взоры естественным образом устремляются к Одессе. Я намерен посетить Вас будущим летом; я не могу сделать этого ранее, потому что не преминут сказать, будто я еду продавать России тайны Франции, точно так же, как обвиняли меня в продаже ей французских интересов, ибо Вы должны знать, что пока в России нас винят за то, что мы слишком привержены Англии, здесь я обвинялся людьми, ставшими моими врагами, в измене Франции на пользу России. Поэтому мне нужно остаться несколько месяцев в Париже, прежде чем помыслить о каком-либо путешествии, но к весне я намерен поехать в Вену, а оттуда пробраться на берега Чёрного моря. Мне кажется, что ваша война, если она состоится, не станет помехой для этого плана; впрочем, я ещё не уверен, что она начнётся этим летом. Я вижу, что у вас её мало желают и, как во всей остальной Европе, хотели бы избежать любой ценой... Наверняка прольются реки крови; но знаете ли Вы способ избежать кровопролития при таком положении вещей? Греки и турки уже не могут жить на одной земле и перережут друг друга до единого, каков бы ни был результат ссоры между Портой и Россией...» (Греческая война за независимость закончится в 1832 году Константинопольским мирным договором, от которого ведёт отсчёт история современной Греции).

Финансовое положение герцога по-прежнему оставляло желать лучшего; он наконец-то расплатился со всеми кредиторами его отца и деда, но ему самому осталось всего 30 тысяч франков от некогда огромного наследства плюс 13 тысяч франков ренты да кое-что по мелочи в Вене и Одессе. Здоровье его ухудшилось настолько, что в письмах сестре он называл себя «слабым, как цыплёнок». А тут ещё один из слуг в особняке на Вандомской площади обокрал его и сбежал, да и «чокнутая королева» никак не успокаивалась... 8 мая Ришельё ужинал у Паскье и вёл долгий разговор с доктором Балли о сходстве симптомов испанской жёлтой лихорадки и чумы. На следующий день он уехал с адъютантом-швейцарцем Меффрейди в Куртей – «к одиночеству», которое теперь ценил всё больше и больше.

Утром 16-го числа Ришельё почувствовал недомогание и решил вернуться в Париж. Но едва он отправился в путь, как жар усилился. На почтовой станции в Дрё напротив его экипажа остановилась карета шведской королевы; Дезире увидела герцога и была настолько поражена переменой в его лице, что подозвала к себе Меффрейди и посоветовала немедленно сделать больному кровопускание. В Париж прибыли около четырёх часов пополудни, герцога отнесли в его покои. К несчастью, врач Бурдуа, который обычно лечил Ришельё и хорошо знал о его нервных припадках, тогда сам был болен. Позвали Лерминье, главного врача больницы Шарите, который диагностировал обычную лихорадку. Около шести к герцогу заглянул аббат Николь, отправлявшийся на занятия, и нашёл его настолько переменившимся, что немедленно послал сразу за несколькими врачами, а потом, видя, что друг слабеет на глазах, – за аббатом Фетрие, кюре церкви Успения Богородицы, который соборовал умирающего. В час ночи 17 мая 1822 года[81]81
  Поскольку смерть наступила в середине ночи, часто указывается дата 4 (16) мая.


[Закрыть] герцог скончался. Причиной смерти врачи назвали кровоизлияние в мозг. Ему было 55 лет и восемь месяцев.