Текст книги "Дюк де Ришельё"

Автор книги: Екатерина Глаголева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Это уже не водевиль, а драма Корнеля: борьба между чувствами и долгом. «Ваши двери закрыты для меня, и у меня есть все основания опасаться, что и Ваше сердце передо мною захлопнется», – писал Деказ Ришельё 12 декабря. «Обнадёжьтесь, моё сердце никогда не будет для Вас закрыто. Несколько жалких расхождений в политических воззрениях не способны порвать тесные узы уважения и дружбы. Но существуют вынужденные положения. Свет разделил нас помимо воли, лучше уступить силе обстоятельств. Вот что заставило меня принять решение. Я думаю, что уплатил свой долг королю и стране», – отвечал Ришельё 22 декабря. «Я покидаю короля, Вы могли не сомневаться в моём согласии. Можно пойти на любые жертвы, если они необходимы», – поспешил написать Деказ.

На следующий день Деказ явился к королю и выразил согласие уехать к родне в Либурн. А как же его жена, она ведь на четвёртом месяце беременности? Мыслимо ли ехать так далеко зимой? По окончании заседания правительства Людовик велел Ришельё задержаться. Герцог настаивал на отъезде королевского фаворита в Россию, иначе правительство развалится. Заливаясь слезами, король отдал своему сердечному другу «жестокий приказ» и сообщил Ришельё, что согласен на всё.

В канун Рождества Ришельё, Паскье, Ленэ и Руа занялись составлением совершенно нового правительства из правоцентристов и правых. Теперь это уже была комедия абсурда: чем больше они говорили, тем меньше понимали друг друга. Через два дня Ришельё осознал, что толку из этого не выйдет, подал королю прошение о полной отставке и, получив его письменное согласие, упал в обморок с письмом в руке. Опамятовавшись, он сам просил Деказа (через Ленэ) войти в правительство, которое возглавит Жан Жозеф Дессоль (1767—1828) – бывший наполеоновский генерал, перешедший на сторону Бурбонов. (Дессоль пробудет на этом посту с 28 декабря 1818 года до ноября 1819-го и покинет его, заслужив прозвище «министр честный человек»). Дюк отдавал ему должное.

Нервное расстройство приковало Ришельё к постели на несколько дней. Тем временем новость о его отставке широко обсуждалась в обществе. «Он уходит в момент величайшего торжества, какого только может добиться государственный деятель», – великодушно писала «Минерва». Прочие были иного мнения, а Гизо открыто радовался уходу герцога, иначе «доктринёры», возможно, «никогда не заняли бы место, которое полагается им по праву».

Несмотря на пошатнувшееся здоровье, Ришельё испытал облегчение: он наконец-то вырвался на свободу. «Я не в ссоре с новыми министрами, я не глава оппозиции, и, чтобы избежать интриг, будоражащих страну, я уезжаю в южные провинции, где врачи приказывают мне жить до конца зимы. Это единственный способ не сойти помимо своей воли со стези умеренности и беспристрастности – единственной подходящей моему характеру», – писал он 4 января маркизу де Боннэ для передачи Фридриху Вильгельму. И успокаивал Александра I по поводу нового правительства: «Оно состоит из людей, без сомнения, достойных и благонамеренных». «Ваши преемники могут быть лучшими людьми на свете, но это не Вы, дражайший герцог», – возражал ему Нессельроде. В письме царя содержалась та же мысль, но выраженная не столь чётко.

По просьбе Дюка король издал ордонанс о наследовании титулов герцога де Ришельё и пэра Франции старшим сыном его сестры Симплиции Оде де Жюмилаком. Поскольку Арману предстояло освободить служебную квартиру, а своего угла у него не было (обе его сестры теперь жили в одном доме – особняке Конак на улице Университе – и постоянно грызлись между собой), Людовик XVIII через Деказа предложил ему должность главного ловчего вместо должности первого камергера: обязанностей никаких, зато 50 тысяч франков в год. Придворный интендант подыскал ему жилище в бывшем особняке Жубера де Вильмаре на Вандомской площади, где тогда жил маркиз де Ламезонфор, друг Ришельё.

Маркизу де Лалли-Толлендалю из палаты пэров и Бенжамену Делессеру из палаты депутатов этого показалось мало, и они потребовали для «освободителя национальной территории» достойной награды. Деказ был сначала удивлён, счёл эту инициативу «неловкой», но потом сам принялся её проталкивать. Ришельё, старавшийся, наоборот, чтобы его как можно скорее забыли, вежливо отказался: «Мне достаточно уважения моей страны, милости Короля и голоса собственной совести». Но было поздно: Дессоль превратил эту просьбу в законопроект о выделении из числа поместий, входящих в цивильный лист[74]74
  Цивильный лист – часть государственного бюджета, предоставляемая в личное распоряжение монарха в случае, когда его личные расходы отделены от государственных. Во Франции появился в 1790 году в подражание Великобритании и состоял из двух частей: ежегодных выплат, назначаемых государством на покрытие расходов короля (особая статья государственного бюджета), и движимого и недвижимого имущества, в основном королевских резиденций.


[Закрыть], майоратного имения, приносящего доход в 50 тысяч франков, и закреплении его за бывшим министром Ришельё, пэром Франции, с правом передачи племянникам вместе с этим титулом. 11 января 1819 года законопроект был представлен на рассмотрение палаты депутатов. Естественно, прения проходили бурно. В итоге закон о предоставлении Ришельё «пожизненной пенсии» приняли с перевесом в 29 голосов. Понятно, что главное заинтересованное лицо вовсе не обрадовалось, а, наоборот, рассердилось. Арман писал Оливье де Вераку, что простая устная благодарность, принятая под аплодисменты, доставила бы ему гораздо больше радости, чем «все деньги на свете», выданные со скрипом. Кстати, деньги эти, вопреки ожиданиям, он безвозмездно передал богадельням в Бордо.

Не дожидаясь окончания этого дела, он ещё 4 января уехал из Парижа вместе со своим верным адъютантом Стемпковским.

Последний круг

Тур, Бордо, Тулуза, Марсель, Тулон – таков был маршрут. Как только исчезли причины для нервного расстройства, самочувствие Ришельё сразу улучшилось. «Я совершенно здоров, – писал он Рошешуару 15 января. – Пью, ем, много сплю и, кстати, ничего другого не делаю». Не надо никуда мчаться, можно делать, что хочешь и когда хочешь – это ли не счастье? «За последние тридцать шесть лет я впервые путешествую ради собственного удовольствия», – писал он 2 февраля Оливье де Вераку, признаваясь, что чувствует себя, точно «школьник, сбежавший из коллежа».

Во всех городах, через которые герцог проезжал, он встречал восторженный приём со стороны населения; в Бордо местные власти особенно расстарались. «Неплохо для министра в отставке», – шутливо отмечал Ришельё в письме кардиналу де Боссе 21 января. «Приём почти слишком хорош для смещённого министра, – писал он маркизе де Монкальм. – В монархии желательно, чтобы все предпочтения отдавались действующим министрам. Свидетельства привязанности и уважения, выказываемые господину де Шуазелю во время его опалы, были предвестниками Революции».

Однако Бордо – особый случай. Члены семейства Ришельё не были здесь чужими людьми. Вспоминая своё пребывание в Бордо в пору юности, Арман не мог не отметить произошедших перемен: улицы стали шире и украсились магазинами и кафе; в кварталах, примыкающих к береговой линии, было разбито много садов и парков. Но он не преминул посетить обветшавшую городскую больницу, где больные лежали по двое-трое на одной кровати. (Строительство новой больницы – на деньги герцога – начнётся только в 1825 году, на месте одного из садов). Кроме того, поборника свободной торговли встревожил застой в этой области, который он приписал нехватке наличных денег во Франции – как, впрочем, и во всей Европе. Герцог три дня разъезжал верхом по Ландам – равнине между Атлантическим океаном и Пиренеями – и посоветовал посадить там сосны, чтобы не выветривался песок в дюнах, проложить дороги и каналы, оборудовать порт в Аркашоне.

Префект Жиронды Камиль де Турнон не преминул упомянуть о визите герцога в своих мемуарах: «Он был высок, элегантен, с благородной осанкой, но держался совершенно естественно. В его открытых, простых, изящных манерах было нечто бесцеремонное, говорящее о прямоте. У него красивое лицо с правильными чертами, орлиный, но соразмерный нос, прекрасные глаза. На голове вьются многочисленные седеющие волосы. Он из тех людей, увидев которых, невозможно позабыть, и которые нравятся с первого взгляда... Его разговор был солидным, основательным, указывавшим на незаурядную образованность и такую же опытность в знании вещей и людей. Он не изрекал ничего блестящего, но все его слова были здравыми, суждения справедливыми, а главное, пронизанными любовью к благу. Наконец, хотя ничто не указывало в нём высшего человека, всё говорило о благородстве характера и об уме, парящем высоко над толпой».

Популярность герцога беспокоила Деказа, который тайком следил за ним через своих агентов. Один из них, Эймар, писал шефу из Марселя: «Пребывание герцога в Марселе не произвело сенсации, которой можно было ожидать на основании всего, что о нём говорили по прибытии. Он мало говорил о политике».

В самом деле, Ришельё уделял основное внимание образованию и в разговорах развивал свои мысли о школах взаимного обучения (Белл-Ланкастерской системе). Школы, где старшие ученики учили младших тому, что усвоили сами, и где впервые стали применять доски (для экономии бумаги) и наглядные пособия, распространились в Англии начиная с 1795 года (хотя много раньше подобные заведения существовали в Париже для обучения чтению, письму и счёту бедных детей и сирот), а с 1815 года начали развиваться в Швейцарии и Франции. Однако эти школы столкнулись с острой нехваткой учителей-новаторов и противодействием церковных властей. Кроме того, герцог выражал обеспокоенность по поводу растущего налогового бремени и удивлялся, что новый министр финансов барон Луи ничего не предпринял для сокращения налогов, хотя Ришельё просил его об этом перед отъездом. «Эти господа либералы имперской школы никогда по-настоящему не заботились об облегчении жизни налогоплательщиков... раз народ платит, совершенно не нужно облегчать ему жизнь».

В Лангедоке Дюк проехал вдоль искусственного канала, построенного при Людовике XIV и с тех пор не очищавшегося, в Ницце посокрушался, что строительство горной дороги вдоль моря (Корниш), начатое при Бонапарте, так и не было закончено. «Правда, великие политики наших дней не придают значения таким пустякам, – писал он Вераку 15 апреля. – Первым делом – принципы и их последствия, а уж потом – торговля, промышленность, сельское хозяйство, если до них дойдёт черёд». Политикой Ришельё, конечно же, интересовался и ежедневно читал газеты и письма из Парижа, внимательно следил за дебатами в парламенте по закону о печати (в мае—июне), однако публичных заявлений не делал и только в письмах друзьям мог посетовать на бессистемные действия нового правительства.

У него появилась новая забота: в Марсель примчалась королева Дезире – якобы навестить дядю. А он-то уже думал, что избавился от её преследований! «Не ожидал я под старость лет вскружить голову юной особе, которой уже за сорок», – писал он Армандине, добавляя, что «нет ничего более нелепого и неприятного, тем более что об этом известно в Париже». Теперь ему приходилось скрывать свой маршрут, выбирать окольные пути, останавливаться на самых невзрачных постоялых дворах – и всё равно проклятая карета непременно появлялась там вслед за его почтовым экипажем. Просто кошмар какой-то! Из Тулона герцог бежал за границу, в Геную; там, наконец, королева отстала.

Успокоившись, Ришельё продолжил путешествие по Италии: Флоренция, Венеция, Милан... «Европа кажется мне такой маленькой, а способы сообщения столь быстрыми, что я не понимаю, почему бы не доставить себе удовольствие разъезжать по ней, особенно когда в разных местах живут люди, которыми дорожишь из былой привязанности, – писал он Вераку 4 июня. – Нужно иметь центральную точку, чтобы свить там гнездо (и для меня это будет Париж), а уж оттуда лететь – хоть на север, хоть на юг. Именно это я и намереваюсь сделать». Но в Цюрихе супруга Карла Юхана вновь «села ему на хвост». «Сегодня утром я нашёл на постоялом дворе букет. Неужели приехала моя чокнутая королева? – делился Арман опасениями с Леоном де Рошешуаром 25 сентября из Спа, где намеревался принимать целебные воды. – Она преследует меня своей неразумной любовью. Я поскорее сбегу».

Весьма вероятно, что сердце самого герцога тогда было несвободно, однако как настоящий рыцарь он всячески скрывал свои чувства, чтобы не скомпрометировать доверившуюся ему женщину. Её имя упоминается только в письмах ближайшим друзьям. 17 сентября Арман отослал Рошешуару из Спа «шкатулочку» для передачи маркизе де Гург, которую в единственной сохранившейся собственноручной записке, адресованной ей, называл «своей дорогой Генриеттой». Скорее всего, познакомились они ещё в Вене, когда герцог был в эмиграции. Это была привлекательная и умная женщина (только сочетание двух этих качеств было способно пленить Ришельё); Моле даже приписывает ей определённое политическое влияние и утверждает, что именно она в 1817 году подтолкнула герцога в лагерь правых.

Тем временем в сентябре состоялись выборы в палату депутатов, ознаменовавшиеся яркой победой «независимых», которые получили 35 депутатских мандатов из 55, увеличив таким образом свою фракцию на 25 человек (правые потеряли 10 мест, сторонники правительства -15). Просто невероятно: в палату избрали бывшего члена Конвента Анри Грегуара[75]75
  До революции аббат Грегуар (1750—1831) вёл большую просветительскую работу среди крестьян своего прихода. Избранный в Учредительное собрание, он настаивал на отмене дворянских привилегий, ратовал за эмансипацию евреев, дарование гражданских прав в колониях свободнорождённым неграм и мулатам и постепенную отмену рабства. В Конвенте он отстаивал право народа судить короля как своего первого слугу, но тогда же внёс предложение об отмене смертной казни. За казнь Людовика XVI он не голосовал. По его инициативе были учреждены Консерватория искусств и ремёсел и Национальный институт. При Бонапарте Грегуар был одним из пяти сенаторов, возражавших против провозглашения империи. После Реставрации он опубликовал работу «О французской конституции 1814 года», в которой указывал на недостатки Хартии. Его избрание депутатом от Гренобля в 1819 году стало возможным из-за демарша ультрароялистов, отказавшихся поддержать правительственного кандидата в знак протеста против закона о выборах. Кандидатуру Грегуара поддерживали комитет либеральной партии и газета «Цензор». Шатобриан писал в «Консерваторе»: «Зло – в законе, который коронует не кандидата-цареубийцу, а мнение сего кандидата, в законе, с помощью которого можно изыскать 512 выборщиков, решивших послать к Людовику XVIII судью Людовика XVI». Стендаль же, голосовавший за Грегуара, называл его «самым честным человеком во Франции». Тем не менее его избрание вызвало шок, центристы сомкнулись с правыми. Новая парламентская сессия открылась 29 сентября; с 6 декабря дебаты шли только о том, как исключить из палаты Грегуара. Либералы тщетно пытались уговорить его уйти добровольно. В конце концов за его исключение проголосовали почти единогласно – против был подан всего один голос.


[Закрыть], подавшего мысль о суде над Людовиком XVI после бегства того в Варенн!

Ришельё был потрясён. Каждое новое имя, опубликованное в «Универсальном вестнике», было для него как «удар кинжалом»; он горько жалел о том, что способствовал принятию закона о выборах 1817 года. «Есть о чём проливать кровавые слёзы, и уж конечно, чересчур претенциозен был бы человек, который после подобной ошибки посмел бы ещё заниматься государственными делами, – записал он в дневнике 21 сентября. – Я и только я виновен в этой ошибке, которая стала преступлением из-за ужасных последствий, поскольку многие люди голосовали за сей роковой закон только из доверия, и это доверие было ко мне». Нет-нет, никогда больше он не вернётся в большую политику, это было бы величайшей глупостью с его стороны!

Вместе с тем он практически в то же время (14 сентября) писал кардиналу де Боссе: «Какие люди должны возглавить народы, чтобы вести их через эту бурю, и кого мы видим вокруг?.. Повсюду безнадёжная посредственность вкупе с несравненной претенциозностью. <...> Ещё более удивляет и шокирует самодовольство наших мелких великих людей, которые ни о чём не подозревают, уверенные в себе, изрекают истину в последней инстанции по самым сложным вопросам, в самых трудных делах. Нужно признать, что сей недостаток, разумеется, присущий нашему веку, в особенности свойствен нашей стране. <...> Я непременно хочу избавиться от него, поскольку я не могу и не хочу отречься от своей страны, а нужно принимать её с её хорошими и дурными качествами».

Как часто бывало, Дюк находил душевное отдохновение в мыслях об Одессе. «Сообщите мне подробности об Одессе, – писал он тогда же, в сентябре, своему постоянному корреспонденту Сикару. – Расскажите мне о лицее, о стране, о её населении, о развитии культуры, поселений, о казаках, о Чёрном море, о положении крымских татар и ногайцев...» В октябре Стемпковский уехал в Россию, где вскоре был определён в 36-й егерский полк. А путь герцога лежал обратно в Париж через Франкфурт, Дюссельдорф, Амстердам, Брюссель и Лилль.

В Гааге личному секретарю герцога барону Триган-Латуру под величайшим секретом вручили длинное письмо Деказа, датированное 7 ноября, к которому прилагалась короткая, но весьма любезная записка короля. Дессоль, Луи и Гувион-Сен-Сир подали в отставку, Деказ считал, что Ришельё – единственный человек, способный остановить нынешнее брожение, не впадая в реакцию, и поэтому умолял его встать во главе большого правительства, состоящего из умеренных представителей «доктринёров» и конституционалистов, а также роялистов, и осуществить целый ряд политических мер, в том числе изменить закон о выборах и укрепить армию. «На коленях заклинаю Вас, во имя стольких интересов, которые Вам так дороги: если Вы не можете решиться уступить мольбам короля и всех нас, подождите, не отвергайте нас, не повидавшись. Приезжайте. Услышьте нас. Выслушаем друг друга».

Ришельё ответил сразу (в Париж его письмо было доставлено 16 ноября): «Положа руку на сердце, прислушиваясь только к голосу моей совести и говоря с Королём, как если бы я говорил с Богом, я считаю своим долгом ему сказать, что ни в коем случае не хочу и не могу вернуться на пост, который я оставил, или любой похожий. Я рассматриваю это решение как абсолютный долг и предпочту утратить благорасположение Короля, нежели не оправдать его доверие, вновь возложив на себя обязанности, которые не считаю себя в состоянии исполнять».

В итоге 19 ноября кабинет возглавил сам Деказ, сформировавший правительство правого центра: графа де Серра (автора законов о свободе прессы 1819 года, который теперь убедился, что был неправ, и был готов закручивать гайки) он назначил министром юстиции, Паскье – министром иностранных дел, генерала де Латур-Мобура – военным министром, Руа – министром финансов. Программа была проста: изменить закон о выборах.

Однако граф де Серр, который должен был представить обеим палатам парламента новое избирательное законодательство, тяжело заболел и лечился на юге. Ришельё, вернувшийся в Париж 2 декабря, следил за ходом событий с интересом, но без иллюзий. Исправлять ошибки гораздо сложнее, чем делать... Король, казалось, смирился с его решением удалиться от большой политики, попросив лишь о последней услуге: 29 января 1820 года скончался английский король Георг III, и Людовик поручил герцогу де Ришельё представлять его на коронации Георга IV.

Арман уже готовился ехать в Лондон, планируя провести часть лета в Одессе и в Крыму, но тут, как уже не раз бывало в его жизни, произошло непредвиденное. Накануне отъезда, 13 февраля, около полуночи, к нему прибежал посланный от Деказа с ошеломляющей новостью: герцог Беррийский смертельно ранен!

В тот вечер герцог с женой были в Опере на улице Ришельё. Со времени своего возвращения во Францию принц жил как простой человек, политикой не занимался, охраны не имел. В антракте он, без плаща и шляпы, проводил супругу к её карете и собирался вернуться в театр, как вдруг на него налетел какой-то человек и вонзил ему в грудь острый предмет. Сначала герцог подумал, что его просто ударили кулаком, машинально схватился рукой за место удара – и... «Ах, это кинжал! Я убит!» Мария Каролина закричала... На самом деле «кинжал» оказался шилом длиной 25 сантиметров. Убийцу тотчас схватила полиция и увела на допрос; выяснилось, что это рабочий-сёдельщик Луи Пьер Лувель.

Узнав страшную новость, Ришельё помчался к Опере (от его дома на Вандомской площади до неё было меньше километра); ни о какой поездке в Англию теперь, конечно, не могло быть и речи. Несчастный скончался на рассвете, в половине седьмого 14 февраля; он всё время находился в сознании и то жаловался, что смерть так долго не приходит, то просил пощадить человека, нанёсшего ему роковой удар.

В это время его убийца хладнокровно объяснил следователям, что действовал в одиночку, согласно своим убеждениям, и что лично против герцога Беррийского он ничего не имеет, а его целью было «уничтожить корень» Бурбонов. В самом деле, только герцог ещё мог подарить французскому престолу наследника: у его старшего брата герцога Ангулемского, которому уже перевалило за пятьдесят, детей не было (он страдал импотенцией), а Мария Каролина уже родила мужу несколько детей, из которых, правда, выжила только дочь. В тот момент она опять была беременна, но убийца не мог об этом знать. Лувель, родившийся в 1783 году, был патриотом (он научился читать по Декларации прав человека и гражданина) и ярым бонапартистом (он даже последовал за императором на Эльбу), а Бурбонов считал изменниками, поскольку они допустили иностранную оккупацию.

Утром в стране был объявлен траур; толпы людей приходили проститься с убиенным герцогом, которого было решено похоронить в королевской усыпальнице Сен-Дени. Деказ предложил представить в парламент два исключительных закона: об ограничении личных прав и свобод и о газетной цензуре. Однако хорохорился он только на публике, а в личной переписке прорывалось отчаяние. «Нас всех убили», – написал он 15 февраля графу де Серру, всё ещё пребывавшему в Ницце.

В самом деле: 14 февраля роялистская оппозиция в палате депутатов бушевала, один из ультраправых потребовал обвинить Деказа в соучастии в убийстве герцога Беррийского. Правая газета «Драпо блан» («Белое знамя») прямо называла его убийцей, Шатобриан в «Консерваторе» подозревал его в диктатуре, приведшей к преступлению. Деказу впору было опасаться за свою жизнь – по салонам Сен-Жерменского предместья гуляла зловещая фраза: «Раз нашёлся негодяй, заколовший герцога Беррийского, неужели же не отыщется честный человек, чтобы убить господина Деказа?» Витроль, входивший в ближний круг графа д’Артуа, отца убитого, подбивал нескольких телохранителей на свершение этой мести.

Никто не хотел верить, что убийца действовал в одиночку; Лувеля считали орудием заговора, сложившегося из-за либерального попустительства Деказа. Роялисты требовали роспуска палаты депутатов, изгнания герцога Орлеанского (воплощавшего собой умеренную оппозицию и не отвергавшего Революцию целиком) и создания откровенно роялистского правительства. На Людовика XVIII наседала семья его брата, в категоричной форме требуя прогнать его фаворита, первого министра; при этом герцогиня Ангулемская напирала на то, что если Деказ уедет, то не станет «ещё одной жертвой». Однако Людовик ответил им столь решительным отказом, что его, «наверное, было слышно на площади Каррузель». Более того, он отказал своему любимцу в просьбе об отставке, заявив: «Они нападают не на вашу систему, дражайший сын, а на мою».

Но всем было ясно, что Деказу главой правительства не быть, а кабинет его превратился в труп. Ришельё предусмотрительно запёрся на все замки и не велел никого принимать. 16 февраля Деказ написал королю, умоляя его лично просить герцога вернуться в правительство. Не желая получить очередной отказ, король ограничился письмом, уполномочивавшим самого Деказа провести разговор на эту тему. На следующий день тот отправился к бывшему шефу, и герцог согласился его принять, но отказал наотрез: он не доверяет Месье, а сейчас всё решает именно брат короля! Пьеса, впервые исполненная в сентябре 1815 года, была сыграна заново и почти в том же актёрском составе. Весь день 18 февраля в особняк на Вацдомской площади приезжал один посланец за другим: Ленэ, Виллель, Жюль де Полиньяк от лица Месье, Оливье де Верак...

Как часто бывало, чрезмерное нервное напряжение свалило герцога; он принимал посетителей, лёжа в постели; то же самое случилось с Деказом. Финал-апофеоз: к одру Ришельё явился сам граф д’Артуа. Его требования были просты: Деказ должен уйти, а герцог – занять его место и сформировать правительство из кого пожелает: «Будьте уверены, что я всем буду доволен, всё одобрю и всё поддержу». Встав на колени (!), Месье умолял Ришельё спасти его семью и оградить то, что от неё осталось, от «ножа убийц».

Если верить мемуарам Паскье, ссылающегося на рассказ самого Дюка и воспоминания госпожи де Буань, встреча происходила так:

– Послушайте, Ришельё, это джентльменское соглашение, – сказал Месье. – Если у меня появятся возражения по поводу того, что вы станете делать, обещаю, что приду откровенно объясниться с вами наедине, но при этом буду честно и неукоснительно поддерживать все шаги вашего правительства. Я клянусь в этом над окровавленным телом моего сына, даю вам слово чести, слово дворянина.

На этих словах граф д’Артуа протянул герцогу руку, которую тот почтительно поцеловал и, глубоко растроганный, сказал: «Я согласен, монсеньор».

Адвокат Шарль де Ремюза, чья мать была хозяйкой либерального салона, назвал поступок Ришельё «глупостью французского дворянина».

Людовик XVIII сделал Деказа герцогом и назначил посланником в Лондон, пока же тот неохотно удалился в Жиронду – против своей воли, но по настоянию своего преемника. Король был безутешен; в своём кабинете в Тюильри он повесил портрет Деказа вместо портрета Франциска I, раскрыл атлас почтовых дорог на странице, где была дорога в Бордо, назначил паролем для входа в свой кабинет «Шартр» (там останавливался по пути его «дражайший сын»), а отзывом – «Эли».

Ришельё же занялся формированием правительства, твёрдо решив не повторять прошлых ошибок. Никаких временных мер, пока не придумаем чего-нибудь получше. «Необходимо, чтобы верили, что я здесь надолго», – писал он 3 марта Деказу, заявлявшему во всеуслышание, что новое правительство – временное. (И правые, и левые центристы думали, что Ришельё не продержится и трёх месяцев; госпожа де Бройль записала в дневнике, что это хилое правительство опрокинется от сквозняка, однако «все стараются не дышать, опасаясь, что обломится последняя половица»).

«Вы призваны королём стать посредником между крайними страстями и порождаемыми ими партиями, – писал Дюку Александр I, стараясь его подбодрить. – Да пребудут с Вами наилучшие пожелания союзников Его Христианнейшего Величества и мои на оной исполненной трудов стезе».

На сей раз Ришельё был назначен председателем правительства без портфеля. Иными словами, не имея никаких конкретных обязанностей, он мог проявлять активность во всех областях, от дипломатии до реорганизации армии. Теперь он уже не был новичком в мире французской политики и назначал на министерские посты тех людей, в которых был уверен. Кроме того, он решил искать опору в парламенте, где должны быть представлены все партии и отстаиваться все интересы. Для улучшения взаимодействия между законодательным и исполнительным органами Ришельё привлёк в свою «команду» выдающихся ораторов, например графа де Серра (ставшего министром юстиции), который два года был председателем палаты депутатов, умел сохранять лицо во время самых ожесточённых дебатов, а также произносить длинные речи, которые выслушивались в благоговейном молчании. Паскье, возглавивший дипломатическое ведомство, говорил легко и непринуждённо, ему не было равных в унятии спорщиков и в умении замять неудобный вопрос.

Но поскольку основным членам правительства, участвовавшим в нескончаемых парламентских прениях, было некогда заниматься делами, им требовались компетентные помощники. Ришельё назначил Мунье, Порталиса и Рейневаля соответственно товарищами (заместителями) министров внутренних дел, юстиции и иностранных дел, Сен-Крика – директором таможни, Англеса – префектом парижской полиции.

«Он добросовестно искал человека, подходящего к месту, а не место, подходящее человеку, которому он благоволил, – объясняет госпожа де Буань. – Вот почему у него было много сторонников, но мало прихлебателей».

За советами Дюк чаще всего обращался к Эдуарду Мунье (1783—1843), вместе с которым «сводил дебет с кредитом» в Ахене в октябре 1818 года. Теневой глава Министерства внутренних дел (официально его возглавлял престарелый Жозеф Жером Симеон, ещё один хороший оратор), он сделался, по сути, фаворитом главы правительства – и главной мишенью сатирических стрел, выпускаемых роялистами. Но именно через него Ришельё пристально следил за внутренней обстановкой во Франции: подготовкой к выборам, назначением префектов, представлением законопроектов в парламент и т. д.

Похороны герцога Беррийского в Сен-Дени состоялись 14 марта в присутствии всей королевской семьи и при огромном стечении народа – в собор набилось больше четырёх тысяч человек. На следующий день палата депутатов большинством в 19 голосов приняла закон о газетной цензуре, а 30 марта большинством в 27 голосов – закон о временной отмене личных свобод. Таким образом, правительство одержало убедительную победу в «войне трибун», поскольку ни правые, ни левые не обладали в палате большинством и важен был каждый голос.

Однако это была лишь прелюдия к главному политическому ходу – новому закону о выборах, который должен был положить конец «либерализации». 17 апреля граф Симеон представил депутатам законопроект, существенно отличавшийся от текста, представленного Деказом 15 февраля. Распределение выборщиков, ежегодно платящих минимум 300 франков налогов[76]76
  Право голоса получали те, кто платил не менее 300 франков прямых налогов – земельного, на движимое имущество, на экономическую деятельность, на двери и окна (первые три были введены Законодательным собранием, последний – Директорией в 1798 году, им облагались владельцы недвижимости, а уплачиваемая сумма зависела от количества и размера окон и дверей; он будет отменён только в 1926 году).


[Закрыть], по окружным коллегиям, имеющим право избрать напрямую 258 депутатов из числа уже обладающих депутатским мандатом, было сохранено. Однако теперь четверть выборщиков из окружных коллегий, платящие самые высокие налоги, составляли департаментскую коллегию, которая избирала ещё 172 новых депутата. Таким образом, самые богатые могли голосовать дважды. Ришельё полагал, что правые согласятся на такую двухступенчатую систему. Зато от полного переизбрания палаты, предложенного Деказом, отказались, оставив ежегодное обновление состава на пятую часть. Осторожность подсказывала, что пока необходимо воздержаться от радикальных мер, хотя Ришельё полагал, что в конечном счёте полное переизбрание станет неизбежностью.

Непрямые выборы, при которых преимущество получат самые богатые избиратели, по большей части помещики! В палате поднялась буря. «Выразить Вам не могу, до какой степени я был поражён этим зрелищем, подобного которому не видали со времён прекрасных дней Конвента», – писал Ришельё, присутствовавший на заседании, графу де Серру, застрявшему в Ницце.

Между тем ещё в начале месяца Ришельё сообщили о существовании плана мятежа, разработанного лидерами ультралибералов Лафайетом, Аржансоном и Манюэлем. Они намеревались действовать через ассоциацию «в пользу жертв произвола», отставных офицеров, проживавших в провинции, и парижских студентов-юристов. Герцог немедленно усилил парижскую жандармерию, которая должна была поддерживать порядок наряду с королевской гвардией. В провинцию же он отправил герцога Ангулемского, чтобы успокоить взбудораженные умы. Тот покинул столицу 27 апреля, посетил Дижон, Лион, Гренобль, Безансон, Страсбург и Мец и вернулся 5 июня.

Тем временем обстановка накалялась. Дебаты по законопроекту о выборах начались 15 мая. 26 мая Лафайет заговорил с трибуны о «суверенном правосудии» народа. Через два дня палата приняла (с перевесом в один голос!) поправку Камиля Жордана, согласно которой каждая окружная коллегия напрямую избирает одного депутата; тяжелобольной депутат-либерал Шовелен велел принести себя в зал заседаний на носилках, чтобы участвовать в голосовании, его приветствовали криками «Да здравствует Хартия!». На ступеньках крыльца Бурбонского дворца дежурили группки сторонников различных партий, приветствовавшие или освистывавшие прибывавших депутатов. Однако после бурных дискуссий поправка была отвергнута 1 июня большинством в десять голосов. Произошло это потому, что граф де Серр, наконец-то приехавший в Париж, произнёс с трибуны пламенную речь, а герцог де Ришельё и Мунье «обработали» нескольких депутатов (злые языки говорили, что купили, однако это совершенно не в характере Дюка). Эти кулуарные уговоры, по его признанию, были «самым тягостным и утомительным делом», однако того стоили. Граф де Серр сказал явившимся его поздравлять: «Мы только что выиграли для Бурбонов передышку в десять лет!»