Текст книги "Дюк де Ришельё"

Автор книги: Екатерина Глаголева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Предчувствие войны

«Через несколько дней я возвращаюсь в Одессу, а оттуда в Молдавию и потом в Крым – мои обычные разъезды; я буду исполнять свой долг до конца с тем же усердием, – писал Ришельё сестре Армандине из Петербурга 15 (27) февраля 1811 года. – Бедная Одесса, бедное Причерноморье, с коими я надеялся связать своё имя славным и непреходящим образом! Боюсь, как бы они снова не впали в варварство, из которого только-только выкарабкались. Каким химерам я предавался – созидать в век разорения и разрушения, заложить основы процветания одного края, когда почти все остальные стали ареной бедствий, кои, боюсь, вскоре постигнут и нас! Более чем очевидно, что Провидению так угодно, и остаётся лишь покориться, стенать и молчать».

Наполеоновские войска продолжали в это время сражаться в Испании и Португалии; испанцам оказывали военную помощь англичане. Российский посланник при французском дворе князь А. Б. Куракин писал императору Александру I 6(18) февраля 1811 года: «Слухи о войне Франции с Россией распространены во Франции и Германии; впрочем, можно сказать, что они и не прекращались со времени женитьбы императора Наполеона. Как ни старалось заглушить их французское правительство, его попытки в этом отношении были безуспешны, и оно не могло их уничтожить вполне, потому что предпринимаемые им меры были в совершенном противоречии с его речами и уверениями, которые оно так щедро расточало. <...> Все государства или подчинены Франции, или находятся под влиянием её правительства, и потому взоры всех устремлены на Россию и все считают поступки Наполеона направленными против неё и грозящими рано или поздно, но неизбежно привести к разрыву. <...> Если в настоящее время мы будем смотреть на войну как на дело неизбежное, то успеем сделать все приготовления, чтобы вести её с успехом. Чем более затруднений мы в состоянии будем противопоставить Наполеону, тем более мы можем надеяться обратить и его самого к миролюбивым видам».

В продолжении этого донесения Куракин высказывает ту же мысль, какую Ришельё неоднократно пытался донести до Александра: мир с Портой и оборонительный союз с Австрией и Пруссией важнее приобретения Молдавии и Валахии.

Слова Наполеона пришли в соответствие с его поступками 28 февраля, когда в письме русскому царю он практически признал разрыв их союза. Чуть меньше месяца спустя, 20 марта, в Тюильри появился на свет наследник французского престола, который получил при рождении титул римского короля (то есть императора Священной Римской империи), а при крещении – имя Наполеон Франсуа Шарль Жозеф Бонапарт. Однако счастливое событие отнюдь не гарантировало Австрии, родине императрицы Марии Луизы, защиты от посягательств на её суверенитет, о чём сообщал Александру его агент граф Чернышёв.

Ришельё изнывал от тревоги, которую пытался разогнать, занимаясь повседневными хлопотами. 28 апреля 1811 года он писал министру финансов графу Д. А. Гурьеву:

«Осмелюсь просить Вас соизволить слегка ускорить исполнение просьб, кои я имел честь Вам представить. Я рекомендовал Вашему покровительству для продвижения по службе двух вице-губернаторов Херсона и Крыма, я испрашивал чин коммерции советника для херсонского головы, одного из самых достойных людей, каких я знаю. Надеюсь иметь счастие увезти с собой сии пожалования, а также прочие, менее важные, кои я взял на себя вольность испросить у Вас. Если я не смогу делать добро ни стране, ни частным лицам, моё положение сделается мне настолько отвратительным, что я поспешу с ним расстаться (курсив мой. – Е. Г.); льщусь, что Ваше высокопревосходительство прислушается к моей просьбе. Примите уверения в высочайшем к Вам почтении.

Ришельё.

P.S. Осмелюсь также просить рассмотреть поданное мною Вам прошение о мелких ассигнациях, за неимением медных денег, кои, однако, были бы крайне нужны, по меньшей мере, для солдат».

Императору Александру тоже приходилось сочетать большую политику с заботами о «частных лицах». Брак, заключённый им в 1793 году с Луизой Марией Августой Баденской (1779—1826), принявшей имя Елизавета Алексеевна, был бездетным (обе дочери умерли в младенчестве). Царь уже много лет состоял в любовной связи с Марией Антоновной Нарышкиной, урождённой княжной Святополк-Четвертинской (1779—1854). У них тоже рождались дочери – и умирали. Вот и у трёхлетней Софьи врачи обнаружили туберкулёз. Спасти её мог только южный климат, и Александр отправил двух самых дорогих ему женщин в Новороссию, поручив их заботам верного Ришельё.

Мария Антоновна, которую в 16 лет выдали замуж за 31-летнего Дмитрия Львовича Нарышкина, одного из богатейших людей России, отличалась замечательной красотой, которая казалась её современникам даже «невозможной, неестественной», пишет мемуарист Ф. Ф. Вигель. Супруги купались в роскоши, принимали у себя весь двор и весь Петербург, давали блестящие праздники и балы.

 
Чёрными очей огнями,
Грудью пышною своей
Она чувствует, вздыхает,
Нежная видна душа,
И сама того не знает,
Чем всех больше хороша, —
 

воспевал прекрасную «Аспазию» Гаврила Романович Державин. Именно красота привлекла к ней императора, практически создавшего с ней вторую семью. (Нарышкин считал своим ребёнком только старшую дочь Марину Дмитриевну, родившуюся в 1798 году, хотя другие четыре дочери и единственный сын Эммануил, который родится в 1813 году, носили его отчество). Политикой Нарышкина не интересовалась совершенно, так что расчёты её польских родственников на то, что она будет играть при русском императоре ту же роль проводника национальных интересов, какую Валевская играла при Наполеоне, провалились. Зато на юге России она всех очаровала. Она провела всё лето в Одессе (причём месяц у графини Потоцкой), и оказалось, что морские купания идут на пользу ей и дочери.

«[Госпожа Нарышкина] так добра и любезна со всеми и так всем довольна, будто всю свою жизнь провела в степях, – писал Дюк Александру в августе из Одессы. – Она отправляется в Крым, я отвезу её на южное побережье с заботой и предосторожностями, коих требует путешествие».

Ришельё пытается воспользоваться шансом «достучаться» до императора и настойчиво приглашает его приехать: «Почему мы не имеем счастия видеть Вас, государь, в краю, который стольким Вам обязан?» Дюк, оказавшийся упорнее поляков, полагал, что, «приблизившись к театру войны и границам Турции, Ваше Величество проникнется истиной того, что я имел честь говорить Вам по поводу этой роковой войны и её продолжения».

Турки никогда не согласятся заключить мир на российских условиях. В войну втянуты шесть дивизий, треть личного состава гибнет каждый год от одних лишь болезней. И так всё плохо, а что будет, если придётся отражать ещё и удар, нанесённый с Вислы, «об этом невозможно думать без содрогания». Если же отдать Порте Валахию до Серети, не стоит опасаться, что война возобновится в тот момент, когда на Россию нападёт Наполеон. Турки не позволили ему задурить себе голову, им прекрасно известно, что он заглядывается на Албанию, и ни угрозами, ни уговорами «гений зла» не заставил их соблюдать континентальную блокаду Англии. Заключить мир с Портой – значит высвободить целых пять дивизий, поскольку для охраны южных рубежей хватит и одной, плюс силы под командованием Дюка. Сколько людей и денег удастся сберечь! «Увидев Вас сильным, избавившимся от всяких неудобств, Франция станет Вас уважать, а к Пруссии и Австрии вернётся уверенность. Сколько выгод, сир!» Разве можно сравнить это с разорённой Валахией? Императрица Екатерина отказалась от своих планов при обстоятельствах гораздо менее сложных, чем сейчас. «Во имя Бога, Государь, прислушайтесь к голосу верного слуги, который глубоко Вам предан, а то, увы, скоро, возможно, будет уже поздно! Сегодня Вы можете получить Сереть. Кто знает, сможете ли Вы через два года защищать Днестр? Любыми способами нужно отвести надвигающуюся грозу...»

Эта гроза была вполне реальной: 15 августа Наполеон в присутствии дипломатического корпуса пригрозил Куракину войной из-за решения царя дозволить английским кораблям вновь заходить в российские порты. Английские купцы в Смирне (Измире) и Константинополе поддерживали косвенные связи с Россией, и это спасло экономику Новороссии, наряду с увеличением импорта за счёт роста населения, подрядами на снабжение армии в Молдавии и Валахии и экспортом хлеба, масла, сала и икры.

«Всё, что Вы мне говорите о пользе мира с Портой, я с живостью ощущаю и сам, – отвечал Александр 18 сентября из Петербурга. – Если бы я мог заключить его на условиях, о которых Вы говорите, я сделал бы это прямо сегодня, но до сих пор турки и слышать не хотели ни о каких уступках, и я спрашиваю Вас: пристойно и возможно ли в век, в который мы живём, возвращаться за Днестр? Это невозможно». Император сообщал, что будет весьма обязан Дюку, если тот подскажет, как свести дело к миру, не поступаясь принципами. Время есть до весны, а там может разразиться «роковая война». Пока же царь лично займётся обеспечением помощи жителям Крыма, о которой его просит генерал-губернатор.

Ладно, займёмся насущными делами. Но и в отчётах о них Ришельё никогда не упускает случая напомнить о самом главном: «По возвращении из Анапы я предприму, с согласия Вашего Величества, небольшую экспедицию против единственного черкесского племени, ещё не замирившегося с нами. Предполагаемая мною цель, хотя я и не уверен в успехе, состоит в том, чтобы принудить их к миру, то есть сидеть спокойно и предоставить заложников. Тогда вся наша линия будет безопасна, и мы сможем снять по меньшей мере 8 батальонов, в том числе 6 [батальонов] превосходных егерей, которые смогут пригодиться в другом месте. Казаков будет достаточно, чтобы противостоять мелким набегам; не стоит надеяться, что они закончатся. Было бы желательно охранять все наши границы с помощью казаков и ополченцев, чтобы сосредоточить все регулярные войска на единственной границе, имеющей важное значение, – с Польшей».

Покончив с государственными делами, Дюк позволяет себе упомянуть и о личном «дельце»: «Возможно, Вашему Величеству уже говорили о моём желании совершить этой зимой поездку в Вену. Пять лет назад я вложил там 4 тысячи дукатов, к несчастью, во флоринах[48]48
  В России чеканились дукаты по образцу голландских, в частности, во время Русско-турецкой войны, для выплаты жалованья военным, чтобы избежать потерь при обмене денег. В Австрийской империи продолжали чеканить флорины, хотя основной монетой Священной Римской империи германской нации был талер. Военные расходы австрийского правительства вызвали инфляцию и обесценивание флорина. Если в 1799 году надбавка при обмене банкнот на звонкую монету составляла восемь процентов, то в 1809-м – 196 процентов. В 1811 году за 100 флоринов серебром давали 833 флорина ассигнациями.


[Закрыть], из-за чего потерял бы ⁴/₅ этой суммы, если бы не имел дела с щепетильным человеком. Я хотел бы забрать эти деньги и уладить дело так, чтобы потерять как можно меньше. Какой бы важной ни была эта поездка в моём положении, я полностью полагаюсь на Вашу волю, Государь, и прошу Вас располагать мною безо всякого снисхождения».

На самом деле Ришельё находился в очень стеснённом положении; несколько раньше в том же году он писал Кочубею о сделанных им долгах, и тот посоветовал обратиться к государственному секретарю М. М. Сперанскому, своему бывшему протеже (а теперь – второму лицу в государстве после императора), поскольку сам теперь обладал лишь «тоненьким голоском» в Государственном совете. Однако, изложив свою отчаянную просьбу императору, Дюк добавляет: «Если Вы считаете, что моё отсутствие будет иметь нежелательные последствия, я откажусь от поездки без сожалений; это будет очень малая жертва по сравнению с теми, кои я всегда готов принести ради Вашего Величества». Александр сочтёт отсутствие Ришельё крайне нежелательным, поэтому распорядится выдать ему 40 тысяч рублей из казны, но тот не прикоснётся к этим деньгам...

Нарышкина с дочерью и свитой из Одессы отправилась в Крым. Герцог решил воспользоваться случаем и справить новоселье в своей ещё недостроенной гурзуфской даче, которую окрестили «замком Ришельё».

Рошешуар в записках подчёркивает, что это здание просто поразило окрестных татар, которые уподобляли его дворцам бывших ханов. Вид его можно себе представить по более поздним запискам путешественников. С. А. Юрьевич в «Дорожных письмах» (1816) называет дом одноэтажным, на высоком цоколе; главный вход был со стороны западного фасада, на крыше располагались мансарда и бельведер. В. Б. Броневский писал в 1815 году: «...остановились мы у большого о двух этажах дома с бельведером. Хотя дом не совсем ещё отстроен, но вблизи низких хижин кажется огромным и великолепным замком. Главным фасадом обращён он к горам; с другой стороны видно море. Мне показалось сначала, что лучше бы главный фасад обратить к морю, но, взошедши на балкон и взглянув на окрестности, я согласился, что хозяин прав». Широкая и высокая галерея с колоннами, окружавшая дом с трёх сторон, и восемь окон в стене, противоположной фасаду, делали его лёгким, прозрачным, воздушным, наполняли звуками и отсветами моря. Сад с береговой стороны был ещё совсем юный, изгородь вдоль берега – низенькая (она была сложена из камня и украшена прозрачными воротцами в турецком стиле). Однако «замок», казавшийся огромным, на самом деле имел всего четыре небольшие комнаты для житья, «в которых столько окон и дверей, что нет места, где кровать поставить», напишет побывавший там в 1820 году И. М. Муравьев-Апостол. «В этом состоит всё помещение, кроме большого кабинета над галереею, под чердаком, в который надобно с трудом пролезть по узкой лестнице». В подвальной части размещались службы.

Гости пробыли там пять дней, а потом поехали дальше: 22 сентября – Симферополь, затем Кафа, Керчь, Тамань... Оттуда царская фаворитка выехала обратно в Петербург, а Дюк – в Екатеринодар. Он не мог предполагать, что больше не вернётся в Гурзуф...

«Вот уже почти два месяца, как я покинул Одессу, и всё это время путешествовал в очаровательном обществе, состоящем из госпожи Нарышкиной, самой красивой женщины Петербурга, и трёх других любезных юных особ, которые её сопровождали, – писал Арман госпоже де Монкальм из Екатеринодара 24 октября (5 ноября) 1811 года. – Мы расстались в среду в Тамани, и теперь мне предстоит поездка иного рода, в более многочисленной, но менее приятной компании. Через три или четыре дня я перейду Кубань с корпусом в 8 тысяч штыков, чтобы попытаться заставить покориться единственное черкесское племя, не пожелавшее это сделать после экспедиции, совершенной мною этой зимой, и захвата последней крепости, ещё принадлежавшей туркам в сих краях. Поскольку мы ничего у них не просим, только сидеть спокойно, вероятно, мир с ними заключить будет нетрудно; и всё же они предпочитают дважды в год подвергаться разорению, чем отказаться от своего разбоя. Надеюсь, однако, на сей раз склонить их к оному, поскольку рассчитываю проявить столько же упорства, сколько они сами. Сия война не так опасна, как утомительна, поскольку приходится постоянно жить на бивуаке, будучи лишённым всяческих удобств».

В другом письме Армандине говорится, что черкесы, которые теперь приезжали в Анапу торговать, были поражены, увидев, что по улицам города спокойно прогуливаются такие красивые дамы. Можно себе представить, каких усилий стоило Ришельё обеспечить это спокойствие!

Александру он сообщал о том же в более деловом тоне, присущем его письмам государю, не забыв в очередной раз про главную мысль, о мире с Турцией, звучащую рефреном: «Я завершил поход в Черкесию, но не добился предполагаемого результата, заключавшегося в том, чтобы склонить сии народы к миру. Мы 19 дней стояли бивуаком в их горах, много сражались и нанесли им огромный ущерб, сожгли их поселения, их урожай и фураж. Ничто не смогло склонить этих одержимых к миру. Наконец, построив редут при входе в две их главные долины и оставив там 600 человек и 6 пушек, я перевёл войска обратно через Кубань, считая дальнейшее пребывание среди них бесполезным. Не могу не воздать должное войскам, особенно генералу Рудзевичу, и 4 батальонам егерей, бывших со мною. Смею уверить Вас, Государь, что лучших не сыскать во всей Вашей армии. Теперь нет сомнений в том, что сия граница станет безопасна лишь по заключении мира с турками, которые подливают масла в огонь, снабжая этих людей артиллерией, оружием, деньгами и не давая им примириться с нами». (Турки натравляли черкесов на русских и контрабандой доставляли им оружие. Любой сребролюбивый чиновник, пишет Ланжерон, отпустил бы задействованных в этом промысле капитанов на все четыре стороны, но только не Дюк. Он был неумолим и своими решительными мерами чуть не вынудил турок закрыть проливы, хотя и очень дорожил морской торговлей).

Отвечать ударом на удар, насилием на насилие, в надежде, что кто-то всё-таки возьмёт верх и таким жестоким образом разорвёт этот порочный круг... Однако метод силы был не единственным, к которому прибегал герцог, воспитанный на книгах просветителей. Он требовал от вождей непримиримых горских племён передавать ему в заложники своих детей (это была обычная практика), однако определил этих мальчиков в одесский Благородный институт, где они получили европейское образование. «Русское, французское, немецкое наречия впервые зазвучали в долинах Кавказа», – пишет Сикар. Если с черкесами возникали сложности, то крымских татар Дюку удалось привлечь на свою сторону. По словам того же Сикара, «он их пестовал с особенною добротой, боролся с их природной апатией, побуждал обозначать границы их владений, кои, не будучи определены при прежних властях, порождали бесконечные споры». При этом он обходился без сюсюканья, наоборот, говорил с ними строго и назидательно, внушая им долг повиноваться властям, себя же представлял человеком, который по достоинству оценит, если они оправдают его доверие, но сумеет отомстить за измену. Татары, в свою очередь, уважали Дюка, как государя и отца. О его отеческом отношении к ним свидетельствует письмо Александру:

«Сир!

Ваше Императорское Величество принял живейшее участие в судьбе татар из Байдарской долины, лишённых владений, о коих они заботились с давнего времени, в пользу г-на адмирала Мордвинова. Тронутый до глубины сердца истинно отеческим интересом Вашего Величества к подданным, кои проживают в столь большом удалении от Вашей особы, я прилагаю здесь небольшую записку, в которой Ваше Величество увидит, какой оборот возможно дать сему делу для облегчения судьбы сих бедных людей. Нельзя и думать о том, чтобы отменить единодушное постановление, вынесенное Сенатом и Государственным советом; возможно даже, что татары требуют более того, на что имеют право по закону, но одно Ваше слово, Государь, вернёт им сады, которыми они владели в разных частях долины, и значительно облегчит суровость грозившей им судьбы. Видя, как трогательно Ваше Величество печётся о благе своих подданных, я без колебаний молю Вас о милосердии и доброте к другому, весьма интересному классу, коего лишили льготы по приказу Вашего Величества, который мне сообщил граф Кочубей; речь о переселенцах (слово написано по-русски. – Е. Г.), которые каждый год поселяются в наших степях и благодетельствуют не только сим губерниям, умножая собой их население, но даже и тем, откуда они приходят и где для их промыслов не хватает земель».

Ришельё напоминает, что переселенцы были избавлены от уплаты податей на определённое количество лет, поскольку переезд и обустройство на новом месте поглощают все их средства. «И вот вдруг приказ министра финансов повелевает взыскать с них подать, точно с коренных жителей. Мне нет нужды говорить Вашему Величеству, насколько жестоко, осмелюсь даже сказать, несправедливо сие решение; не предоставить им отсрочку было бы сурово, лишить же их её, когда они ею пользовались и даже явились сюда с этой надеждой, есть вовсе немыслимая вещь». Финансового эффекта от этой меры никакого, подать с нескольких тысяч крестьян – капля в море. Графу Гурьеву Дюк об этом уже писал, теперь он взывает к милосердию венценосца. «Это милость, о которой я прошу как о личной награде, и моя благодарность за неё будет безгранична».

Генерал-губернатор, человек, облечённый огромной властью и напрямую обращающийся к императору, небогат, несчастлив, как Кассандра, которой не внемлют, и считает своим единственным утешением возможность делать добро людям, которые ему не родня и не свойственники... Ришельё уступал роль благодетеля царю, чтобы надёжнее добиться желаемого. Так, в письме Александру, отправленном в начале 1812 года, он сообщал: «Мне передали шесть тысяч рублей для господина де Монпеза, который служит под моим началом. Никогда ещё благодеяние не было свершено так кстати и так удачно. Сие семейство, вытащенное из нужды Вашей спасительной рукой, будет благословлять Вас, Государь, как своего спасителя и отца».

При этом сам Дюк не был неуязвим для нападок: так, когда из конторы опекунства была совершена кража, правительственные чиновники тотчас обвинили Ришельё в «небрежении» (хотя благосостояние переселенцев не пострадало) и он был вынужден оправдываться перед царём: «Свершённой кражи невозможно было ни предвидеть, ни предотвратить, и если купец, не имеющий иных занятий, не может быть ограждён от неверности кассира, как могу я нести ответственность за кражу, совершенную в 500 верстах от моей резиденции, к тому же будучи обязан почти постоянно находиться в пути, дабы отправлять вверенные мне разнообразные дела». (В 1811 году Дюк провёл в Одессе не больше двух месяцев и проехал в общей сложности десять тысяч километров). Заканчивал же он письмо почти отчаянной просьбой: «Соблаговолите, Государь, сохранить свою доброту ко мне; вдали от Вас, не имея возможности отвечать на злобные выпады, я умоляю Вас, сир, во всяком случае не выносить суждения о моём поведении, не услышав меня; я же всегда буду руководствоваться самым пылким усердием к Вашей службе и самой нежной привязанностью к Вашей особе».

Двумя веками ранее его предок-кардинал, не щадивший сил ради интересов Франции, не успокаивался, получая от короля Людовика XIII письма с уверениями в «вечной привязанности», и говорил близким людям, что ему было проще отбить у врага несколько крепостей, чем отвоевать королевскую приёмную у придворных клеветников и наушников. Но у герцога Ришельё не было возможностей кардинала, чтобы окружить государя своими шпионами и провести своих людей в правительство, да он к этому и не стремился. Делай, что должно, и пусть будет, что будет – старинный рыцарский девиз.

В середине декабря 1811 года Наполеон предложил австрийским родственникам заключить союз против России, а 24-го сделал такое же предложение Пруссии, пригрозив, что в случае отказа Силезия перейдёт к Австрии. Во французскую армию призвали 120 тысяч новобранцев. В январе 1812 года Наполеон оккупировал шведскую Померанию, и 5 апреля Швеция заключила с Россией тайный договор о совместных действиях против Франции. Над Европой сгущались грозовые тучи. 9 апреля Александр писал Ришельё: «Я надеялся, генерал, что у меня будет время сказать Вам несколько слов о той, что уже двенадцать лет является моей спутницей, и о моём дитя (то есть о Марии Нарышкиной и её дочери Софье. – Е. Г.). Они снова вверят себя Вашему покровительству. Но на сей раз оно должно быть иного рода. А именно, направлять их, если, не дай бог, некая катастрофа заставит нас отступить настолько, чтобы подвергнуть наши провинции опасности. Отвезите их тогда вглубь страны, в Пензу или в Саратов, в общем, направляйте их своими советами и указаниями. Я ожидаю сей услуги от Вашей дружбы ко мне и к ним...» Император предвидел, что его войска в случае нападения оставят столь значительную часть территории страны?..

Катастрофа действительно разразилась, но Мария Нарышкина с Софьей остались в Петербурге. Роман «Аспазии» с Александром, которым она не слишком дорожила, вскоре подойдёт к концу: в июле 1813 года у неё родится сын Эммануил (интересный выбор имени. Случайное совпадение?) – как утверждали сплетники, не от мужа и не от царя, а от князя Г. И. Гагарина. Александр вырвал из своего сердца нежную привязанность, успешный дипломат Гагарин попал в опалу... Но до этих перемен в жизни Ришельё произойдут такие события, которые заставят его совершенно позабыть о петербургской красавице.