Текст книги "Дюк де Ришельё"

Автор книги: Екатерина Глаголева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Чума

Мир с Турцией был подписан в Бухаресте 16 (28) мая 1812 года, но не ратифицирован. Согласно этому договору, заключённому великим визирем Ахмет-пашой и генерал-аншефом М. И. Кутузовым, Россия получала левобережье Прута, а не Серети, на что надеялась до последнего момента, то есть часть Бессарабии между Прутом и Днестром и устье Дуная. (Проект административного устройства Бессарабии должен был разработать молодой греческий дипломат Иоаннис Каподистрия, перешедший на службу России). Турки также подтвердили в расплывчатых выражениях право России на проход её военного флота через проливы. Особой статьёй договора оговаривались амнистия сербским повстанцам, боровшимся за освобождение от османского владычества с 1804 года, и автономия Белградского пашалыка, детали которой должны были обсуждаться в ходе сербско-турецких переговоров. Турция возвращала себе часть Молдавии и Валахии, зато должна была выйти из союза с Францией. Александр остался недоволен договором. Переговоры о его ратификации и заключении с Портой наступательного союза, шедшие с участием вернувшегося в Константинополь российского посла А. Я. Италинского, надолго затянулись.

Примерно в это же время граф де Витт (старший сын графини Потоцкой и резидент военной разведки 2-й армии генерала Багратиона) переплыл Неман и представил главнокомандующему князю Барклаю-де-Толли подробные сведения о наступательных планах французов. Император Александр, находившийся в Вильне, удостоил его личной аудиенции, которая продлилась несколько часов.

Пружина распрямилась: 10 (22) июня 1812 года французский посол в Петербурге Ж. Лористон вручил председателю Государственного совета графу Н. И. Салтыкову ноту с объявлением войны, а спустя два дня французские войска форсировали Неман. На следующий день царь писал генерал-лейтенанту Ришельё:

«Военные действия начались, мой дорогой генерал.

Наполеон безо всяких объяснений или вступительных фраз напал на нас со стороны Ковно.

Исчерпав всё, что побуждали нас делать умеренность и скрупулёзная верность нашим обязательствам, нам остаётся теперь только защищаться с силой и упорством.

Свяжитесь с Чичаговым и узнайте в точности, когда прибудет ратификационная грамота Великого Государя, чтобы в тот же момент отрядить 12 батальонов из Вашей дивизии, оставив резервные батальоны для охраны границ, и отправить их в Умань, на левый фланг Тормасова».

Вильна была занята французами через три дня после отправки этого письма.

Адмирала Павла Васильевича Чичагова назначили главнокомандующим Дунайской армией, Черноморским флотом и генерал-губернатором Молдавии и Валахии в апреле 1812 года. Он мечтал, опираясь на христианское население Сербии и Румынии, провести наступление на Турцию, а оттуда нанести решающий удар по Наполеону, что, в принципе, согласовывалось с планами Александра, не одобряемыми Ришельё. Однако когда Чичагов прибыл в Яссы, Кутузов уже заключил мир с Портой.

Александр Петрович Тормасов (1752—1819), участвовавший в Русско-турецкой войне 1787—1791 годов и практически всю свою военную карьеру проведший на юге России и на Кавказе, с началом войны с Наполеоном имел задачей сдерживать австрийцев и получил в своё распоряжение 43 тысячи пеших и конных солдат.

Получив царскую депешу, Ришельё немедленно написал ответ: «Как ни прискорбно для человечества, что миллион человек будут убивать друг друга для удовлетворения тщеславия и честолюбия единственного из людей, желающего стать бичом себе подобных, мне всё же представляется, что надо предпочесть войну тому вынужденному состоянию, в коем мы находились и которое рано или поздно должно было привести к этому результату. Лишь бы Провидение устало на сей раз покровительствовать преступлению, несправедливости и насилию. Никто и никогда не старался больше Вас, Государь, поставить себе на службу право, справедливость и умеренность; вся Европа, даже те страны, кои сражаются против Вас, не могут не смотреть на Вас как на защитника их свободы и тайно не желать Вашего успеха; чтобы сие благое дело восторжествовало, нужны твёрдость и упорство; продолжать войну значит выиграть всё, и твёрдая решимость не заключать позорного мира, будь мы даже в Казани, в скором времени, возможно, доставит мир славный. Простите, сир, сию откровенность человеку, который Вам глубоко предан; сия преданность только возрастёт ещё больше, если это возможно, по мере Вашего продвижения по благородному пути».

Из этого письма понятно, что Дюк предвидел отступление русской армии, к которой, однако, ему не терпелось примкнуть: «Когда этот корпус будет составлен, позвольте мне, Государь, его возглавить; если он будет в деле, то против Австрии, и я не смогу утешиться, если сформированные мною войска станут сражаться без меня. Молю Ваше Величество не отказывать мне в этой милости, для меня будет радостью служить под началом генерала Тормасова, с которым я близко связан многие годы».

Ришельё не терпелось попасть на «настоящую» войну, всё-таки он недаром заслужил генеральский мундир. «В молодости он объехал и изучил поля великих битв всей Европы, – напоминает Сикар, – история, действия и места современных войн были ему знакомы. В особенности он изучал кампании Фридриха II. Его невероятно свежая и цепкая память хранила все их подробности. Он говорил о них, будто это было вчера. Узнав о занятой позиции, манёвре, быстром движении какой-либо армии, он часто предсказывал дальнейшую судьбу всей кампании, и почти всегда верно». Кроме того, под его началом находилась 13-я пехотная дивизия, сформированная в мае 1806 года и дислоцировавшаяся в Крыму. В 1812 году в её состав входили: 1-я бригада под командованием генерал-майора Ф. А. Линдфорса – Галицкий и Великолукский пехотные полки; 2-я бригада под командованием генерал-майора П. Г. Языкова – Пензенский и Саратовский пехотные полки; 3-я бригада под командованием генерал-майора А. Я. Рудзевича – 12-й и 22-й егерские полки; 13-я полевая артиллерийская бригада – 13-я батарейная и 24-я и 25-я лёгкие артиллерийские роты. Часть этой дивизии должна была усилить группировку Тормасова, а большая часть поступала в распоряжение Чичагова. У Ришельё отбирали его детище! Ему, конечно же, было досадно, и он написал Александру, что, какой бы лестной во всех отношениях ни была роль, уготованная ему в армии генерала Тормасова, трудно расстаться с дивизией, которую он создал сам, где его любят и уважают. Только с ней он может оказаться полезным. «Скажите лишь одно слово: отправляться мне к генералу Тормасову или следовать за своей дивизией». Пока же он займётся улаживанием кое-каких дел, в частности по снабжению ополчения, которому требуются ружья – как и шестидесяти четырём сформированным и обученным Дюком батальонам.

Тем временем эпопея в Турции ещё не закончилась: мирный договор был ратифицирован, однако Константинополь не утвердил тайную статью, касающуюся Азии, и не пожелал заключить с Петербургом наступательный и оборонительный союз. В связи с этим Чичагов считал мир с Турцией совершенно бесполезным и не имеющим силы; а значит, 12 батальонов, предоставленных в его распоряжение, следовало оставить в Крыму на случай возобновления войны. Ришельё хотелось рвать и метать. Он немедленно написал Александру, чтобы в очередной раз обратить его внимание на то, «какие пагубные последствия имело бы возобновление войны для дел вообще»: «Вашему Величеству известно положение нашей армии на Дунае; малейший австрийский корпус, который выступил бы либо из Галиции в Яссы или из Германштадта в Валахию, вынудил бы её отступить сначала к Пруту, а затем к Днестру; турки, настолько же презренные, когда их атакуют, насколько опасные, когда отступают, ввели бы тогда в Валахию уйму солдат, и наше положение сделалось бы критическим. Я не знаю, с какими пунктами турки не хотят согласиться по поводу Азии, однако сомневаюсь, чтобы они стоили разрыва договора; что же до наступательного и оборонительного союза с Портой, каким бы желанным он ни был, мне кажется, что мир, пусть даже сводящийся к нейтралитету турок, по-прежнему являет собой огромные выгоды».

Первым корпусом Дунайской армии Чичагова командовал генерал от инфантерии А. Ф. Ланжерон. Адмирал планировал использовать армию для организации диверсий в глубоком тылу врага. Ланжерон, считавший это нонсенсом, изложил свои взгляды в письме другу, а тот взял на себя смелость переслать его императору, сопроводив своими замечаниями: «Если Ваше Величество будет одерживать успехи против Наполеона, все народы, стонущие под его игом, сами сбросят его. Если же, не дай бог, случится противное, все выгоды, полученные на большом расстоянии, не будут иметь иных последствий, кроме утраты приложенных к тому сил, как уже произошло в 1807 году с флотом Сенявина».

Когда Ришельё был в чём-то твёрдо убеждён, он упорно доказывал свою правоту. 17 июля он писал Чичагову, которому должен был отправить 12 батальонов (четыре полка!), что в условиях, когда война с Портой может возобновиться, нельзя оставлять Крым и Кубань совершенно без защиты, поскольку находящихся там войск едва ли хватит для охраны каторжников, распределённых по семнадцати слабым крепостям. Азиатские народы возьмутся за оружие и доставят массу неприятностей. Отсутствие трёх-четырёх батальонов не составит решающей потери для армии, а на юге они крайне нужны. Кроме того, он ждал распоряжений по поводу Суджук-кале. (Эта турецкая крепость близ современного Новороссийска в 1810 году была занята без боя, русские укрепили её и модернизировали, однако в силу своего расположения она была совершенно непригодна для обороны. В итоге в 1812 году ее пришлось взорвать). В случае мира, считал Дюк, следует также вывести войска из Анапы – она дорого обходится, но вовсе не нужна.

Александр находился в лагере близ Полоцка. 6 июля он издал манифест о вторжении Наполеона:

«Неприятель вступил в пределы НАШИ и продолжает нести оружие своё внутрь России, надеясь силою и соблазнами потрясть спокойствие Великой сей Державы. Он положил в уме своём злобное намерение разрушить славу её и благоденствие. С лукавством в сердце и лестью в устах несёт он вечные для неё цепи и оковы. МЫ, призвав на помощь Бога, поставляем в преграду ему войска НАШИ, кипящие мужеством попрать, опрокинуть его, и то, что останется неистреблённого, согнать с лица земли НАШЕЙ. МЫ полагаем на силу и крепость их твёрдую надежду, но не можем и не должны скрывать от верных НАШИХ подданных, что собранные им разнодержавные силы велики и что отважность его требует неусыпного против него бодрствования. Сего ради, при всей твёрдой надежде на храброе НАШЕ воинство, полагаем МЫ за необходимо нужное собрать внутри Государства новые силы, которые, нанося новый ужас врагу, составляли бы вторую ограду в подкрепление первой и в защиту домов, жён и детей каждого и всех.

МЫ уже воззвали к первопрестольному Граду НАШЕМУ, Москве, а ныне взываем ко всем НАШИМ верноподданным, ко всем сословиям и состояниям духовным и мирским, приглашая их вместе с НАМИ единодушным и общим восстанием содействовать противу всех вражеских замыслов и покушений. Да найдёт он на каждом шагу верных сыновей России, поражающих его всеми средствами и силами, не внимая никаким его лукавствам и обманам. Да встретит он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина. Благородное дворянское сословие! ты во все времена было спасителем Отечества; Святейший Синод и духовенство! вы всегда тёплыми молитвами призывали благодать на главу России; народ русский! храброе потомство храбрых славян! ты неоднократно сокрушал зубы устремлявшихся на тебя львов и тигров; соединитесь все: со крестом в сердце и с оружием в руках никакие силы человеческие вас не одолеют...»

Словно в подтверждение этих слов 3-я армия генерала от кавалерии А. П. Тормасова 15 июля нанесла поражение саксонцам, занявшим Кобрин, а 25-го выбила французов из Брест-Литовска, за что Тормасов получил орден Святого Георгия 2-й степени и 50 тысяч рублей.

Высочайший манифест был получен в Одессе 16 (28) июля. Ришельё зачитал его собранию из почётнейших жителей города всех национальностей и призвал их откликнуться на зов государя. «Для блага нового Отечества, для спасения его я жертвовал и жертвую всем, – сказал он в заключение своей речи. – Покажите и вы единодушно в нынешний день, что вы истинные россияне, и я не буду ожидать лестнейшей награды за попечения, которые имел об вас». Подавая пример, герцог пожертвовал 40 тысяч рублей, присланные императором, – всё своё состояние на тот момент.

Чересчур самостоятельный Дюк начал раздражать Чичагова. 6 (13) августа адмирал писал императору из Фокшан, что довольно долго ничего не слышал о Ришельё и не знает, выступили ли войска, которые он должен был ему прислать. Говорят, будто он сам их ведёт. Чичагов предпочёл бы, чтобы у него забрали уже имеющегося француза, то есть Ланжерона, а не дали ещё и другого. Между тем оба племянника герцога, Луи и Леон де Рошешуары, уехали на войну; Леон был приписан к армии генерала Тормасова.

Первые успехи сменились поражениями. Австро-саксонские части снова заняли Кобрин и Брест, вынудив армию Тормасова отойти на Украину для соединения с Дунайской армией, шедшей в Россию. 15 августа в «освобождённом» Минске широко отпраздновали день рождения Наполеона – «всемилостивейшего императора и великого короля», «освободителя поляков от рабства», – которому воздвигли памятник на площади Высокий Рынок, переименованной в площадь Наполеона. 16-го началось Смоленское сражение; через два дня город был оставлен.

Нападения со стороны Порты теперь можно было не опасаться, к тому же в конце весны в Константинополе было зарегистрировано несколько случаев смерти от чумы, которая, впрочем, не получила распространения – как говорили, из-за сильной жары. Но 2 августа эта напасть объявилась в Одессе... За три дня умерло восемь человек. Признаки болезни были везде одинаковы: внезапный озноб, горячка, головокружение, тошнота, пятна на коже, воспаление лимфатических узлов... Она протекала стремительно и легко передавалась окружающим.

В последний день августа Ришельё написал подольскому губернатору графу К. Ф. де Сен-При, что в Одессе свирепствует какая-то страшная болезнь, слово «чума» пока ещё не произносят, но последствия такие же, и действовать нужно с наивозможной строгостью. Он со стороны Новороссии будет охранять пределы Подольской губернии, но и графу надлежит приказать выставить кордоны, потому что, как знать, не появилась ли уже зараза в тамошних степях. Дюк советовал учредить в уездном городе Балте небольшой карантин для почты, а пока не получит сообщения, что это исполнено, собирался задерживать почту на своей территории.

В тот же день Дюк в письме императору Александру сообщил о тридцати заболевших и о своём распоряжении установить кордоны по Бугу, Днестру и их междуречью. Непонятно, откуда была занесена эта болезнь: все без исключения моряки, прибывшие из Константинополя, были и остаются здоровы. Если из Кафы поступит тревожный сигнал, перекроем и Крым, это просто.

Полки 13-й дивизии пополнили Дунайскую армию. В сентябре армии Чичагова и Тормасова соединились и заставили Шварценберга, командующего австрийским вспомогательным корпусом, поспешно отступить к Бресту. Вскоре командование соединёнными войсками перешло к адмиралу Чичагову, а Тормасов был отозван в Главный штаб, где ему поручили внутреннее управление войсками и их организацию. Между тем 26 августа (7 сентября) состоялось Бородинское сражение, а 2 (14) сентября французы вошли в горящую Москву.

Как раз в это время херсонский губернский предводитель дворянства передал Дюку прошение коллежского асессора Виктора Скаржинского, специально прибывшего из Петербурга, сформировать, с позволения своей матери, генерал-майорши, из своих крепостных эскадрон, чтобы сражаться с неприятелем в составе действующей армии. Скаржинский отобрал 100 человек, обмундировал их, вооружил, снабдил лошадьми, пригласил для командования корнета и унтер-офицера, которым обещал платить соответственно 300 и 160 рублей в год до окончания войны с французами (рядовые должны были получать 13 рублей). От казны же он просил обеспечения его людей провиантом, а лошадей фуражом.

Ришельё ответил просителю: «Хотя по высочайшему повелению вооружение людей во вверенных мне губерниях и отменено, но как сие Ваше отличнейшее пожертвование для пользы отечества приносится добровольно, то я, одобряя оное с живейшим чувством моего удовольствия и соглашаясь с предложением Вашим... для должного исполнения предлагаю Вам:

1) Позволяю довербовать вольными людьми, не записанными в подушной оклад; по примеру тому, каких вербуют в уланские полки на капитуляции, до полного эскадронного комплекта, в котором бы состояло унтер-офицеров 14, в том числе вахмистр 1, квартирмейстер 1, рядовых 128, трубачей два, с производством всем им жалованья, обмундирования, вооружения, с доставкою лошадей от Вас.

2) Сему эскадрону называться именем Вашим.

3) По получении сего через 4 дня выступить Вам с оным эскадроном и следовать по приложенному у сего маршруту в Каменец-Подольск в армию г. адмирала Чичагова, которому Вы о выступлении своём отрапортуете с приложением маршрута с числами, и мне таковой же доставьте».

В тот же день, 30 августа, Дюк через военного министра Горчакова довёл до сведения государя о пожертвовании Скаржинского. 4 сентября эскадрон выступил в поход.

Война шла без участия Ришельё, однако он вёл борьбу на не менее важном фронте. Дюк теперь отвечал за здоровье населения не только Одессы, но и всей России, а то и Европы, поскольку чума, если её не остановить, могла достичь Москвы и Петербурга, истребить русские армии, а через них распространиться в Германию и Францию, где и так в лазаретах свирепствовали тиф и прочие болезни. При этом он остался практически без войск. Герцог вызвал с Буга 500 казаков, чтобы перекрыть доступ в город и устроить карантин у ворот. «Хотя меня порицают, утверждая, что зло не так уж велико, мне кажется, что в подобных случаях невозможно оказаться чересчур осторожным», – оправдывался он в письме императору.

Медицинский совет, созванный Ришельё, постановил: разделить город на пять частей, поручив каждую особому врачу и комиссару; осмотреть все дома для выявления заболевших; уменьшить контакты между людьми; произвести очистку канав и колодцев; учредить в крепости и городской больнице особый карантин для «сомнительных лиц». Однако беспечное население продолжало жить по-старому: лавки не закрывались, умерших в последний путь провожали большими толпами... Результат не замедлил сказаться: в первых числах сентября умирало уже до двух десятков человек в сутки. 29 августа умер Виктор Поджио (оставивший по себе память в виде городских театра и больницы). Приказом от 12 сентября Ришельё запретил нотариусам, маклерам и купеческим конторам заключать торговые сделки. Ас 13 сентября город опоясала линия карантинной стражи, одним из инициаторов создания которой стал комендант Фома Кобле. Выходы в море и рыбная ловля были запрещены.

Все общественные места, без которых можно было обойтись, закрыли, в обоих Благородных институтах (для мальчиков и девочек) объявили карантин. Каждый комиссар объезжал свой округ дважды в день и отчитывался перед комитетом о количестве умерших и заболевших. Комитет во избежание физического контакта между его членами собирался по утрам на площади под открытым небом. Бедных заболевших свозили в лазарет, богатые могли оставаться дома, но при малейшем тревожном признаке в домах объявляли карантин.

Когда эпидемия начала быстро распространяться, даже самые легкомысленные поняли, что это чума. Ограничительные меры стали ещё строже. Улицы обезлюдели. Окрестные крестьяне могли привозить свои товары на один-единственный рынок, находившийся под особым контролем комиссаров. Одесский гарнизон отправили в казармы; трёхсот казаков, приданных в усиление полиции, разместили вне города.

Желающие выехать из Одессы во внутренние губернии должны были провести 30-40 дней в одном из четырёх карантинов, наспех устроенных посреди степи, практически под открытым небом, без всяких удобств. Чтобы уехать, нужно было выправить себе в Одессе паспорт, а это было сопряжено с множеством препон. Но жертв чумы становилось всё больше, и опасность поездок становилась очевидна в первую очередь просвещённым классам. Поскольку в портовом карантине, где находилось около 1500 членов экипажей судов, не было отмечено ни одного случая заболевания, стало очевидно, что болезнь была занесена в Одессу по суше, а не по морю. Тем не менее невежественная и недоверчивая чернь проявляла неуступчивость. На местах принимали только полумеры, которые пронырливый народ научился обходить, но таких ловкачей настигала безжалостная смерть.

Каждое утро комиссары проезжали по улицам и оставляли на пороге домов провизию на целый день. У городских ворот открыли лазареты, куда свозили и помещали отдельно заболевших и людей с подозрением на чуму. Команды из каторжан складывали трупы на телеги, вывозили за город, железными крюками стаскивали в ямы и пересыпали известью. В 1825 году новороссийский губернатор граф М. С. Воронцов стал наводить справки у одесского градоначальника, где и как хоронили умерших от чумы, и получил ответ:

«Чумных кладбищ у самого города в 1812 г. учреждено было два – одно Христианское и другое Еврейское за Тираспольскою заставою, престаящего Порто-франко позади Городского кладбища, которые окопаны небольшим рвом. Сверх того в предместье города Молдаванке на кладбище также хоронились умершие от чумы до тех пор, пока свойство сей болезни не было дознано.

Чиновник, состоящий ныне по особым поручениям при г. начальников Одесского таможенного округа титулярный советник Савойня, бывший здесь в 1812 г. частным приставом, которому от местного начальства в особенности поручено было смотреть за погребением умерших от чумы, объявил, что когда болезнь сия появилась, то таковою признана ещё не была и что он может указать места, где таковые умершие похоронены. Тела предаваемы были земле – иные в одеянии, а другие нагие, в одной яме зарывались по десяти и более, были засыпаемы негашёной известью, весной же 1813 г. над теми ямами насыпаны земляные могилы».

Организацией чумных кладбищ занимался комендант Кобле. Искусственно насыпанную гору до сих пор называют Чумкой.

Русских врачей было мало, им не хватало опыта, который они пытались возместить самоотверженностью. К середине осени умерли доктора Ризенко, Кирхнер, Пилькевич и Капелло.

«Ах, эта страшная чума, я её очень хорошо помню, – рассказывала А. О. Смирнова-Россет. – Маменька всегда сидела в комнате окнами на двор, герцог обходил весь город и сам спрашивал о состоянии здоровья в домах. Однажды он спросил матушку, когда она видела доктора Антонио Рицци. Она сказала: “Avant-hier il était assis dans се voltaire". – “Faites vite emporter ce meuble. En faisant I’opération de bubon, il s’est blessé et il est mort de la peste ce matin; c’est me grande perte pourvu que nous n’en avons pas de plus douleureuses, je vous recommande comme medecin Carouso, c’est un Grec très habile”[49]49
  «Позавчера он сидел в этом вольтеровском кресле». – «Прикажите скорее вынести эту мебель. Оперируя бубон, он поранился и сегодня утром умер от чумы; это большая потеря, только бы не было у нас ещё более чувствительных; я рекомендую вам в качестве врача Карузо, он очень искусный грек» (фр.).


[Закрыть]. Мы сидели в зале, где я играла с попкой и считала проезд страшных дрог, на которых везли трупы чумных. Колодники в засмолённых рубахах гремели цепями, с ними шли караульные. Трупы бросали в море, потому что недоставало способов их жечь. Когда папенька возвращался из карантина, первым нашим движением, конечно, было броситься ему на шею, но он поспешно шёл в комнату, где его обливали уксусом, обкуривали, и тогда он нас брал на руки, целовал и с нами входил к матушке; он целовал её в лоб, а она целовала его руку».

К счастью для одесситов, оказалось, что ветеринар с овчарни под Одессой Жан Франсуа Луи Салб (1774—1851), приехавший в Россию в 1811 году, в своё время учился в Париже у Деженета, знаменитого врача Египетской армии Наполеона, прославившегося борьбой с эпидемией чумы в Яффе. Используя новые лекарства, созданные благодаря открытиям французских химиков К. Л. Бертолле и А. Ф. Фуркруа (последний лестно отзывался о Сало во время его учёбы в Париже), швейцарец неутомимо трудился и строгими и неукоснительными мерами сумел остановить распространение эпидемии. Ему удавалось вылечить четырнадцать из двадцати больных! (Вскоре после эпидемии Сало был назначен главным ветеринаром Херсонской губернии в чине капитана и возведён в российское дворянское достоинство, однако вышел в отставку и остаток дней провёл на родине, в кантоне Во).

Ришельё не в чем было себя упрекнуть, однако он порой приходил в отчаяние. Как рассказывает Сикар, однажды он без сил опустился на камень, воскликнув: «Ах, я больше не могу! Моё сердце разрывается от того, что я должен употреблять всю свою власть, дабы сделать безлюдными улицы, тогда как я десять лет трудился, чтобы наполнить их и оживить».

Кроме того, герцог использовал любую возможность, чтобы получить информацию о ходе войны с Наполеоном, продолжавшейся без его участия, тогда как многие его друзья и соотечественники находились на полях сражений. «Если у Вас нет известий о Ваших братьях, то могу их Вам сообщить, поскольку видел людей, отъехавших из армии 15 сентября, – писал он графу де Сен-При 2 октября из Одессы. – Эммануэль слегка контужен, Луи легко ранен в руку и остался в строю. Москва сгорела на три четверти, но это несчастье лишило Наполеона тех ресурсов, на которые он рассчитывал. <...> Из множества перехваченных писем, которые, между нами будет сказано, показал мне курьер, направляющийся в Константинополь, видно, что этот пожар возбудил досаду и отчаяние; в самом деле, они во всём испытывают нужду и не знают, где расположиться на зимние квартиры. В письмах говорится, что в сражении под Можайском 34 французских генерала были выведены из строя[50]50
  На самом деле в состоявшемся 8—9 сентября сражении под Можайском в авангарде И. Мюрата было ранено три французских генерала. Зато в предшествующем Бородинском сражении Великая армия потеряла 49 генералов, 37 полковников и 28 тысяч прочих чинов (6547 убитых и 21 453 раненых). Когда инспектор смотров Антуан Денье доложил эти цифры маршалу Бертье, тот приказал хранить их в секрете, поскольку они слишком отличались от официальных данных, опубликованных Наполеоном.


[Закрыть]». На Вильну, сообщал Дюк, идёт армия в 50 тысяч человек, Чичагов с шестьюдесятью тысячами должен быть сейчас на Висле. Австрийцы отступили в герцогство Варшавское. После блестящего сражения, «в котором был убит Удино»[51]51
  У Ришельё опять неверные сведения: в сражении при Полоцке, состоявшемся 17—18 августа, маршал Никола Шарль Удино (1767—1847) был не убит, а тяжело ранен и вынужден сдать командование Лорану де Гувион Сен-Сиру. Едва поправившись, он вернулся в строй и снова был ранен при переправе через Березину. Всего за свою военную карьеру он получил 34 раны – пулевые и сабельные, однако прожил долгую жизнь.


[Закрыть], Витгенштейн получил из Петербурга пятнадцатитысячное подкрепление и должен теперь продвигаться к Смоленску. Если Наполеон сумеет выпутаться и из такого критического положения, тогда он просто достоин восхищения.

Сам Ришельё умирал от желания поскорее выехать к армии, но эпидемия, к несчастью, продолжалась; правда, врачи уверяли, что скоро она пойдёт на спад, поскольку теперь больше людей выздоравливало. Пока же он просил Сен-При подготовить ему в Балте домик для карантина и напоминал приказать тамошнему населению строго соблюдать предписания одесских врачей и не «мухлевать».

Пожар Москвы разорил одесситов, у которых там оставались нераспроданные товары. «Нас окружают одни лишь беды и печали; не пойму, как я сам ещё здоров. Нужно покориться воле Провидения, подвергающего нас суровым испытаниям», – заключал Дюк.

«Мы немного рассчитываем на приближающуюся зиму, воздействие коей уменьшит действие болезни, однако принесёт новые беды, поскольку окрестные селения отказываются привозить что-либо в город, и у нас совершенно нечем будет топить, – сообщил он в письме Александру I от 20 октября. – Признаюсь Вашему Величеству, что во избежание части этих бед я был вынужден использовать суммы, находившиеся в банке здесь и в иных местах, чтобы заранее запастись кое-какими припасами для сих несчастных. Число их огромно; все, жившие ручным трудом, уже доведены до крайней нищеты, и я не мог не прийти им на помощь, проявляя всяческую экономию».

Великая армия к тому времени тоже была доведена до крайней нищеты и с боями отступала. 24 октября состоялось сражение при Малоярославце; среди французов, державшихся до последнего, был маркиз де Жюмилак, муж сестры Дюка Симплиции. После того как его ферма была уничтожена пожаром, он был вынужден вернуться на военную службу, в походе на Россию участвовал в качестве начальника штаба 3-го кавалерийского корпуса, all октября в Москве Наполеон произвёл его в кавалеры ордена Почётного легиона...

В начале ноября французская армия, превращённая в голодную оборванную толпу, преследуемая русскими войсками и донимаемая партизанами, приближалась к границам Минской губернии, а от Бреста ей навстречу двигалась 3-я армия Чичагова. Наполеон рисковал быть захваченным в плен, однако ему удалось переправиться через Березину, обманув Чичагова отвлекающим манёвром, и, потеряв около пятидесяти тысяч человек убитыми, утонувшими и пленными, отступить к Вильне, сохранив ядро своего войска. Остатки его армии были спасены благодаря маршалу Нею (раненному в шею при Бородине и получившему от Наполеона титул князя Москворецкого): его кирасиры напали на стрелков, затаившихся в лесу, и сумели захватить в плен пять тысяч человек.

«План Наполеона был превосходен и достоин его гения. Успех его, согласно всем человеческим возможностям, был неминуем. Одни лишь распоряжения Фортуны, коих нельзя предвидеть, могли привести к сей величайшей катастрофе», – писал Леон де Рошешуар, участвовавший в сражении при Березине и последующем захвате Минска армией Чичагова.

Его дядя тем временем продолжал сражаться с чумой. К середине ноября болезнь унесла жизни уже 1720 человек, но конца эпидемии не было видно. Тогда Ришельё решился на крайнюю меру – 22 ноября ввёл всеобщий карантин. Все собрания были запрещены, все присутственные места и даже храмы закрыты. Состоятельные горожане получили разрешение выехать на свои пригородные хутора, прочие обыватели не могли покидать своих домов, только официальные лица получили специальные пропуска. Было запрещено появляться не только на улице, но и на пороге своего дома; за исполнением этой меры следили патрули из конных казаков. Комиссары сами развозили и принимали почту, приобретали нужные населению вещи. Получаемые письма дезинфицировали и вручали адресату с помощью палки, расщеплённой на конце. Дважды в неделю продавали хлеб и мясо по фиксированным ценам, комиссары собирали поставщиков для каждого квартала, а после провожали их домой. Съестные припасы разносили по улицам дважды в день в сопровождении офицера полиции и комиссара квартала. Мясо перед употреблением погружали в холодную воду, хлеб окуривали, а деньги получали в сосуде с уксусом. Весь порядок мог порушить пожар; чтобы этого не произошло, выделили отдельную пожарную команду в 200 человек, запретив всем прочим сбегаться на тушение огня.

Генерал-губернатор ежедневно заслушивал отчёты комиссаров о состоянии каждого дома. Перед жилищами разжигали костры, внутри помещения окуривали ароматическими веществами. Двери и окна всюду были закрыты. Люди боялись дышать. По улицам передвигались повозки, сопровождаемые людьми в пропитанной маслом или смолой одежде: красный флаг на повозке обозначал присутствие тех, кто соприкасался с больными; чёрный флаг предупреждал о приближении могильщиков.