Текст книги "Дюк де Ришельё"

Автор книги: Екатерина Глаголева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Рошешуар, которого 16 октября назначили военным комендантом Парижа, поселился вместе с дядей и, как и в Одессе, взял на себя распоряжение хозяйством. Обслуживающий персонал сократили до минимума: дворецкий, повар, поварёнок, буфетчик, камердинер, трое рассыльных, конюх и кучер – иметь меньше слуг было бы просто неприлично, отмечает маркиза де Монкальм. В особняке проживали только мужчины: герцогиня де Ришельё оставалась в Куртее, сестры герцога жили в том же предместье, но в своём доме. Это было нетипично для Парижа, где приёмами обычно заправляли женщины; но Дюк терпеть не мог интриг, а француженки регулярно становились их орудием.

Первые два месяца ушли на то, чтобы освоиться с новой ролью: герцог наблюдал, собирал информацию, молчал и редко выезжал. «О нём больше и речи нет, – писал депутат Виллель в октябре, – будто его и не существует».

В восемь утра герцог, облачившись в синий редингот, уже работал в своём кабинете: собственноручно писал важные депеши, сидя за небольшим столом, покрытым потёртым сукном. Единственным украшением этого «чулана», по словам друга Армана, Матье де Моле, была красивая восточная трубка, стоявшая рядом. Здесь же находилась обезьянка на длинной цепи, которая порой садилась Дюку на плечо. В десять часов круглый стол в гостиной накрывали к обеду, состоявшему из... да-да, бараньих котлеток, куска паштета, сыра и кофе. За стол с герцогом садились пять человек: два его секретаря, Рейневаль и ещё двое по выбору – министры, дипломаты или старые друзья вроде Оливье де Верака (его опоры в палате пэров) или Кастельно. В час дня было заседание правительства: по понедельникам и пятницам оно проходило в резиденции Ришельё, а по средам – в Тюильри. В остальные дни герцог проводил остаток утра за работой, запёршись у себя. По вторникам, четвергам и воскресеньям он устраивал ужины, а затем принимал гостей до девяти часов. За столом прислуживал камердинер в синем фраке, привезённый из России, которому помогали двое слуг в потёртых красных ливреях, при необходимости обращавшиеся за помощью к слугам гостей. Ужин был довольно скудным, однако дипломаты, депутаты, чиновники, придворные стремились попасть на эти трапезы не ради яств, а ради удовольствия общения с хозяином. Как утверждает герцог де Ноайль, «все подпадали, зачастую без своего ведома, под неизбежную власть, которую ещё сохраняют красота, честность и справедливость даже над теми, кто в них не верит».

Арман охотно отправлялся ужинать к сестре, маркизе де Монкальм, проживавшей тогда на улице Сен-Доминик, дом 77, а с ноября 1817-го переехавшей в дом 33 по улице Университе. Туда же являлись те, кто хотел увидать герцога, но не имел возможности явиться непосредственно к нему.

Умная, образованная и любезная Армандина была хозяйкой одного из четырёх главных парижских салонов эпохи Реставрации (наряду с салонами герцогини де Дюрас, госпожи де Сталь и госпожи де Бройль), у неё собирались умеренные роялисты. «В тот день, когда мой брат стал министром, все вдруг обнаружили, что я умная женщина», – говорила она не без лукавства, поскольку давно уже заслужила эту репутацию. Несчастливая в семейной жизни (муж был с ней груб и не любил её, двое детей умерли в младенчестве) и не отличавшаяся хорошим здоровьем (у неё была больная печень), она редко выезжала и почти не вставала с кушетки в своей гостиной, пряча хрупкое и несовершенное тело под шалями и покрывалами. При этом она обладала прекрасным цветом лица, красивыми глазами, великолепными зубами и желанием нравиться, что почти превращало её в светскую львицу. К ней ежедневно являлись министры, послы и дипломаты со всей Европы, в том числе Поццо ди Борго. Она умело направляла разговор, не пренебрегая никакими темами и поддерживая его в благожелательном тоне. Кроме того, Армандина вела дневник, занося в него все важные (и не очень) события, произошедшие после того, как её брат нежданно-негаданно оказался главой правительства.

Зато её младшая сестра Симплиция отнюдь не была домоседкой. Её муж маркиз де Жюмилак с октября 1815 года командовал 16-й дивизией в Лилле, и она была предоставлена сама себе. Маркиза постоянно разъезжала по светским раутам, хотя не обладала не только умом своей сестры или проницательностью брата, но даже привлекательной внешностью: маленькая, нескладная, с лицом, как у мартышки. Впрочем, она первой принималась шутить по поводу своей некрасивости; её охотно принимали, и без госпожи де Жюмилак не обходился ни один праздник.

Их мать скончалась ещё в 1814 году, когда ей было 58 лет. А старая маршалыпа де Ришельё доживала свой век в замке Фромонвиль, в 90 километрах от Парижа (она угаснет там 7 декабря 1815-го в возрасте 75 лет и будет похоронена в местной церкви). В истории осталась фраза, которой она в своё время осадила Наполеона, недавно провозглашённого императором: она начиналась словами: «Сир, мой муж говорил Людовику XIV...»

Арман постепенно начинал вживаться в новую роль, хотя она давалась ему ценой неимоверных усилий. Мысленно он всё ещё был на берегах Чёрного моря, о чём недвусмысленно говорит его письмо генерал-майору Кобле, отправленное из Парижа 18 (30) октября 1815 года:

«Милостивый государь мой Фома Александрович.

Обязанность, повелевающая посвятить себя службе отечества и природнаго государя, принудила меня, к величайшему сокрушению, оставить Россию и тот край, который бьш доселе единственным предметом всех моих трудов и попечений. Управляя десять лет новороссийскими губерниями и проведши двенадцать лет в Одессе, я привык не отличать моего счастия от счастия обитателей сего края. Берега Чёрнаго моря соделались для меня новым дорогим сердцу отечеством, а благорасположение и признательность жителей к слабым моим трудам для их пользы навсегда привязали меня к стране сей.

Насколько сильна сия привязанность, настолько тяжела и разлука. Она была бы для меня несносна, если бы я не утешался надеждою когда-либо увидеть ещё любезную сердцу моему Одессу. Между тем воспоминание проведённых в сём городе дней будет для меня приятнейшею мыслию; благоденствие всего края пребудет всегда жарчайшим моим желанием.

При сей горестной разлуке я не должен и не могу забыть, что если добрые мои намерения имели желаемый успех, если в чём-либо споспешествовал я ко благу Одессы и ея жителей, то ни чему иному сим обязан, как усердному и единодушному содействию почтенных моих сотрудников и граждан города. И потому непременным долгом поставлю принести Вашему превосходительству, равно всем гг. чиновникам военным и гражданским, купечеству и гражданам, пред коими прошу Вас быть изъяснителем чувств моих, истинную и совершенную благодарность, как за то содействие во многих трудных обстоятельствах, так и за искреннее ко мне благорасположение, в котором неоднократно имел случай удостовериться.

Благодарность сия никогда не изгладится из души моей, и я только те минуты жизни почту счастливыми, в которыя буду слышать о благоденствии Одессы.

Приятно и лестно для меня надеяться, что жители сего города, несмотря на разделяющее нас разстояние, сохраняют меня в своей памяти и всегда будут полагать в числе своих, по тому чувству, которое неизменно во мне останется. Впрочем, я несомненно уверен, что Одесса процветёт и вознаградит все прошедшия свои потери и несчастья – первым и вернейшим залогом сего служит выбор Всемилостивейшим Государем Императором того почтеннейшаго начальника, на котораго Его Величество соизволил возложить свою доверенность в управлении Новороссийским краем и коего благодетельныя намерения мне известны.

Примите засвидетельствование того истиннаго почтения и преданности, с коими навсегда пребыть честь имею,

Милостивый Государь, Вашего Превосходительства Покорнейший Слуга

Э. Дюк-де-Ришелье».

Минуй нас пуще всех печалей...

Для герцога де Ришельё начались трудовые будни. 16 октября 1815 года комиссия по вопросам контрибуции с грехом пополам завершила деятельность. Франция должна была выплатить за пять лет 700,5 миллиона франков и на протяжении минимум трёх лет содержать оккупационную армию, на что должно было уйти ещё 450 миллионов. Кроме того, она согласилась уплатить 386 миллионов в качестве компенсации расходов союзных армий за время их пребывания на французской территории с июля этого года (и это без учёта разрушений и разграбления имущества захваченных крепостей ещё на 22 миллиона). Контрибуцию предстояло выплачивать каждый квартал траншами по 40 миллионов. Эти деньги распределялись следующим образом: 137,5 миллиона – пограничным государствам: Великому герцогству Нижний Рейн, Пьемонту, Испании; 388 миллионов – четырём великим державам и 175 миллионов – на сооружение линии укреплений по границам Франции. (Кроме того, правительство тайно выплатит 4 миллиона 320 тысяч франков на содержание русской армии «в благодарность за услуги, оказанные Россией в ходе переговоров», и ещё 16 миллионов разным переговорщикам, в том числе три миллиона Блюхеру). Помимо этого, Франция должна была заплатить долги иностранцам, сделанные во время Империи, и компенсировать англичанам ущерб за конфискацию их имущества в 1793 году – эти две статьи расходов требовали по 3,5 миллиона. Где взять такие деньги? Советник Уврар[62]62
  Габриэль Жюльен Уврар (1770—1846) – крупнейший французский финансист. Малограмотный выходец из рабочей среды уже в 19 лет проявил себя гением спекуляции. В период Директории он обогатился на колониальной торговле и военных поставках, контролировал три торговых дома и банк. Наполеон неоднократно сажал его в тюрьму – по подозрению в финансовых махинациях и за долги, а также за тайные переговоры о мире с Англией, которые тот вёл при поддержке Луи Бонапарта и Жозефа Фуше для поддержания своей морской торговли. Казначейство выставило ему счёт на 141 миллион золотых франков. Во время похода Наполеона в Россию Уврар получил подряд на поставку обуви для армии, однако присланные им сапоги оказались с картонными подошвами и не из кожи.


[Закрыть] предложил образовать синдикат банкиров, который заменит собой казначейство и займётся выплатой контрибуции. Ришельё был в замешательстве. Он плохо разбирался в финансовых вопросах и никогда не ворочал подобными суммами. Решили пока повременить.

Предварительное соглашение по военным вопросам было подписано 22 октября. Договорились, что каждая из четырёх союзных держав разместит во Франции тридцатитысячный военный контингент, Бавария – десять тысяч, Дания, Саксония, Ганновер и Вюртемберг – по пять тысяч, итого – 150 тысяч солдат в восемнадцати крепостях под общим командованием Веллингтона. Военная оккупация была в глазах союзников (казна которых тоже была пуста) гарантией исполнения Францией своих финансовых обязательств, а заодно превентивной мерой на случай попыток поколебать установленный порядок. У Франции своей армии не было: старая, наполеоновская, была распущена ордонансом от 16 июля 1815 года, а новая, королевская, которую должен был организовать маршал Гувион-Сен-Сир, существовала пока лишь на бумаге. Порядок поддерживался только жандармерией и Национальной гвардией, тоже претерпевающей реорганизацию; в Париже она насчитывала 35 тысяч человек.

«Положение явно незавидное, – писал Ришельё Деказу в ноябре. – Возможно, мы наделали глупостей, но и более ловкие, чем мы, оказались бы в затруднении. Больше всего я опасаюсь, что будут думать, будто меня поддерживают иностранцы, о чём уже начинают поговаривать. Это было бы самое ужасное».

Помимо нелёгких переговоров с представителями оккупантов, герцогу приходилось тратить силы и на отечественных «патриотов», шумевших в палате депутатов и выдвигавших одну инициативу за другой. Ришельё сидел один на скамье министров, в первом ряду напротив трибуны, и очень редко подавал голос. Он сам признавался Поццо ди Борго: «Талантом руководить собраниями я не обладаю вовсе». В России не было парламента, соперничества партий, зажигательных речей; на заседаниях Строительного комитета в Одессе все выступали коротко и по делу. А здесь? Практически сразу сложилась партия правых, лидерами которой были два превосходных оратора: Жозеф де Виллель, некрасивый, с гнусавым голосом и сильным южным акцентом, однако наделённый ясным и логическим умом, способный разложить по полочкам самые сложные вопросы, и Жак де Корбьер, бывший адвокат, злобный, ожесточённый и неистовый. Все вопросы, касающиеся законодательства и парламентской рутины, ультрароялисты предварительно обсуждали, собираясь на частной квартире. Умеренные для тех же целей специально снимали квартиру на улице Сент-Оноре (их противники видели в ней революционный клуб); у них тоже нашлись хорошие ораторы: Руайе-Коллар, граф де Серр, Паскье, придерживавшийся линии правительства.

Задачей номер один считалась «чистка рядов»; преданность королю ставилась выше компетентности в любых вопросах. Воблан назначал новых префектов исключительно по принципу лояльности; герцог Фельтрский учредил следственную комиссию, которая должна была изучить поведение всех офицеров, состоявших на службе во время Ста дней.

Двадцать третьего октября обсуждался проект закона против крамольных возгласов: депутат Гуэн-Муазар потребовал, чтобы оскорбительные фразы в адрес короля и принцев карались отсечением правой руки. Когда же другой его коллега заикнулся об убийствах протестантов на юге страны, тотчас поднялся страшный гвалт. «Это ложь! Ложь!» – кричали отовсюду. 27 октября граф де Семезон потребовал, чтобы подъём триколора карался смертью.

Между тем под боком у Парижа ещё сохранялся островок империи – Венсенский замок, успешно обороняемый двумя сотнями унтер-офицеров во главе с одноногим генералом Пьером Доменилем (1776—1832).

Домениль был тяжело ранен при Ваграме, ему дважды провели ампутацию, после чего он получил прозвище «Деревянная нога». В 1812 году Наполеон назначил его комендантом Венсенского замка, и в 1814—1815 годах, пока Париж неоднократно переходил из рук в руки, храбрый генерал не сдал свою крепость никому. Русским он ответил: «Отдайте мне мою ногу, и я отдам вам замок!» После подписания в Вене мирного договора пруссаки хотели завладеть арсеналами французских крепостей, чтобы возместить свои потери во время наполеоновских завоеваний. В Венсене хранилось более пятидесяти двух тысяч новых ружей, более сотни орудий, несколько тонн пороха, пули, ядра, снаряды, сабли... Карл фон Мюффлинг прислал к Доменилю парламентёров; один из них пригрозил взорвать крепость при отказе сдаться. «Тогда я начну первый, – подхватил непреклонный комендант. – Мы взлетим на воздух вместе». Блюхер посулил ему миллион, если он капитулирует; Домениль устроил вылазку в деревушку Венсен и захватил ещё и прусские пушки. В лучших традициях французских приключенческих романов он сумел передать записку военному министру герцогу Фельтрскому, которую одна дама спрятала за подвязкой: генерал просил о подмоге. К нему направили парижского коменданта Рошешуара. Только 15 ноября Домениль согласился передать вверенную ему крепость Бурбонам и вышел оттуда со своим гарнизоном под трёхцветным флагом. Его освободили от его обязанностей.

К этому времени депутаты приняли закон о подрывных речах и возгласах (9 ноября): за слова и действия, направленные на свержение правительства или представляющие собой угрозу для жизни короля и его семьи, полагался суд и, возможно, депортация; песни, подрывающие авторитет королевской власти, выкрики «Да здравствует император!» и демонстрация триколора карались тюремным заключением сроком от месяца до пяти лет и штрафом до 20 тысяч франков (зять Ришельё Монкальм-Гозон требовал казнить поднимающих трёхцветный флаг).

Тем временем полномочные представители четырёх союзных держав при французском короле дважды в неделю, по средам и воскресеньям, собирались в одиннадцать утра у английского посланника, чтобы обсудить положение в стране. Англию представлял Чарлз Стюарт, человек малоприятный и большой интриган; Ришельё его не любил, и тот платил ему взаимностью. Прусский посланник граф фон Гольц в своё время был послом в Петербурге. Австриец барон фон Винцент хорошо ладил с Ришельё, считая его «честным, порядочным, неспособным поддаться из расчёта на предложения, противные тому, что он считает выгодой для Франции», однако его привычка видеть всё в чёрно-белом цвете несколько раздражала герцога. Наконец, ближе всего Дюку был, конечно же, русский посланник граф Поццо ди Борго, они почти ежедневно виделись у маркизы де Монкальм.

Двадцатого ноября 1815 года был подписан второй Парижский мир, называемый договором Четверного союза. «Его Христианнейшее Величество признал, что в государстве, четверть века разрывавшемся революционными судорогами... мудрость должна соединиться с крепостью, умеренность – с твёрдостью для свершения счастливых преобразований. Союзные правительства знают, что Его Величество противопоставит всем врагам общественного блага... свою приверженность конституционным законам, принятым под его эгидой...» Ришельё поставил подпись под этим договором с болью в сердце. «Всё кончено, – писал он в тот же день Армандине. – Я был ни жив ни мёртв, ставя своё имя под этим роковым трактатом. Я поклялся не делать этого и говорил об этом Королю. Сей несчастный государь заклинал меня со слезами не покидать его. Я более не колебался. Я уверен, что никто бы не добился большего. Франция, изнемогающая под грузом обрушившихся на неё бедствий, настоятельно требовала скорейшего избавления»[63]63
  По достигнутому военному соглашению все иностранные войска сверх оккупационных контингентов должны были покинуть Францию в течение двадцати дней после подписания мирного договора. На практике этот процесс займёт гораздо больше времени. Пруссаки уходить не торопились. 15 декабря французский король попросит герцога Веллингтона вывести, наконец, чужестранные войска из Парижа. Последние английские солдаты покинут французскую столицу только в конце января 1816 года.


[Закрыть]. Пять дней спустя он представил трактат палате депутатов, которая тогда бурлила – но совсем по иному поводу.

Ришельё был убеждённым сторонником национального примирения, без которого восстановление страны было просто немыслимо. Однако закон об амнистии бонапартистам встретил резкие возражения со стороны парламентариев. 11 ноября граф де ла Бурдонне потребовал «кандалов, палачей и казней». Согласно составленному им законопроекту, амнистия не должна была распространяться на префектов, комендантов и офицеров, заявивших о своей поддержке Бонапарта до 23 марта – дня, когда король выехал из Франции: «Смерть, одна лишь смерть может устрашить их сообщников и положить конец их козням». При этом «революционную» гильотину следовало заменить старой доброй виселицей. Одновременно Состен де Ларошфуко потребовал провозгласить 21 января днём национального траура «во искупление смерти Людовика XVI»: каждый год вся страна должна молить Бога о прощении.

В это время решалась судьба одного из самых видных бонапартистов Мишеля Нея. В списке изменников, переметнувшихся к Наполеону во время Ста дней, составленном Фуше, он был единственный маршал и значился под первым номером. Впрочем, по некоторым сведениям, Фуше предоставил Нею два паспорта, чтобы он мог уехать в Швейцарию или США, но тот предпочёл остаться во Франции. 19 августа его заключили в тюрьму Консьержери. Поскольку в 1814 году Людовик XVIII сделал его пэром Франции, Ней потребовал суда пэров.

Процесс начался как раз 11 ноября. Ришельё призвал пэров сделать этот суд показательным, о чём горько пожалел. 6 декабря адвокат Дюпен заявил, что в связи с возвращением Пруссии города Саарлуиса, где родился Ней, его подзащитный не может быть судим во Франции. Тогда маршал встал, прервал его и воскликнул: «Я француз и останусь французом!» Через два дня, за полчаса до полуночи, ему вынесли смертный приговор, за который проголосовали в том числе пять маршалов времён Империи; только Даву свидетельствовал в его защиту, а Гувион-Сен-Сир настаивал на депортации. Друг Ришельё Оливье де Верак тоже голосовал «за»... Приговор был вынесен в отсутствие обвиняемого, которому его огласили в три часа утра.

Привести приговор в исполнение должен был военный комендант генерал де Рошешуар... Тот сообщил приговорённому, что ему разрешены три свидания: с женой, нотариусом и исповедником. Супруга маршала пришла к нему в камеру вместе с их четырьмя детьми – и потеряла сознание, узнав о приговоре. Она отправилась к Людовику XVIII ходатайствовать о помиловании, но тот сказал, что сам-то не возражает, однако это решение могут принять только Веллингтон и герцогиня Ангулемская, дочь Людовика XVI. Веллингтон сначала согласился помиловать осуждённого, а потом передумал; герцогиня сухо отказала. От исповеди Ней сначала отказался, однако уступил уговорам одного солдата, прошедшего русскую кампанию и после того ставшего верующим. В половине девятого за ним приехала карета.

«Мало того что я был вынужден присутствовать при его смерти, моим долгом было привести в исполнение постановление суда пэров в отношении неправедной жертвы нашей политической реакции», – вспоминал Рошешуар. Командовать расстрельным взводом он назначил офицера из Пьемонта, чтобы ни один французский солдат не взял грех на душу. Маршал был в штатском; он не позволил завязать себе глаза и, обращаясь к солдатам, сказал: «Товарищи, стреляйте в меня, только цельтесь точнее!» Грянул залп, и он упал ничком. «Вот великий урок, показывающий, как надо умирать!» – пишет Рошешуар в мемуарах. По обычаю к телу не подходили с четверть часа. Какой-то англичанин перескочил через него на лошади. Один русский офицер бурно выражал свою радость; Александр I, уважавший Нея, вычеркнул невежу из полковых списков.

«Все принципы якобинства, сдерживаемые десять лет, вылезли наружу, трудненько будет вернуть этот поток в его берега, – писал Дюк. – Одному Богу известно, что станется с этой несчастной страной. Похоже, ему следует продолжать являть примеры Божественного правосудия. Бич иноземного нашествия, гораздо более ужасный по всем статьям, чем в прошлом году, – ничто по сравнению с безнравственностью этого народа и опасностями, которых она заставляет опасаться; никто не избавился ни от преувеличений, ни от своих предрассудков».

Разгул страстей в ультрароялистекой палате был зеркальным отражением бушующего Конвента. Мстительность и кровожадность могли привести страну только к окончательной погибели, для Ришельё это было очевидно. Он признавался Ланжерону: «То, что я слышу здесь всякий день, приводит меня в дрожь; люди самого мягкого нрава говорят лишь о казнях, мести, палачах».

Два месяца герцог продолжал упорную и решительную борьбу за амнистию. Он почти ежедневно встречался с членами учреждённой 15 ноября парламентской комиссии, занимавшейся этим вопросом, дважды лично выступал в палате. «Если мне удастся провести эту меру, – писал он Александру I 23 ноября, – льщу себя надеждой, что Франция почти целиком примкнёт к Королю. Если же, к несчастью, Собрание, введённое в заблуждение ослеплёнными страстью людьми, её отринет, вскоре после того я отправлюсь в Россию, ибо никакая человеческая сила не заставит меня принять систему преследований и мести, из-за которой прольются реки крови и будут погублены Франция и королевская семья».

Его первое выступление в палате состоялось 8 декабря, сразу после казни Нея. Оратором Дюк был неважным: голос не был поставлен, а речь он читал по бумажке, в отличие, например, от Деказа, умевшего импровизировать. Герцог напомнил, что амнистия, право помилования – королевская прерогатива. Не случайно Людовик XVIII24 июля издал ордонанс об амнистии бонапартистам, якобинцам и иже с ними в интересах «своего народа, достоинства его короны и спокойствия Европы». Только 19 человек, включая Нея, были преданы суду, а ещё 38 – помещены под стражу; наказанием этих лиц и следует ограничиться. Широкая амнистия составляет самую суть политики союза и примирения: «...После большого мятежа не будет ни справедливо, ни политично наказать всех, кто в нём участвовал... Настало время, господа, чтобы французы объединились... дабы изжить наши беды». Амнистия необходима для процветания Франции, которого не будет, пока в стране не воцарится мир.

Представленный Ришельё законопроект начал обсуждаться в комитетах. Но тут произошёл очередной досадный инцидент: бывший главный почтмейстер Бонапарта Антуан Мари Шаман граф де Лавалетт, обвинённый в измене и после бурного процесса приговорённый к смерти, накануне казни (20 декабря) сбежал из тюрьмы. В палате депутатов поднялся вой. Побег Лавалетту устроили родные: жена и дочь пришли с ним попрощаться, и верная Эмилия обменялась одеждой с мужем, сама осталась в камере, а он ушёл. Тем не менее депутаты обвинили в соучастии Деказа и Барбе-Марбуа и требовали расследования. А ведь незадолго до побега Ришельё лично выступил в защиту Лавалетта и просил короля его помиловать! Он ещё не знал, что после побега тот какое-то время скрывался в служебной квартире Брессона, заведовавшего архивом Министерства иностранных дел. 27 декабря докладчик комиссии об амнистии Корбьер огласил её выводы, практически совпадавшие с проектом де ла Бурдонне.

В тот же день особым законом были созданы превотальные суды (по сути – военно-полевые) в каждом департаменте, состоявшие из четверых гражданских чиновников, однако решающее слово имел военный прево. Эти суды рассматривали политические преступления, связанные с насильственными действиями, вроде собраний бунтовщиков или вооружённых мятежей; их приговор обжалованию не подлежал и должен был исполняться в течение суток.

Второго января 1816 года начались прения по закону об амнистии, которые продолжались четыре дня; на трибуне побывали 54 депутата. На заседании 6 января выступил и Ришельё; после того как Корбьер представил практически тот же самый документ (амнистия по категориям), герцог, не привыкший к неповиновению высшей власти, вспылил, покинул зал заседаний и отправился к королю за распоряжениями. Король уступить не пожелал. Палата перешла к голосованию по поправкам. Поправка, предусматривающая репрессии по категориям, была отвергнута с перевесом всего в десять голосов; Поццо ди Борго видел в этом победу Ришельё, однако это был слишком оптимистический взгляд. Кроме того, герцогу пришлось уступить по вопросу об изгнании цареубийц. 9 января закон был принят палатой пэров, а через три дня утверждён королём. Все родственники Бонапарта, а также депутаты, голосовавшие за казнь Людовика XVI и поддержавшие «узурпатора» во время Стадией, должны были отправиться в изгнание.

Ришельё не скрывал от друзей своего разочарования и в течение нескольких дней пытался подать в отставку. (Надо отметить, что просьба об отставке была политическим приёмом, которым неоднократно пользовался в своё время кардинал Ришельё как раз для того, чтобы остаться у руля и получить новые доказательства доверия к нему со стороны короля; однако герцог де Ришельё был искренен в желании сбросить с себя это ярмо, ведь ему было куда ехать). Эта новость распространилась моментально, называли даже имена его возможных преемников – маркиза Шарля Франсуа де Боннэ, бывшего посланника в Копенгагене, сделанного пэром Франции и голосовавшего за казнь Нея, или Шуазеля-Гуфье.

Тем временем 8 января Лавалетт благополучно покинул Париж с помощью троих английских офицеров, нарядивших его в мундир британской армии, и выехал в Моне, а оттуда в Баварию, где прожил несколько лет под покровительством Евгения де Богарне и короля Максимилиана. В 1822 году его помиловали и он вернулся в Париж, а вот его жена Эмилия после этого приключения родила мёртвого ребёнка и повредилась в уме... Лишился рассудка и генерал Траво, приговорённый к смерти, но помилованный королём.

«Если бы Вы знали, какую жизнь я тут веду, то пожалели бы меня, – искал сочувствия Ришельё в письме Ланжерону 28 декабря, в разгар парламентских баталий. – Работа меня не пугает, но за всякие лишения и страдания должно быть вознаграждение. В Одессе новый посёлок, новая плантация, дерево радовали моё сердце и утешали меня за горести, которые я мог испытать. Здесь же ничего взамен, ибо те удовольствия, коими изобилует Париж, его ресурсы в области литературы, науки, искусства – всего этого для меня не существует[64]64
  Впервые в истории несколько членов Французской академии были оттуда изгнаны и заменены назначенными королём. В память о кардинале Ришельё, стоявшем у истоков Академии, его правнук занял 32-е кресло вместо Антуана Венсана Арно (1766—1834) – поэта, баснописца и драматурга, в 1814 году примкнувшего к Бурбонам, но исполнявшего обязанности министра просвещения во время Ста дней. Ордонанс о его изгнании из страны был подписан 21 марта 1816 года; на следующий год Академия в знак симпатии объявила подписку на произведения Арно, издававшиеся в Бельгии. 3 марта 1818-го Ришельё обратился к королю с просьбой вернуть писателя на родину. В следующем году это возвращение состоялось, а ещё через десять лет Арно был вновь избран в Академию. В 1816 году Ришельё будет избран «вольным общником» Академии изящных искусств и 22 апреля произнесёт речь на её первом заседании.


[Закрыть]... Поэтому, дорогой друг, я чахну, умираю живьём, не сплю и не ем и скоро буду похож на скелет. Ах, зачем я уехал из Одессы! <...> Впрочем, возможно, я туда вернусь, и скорее, чем Вы думаете. И, возможно, я ещё смогу заняться благосостоянием этого края, где всё ново, где людям есть куда расширяться, тогда как здесь все настолько тесно прижаты друг к другу, что нечем дышать».

В середине января 1816 года Ришельё получил просьбу об аудиенции от Дезире Клари (1777—1844), супруги шведского принца Карла Юхана (в прошлой жизни – Жана Батиста Бернадота), проживавшей в Париже под именем графини Готландской. Она хотела заступиться за свою сестру Жюли, обречённую на изгнание, поскольку являлась женой Жозефа Бонапарта.

Судьба Дезире настолько необычна (хотя, возможно, и не казалась таковой в ту невероятную эпоху), что для рассказа о ней стоит сделать небольшое отступление. Она родилась в Марселе в семье богатого шёлкового фабриканта и была младшей из девятерых детей. В отличие от старшей сестры Жюли (1771—1845), некрасивой, но умной, она была прекрасна, как ангел, однако легкомысленна и непостоянна. Летом 1793 года в Марсель переселилось семейство Бонапарт. На следующий год отец Дезире умер, а её брата Этьена бросили в тюрьму по подозрению в заискивании перед «тираном Луи Капетом». Дезире с невесткой пошла хлопотать о его освобождении, однако во время томительного ожидания в присутственном месте шестнадцатилетняя девушка задремала, а когда проснулась, то родственницы рядом не было (та уже получила бумагу об освобождении мужа и поспешила в тюрьму), зато её увидел Жозеф Бонапарт, военно-морской комиссар Марселя, успокоил и проводил домой. Очарованный Дезире, Жозеф стал за ней ухаживать и пообещал жениться, как только она войдёт в возраст. Оборона Марселя была поручена его младшему брату Наполеону, недавно ставшему генералом. Познакомившись, в свою очередь, с семьёй Клари, он заявил Жозефу: «В хорошей семье один из супругов должен уступать другому. Ты, Жозеф, нерешительного нрава, и Дезире тоже, а я и Жюли знаем, чего хотим. Поэтому тебе лучше жениться на Жюли, а Дезире станет моей женой». Жюли к тому времени успела влюбиться в Жозефа; их свадьба состоялась 1 августа 1794 года.

В июле 1795-го Дезире, невеста Наполеона, поехала вместе с матерью и братом Никола в Геную, куда Жозефа Бонапарта отправили с дипломатическим поручением. Наполеон же в это время познакомился в Париже с Жозефиной де Богарне (1763—1814) и разорвал помолвку с Дезире. 9 марта 1796 года он женился на Жозефине (вдове с двумя детьми, Евгением и Гортензией), которую Дезире прозвала «старухой». Однако она не слишком расстроилась, поскольку от женихов не было отбоя. Жюно получил отказ, Мармон имел больше шансов получить её руку, однако в июле 1798 года Жозеф представил свояченице Жана Батиста Бернадота.

Это была любовь с первого взгляда. Бернадот был антагонистом Наполеона, выйти за него замуж значило ещё и отомстить бывшему жениху. Уже 17 августа 1798 года отпраздновали свадьбу; свидетелями были Жозеф Бонапарт и Жюли, а также его младший брат Люсьен Бонапарт с женой Кристиной. 4 июля 1799 года у пары родился сын Оскар, крёстным отцом которого стал Наполеон.

Бернадот не участвовал в перевороте 18 брюмера, однако Наполеон его пощадил. Став императором, он сделал бывшего противника князем Понтекорво и маршалом, и тот храбро сражался при Аустерлице, разбил пруссаков при Галле и Любеке. Проявленное им тогда милосердие к шведским военнопленным не было ими забыто. В сражении при Ваграме саксонский корпус, которым командовал Бернадот, был почти весь перебит, и он вышел из доверия у Наполеона, отправившего его в Париж. Тогда-то ему и предложили выставить свою кандидатуру на выборах нового наследного принца Швеции. К всеобщему удивлению, Генеральные штаты в Оребро выбрали его, и 5 ноября 1810 года бездетный король Карл XIII провозгласил его своим наследником под именем Карл Юхан. Наполеон дал согласие на отъезд Бернадота в надежде получить надёжного союзника на севере Европы; шведы же мечтали с помощью Франции вернуть Финляндию, отошедшую к России в 1809 году. Однако Карл Юхан, реально управлявший страной от имени приёмного отца, предпочёл отказаться от Финляндии ради мира с Россией, порвал с Наполеоном, когда тот занял шведскую Померанию, и сблизился с Александром I.