Текст книги "Женского рода"

Автор книги: Екатерина Минорская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Алиса вздохнула и задернула занавеску.

Нежное прикосновение к плечу – рука скользит ниже – губы встречают такие же нежные губы, и кожа прикасается к такой же шелковой коже… Знакомый запах и знакомство со вкусом… Ритмичные движения, истома во взгляде, испарина на лице… Что-то не вмещается в грудь и, опускаясь, клокочет ниже живота…

Прежде Кирш не снились такие сны. За столько лет – от силы пару раз, и то не с такими яркими ощущениями, не с таким чувством реальности происходящего. Проснувшись, Кирш долго не открывала глаза, чтобы не потерять лица Алисы, такого ясного в ускользающем уже сне.

Что-то зажужжало рядом, и Кирш поняла, что она одна в большом холодном доме.

– У-у-у! – Она обреченно потянулась.

Подложив под щеку ладонь, Кирш смотрела на маленькую подпрыгивающую серебристую коробочку: в полудреме этот вибрирующий предмет казался ей сверхъестественным устройством для мгновенного переноса человека из мира сна, из собственного мира в реальность других людей; наконец, взгляд обрел четкость, Кирш взъерошила челку, дотянулась до телефона и, увидев определившийся номер, просипела:

– Привет, Ден, чего хотел?

– Кирюш, не вылезай, пожалуйста, никуда! У твоих уже «наружка»: пасут, когда ты к Максимке наведаешься, так что сиди, деньги на телефон кину.

– Им, кроме меня, никто в голову не приходит?

Кирш задумчиво смотрела на потолок, на котором расплывались солнечные блики. «Наверное, от хрустальной вазы возле окна», – подумала она и ощутила заполнившее ее безразличие: хотелось смотреть на эти танцующие золотые блики, на подрагивающие за окном пустые ветки березы, на собственные ногти… Смотреть без мыслей, без терзаний, без ропота. Так бывает, когда мозг и душа заключают временное перемирие, устав думать и чувствовать, и человек превращается в растение, в стены, в воздух… Надолго ли? Прежде Кирш, замечая у кого-то такое состояние, затянувшееся долее, чем на день, считала это тревожным признаком – симптомом опустошения, которым человек спасается от сумасшествия. Чем больше травма, чем сильнее боль, тем глубже, бездонней пустота и тем труднее выбраться из этого колодца назад. Кирш поймала себя на этом желании – «нырнуть», с силой потерла глаза и переспросила Дениса: ей показалось, он что-то сказал секунду назад,

– А тебе, говорю, не приходит?– Голос Дениса звучал строго.

– Приходит.

– Что, опять ваша женская ревность?

– Тут, Денис, не женщины, тут бабки.

– Надежный мотив. Говори.

– Пока не могу. Будь.

– Ну и дура! Алло? Алло?!

Кирш нажала на кнопку и села на диване, пытаясь на ощупь понять, что представляет из себя ее прическа после пробуждения.

Она заглянула в рюкзак и, перерыв все его содержимое, разочарованно отбросила: ни тоника, ни крема там не было. Пригодились только зарядник для телефона и маникюрный набор. Кирш не выносила неухоженные ногти.

Она и сама не знала, про какие «бабки» сказала Денису, это была не более чем интуиция. Но Лиза ведь зачем-то приезжала к Долинской, и тому могло быть только две причины: или она, Кирш, или героин. Наркотиков Лиза не употребляла. Но… Лиза ведь могла угрожать Галине. С тех пор как Кирш услышала от Кот об этой их странной встрече, она обдумывала этот факт снова и снова – тихая и безобидная Лиза была способна на тихие, но небезобидные поступки. Она часто сжимала свои узкие губы и, притаившись, ждала того времени, когда ее ответ будет больнее. Можно было представить, например, как молчаливая Лиза, оказавшись в доме Долинской, достает из сумочки охотничий нож и надрезает холст одной из коллекционных картин, например, со словами: «Если вы не оставите в покое Кирш, пострадает ваш Ван Гог!»

Как говорил Денис: «Ваши «тематические» – народ отчаянный по делу и не по делу – всегда рвутся в бой: в задушевном разговоре, в дружбе, в работе, в любви». Кирш кивала, но соглашалась лишь отчасти: она балансировала между словами «отчаянный» и «отчаявшийся». Все знакомые ей лесбиянки, не признаваясь в том друг другу, страдали от комплекса несоответствия, ожидали насмешек и пытались убедить себя в том, что им «нечего терять». И именно поэтому они, как правило, сдерживали свои обещания. И чаще всего не обещали ничего хорошего. Да ничто и не имело для них ценности, кроме отношений.

Кирш вспомнила, как сорвала выставку в галерее Рафаэля. «Ну и ладно, значит, не судьба», – подумала она то ли о той девушке, то ли о своих работах и карьере, но отнюдь не о сотрудничестве с Рафаэлем: он был ей неприятен.

Рафаэль между тем прогуливался по галерее Андрея с бокалом шампанскою в руке и приветствовал остальных гостей выставки так же по-хозяйски, как делал бы это в своей галерее в Москве.

– И что же, надолго к нам в Питер? – опередила Алису какая-то дама в тонированных очках.

– Погода у вас не располагает… Думаю, не больше чем на пару дней.

Рафаэль находился на этой выставке ради заказа Галины. За оценку и доставку он получал проценты, которые вполне его устраивали: у Долинской всегда был чистый, качественный героин.

Пока Андрей общался с гостями, Алиса наблюдала за Рафаэлем: этот человек, нелестно отозвавшийся о Кирш, был тем не менее частичкой Москвы, где Кирш жила, и единственный из всех посетителей знал ее лично.

– Не скучаете? – Алиса поймала темные глаза Рафаэля и требовательно удержала на себе его взгляд.

– Нет, Алисочка, благодарю.

– А вы давно видели Кирш?

Рафаэль с любопытством приподнял брови,

– Давно, дорогая. Хотя совсем недавно она ночевала в мастерской моего друга Поля, в нашей мастерской.

Алиса извинилась и поспешила отойти, якобы стремясь к кому-то, стоящему у лестницы: она боялась сказать Рафаэлю что-то лишнее, например: «Значит, вы знаете, что у Кирш проблемы?» – или, того хуже: «Вы знаете, что Кирш подозревают в убийстве ее подруги?» К тому же Рафаэль приобретал картины для другого неприятного Кирш человека – Долинской.

Рафаэль пожал плечами и тут же забыл об Алисе, оказавшись в приветственных объятиях известного музыканта.

Алиса, уже разговаривая у окна с Капой, снова покосилась на Рафаэля.

– Рафик, он и есть Рафик, – сказала вдруг она.

– А чем он тебе насолил?! – Капралов расплылся в своей широкой улыбке.

Алиса тоже улыбнулась; пусть лучше никто здесь не будет олицетворять Москву и приближать ее к далекой дерзкой девушке, чем приближать так – иллюзорно; это все равно что подменять фотографию негативом,

– Знаешь, Саш, – Алиса чокнулась своим бокалом с Капраловым. – Помнишь, ты о звездах говорил?..

Капа заинтересованно мотнул головой. Алиса сделала глоток.

– Есть люди, которым эти звезды не нужно показывать: ни в небе, ни в луже под ногами, где эти звезды отражаются!

– Почему?

Алиса смотрела на собеседника сквозь бокал:

– Потому что они не то что звезды, а весь мир, включая себя, видят вот так!

Удар, еще удар – казалось, стена маленького тренажерного зала задрожала.

Решительным движением руки отмахнув назад мокрые от пота волосы, Пуля завыла и замахнулась ногой: от резкого удара «груша», подвешенная к потолку, задрожала оставшись на месте.

Майка намокла, и девушка уже почти не чувствовала своего тела; только потребность выбросить из него всю энергию – если получится – вместе с самой жизнью,

– Ненавижу! – прошипела Пуля и снова начала исступленно молотить по всем степам.

– Чего ты ненавидишь, придурочная? – зевнул Левушка, который заглянул в спортивную комнату, находящуюся на задворках Галининого дома, помешивая сахар в большой чашке.

Пуля оглянулась и, смахнув перчаткой стекающий с носа пот, отчеканила:

– Тебя, Москву, себя, любовь – все ненавижу!

– Ну-ну! Много вас таких тут перебывало!

Резко развернувшись, Пуля ногой выбила чашку из рук Левушки и яростно уставилась на рассыпавшиеся по полу осколки.

Левушка, матерясь, смахнул с толстовки горячие брызги, плюнул в сторону стоящей с опущенными руками девушки.

Галина сделала глоток прямо из бутылки и поставила мартини у ног. Глядя на ее короткие седые волосы – местами примятые, местами спутанные, – можно было сказать, что в этот день она еще не подходила к зеркалу. Она сидела в халате, наброшенном на смятую шелковую пижаму, и угрюмо поглядывала на Пулю, расположившуюся на полу. Диалог не складывался: Галина, как многие персонажи с дурным характером, не могла долго терпеть при себе других людей и не собиралась без надобности уживаться с их недостатками. Пуля отработала свою роль неожиданно быстро: она победила на ринге, что, несомненно, было ей в плюс, но она посмела победить Кирш – и это была ее ошибка.

Галина любила Кирш не так, как любит человек человека, она любила ее на грани ненависти – так коллекционер любит недоступную для своей коллекции вещь. И Долинской нравилось, что сильная, уверенная если не в себе то хотя бы в своей физической силе девушка Пуля становится в ее спальне покорной собакой. У Галины был Шаман, был Левушка и могла бы еще быть Пуля – не больше чем первые двое, но важнее, чем девушки, появляющиеся здесь на одну ночь. Но Пуля не могла стать такой, как Кирш, а значит, терпеть ее далее возле себя – все равно что заменять качество количеством; много собак не заменят одного достойного пса.

Всю ночь Галина ворочалась. Она вспоминала, как еще недавно радовалась появлению Пули: та жила в спортивном общежитии и все свое время проводила на тренировках, не задумываясь о существовании иной жизни и не ведая о смысле роскоши. Галина возникла в жизни Пули как всемогущая царица перед идущим за плугом нищим тружеником, и ей ничего не стоило заманить ее в свою жизнь. А поскольку Долинской не хотелось неприятных сюрпризов, попыток к бегству и проявлений характера, она, не раздумывая, «угостила» свою добровольную пленницу белым порошком.

Первый раз Пуля взяла шприц дрожащей рукой и долго не могла попасть в убегающую вену; с мольбой поднимая глаза, она надеялась, что Галина отменит свою просьбу.

– Давай, давай, милаша, мне нравятся обколотые девочки, а тебе понравится «приход»! – хрипло подбодрила Долинская и царственно закурила сигару.

Пуля не умела сопротивляться царицам, потому что до того времени никогда их не встречала.

Следующие дни Галина разрешала Пуле уколоться только после секса – для чистоты реакций и ощущений, к которым Долинская относилась с лабораторной строгостью.

Еще ей нравилось это лицо: измотанное, с обезумевшими глазами и стекающим по вискам потом – с таким лицом у Пули было преданное, но просящее выражение, и вдоволь насладившись чужой мукой, Галина царственно кивала в сторону антикварного шкафчика:

– Возьми, вмажься, там, в верхнем ящике.

Потом Пулю рвало, и, вернувшись из ванной, она засыпала беспокойным сном, не слыша Галининого храпа. Так было и в этот раз, за исключением одного; Галина не спала. Она лежала, отвернувшись от Пули, и раздумывала о том, что, должно быть, перестаралась с приручением: собака у нее уже есть, есть покорный и верный Левушка, а вот в Пуле никакой нужды нет.

Галина вспоминала бой: даже побеждая Кирш, Пуля не выглядела рядом с ней соперницей. Кирш на ринге была такой же, как в жизни: желающей или не желающей борьбы, но знающей, уверенной, что в каждой своей минуте эта самая жизнь – бой. У Пули был профессиональный взгляд борца: она оценивала действия противника, расстояния, перспективы, и в этом взгляде не было ни личной заинтересованности, ни внутреннего надлома потенциальной жертвы, ни инстинкта хищника, ни жажды, ни насыщения – ничего, кроме работы.

Кирш была зверем. Та Кирш, которую знала или придумала себе Долинская, была неприручаема и непредсказуема, как медведь, она могла убить любя и любить убивая, могла ничем не дорожить, отталкивать, выкидывать и унижать; и, что казалось Долинской особенно привлекательным, Кирш была не доступным ни для кого злым фаталистом, закрытым для сильных чувств и не способным на любовь, как все с виду самоуверенные люди, так и не сумевшие сделать объектом любви самих себя.

Проснувшись поутру и увидев рядом тихо посапывающую Пулю, Долинская рассвирепела;

– Вставай и уматывай отсюда; надоела!

Девушка вздрогнула от резкого голоса и подняла голову, с усилием раскрывая веки. Одна щека у нее была примята – отпечатался след подушки, и Галина с отвращением отвернулась.

Теперь Долинская сидела в халате, кое-как накинутом на смятую пижаму, а Пуля, обхватив голову и поставив локти на колени, смотрела на нее через черное ухо Шамана.

– Не пялься на меня: бери свои шмотки и уматывай!

Пуля начала беззвучно шевелить губами, потом откашлялась и тихо спросила;

– Я что-то сделала не так?

– «Не так»?! Да мне вообще плевать, что ты делаешь!

Пуля развернула руку и стала разглядывать маленькие точки и синяк на сгибе. Ее глаза не выражали ничего, кроме недоумения, и брови слегка приподнялись возле переносицы.

Галина потрепала Шамана и недовольно посмотрела на Пулину руку. Ей не нравились упреки, даже безмолвные, и ее ничто так не раздражало, как чужие проблемы. Но эта рука, эта жилистая рука ласкала ее, сжимала, – Пуля была неплохой любовницей… Галина вздохнула так легко, будто втянула с поверхности самой себя маленько невесомое облачко – Пулю; и ей стало весело, как человеку, презирающему сентименты, но выполнившему подходящий к ситуации ритуал.

– Галя, а как же я? Я же думала… – Пуля решилась поднять глаза.

Долинская брезгливо отмахнулась, сморщив лицо:

– Ой, давай без соплей! А героин не только у меня имеется, найдешь, не пропадешь! – Галина тяжело поднялась из кресла и подошла к бару.

Пуля закрыла лицо ладонями.

– «Пуля – Поля…»

К Полю езжай – Рафиковой педовке, Киршиному приятелю! Если совсем хреново будет…

Пуля с прежним недоумением смотрела на стоящую к ней спиной Галину.

– Он приятель той самой Кирш, которую я… сделала?

– Кишка у тебя гонка ее сделать! Если она даже мне…

– Ты что, ее любишь? – Пуля медленно поднялась с пола.

Галина молча повернулась и вышла из гостиной, закрыв за собой дверь. Пуля огляделась: она не знала цену вещам, но догадывалась о ней в отражении глаз их хозяев… К этим бронзовым подсвечникам Долинская относилась, как к живым существам, и могла обмолвиться с ними парой слов, картины во всем доме смотрели со стен с превосходством, и Галина пожирала их взглядом, глядя снизу вверх, зачем-то везде был хрусталь – его смысла и отношения хозяйки дома к этим холодно сверкающим формам Пуля не понимала, но чувствовала, что все это повышает стоимость пустоты и придает какой-то особый смысл пространству… Теперь, еще раз оглядев гостиную Долинской, Пуля поняла, что этот недолгий отрезок ее жизни в роскоши закончился – так же неожиданно, как начался. На спинке дивана висела черная шаль, которую Галина обычно набрасывала себе на плечи с таким вызовом, как будто это была по меньшей мере горностаевая мантия; Пуля улыбнулась, поднесла шаль к носу и втянула в себя тяжелый запах духов, затаившийся в темных нитях, как неприрученный зверь. Когда несколько лет назад Пуля уезжала в Москву, на маме тоже была вязаная шаль – не такая дорогая, но нарядная – мама надевала ее только для выхода в гости. Галинина шаль выскользнула из руки, и Пуля сжала задрожавшие пальцы в кулак: «Прощайте, госпожа!»

Полдня бродила она по городу. Белокаменные степы и сверкающие витрины вызывающе выступали ей навстречу, как нарядное платье своенравной мещанки, воткнувшей руки в боки…

В кафе зайти было страшно: за прозрачными стенами сидели стройные костюмчики – женщины, не имеющие возраста, и галстуки напротив, и дорогие часы, отдыхающие на столе вместе с ухоженными мужскими руками. У Пули рябило в глазах: все детали этою мира были лишь лоснящимся фоном для ее убожества. На ней была хорошая куртка и дорогие штаны с пустыми карманами, но дело было не в одежде и не в отсутствии денег: люди, зашедшие в кафе на бизнес-ланч, скорей всего, приходили сюда в одно и то же время, чувствовали себя уверенно и каждый вечер возвращались домой, зная, что завтра будет такой же день. Похоже, эти люди были уверены, что они избранные и находятся внутри сложного механизма большого города, а вот она, Пуля, как ненужный винтик, то и дело выпадает из этого механизма и оттого не сидит в кафе, а с ненавистью пьет горький джин из жестяной банки.

Пуля смяла банку в кулаке и, не глядя, бросила мимо урны. Слово «Булочная» посреди Москвы показалось Пуле спасительным: она зашла туда и, втянув все сдобные запахи одновременно, почувствовала себя маленькой и счастливой – на одну минуту, чтобы снова оказаться по ту сторону тяжелой двери с пакетом маковых сухарей под мышкой.

– Наших бьют! – радостно закричал мальчишка, неожиданно выбежавший на нарядную улицу из подворотни, однако, увидев, что никто из товарищей не выбежал за ним, присвистнув, побежал обратно. Пуля остановилась.

«Наших бьют!»– На этот клич она всегда радостно выбегала из своего двора и с готовностью неслась туда, где, как ей казалось, была необходима.

У Пули был свой город, точнее, поселок, и там было еще холодней: и бродить-то было негде, разве что драться с кем-то в подворотне, каждым движением утверждая: «Я есть на этом свете!» У мамы было много детей: Пуле – младшей – почему-то не хотелось называть их братьями и сестрами; она часто забивалась в угол на сеновале и ждала, когда кто-нибудь вспомнит о ее существовании; вспоминала бабушка, пока была жива: она звала ее, а потом гладила внучку по волосам шершавой рукой и давала маковый сухарь – любимое Пулино лакомство.

Вечером она возникла на том же пороге, где недавно была Кирш. Дверь открылась, и стало горячо и горько.

– Кофе варишь? – Пуля прошла в прихожую, слегка отстранив хозяина, и протянула руку: – Пуля.

– Поль, – представился в ответ Паша и вытянул свое запястье из крепкой ладони незнакомки. – Я не совсем понял ваш звонок, мадам: если вы проживаете с госпожой Долинской, какие у вас могут быть просьбы ко мне?! Тем более на том единственном основании, что мы единожды встретились в галерее моего друга…

Поль отступил от Пули на шаг и присмотрелся: девушка не слышала его слов, она смотрела куда-то в пространство между ними, и выражение ее лица с трудом можно было бы посчитать счастливым или хотя бы жизнелюбивым. Поль спрятал подбородок в широкий ворот своего свитера, как дамы, спасаясь от мороза, прячутся в высокий лисий воротник, понаблюдал несколько секунд за Пулей, которая продолжала смотреть в никуда, и махнул на нее рукой, сказав ниже, чем обычно:

– Ладно, проходи, раз пришла, как там тебя… Патрон, что ли…

– Ух ты, твой? – Пуля потянулась к стоящему в нише хрустальному кубку в виде боксерской перчатки.

Поль не успел ответить: «Нет» – как раздался грохот и звон: вслед за кубком вниз полетели две статуэтки и вазочка. Пуля виновато подняла глаза и развела широкие ладони:

– Что-то я сегодня все бью…

– Ничего страшного.

На шум из угловой комнаты выглянула голова, и несколько голосов за ней что-то проворчали. Поль оглянулся:

– Отдыхайте, друзья мои, все нормально.

– Так ты не один? – Пуля резким движением зачесала назад волосы.

– Все нормально, – спокойно повторил Поль и ей. Он молча выложил перед Пулей все содержимое замшевого мешочка.

– Трогательно ты к этому относишься.

Он помотал головой, доставая шприц.

Через пару минут они сидели, откинувшись в креслах, и каждый смотрел в свою точку на потолке, потом потянулся долгий и монотонный разговор

Они сидели друг перед другом, без интереса изучая незнакомые черты.

Пуля рассказала про свой поселок в Черноземье, Поль – про свой городок в Забайкалье; потом Пуля – про Галину, а Поль про Рафаэля, и, когда они уже сидели на ковре возле дивана, глядя друг сквозь друга едва заметными точками неподвижных зрачков, Пуля спустила рукав и придвинулась ближе: Поль был похож на беззащитного, но манерного птенца, по-женски вскидывал голову, отводил руку и сидел, сведя колени вместе. Пуля положила ладонь на Пашино колено и требовательно заглянула в глаза; оба знали: героиновой любви грош цена, но оба были в ту секунду сиротами… Потом, когда Поль лежал, натянув себе одеяло на нос, а Пуля натягивала на себя джинсы, он сказал безучастно:

– Если хочешь, можешь остаться на день, пока Рафаэль не вернется.

Пуля помедлила:

– Ладно, не больше, чем на день.

В тот самый день, когда… Как одиноко всем зимой, как вдвойне одиноко тем, кто одинок всегда… В тот самый день, когда Пуля лишилась Галининого крова, когда Кирш, как загнанный зверь, ходила среди чужих стен, желая увидеть двух человек: одного – чтобы отомстить, другого – чтобы улыбнуться и снова ощутить тепло плеча. В тот час, когда Алиса, оставив свои стены, бродила пол мокрым питерским снегом, представляя разговор с Марго и будущую встречу с Кирш (в неотвратимости этой встречи она больше не сомневалась)… в этот же самый день и час из дверей больницы бодро вышла Рэй, успевшая проникнуться твердым убеждением, что все люди в общем-то бездомны и все умрут. Последнее обстоятельство отчего-то особенно утешало Рэй, примиряя ее с мыслью, что еще пару-тройку-десяток лет протянуть можно и нет нужды перекраивать свое тело операцией по перемене пола, тем более – убивать его.

Снег еще неуверенно лежал на земле, и, когда он прилипал к ботинкам бодро шагающей Рэй, сквозь ее следы на дороге начинал проглядывать темный асфальт. Она шла с желанием перевернуть свой мир, и вскоре под мышкой у Рэй оказалась толстая газета с объявлениями о работе.

Старуюработу – к черту! Там и лампа жужжит – отвратительно, и надоело бороться с желанием перебить все пробирки. Долой эти сомнения, колебания, размышления: больше красивых девочек, никаких угрызений, а отцу – пусть только слово скажет – по физиономии: раз унего удочери, унее нет отца, и относиться она к нему будет как к любому другому мужику, позволившему себе лишнее. Рэй остановилась, разглядывая объявления на столбе: вспомнилось, что в прошлый раз, когда ее посещала подобная решимость, возвращаться в свое обычное состояние было трудно…

– Молодой человек, вы не в курсе: сто двенадцатый давно ушел?

Рэй одернула куртку и с интересом повернулась на женский голос: рядом на остановке одиноко стояла улыбающаяся женщина лет тридцати пяти – из тех, о которых обычно отзываются не иначе как «пышногрудая блондинка». Рэй улыбнулась: в отличие от Кирш, которая не любила бюсты более второго размера, Рэй нравились не менее третьего.

– Не в курсе, моя хорошая, но можно прогуляться до следующей остановки,

Прислушиваясь к голосу Рэй, женщина перестала улыбаться и посмотрела на нее с интересом. Рэй неожиданно для себя расправила обычно ссутуленные плечи и с вызовом выпятила грудь:

– Так мы идем, мадам?!

Всю дорогу они обменивались междометиями, не пытаясь донести друг для друга никакого особого смысла: «Ого, мадам…» – Рэй одобрительно косилась на грудь незнакомки. «Хи-хи!» – отвечала та в ответ, строя глазки и решаясь на вопрос; «А ты это… да?» Поймав взгляд блондинки на широком кольце вокруг большого пальца, Рэй с уважением кивнула: «Ну да, pink, «тема»… Даже хуже!» Женщина удивленно мотала головой и заливалась смехом. Днем раньше или днем позже Рэй не простила бы ей этот смех, но сейчас, в момент торжественного возрождения своей философии пофигизма, Рэй отрывисто хохотала в ответ – прохожие оглядывались, и она вспомнила, что, слыша ее смех, Кирш обычно восклицала; «Инферно! Мефисто!»

Рэй проводила свою случайную спутницу до самого подъезда и, сунув мимо кармана ее блестящую визитку, отправилась на «Пушку», купив по дороге маленькую книжку в мягком переплете, а газету с объявлениями сунув в урну.

В метро Рэй уселась, расставив ноги, и, раскрыв книгу, исподлобья посмотрела на девушку, сидящую напротив. Если бы однажды Кирш не обратила ее внимание на то, как бучи читают книги, Рэй иногда сомневалась бы, причисляя тот или иной персонаж к «теме», но это был безошибочный метод определения девочки-мальчика-девочки, которая по ночам ласкает отнюдь не мужское тело… Руки Рэй посмотрела на руки незнакомого буча и усмехнулась, погрузившись в собственное чтение, так же, с нажимом прихватив книжку большими пальцами рук. Девушка напротив – лет двадцати, тридцати – не понять: маленького роста, с хрупким овалом лица и хмурыми бровями под темной гладкой стрижкой – сидела, втянув тонкую шею в грубый воротник короткого мужского полупальто. Она опиралась руками на широко расставленные колени и низко склонялась над книгой, вцепившись в нее согнутыми пальцами – так, чтобы скрыть от посторонних глаз их предательскую тонкость, такую же слишком женскую, как узкие запястья, старательно упрятанные в просторные длинные рукава.

Рэй снова покосилась на девушку напротив: когда той пришла пора перевернуть страницу, она сделала это так, как делали все бучи: не отвернув ее сверху с помощью указательного пальца, а сдвинув снизу нажимом большого – опять-таки не выдавая своих рук, Рэй усмехнулась: она делала так же, хотя ей повезло больше, чем этому хрупкому созданию – Рэй от природы досталась широкая кость.

Несколько вечеров подряд Рэй приезжала в переход на «Пушкинской», будто заново вглядываясь в лица «тематической» тусовки: бучи раздражали ее, клавы казались потасканными и недостойными ее внимания… Если бы рядом была Кирш, они на пару выпили бы пива, Кирш цыкнула бы; «Опомнись, одни бэ!» – и увела бы Рэй под локоть прочь; но Рэй была одна, поэтому она пила водку, отпихивала от себя назойливых худосочных бучей, набивающихся в компанию, и уходила домой в сопровождении малоприятных ей поутру созданий с клочковатыми прическами неестественных оттенков. Первые два вечера отец пытался сопротивляться, начинал ворчать, едва заслышав из своей комнаты посторонние голоса, тогда Рэй молча подходила к его двери и закрывала се, с силой ударив по ней ногой – так, что та едва не слетала с петель.

В субботу Рэй впервые после больницы появилась в «Перчатке».

Жизнь в таких клубах не имеет обыкновения меняться: если приглядеться, изменяются только лица, но не их выражения, не прически, не одежда, не позы, не жесты, не отношения. Когда Рэй подошла к стойке бара, по дороге взглядом зацепив несколько выжидающих взглядов под короткими челками и танцующие бедра с кокетливо приспущенными джинсами, она забыла, что долгое время не была в этих стенах. Это ощущение закрепило хрустящее рукопожатие Кот и слюнявое лобзание Феклы, от которого Рэй, матерясь, брезгливо увернулась. Эти тут же поднялись на танцпол, а Рэй, прислонившись к стойке спиной, проводила их сморщенной гримасой. Ей казалось несправедливым, что в грязном переходе, где собирался всякий сброд, она часто встречала милую девушку Аду с неизменным аккуратным хвостом на затылке, мелькавшую там в своей белой курточке как светлячок – и все в ожидании этого сутулого долговязого существа, а оно – Кот – отдавало предпочтение этому бесформенному персонажу с вечно грязной красной головой. Это раздражало Рэй, но казалось удивительным: такие, как Фекла, были в этом мире удобными, беспроблемными спутниками ленивого самолюбия: рядом с ними невозможно чувствовать стеснения, нет нужды что-то менять в себе, зато можно постоянно считывать в их взглядах жгучую, ревностную потребность в своей персоне. Рэй отвернулась от танцпола и собралась было заказать бармену водку, но икнувшее рядом существо отвлекло ее внимание.

Когда сидящая рядом девушка – впрочем, «девушкой» назвать ее было так же трудно, как и Рэй, – она была такой же широкой кости, когда она, глядя куда-то в пустоту перед собой, потерла скулу коротким пальцем с маленьким некрасивым ногтем, Рэй решила, что встретила двойника, и рассмеялась.

Здесь, в царстве больного самолюбия, можно было обидеть даже неосторожной улыбкой, не то что рассмеявшись в лицо, и девушка с силой ухватила Рэй за рукав, требовательно заглядывая в глаза. Рэй сжала незнакомке запястье, поняла, что встретилась с куда более сильным, но пьяным противником, и рассмеялась еще громче. Девушка отвела мутный взгляд и постучала ладонью по стойке:

– Два!

– Чего именно «два»? – не понял бармен.

– Два пива! – ответила за соседку Рэй и отвернулась от нее, выглядывая среди вновь пришедших кого-нибудь достойного ее внимания.

– Ищешь кого-то? – Перед лицом Рэй снова возникли мутные глаза.

– Ага, сексоточку какую-нибудь…

Девушка с пониманием кивнула и протянула руку:

– Я Пуля.

Рэй, не глядя, пожала ей руку:

– Рэй.

То, что в ту ночь они оказались в одной постели, было потом непонятно обеим: Рэй, потому что на ночь она приглашала девочек совсем другого вида, Пуле – потому что еще несколько дней назад ей казалось невозможным лечь в постель с какой-то женщиной, кроме Галины, с кем угодно, кроме нее. Но уже был Поль – все равно что женщина и теперь – эта коренастая, похожая на нее саму Рэй в семейных трусах. Утром они лежали на раздвинутом диване как два друга: каждый на своей половинке и, глядя не друг на друга, а на потолок.

– Тебе на работу-то не надо? – спросила Пуля, думая о том, что еще одну ночь посчастливилось провести не на вокзале: возвращаться в спортивный клуб после скандального исчезновения по одному движению Галининого пальчика – по сути, после побега – было невозможно.

Рэй лежала поверх смятого пледа в спортивном топике и широких трусах, Пуля – в футболке и плавках. Рэй озадаченно почесала живот и, случайно соприкоснувшись с Пулей локтями, резко отдернула руку. Пуля, не обратив внимания на этот жест, закрыла глаза и вспомнила утро, начинавшееся с полупрозрачных всполохов темно-бордового пеньюара в зашторенной спальне…

Рэй потерла лоб:

– Слушай, это… у нас что-то было?

Пуля открыла глаза:

– В пять утра пошли на кухню пить чай, разбудили отца твоего, подрались с ним и заснули.

– Это-то понятно. – Рэй снова потерла лоб. – А до этого-то ничего же не было?.. У меня бывают провалы…

Рэй затаила дыхание и с опаской ждала, что девушка рядом ответит так же, как однажды после очередной пьянки пошутила Кирш: «Ничего особенного не было, дорогая: две голые девушки и одна у другой между ног!» После этого Кирш пнула Рэй в бок и повернулась к ней спиной, продолжая спать. Больше Рэй не задавала ей глупых вопросов и уяснила, что отсутствие секса между ними – не явление амнезии, а факт– причем, скорей, приятный. Пуля не была ей ни другом, ни приятелем, она была ее отражением в зеркале, куда более юной, но копией, и иметь с ней какие-то отношения кроме разговоров казалось Рэй идеей еще более кощунственной, чем постель с другом,

Но Пуля молчала; она помнила: две девушки в майках и немного орального секса.

– Ну?! – Рэй забеспокоилась,

– Да не было ничего, не бери в голову.

Они помолчали с минуту и повернулись друг к другу. Пуля хотела что-то сказать, и Рэй услышала, как та набрала воздуха для слов.